Текст книги "Волшебник"

Грюндгенс, которого Эрика представила Томасу с Катей, не скрывал, что хорошо осведомлен о жизни семейства Манн. Он знал подробности разрыва между Томасом и Генрихом во время войны и имел представление о долларовых доходах Томаса. Грюндгенс был первым чужаком, который стремился проникнуть внутрь избранного круга, очерченного Эрикой и Клаусом. Томас и Катя с детства знали Памелу Ведекинд, родители Рики Хальгартена жили по соседству, но они понятия не имели, откуда им на голову свалился Густав Грюндгенс.

– Однажды я видела такого, как он, в берлинском поезде, – сказала Катя. – Он улыбался до ушей и пытался всем угодить, но, когда появился контролер, оказалось, что он безбилетник.

Заглянув к ним в гости, возбужденная и раскрасневшаяся Лула злобно выпалила, что возмущена поведением Эрики:

– Я прочла ее интервью. Она совершенно не уважает свою аудиторию. И не стесняется заявлять об этом вслух.

Однажды Лула застала Томаса с Катей, которые лениво потягивали кофе в обществе Клауса Прингсхайма. Заметив, что Клаус решил избрать его сестру мишенью для своего остроумия, Томас от души пожелал, чтобы эти двое никогда не пересекались.

– Какое счастье, что мы живы, – заметил Клаус. – В прошлом году у нас был кайзер, а сейчас кого только нет. Это и зовется историей.

– Для этого есть другое название, – возразила Лула. – Это непотребство, которое люди из хорошей семьи, словно клоуны, выставляют напоказ перед всей Германией.

– Вы про Эрику с Клаусом? – спросил Клаус Прингсхайм. – Из хорошей семьи?

– По крайней мере, наше семейство всегда считалось респектабельным, – сказала Лула.

– Слава богу, наше таковым никогда не считалось, – парировал Клаус. – Возможно, все дело в мезальянсе?

– Полагаю, Клаус шутит, – вмешалась Катя.

Щеки Лулы вспыхнули.

– Чем вы зарабатываете на жизнь? – спросила она Клауса.

– Я изучаю музыку. Иногда дирижирую. Я не зарабатываю на жизнь.

– Как вам не стыдно!

– Стыда больше нет, – ответил Клаус. – Выйдите ночью на улицы Мюнхена или Берлина и поймете, что стыда не осталось и в помине. Он отрекся вместе с кайзером. И с тех пор у нас правит бесстыдство.

– Германия обречена, – промолвила Лула, горячась.

– Ну разве это не чудесно? – спросил Клаус.

Лула объявила, что уходит. Внезапно она показалась Томасу усталой и нездоровой. Некоторое время она сидела, уставившись перед собой, словно ее клонило в сон. Томасу пришлось проводить ее до двери.

Когда он вернулся в гостиную, Клаус спросил его, присматривает ли кто-нибудь за его сестрой.

– Что вы имеете в виду? – спросил Томас.

– Ваша сестра похожа на женщину, неравнодушную к морфину.

– Не говори глупостей, – сказала Катя.

Вскоре Эрика начала носить пиджаки и галстуки. Они с братом очень похожи, порой думал Томас. Иногда Эрика с Клаусом начинали говорить одновременно и говорили об одном, давая понять Грюндгенсу, что в их мире он пришелец и ему никогда не понять их глубокомысленных цитат, изысканных шуток и нежелания подчиняться правилам. Их манера общаться исключала присутствие третьего. Почему Эрика собиралась выйти за Грюндгенса, ни Катя, ни Томас не понимали.

– Возможно, замужество вообще не для нее, – заметила Катя.

Томаса так подмывало ответить, что, к сожалению, выйти за брата Эрике нельзя. Похоже, это был единственный способ держать Клауса в узде. Поначалу Томас не верил в серьезность ее намерений, даже когда Эрика говорила о свадьбе как о деле решенном, необходимой формальности. Однако вскоре Томасу с Катей пришло приглашение с установленной датой.

