Текст книги "Волшебник"

Глава 16
Лос-Анджелес, 1948 год

Элизабет устремила на него недоуменный взгляд:

– Моим дочерям не нравится, когда над ними смеются, обеим.

– Я думала, мы говорим об Анжелике, – сказала Катя.

– Есть еще Доминика, – ответила Элизабет. – Пожалуйста, не надо их обижать.

Поскольку Доминике было всего четыре года, Томасу казалось странным, что о ней говорили как о взрослой.

Элизабет вместе со своими обидчивыми дочками гостила у них, пока Боргезе был в Италии с миссией, о которой не полагалось расспрашивать. Первый раз оказавшись с девочками за столом и увидев, что Анжелике не нравится лед в воде, Томас заметил, что все хорошие маленькие девочки в его окружении лед просто обожают.

– А маленькие девочки, которые не любят лед, как правило, не очень любезны, – добавил он по-английски.

Анжелика, которой недавно исполнилось восемь, внезапно расстроилась и обратилась к матери, чтобы высказать свое недовольство. Элизабет велела ей идти на кухню и попросить, чтобы ей накрыли обед в саду.

– Я скоро приду, посмотрю, все ли у тебя хорошо.

Элизабет с каменным выражением смотрела на отца.

– Это была шутка, – сказал Томас.

– Ей не нравится, когда ее называют маленькой, – ответила Элизабет. – Или не очень любезной.

– Какая умница, – заметила Эрика. – Мне тоже никогда такое не нравилось.

– Уверен, я никогда не называл тебя маленькой, – сказал Томас.

– Или не очень любезной.

Позднее, в его кабинете, Томас и Катя вполголоса обсуждали, что случилось с Элизабет за те десять лет, которые она прожила вдали от них. Томас вечно подшучивал и подтрунивал над внуками, придумывал смешные прозвища и розыгрыши и не понимал, почему внучкам претит этот беспечный тон. Вероятно, они унаследовали чувствительность и отсутствие чувства юмора от этих ужасных Боргезе.

В следующий раз Анжелика явилась за стол бледная и расстроенная, словно принцесса, чье достоинство оскорбили. Томас заметил, что Эрика села с ней рядом.

– Что ты сейчас читаешь? – спросила она.

– В нашей семье это непросто, – ответила девочка, – поскольку с отцом мы говорим по-итальянски, с матерью по-немецки, а с сестрой общаемся по-английски. Поэтому нам есть из чего выбирать. В настоящее время я читаю Льюиса Кэрролла. Он оказывает на меня большое влияние.

Прогуливаясь по саду, Томас с Катей согласились, что в их детстве такой ответ вызвал бы насмешки как со стороны братьев и сестер, так и со стороны родителей.

– Неужели так ведут себя все американские дети? – спросила Катя. – Или это придумали в Чикаго Элизабет с Боргезе?

На следующее утро Эрика разложила на полу в большой комнате карту Европы и принялась показывать Анжелике места, где она побывала, а Анжелика задавала серьезные и продуманные вопросы. Доминика возилась в углу с куклами, Элизабет читала.

– Тетя Эрика собирается взять нас в гавань Марина-дель-Рей, – сообщила им Анжелика на немецком со следами итальянского акцента.

– Обеих? – спросила Катя.

– Да, мы будем есть мороженое и хот-доги.

– Только не кладите в мороженое горчицу, – сказал Томас и тут же вспомнил, что подобное замечание может быть воспринято как насмешка. Словно они были не способны сами разобраться, как им есть.

Он постарался исправить положение.

– В Санта-Монике делают превосходные хот-доги, – заметил Томас.

– Нам говорили, – ответила Анжелика, подняв глаза от карты.

За обедом, в отсутствие Эрики и девочек, Томас был поражен ненавистью Элизабет к Германии.

– Я не хочу больше слышать об этой стране, – сказала она. – Меня не волнует, что с ней происходит. Ноги моей больше там не будет.

Томас гадал: возможно, Элизабет несчастна в браке с Боргезе и любыми способами стремится избежать расспросов?

– Ты обвиняешь Германию в том, что она лишила тебя юности? – спросил Томас.