Они приняли приглашение. Томас держался насупленно и строго, а молодежь вокруг веселилась и дурачилась, называя мужчин женскими именами, а женщин – мужскими и отпуская шутки на грани приличия. Катя толкнула его под локоть, показывая на Клауса, который почти засыпал, а какая-то разодетая девушка приглашала его танцевать. Та же девушка позже поведала Томасу и Кате, что Памела Ведекинд, одолеваемая ревностью, на свадьбу не пришла.

– На медовый месяц они уедут в отель на Боденском озере, где Эрика с Памелой некогда провели любовный уик-энд, – сообщила она. – Грюндгенс в порыве ревности разорвал свадебное платье Эрики. А она даже не расстроилась, только рассмеялась, потому что платье ей не нравилось, и это задело его еще сильнее. В отеле Памела была в мужском костюме, назвавшись герром Ведекиндом, и мы думаем, что Эрика собирается зарегистрироваться там же под именем герра Манна, если Грюндгенс ей разрешит. Он бывает порой таким нудным.

Поскольку Эрика переехала к мужу, Клаус остался в родительском доме в Мюнхене. Весь день он предавался праздности, однако за ужином начинал фонтанировать идеями. Порой Томасу казалось, что он обращается к видимой только ему Эрике. Работа с Грюндгенсом в театре разочаровала троих остальных. В жизни Грюндгенс не блистал умом, к тому же прочел слишком мало книг. В нем не было искры, не было любопытства. Клаус, Эрика и Памела не могли дождаться конца представления, чтобы закатить дружеский ужин. Грюндгенс, как только гасли огни рампы, словно съеживался и за ужином не блистал, а если они засиживались допоздна, становился и вовсе невыносим. Однако на сцене он творил чудеса. Это было необъяснимо, почти тревожно, говорил Клаус.

Томаса поражало, что писательство в сравнении с иными, куда более веселыми занятиями казалось его сыну довольно унылым делом. Клаус обожал выходы в свет, вечеринки, новые знакомства и путешествия. Его не влекло в то мрачное, скрытое место, где замысел извлекался на свет в результате почти алхимического процесса. Писал он быстро. Однако Томас видел, что, несмотря на одаренность, Клаус не был художником. Что с ним будет, когда он повзрослеет, спрашивал себя Томас.

Клаус предупреждал, что замужество Эрики будет катастрофой от начала до конца. Он рассказал, что, когда они вместе с Грюндгенсом обедали в Берлине, тот вытащил журнал с фотографией Клауса, Эрики и Памелы Ведекинд на обложке и напомнил присутствующим, что изначально на снимке их было четверо. Однако редактор, посчитав Грюндгенса недостаточно знаменитым, решил его замазать. Само собой, заявил Грюндгенс, они трое – великие актеры, а он никто. Тогда как на самом деле они – всего лишь избалованные дети знаменитого писателя.

Весь вечер им пришлось выслушивать его жалобы. К тому времени Эрика успела устать от замашек мужа, который хотел, чтобы ее отец представил его управляющим различными театрами. Грюндгенсу было мало актерской карьеры, теперь он хотел собственный театр.

– Когда Эрика вернется домой, она поймет, что совершила ошибку, выйдя замуж за этого человека, – сказал Клаус. – И нам всем придется о ней заботиться.

Томас не следил за новостями об Адольфе Гитлере. В Мюнхене всегда хватало оригиналов и фанатиков, что левых, что правых. О Гитлере заговорили, когда его посадили в тюрьму и когда стали ходить слухи, что его намереваются выпустить и депортировать в Австрию. На декабрьских выборах 1924 года его партия получила три процента голосов.

Томас воспринял поражение Германии как завершение некоего этапа. Забросив размышления об особой немецкой душе, он старался избегать подобных образов в речах и мыслях. Чем больше времени он уделял своему роману, тем яснее понимал, что к собственному наследию следует относиться умозрительно и с иронией.

Когда Генрих с Мими пришли к ним на обед, Томас знал, что Генрих с порога провозгласит Гитлера опасным безумцем. В газетах начали появляться фотоснимки Гитлера, выступающего перед толпой.

– У него в лице есть что-то отвратительное, – сказал Томас.

– У них у всех такие лица, – заметила Мими.

– Деньги потеряли ценность, – сказал Генрих. – И большинство немцев не в состоянии с этим смириться. Они будут слушать любого, кто начнет визжать перед толпой.

– Да никто его не слушает, – возразил Томас. – Его так называемый путч закончился крахом. Очередной демагог-неудачник.

– А что ты думаешь, Катя? – спросила Мими.

– Я хочу, чтобы этот Гитлер оставил нас в покое, – ответила Катя. – Бавария и без него отнюдь не райское место. Даже подумать страшно, на что она будет похожа с ним.

Мими сообщила им, что Лула действительно принимает морфин.

– Она вращается в кругу этих странных женщин. Они приглядывают друг за другом и заботятся, чтобы запасы не иссякали. В этот круг входит сестра моей подруги.

В следующий раз в гостях у брата Лула сидела с остекленевшим взглядом, кивая головой. Поначалу ее речь была неразборчивой, но неожиданно, вероятно осознав, где находится, она принялась болтать без умолку.

Появляясь в сопровождении дочерей, его сестра тщательно следила за соблюдением этикета. Если одной из дочерей случалось слегка ссутулиться, она немедленно получала выговор. Лула строго следовала правилам в том, что касалось прибытия и ухода, требуя, чтобы остальные придерживались принятых фраз и количества поцелуев.

Однажды она сделала замечание Голо, который слишком вольно обращался с ножом и вилкой, словно была его почтенной матушкой. Малейшее отступление от правил заставляло ее печально качать головой и сетовать на всеобщий упадок нравов.

– Вы во всем вините войну и инфляцию, – сказала она, – а я считаю, что люди сами виноваты. Это у них плохие манеры. А порой родители ведут себя хуже детей.

– Ты говоришь о моих родителях? – спросил Голо.

– Вот вам пример нынешнего упадка нравов.

Если существовала малейшая возможность, что во время ее визита дома окажутся Эрика с Клаусом, Лула отказывалась брать дочерей на Пошингерштрассе. Презрение к социальным условностям заразительно.

– В Эрике нет ничего женственного, – сказала Лула. – Как она думает жить дальше? Она выглядит как мужчина.

– Ей так нравится, – ответила Катя.

– Она подает плохой пример своим сестрам, кузинам и всем молодым женщинам.

Благодаря связям в разных социальных кругах Мюнхена Генрих узнал, что даже при жизни мужа Лула крутила романы с женатыми мужчинами. Говорили, что однажды она устроила скандал у дверей известных меблированных комнат. Поначалу Томас думал, это не более чем сплетни, которые гуляют о вдовой сестре двух известных литераторов. Люди любят перемывать кости таким, как Лула. В местах, где встречались наиболее уважаемые члены мюнхенского литературного сообщества, Лула была известна не только своими резкими суждениями и тем, что ее финансовое положение стремительно ухудшалось.

Генрих рассказал им, что у Лулы был любовник, который оказался ей неверен. Он был женат, но его неоднократно замечали в разных местах с другими женщинами.

– Жена давно смирилась с его неверностью, – сказал Генрих, – но Лула была публично унижена.

Затем он поведал им, что Лула преследует любовника на улицах, заходит в кафе и рестораны и, не найдя его, в одиночестве садится за стол, заявляя, что собирается его дождаться.

А потом пришло известие, что Лула покончила с собой. Когда Генрих принес горестную новость, Катя с Голо немедленно отправились утешать ее дочерей, а Генрих с Томасом остались в кабинете Томаса.

Генрих вспомнил, как мать рассказывала им о своем детстве в Бразилии.

– Ты можешь представить, чтобы в тот момент кто-нибудь вошел и сказал сестрам, как именно они умрут? – спросил Томас.

– Когда ушла Карла, – ответил Генрих, – с ней словно ушла часть меня. А теперь Лула. Скоро от нас совсем ничего не останется.

В 1927 и 1928 годах в день присуждения Нобелевской премии по литературе у дверей Маннов дежурили репортеры. В первый год Катя велела слугам вынести им чай с пирожными, но на второй год закрыла ставни и заставила всех пользоваться черным ходом.

– В прошлом году мне показалось, что я уловила нотку ликования, когда премию дали не тебе.