– Я ни в чем не виню ни моих родителей, ни мою бывшую страну. Я ни в чем никого не виню.

– А тебе есть в чем винить родителей? – спросила Катя.

– Во-первых, я не получила хорошего образования. Во-вторых, любовь всегда доставалась мне как награда.

– Награда за что? – спросила Катя.

– За то, что была тихой и милой, за то, что была послушной маленькой девочкой.

– Ты никогда не была милой с младшим братом, – возразила Катя.

– Михаэль такой зануда! – воскликнула Элизабет.

Она рассмеялась.

– У тебя были романы?

Томас услышал, как Катя затаила дыхание. Он и сам удивился, что осмелился задать дочери подобный вопрос.

– Один или два раза, – ответила Элизабет и снова рассмеялась.

– У тебя был роман с Германом Брохом? – спросил Томас.

– Мы несколько раз встретились. Я не назвала бы это романом. Но это еще до свадьбы. В те времена он был очень мил.

– Он известен своей грубостью, – заметил Томас.

– Только не со мной, – ответила Элизабет.

Его дочь стала раздражительной и суровой. Томасу хотелось, чтобы она пожила у них подольше.

Он не замечал записной книжки, лежавшей на столике рядом с дочерью, пока Элизабет ее не открыла.

– Я записала вопросы, которые хотела задать вам обоим, – сказала она.

– Я не удивлена, – ответила Катя.

– Первый вопрос. Почему здесь живет Эрика?

– Ей больше некуда податься, – ответила Катя. – Раньше она выступала с лекциями. Теперь никто не желает слышать о Германии и войне.

– А где ее муж?

– Оден? Он никогда не был ей мужем. Они не виделись несколько лет.

– Почему она не с Бруно Вальтером? Его жена умерла, и она могла бы за него выйти.

– У него другие планы, – ответила Катя.

– Что она здесь делает?

– Она собирается стать секретарем отца. А также помогать мне по дому, в тех пределах, в которых я ей это позволю.

– Почему вы не хотите, чтобы она жила своей жизнью?

– Она нужна твоему отцу.

– Она намерена оставаться здесь навсегда?

– Видимо, так, – ответила Катя.

– А где Моника?

– В Нью-Йорке, – ответила Катя. – Разве она не дает о себе знать? Иногда я получаю от нее по письму в день.

Томас удивленно посмотрел на жену. Он впервые об этом слышал.

– Она пишет, что мечтает найти место, где нет книг, – сказала Катя. – Поэтому ей не слишком нравится бывать у нас. Но я уверена, со временем все изменится. Не может не измениться.

Палец Элизабет пробежал вниз по списку.

– Почему ты вышла за него? – спросила она Катю, показав на отца.

Катя ответила, не помедлив ни мгновения, словно репетировала заранее.

– Из всех кандидатов – настоящих, прошлых и будущих – ваш отец был самым приемлемым.

– Это единственная причина?

– Была и другая, но она слишком личная.

– Я больше никогда об этом не спрошу.

Катя отпила кофе, собираясь с мыслями.

– Мой отец был дамским угодником. Это было сильнее его. Он хотел всех женщин, которые попадались ему на глаза. С твоим отцом у меня никогда не было таких проблем.

– Может быть, мне выйти, чтобы вы могли меня обсудить? – спросил Томас с улыбкой.

– Нет, любовь моя, – ответила Катя. – Мне нечего к этому добавить.

– Почему ты до сих пор общаешься с Альмой Малер?

– Вопрос интересный, – сказала Катя. – Альма невыносима. А после смерти Верфеля стала еще хуже. Она пьет и не стесняется говорить что думает. Я не могу сказать о ней ни одного доброго слова.

– Но ты продолжаешься с ней видеться?

– Да. Есть в ней что-то от старой доброй Вены. Я не про культуру и прочее. Скорее, про умение радоваться жизни. Наблюдать за этим такое удовольствие, но умение радоваться жизни уходит безвозвратно. Возможно, Альма такая последняя.

– И вот еще что. Клаус написал мне, что вы его обидели.

– Он не может найти себе применения, – сказала Катя.

– А здесь он вам не пригодится?

– Я не могу платить за него бесконечно.

– А за Эрику можешь?

– Эрика будет работать на отца. Ты представляешь Клауса в этой роли?

– Так дело в этом?

– Хватит, – сказала Катя. – Я не знаю, как мне справиться с Клаусом. Мы можем оставить этот вопрос?

– Я не хочу тебя расстраивать, – ответила Элизабет.

– Мы можем оставить этот вопрос? – повторила ее мать.

Когда Клаус вернулся в Пасифик-Палисейдс, он был таким худым и осунувшимся, таким сломленным и сокрушенным, что даже Эрика сочла за лучшее не заводить с ним споров. Когда Томас спросил его, принимает ли он морфин, Клаус пожал плечами: разве это не очевидно? Возможно, рассуждал Томас, в личной жизни Клауса случилось нечто, что заставило его пуститься во все тяжкие? У Клауса была манера зализывать душевные раны, рассуждая о своей литературной репутации и с жаром откликаясь на все общественные события. Сейчас он был одержим Густавом Грюндгенсом, первым мужем Эрики, который во время войны был любимым актером Геринга. Освобожденный из заключения русскими, Грюндгенс триумфально вернулся на сцену. Его появление в первом премьерном спектакле после войны вызвало овации. Клаус своими глазами наблюдал, как его приветствовал полный зал.

Томас несколько раз слышал, как Клаус расписывал эту сцену всем желающим. Поскольку его соотечественники, рассуждал Клаус, лишены возможности открыто поддержать обреченных нацистских лидеров и их лозунги, они демонстрируют недостаток раскаяния, восхваляя актера, который был любимчиком одного из вождей.

– То, что невозможно делать при свете дня, – говорил Клаус, – делается в темноте.

Клауса возмущала сама идея, что он может вернуться в Германию.

– В тридцать третьем году я уехал не из-за того, что совершил, а из-за того, что совершили они, поэтому мое нежелание жить в Германии происходит не от того, кем считаю себя я, а от того, кем являются они.

Из него вышел бы превосходный составитель речей или министр культуры, думал Томас.

За два месяца до этого Клаус, который сам автомобиль не водил, написал Кате, что хочет снять в Лос-Анджелесе коттедж неподалеку от дома родителей. Он просил ее присмотреться к ценам. Кроме того, он желал нанять молодого шофера, который бы умел готовить и обладал привлекательной внешностью. Клаус планировал прожить в Лос-Анджелесе полгода и иногда обедать у родителей.

Катя была вне себя. Томас не знал, что возмутило ее сильнее: непоколебимая уверенность Клауса, что родители заплатят за аренду коттеджа, упоминание молодого шофера или идея прожить так полгода. Катя ответила сыну, что не собирается за него платить и что само его предложение крайне возмутительно. Томасу показалось, что первый раз в жизни она позволила себе ответить сыну так резко.

Теперь, когда Клаус жил у них, Томас с Катей слышали, как по ночам он бродит по дому, а наблюдая, как его сонливость за столом сменяется безудержной болтовней, догадывались, что он принимает различные наркотики. Он почти не брился и, несмотря на замечания матери, что у него много носильных вещей, не часто менял одежду.

Сейчас Клаусу было немногим за сорок. Каждый день он носился с идеей о новой книге, которую мог бы написать, или статьей, которую ему закажут. Это была то биография Бодлера, то роман под псевдонимом о жизни гомосексуалистов в предвоенном Нью-Йорке, то статья о его пребывании в послевоенной Германии, то длинное сочинение о путешествии по американской железной дороге. Он никогда не спускался к завтраку, а иногда его не могли разбудить до обеда. В саду Клаус избегал солнечных мест.

– Если бы ты приучил себя вставать рано, – говорила Катя, – ты написал бы книгу, которую прочел бы весь мир.

Увидев чисто выбритого и причесанного Клауса в отглаженном пиджаке, белой рубашке, новых туфлях и с портфелем, который ждал такси, по виноватому взгляду Кати Томас понял, что она снова дала ему денег на поездку в Нью-Йорк.

Некоторое время они жили втроем с Эрикой. Пока дочь, действуя по строгому плану, занималась его бумагами и вела его переписку, Катя все больше отдалялась от Томаса. Почти все время она сидела в шезлонге, читая книгу, или помогала садовнику.

Поскольку Эрика занималась его перепиской и дневником, у них было что обсудить за столом. Катя, напротив, почти все время молчала. Дочь с матерью редко вступали в открытые конфликты. Впрочем, однажды в присутствии Голо Эрика выразила неудовольствие салатной заправкой, а затем стала жаловаться, что овощи вечно переваривают.

– Словно мы снова вернулись в Мюнхен с его ужасной едой, – сказала она.

– Какой ужасной едой? – спросила Катя.

– Густой подливкой, забивающей все вкусы. Все переваренное! Непропеченное! Несъедобное! Баварское!

– В те времена ты не жаловалась.

– Я понятия не имела, что еда бывает другой.

– Полагаю, это так. А еще ты понятия не имела о том, как себя вести, и до сих пор не имеешь, – сказала ее мать. – Я часто думаю, откуда ты такая взялась?

– Видимо, после ночи любви.

– Вроде тех, что ты проводила с Бруно Вальтером!

Побледнев, Катя посмотрела на Голо. Томас заметил, что Голо знаками показывает матери: сказанного довольно. Томас думал только о том, чтобы поскорее доесть и удалиться в свой кабинет. Он не удивился, когда Катя, вместо того чтобы постучаться к нему в дверь и позвать его на прогулку, куда-то укатила на автомобиле вместе с Голо.

Клаус вернулся из Нью-Йорка еще более опустошенным, выдохшимся и взъерошенным. Томас был уверен, что Катя с Эрикой решили до поры до времени не говорить ему, что стало причиной его приезда.

Следующие несколько дней Клаус не выходил из комнаты, а еду ему приносили на подносе.

– Я взяла с него обещание, что он не будет бродить по ночам, – сказала Катя. – Мы должны высыпаться.

– Что случилось? – спросил Томас.

– Лучше спроси у Эрики. Он был на какой-то глупой вечеринке, когда нагрянула полиция, но не раньше, чем он успел принять какую-то смесь. Не спрашивай меня, как это называется, но в его состоянии бывает эйфория и депрессия. Сейчас у него затяжная депрессия.

Когда Клаус начал спускаться к ужину, он был возбужден и говорлив, порой не мог закончить предложения и никому не давал вставить слова. Особенно расстраивала его история Моники, которую он встретил в Нью-Йорке.

– Ее выставили из нескольких отелей, потому что она запасала продукты у себя в номере и не платила по счетам, – сказал он. – Мы живем в роскоши, а Моника, которая страдала больше всех, бродит по улицам, словно бродяжка. Ей нужно помочь. Я сказал ей, чтобы связалась с нами.

Переводя взгляд с одного на другого, Клаус постепенно терял свой безумный запал, становясь почти спокойным.

Вскоре кто-то начал названивать ему из Сан-Франциско.

– Это Гарольд, – сказала Катя.

– По мне, хоть Уинстон Черчилль, – ответил Томас.

Гарольд был любовником Клауса в Нью-Йорке, но решил податься на запад. После возвращения Клауса он умудрился потерять работу в Сан-Франциско и теперь направлялся в Лос-Анджелес. Его звонки были предупреждением о скором приезде.

За столом только и говорили о том, что Гарольд напился, что Гарольд привел в номер, который они снимали с Клаусом, какого-то юного прохвоста и, наконец, что Гарольда арестовали, а Клаусу пришлось внести за него залог.

Когда Эрика с матерью обсуждали Гарольда за обедом, Томасу пришло в голову, что каждый из его детей в душе радуется порокам, которые были присущи другим. Клаус с умным видом рассуждал о странностях Моники. Элизабет нравилось, когда Михаэль проявлял неумеренную обидчивость, и она только что не урчала от удовольствия, когда Эрика вела себя недостойно, да и Голо тоже. Сейчас Эрика объединилась с матерью в заботах о Клаусе и Гарольде. То обстоятельство, что Клаус не ночевал дома, заставило двух женщин, до сей поры избегавших общества друг друга, действовать сообща. Поначалу они расстраивались, потом беспокоились, чем все кончится. И в конце концов принялись искать пути выхода из кризиса. Почему бы, к примеру, Клаусу совместно с Эрикой не заняться написанием киносценария по мотивам «Волшебной горы»?

Услышав об этом, Томас отвел Катю в сторонку:

– Мы должны позволять детям иметь собственные фантазии, но сами не можем позволить себе фантазировать.

– Эрика смотрит на эту идею с оптимизмом.

– Пусть смотрит.

Это был единственный случай, когда он позволил себе покритиковать Эрику перед Катей.

Не успел Гарольд выйти из тюрьмы за одно правонарушение, как тут же угодил за другое. Эрике пришлось отвезти к нему Клауса.

– А он начинает мне нравиться, этот Гарольд, – заметил Томас Кате. – Кажется, он нравится мне больше остальных зятьев и невесток, включая Бруно Вальтера, дорогую Грет, того шумного итальянца, за которого вышла Элизабет, и даже принстонского библиотекаря Голо.

– Клаус сказал, что он очень красив, – ответила Катя.

И они рассмеялись, как давно не смеялись вместе.

– Теперь нам не хватает только Моники, – сказал Томас.

– Я послала ей деньги на дорогу до Италии, – сказала Катя. – Она всегда хотела там жить.

– И работать?

– Не спрашивай. Когда она обустроится, я тебе сообщу. И я продолжаю думать о Клаусе. Ему нужна своя квартира. Он сказал, что нашел подходящую, и цена небольшая. А еще он хочет купить автомобиль и научиться вождению. Я по-прежнему считаю, что мы не должны за него платить. Но стоит мне его увидеть, и мое сердце тает. Думаю, он это знает. Я стала одной из тех матерей, к которым всегда относилась с презрением.

Поначалу, выйдя из тюрьмы, Гарольд поселился вместе с Клаусом в его новой квартире, но вскоре, после очередного дебоша, исчез, оставив Клауса в одиночестве. Когда Катя с Эрикой принялись выражать сочувствие Клаусу, Томас изумился:

– Разве не этого он хотел? Квартира неподалеку и свой автомобиль. Только без шофера. Он остался один, но разве это не мечта любого писателя?

Телефон зазвонил в час ночи; Томас слышал, как подошла Катя. Положив трубку, она сразу же поднялась к нему.

– Клаус перерезал себе вены. Он в больнице в Санта-Монике. Врачи говорят, опасность миновала. Я еду туда. Эрику не буди. Пусть поспит до утра.

Спустя некоторое время после отъезда Кати в дверь постучалась Эрика.

– Автомобиля нет, – сказала она. – Где моя мать?

Эрика настояла, что тоже поедет в больницу на своем автомобиле.

Томас вошел в кабинет. Наверное, ему следовало позвонить Голо? Или Элизабет? Ему станет спокойнее, если он кому-нибудь об этом расскажет – все лучше, чем сидеть одному в пустом доме в ожидании вестей. А еще проще вообразить, что Клаус спит наверху или все еще в Нью-Йорке.

Если Клаус и походил на кого-то в семье, то на тетю Лулу. Она обладала похожим живым воображением и неумением жить одним днем. Обычные дни были не для нее – то ли дело назначенный день в будущем, когда она выйдет замуж, осуществив свои мечты. Выйдя замуж, она принялась жить в ожидании детей, которые непременно сделают ее счастливой. Когда родились дочери, Лула принялась мечтать о квартире большего размера, ремонте в гостиной, праздниках. Томас вспоминал, как ребенком Лула пролистывала середину романа, чтобы сразу пережить возбуждение развязки.

Так и Клаусу больше нравилось видеть свои работы опубликованными, чем корпеть над ними. Ни Клаус, ни Лула были неспособны устоять перед искушением ввести наркотик в вену. Для того чтобы поддерживать возбуждение, другие способы уже не годились.

Томас сидел в кабинете, позволяя мыслям о сыне бродить в голове, прислушиваясь, не раздастся ли шум мотора, надеясь, что Катя с Эрикой скоро вернутся. Он хотел позвонить в больницу, но решил, что, будь у них новости, они сами бы ему позвонили.

Когда Катя с Эрикой вернулись, Томас успел переместиться в спальню. Он спустился вниз, и они рассказали ему, что порезы на запястьях Клауса неглубокие и скоро он поправится.

Кто-то в больнице связался с газетчиками. Местные новости подхватила американская и международная пресса, и скоро телефон звонил не переставая – старые друзья и любопытствующие желали знать о самочувствии Клауса.

Приехал Голо. Мать с сестрой бранили его за то, что, услышав телефонный звонок, он снимал трубку и тут же клал ее на рычаг. Даже когда пришли новости, что Клаусу полегчало, Голо не поднял глаз от книги. Однако, когда Томас попытался найти в Голо союзника, осудив поступок Клауса, Голо ответил холодно:

– Моя мать беспокоится.

Томас вернулся в кабинет. Вскоре в дверь постучала Эрика. Она сказала, что Клаус, которого выписали из больницы, изъявил желание поплавать в бассейне, перед тем как вернется домой.

– Он включил газ, зная, что соседи учуют запах, тем более что он оставил окно открытым. Когда они заколотили в дверь, он принялся царапать запястье тупым ножом. Сколько шуму на пустом месте!

Клаус переехал в отель в Санта-Монике, где проводил время с объявившимся Гарольдом, которого Катя не пускала на порог. Томас узнал, что в том же отеле живет Кристофер Ишервуд.

– Тот самый Кристофер Ишервуд, который когда-то нашел тебе мужа? – спросил Томас Эрику.

Она кивнула.

– Бесстыжий мелкий негодник! Я часто думал, что ему не помешала бы разминка в военной форме. Неужто освобождение мира из пут тирании прошло без его участия?

– Он в войне не участвовал, – ответила Эрика.

– Мы можем и его не пускать на порог?

Томасу позвонила Альма Малер:

– Я понимаю, как вы переживаете. Если в семье бывали самоубийства, это, как красота или цвет глаз, все равно когда-нибудь проявится. Обе сестры! А в предшествующих поколениях бывали случаи?

Томас ответил, что нет, не бывали.

– Разумеется, о подобных вещах предпочитают молчать. А как умер ваш отец?

Томас заверил ее, что сенатор умер от естественных причин. Ему хотелось сменить тему.

– Мои отчим и сводная сестра с мужем приняли яд, когда узнали, что Красная армия входит в Вену, – сказала Альма.

Томас знал, что некоторые члены ее семьи были нацистами, но об этом Альма научилась не упоминать.

Теперь, когда война закончилась, Альма, став вдовой, принялась путешествовать, сначала в Нью-Йорк, потом в Европу. В Лос-Анджелесе она поддерживала знакомство с самыми незначительными из эмигрантов. Если кто-нибудь издавал поэму или сочинял струнный квартет, если кому-то случалось угодить в неприятности или поссориться, Альма была тут как тут и с удовольствием разносила новости.

Поскольку Альма всегда с симпатией относилась к его работе, Томас удивился, почему после выхода «Доктора Фаустуса» она изменила свое отношение. В процессе работы над книгой Томас делился с ней впечатлениями, чувствуя, что Альма, возможно, лучше прочих эмигрантов поймет, какое давление испытывали немецкие композиторы после смерти ее мужа. Альма была не слишком умна и порой высказывала странные суждения, но в музыке разбиралась. Ей нравилась идея о запретных аккордах и звуках, способных призвать дьявола. А еще она восхищалась поздним Бетховеном. Иногда, если Томасу случалось упомянуть какое-нибудь его произведение и рядом был рояль, Альма могла сыграть мелодию по памяти.

Томас не делал тайны из будущей книги, даже устраивал чтения глав перед гостями. Но он никогда не обсуждал роман с Арнольдом Шёнбергом – его ученость и сдержанность пугали Томаса. Он чувствовал: композитор вполне способен дать понять, что знания Томаса о музыке не настолько глубоки, чтобы браться за сочинение подобной книги.

Томас предполагал, что, поскольку эмигрантский круг узок, кто-нибудь непременно передаст Шёнбергу, что Манн пишет книгу о современном композиторе. Когда книгу опубликовали, оказалось, что Томас ошибался.

Оглядываясь назад, Томас понимал, что не стоило посылать Шёнбергу книгу с надписью: «Арнольду Шёнбергу, настоящему, с наилучшими пожеланиями». Слово «настоящему» могло быть воспринято как комплимент: персонаж Томаса вымышленный, в то время как Шёнберг и есть истинный герой книги. Тогда выходило, что Манн создал версию Шёнберга, придумав композитора, заключившего сделку с дьяволом.

Ко времени выхода книги зрение Шёнберга ухудшилось настолько, что он просто не смог бы ее прочесть. Ему оставалось размышлять над посвящением и слушать, что говорят другие. Поначалу Томас не понимал, почему Шёнберг решил, что люди подумают, будто он, как герой романа, болен сифилисом. Однако, прогуливаясь между торговыми рядами в Брентвуде и встретив одну немецкую эмигрантку, Шёнберг неожиданно сообщил ей, что никогда не страдал венерическими заболеваниями.

Когда она удивилась, как такая идея могла прийти ему в голову, Шёнберг объяснил, что это написано в книге Томаса Манна. Дама не придумала ничего лучшего, чем отправиться прямиком в Пасифик-Палисейдс и рассказать обо всем Кате.

Томас решил, что успокоить композитора сумеет Альма Малер, объяснив ему, что роман – это всего лишь изощренный вымысел, читателю и в голову не придет, что если у персонажа сифилис, то этой болезнью страдает и сам Шёнберг.

Альма согласилась, что Шёнберг повел себя странно; сказала, что поговорит с ним, и пригласила Маннов на ужин, где будут Шёнберг с женой и они поднимут бокалы за выход великолепного романа.

Чего Томас не знал, так это того, что Альма несколько раз звонила Шёнбергам после выхода «Доктора Фаустуса» и сообщала пугающие подробности. Все это рассказал Томасу один из друзей композитора.

Все просто, сказала она Шёнбергу: композитор в романе Томаса Манна изобрел двенадцатитоновую систему, значит это Шёнберг; герой Манна страдал сифилисом и заключил сделку с дьяволом, а значит, люди могут подумать, что и Шёнберг такой же.

Томас беспокоился, что, если композитор пойдет к адвокату, Кнопфы могут заставить его распутать нити сюжета, отделив правду от вымысла. Томас вздрагивал при мысли о том, как трудно будет объяснить, из каких странных глубин возникла эта книга.

Несмотря на мудреное содержание, «Доктор Фаустус» стал в Америке бестселлером. Это не прошло бы мимо внимания адвокатов. Если Шёнберг все-таки подаст в суд, он может потребовать часть гонорара, а возможно, взыскать убытки своей репутации. Учитывая, какое количество текста может быть предъявлено в качестве обвинения, процесс разорит Томаса.

По утрам, лежа в кровати, он живо представлял, как ему велят передать весь доход от книги Арнольду Шёнбергу.

От ссоры между Томасом и Шёнбергом Альма, приходя к Маннам в гости, выглядела еще возбужденнее обычного.

– Мне кажется, вы не понимаете Арнольда Шёнберга. Его атональная музыка не трюк, и ее не следует считать только техническим приемом. Это нечто духовное.

Альма замолчала, заметив изумленный взгляд Томаса.

– Шёнберг – глубоко религиозный человек. Он искренне перешел в протестантизм, а затем с абсолютным смирением и серьезностью вернулся к иудейским корням. Ему хватает скромности не считать свою музыку религиозной, но для него она оплот против материализма. Поэтому, когда он видит, что изобретенный им принцип присваивается выдуманному персонажу, одержимому дьяволом, чей творческий порыв вдохновлен сифилисом, это не может ему понравиться.

– Ну разумеется, – промолвил Томас, – писать романы – грязное дело. Композиторы рассуждают о Боге и о том, что не передать словами, а нам приходится воображать пуговицы на пальто.

– И придумывать немецким композиторам венерические болезни, – добавила Альма.

Иногда по вечерам, когда Катя ложилась, а Эрики не было дома, Томас ставил на фонограф «Преображенную ночь» Шёнберга, испытывая искреннее сожаление, что обидел композитора своим романом. Сквозь сдержанность и напряжение прорывались тщательно отмеренные чувства. Томас знал, что это сочинение было создано до изобретения двенадцатитоновой системы, но в нем уже угадывалось направление, которое со временем станет определяющим. Ему хотелось высказать Шёнбергу свое понимание его музыки, и он надеялся, что когда-нибудь, когда ссора будет забыта, ему это удастся.

Вероятно, композитор считал, что Манном двигала корысть. Томасу был нужен материал для романа, как кораблю нужен балласт. Его стиль никогда не отличался строгостью и чистотой. Когда Томас слушал, как струнные наращивают темп, мольбы то прорываются, то затухают, ему хотелось быть другим писателем, менее сосредоточенным на деталях и более погруженным в вечность. Но горевать поздно, большинство его трудов уже созданы.

Его поражало, что на другом конце этого американского города живет человек, который в молодости сочинил такую глубокую музыку. Томас был уверен, что Шёнберг тоже не спит посреди непреображенной калифорнийской ночи. Наверняка у него остались желания, и он должен ощущать печаль, что не может выразить их с той же деликатностью. Томас надеялся, что некоторые из чувств, пробуждаемых этой музыкой, ему удалось сохранить в своем романе, но слова не похожи на ноты, а предложения – не аккорды.

Эрика стала не только его водителем, но также редактором и правой рукой. Она принимала звонки, обналичивала чеки и отвечала на приглашения. Эрика общалась с Кнопфами в Нью-Йорке, заявив Бланш Кнопф, что все, даже самые мелкие вопросы, связанные с публикациями, должны проходить через нее.

Эрике нравилось дразнить Агнес Мейер, отказываясь соединять ее с отцом.

Однажды вечером Томас уже почти успел сам снять трубку, но Эрика его опередила.

– Нет, не может, – ответила Эрика. – Мой отец у себя в кабинете. Он погружен в работу.

Томас шепотом спросил, кто это, и Эрика, закрыв трубку ладонью, сообщила ему, что звонит та самая женщина из Нью-Йорка. Когда Томас жестом показал, что готов ответить, Эрика покачала головой.

– Я оставлю ему сообщение, – сказала она в трубку миссис Мейер, – но прерывать его занятия я не стану.

Подойдя ближе, Томас услышал, как Агнес распекает Эрику, которая, недолго думая, попрощалась и положила трубку на рычаг.

– Я – электрический свет, – сказала она, – а Агнес Мейер – мотылек. Я зажигаюсь, и она улетает.

Когда ФБР снова захотело встретиться с Эрикой, та не сомневалась, что это устроила миссис Мейер.

– Они два года меня не трогали. Почему они вернулись? Эта мерзкая Агнес ведет войну против тихих и миролюбивых людей.

– Миролюбивых? – переспросила Катя. – Это ты про себя?

Томас ожидал, что Эрика будет пылать гневом, но она только покачала головой. Кажется, она была по-настоящему напугана.

– Мне следовало серьезнее отнестись к получению гражданства, – заметила она. – Во время войны было недосуг этим заниматься. Они могут в любой момент меня депортировать.

Если Эрике придется покинуть Америку, подумал Томас, ей будет некуда податься. У нее был британский паспорт, но никаких знакомств в Англии. Ни в Западной, ни в Восточной Германии никто не ждал ее откровений. Клаус перебрался во Францию и сейчас изнывал от безделья в Каннах. Томас видел, что нежелание Эрики писать брату и поддержать его в трудную минуту происходило от нежелания повторить его судьбу. Она не хотела остаться одна, без гражданства, ощущая свою ненужность.

Сотрудники ФБР приходили дважды; второй разговор продолжался почти весь день с перерывом на обед. За ужином Эрика рассказала, о чем ее спрашивали.

– Секс, секс, секс. Ничего, кроме секса. Хотела бы я, чтобы у меня его было столько, сколько им кажется. А когда я спросила, а вы разве никогда не занимались сексом, один из них ответил мне: «Я признаю секс только между теми, кто соединен брачными узами, мэм». Ему еще повезло, что я не выволокла его из дома за лопоухие уши и не бросила с его брачными узами посреди улицы!