К 1929 году Томаса и Катю уже пугала сама мысль о том, что Томасу могут дать премию. Количество безработных перевалило за два миллиона, имя Гитлера было у всех на устах, а его выступления собирали тысячи. Томас и Катя не желали, чтобы чужие люди обсуждали сумму премии, и не хотели быть слишком на виду, особенно после того, как Эрика с Клаусом стали все резче публично высказываться против Гитлера по мере того, как росла его популярность.

Томас не слишком прислушивался к словам Эрики с Клаусом и даже Генриха, когда они выражали озабоченность положением дел и демонстрировали ненависть к последователям Гитлера. Он считал, что его старшим детям и брату нужен враг внутри Германии. Читая утренние газеты, Томас старался пролистнуть страницы, на которых успех партии Гитлера на местных выборах объявляли триумфом, если ей удавалось собрать несколько процентов голосов.

Голо тем временем начал собирать газетные вырезки о Гитлере и национал-социалистах. После митинга нацистов в Нюрнберге в августе 1929 года он скупил все газеты. Количество митингующих в разных изданиях оценивалось от сорока до ста тысяч. Голо сложил все вырезки на обеденном столе и пригласил отца взглянуть.

– Их все больше, – сказал Голо, – и они очень дисциплинированны. Они побеждают на выборах и одновременно собирают полулегальную армию.

– У них нет поддержки, – возразил Томас.

– Это не так. С каждым днем их поддержка растет. И они уже не таятся.

Томас и Катя заключили между собой соглашение не говорить о Нобелевской премии и запрещать другим обсуждать ее при них. Однако в ночь перед объявлением победителя Томас лежал без сна, страстно желая ее получить и стыдясь этого желания, которое считал слабостью. Он не должен ее хотеть; премия принесет ему новых читателей, но еще больше неприятностей.

Утром, услышав телефонный звонок, Томас принялся ждать появления Кати или Голо. Когда никто не появился, он улыбнулся своей оказавшейся ложной уверенности. И когда наконец Катя возникла в дверях с подносом, на котором стояли кофейные чашки, он решил, что она пришла его утешать. Она хранила молчание, пока не закрыла за собой дверь и не села рядом.

– Телефон начнет звонить минуты через две, а журналисты скоро появятся у наших дверей. Думаю, мы можем себе позволить немного побыть в тишине. Больше шанса не будет.

Еще до получения премии его пригласили прочесть лекции в Рейнской области, теперь к ним добавились другие мероприятия, включая торжественный обед в Мюнхене и чествование в Боннском университете. Люди в зале были те же, кто посещал его лекции после войны, но теперь их переполняли ожидания, словно Томас мог избавить их от страха и неустроенности.

В своем выступлении Томас не говорил о политике, но одно его присутствие – немца, стоящего над схваткой и пишущего книги, которые читает весь мир, – превращало встречу в собрание несогласных, в место, где истинная германская душа могла получить передышку.

Голо рассказывал ему, что в либерально настроенных газетах премию считали не только признанием его трудов, но и доказательством того, что он олицетворяет собой интеллектуальную жизнь Германии. Чествования, как писала одна из газет, были укором темным силам, которые угрожали его родине.

Голо дал ему «Иллюстриртер Беобахтер» – издание, которое контролировал Гитлер, и Томас прочел грубую версию того, о чем уже догадывался. Нобелевская премия лишь подтвердила мнение о нем нацистов. Именно ту культуру, проводником которой Томас был в послевоенное время, – буржуазную, космополитичную, уравновешенную, бесстрастную, – они стремились уничтожить, а стиль его сочинений, тяжеловесный, чопорный, просвещенный, был прямой противоположностью их стилю.

Нацисты сражались в том числе за культурную гегемонию. Лирическое стихотворение еврейского поэта или левого писателя оскорбляло их так же, как процветающая еврейская фирма. Знаменитый романист мог попасть в поле их зрения, равно как недружественная держава или еврейский банкир. Они хотели контролировать не только улицы и правительственные здания, банки и заводы, они мечтали создать другую Германию. И если нацисты не справятся со стихотворением или романом, будущее немецкой культуры ускользнет из их рук, а будущее тревожило их не меньше, чем настоящее.

Однажды вечером, когда он сидел в кабинете, Томас понял, как ошибался. Когда-то ему и в голову не приходило, что нацисты могут взять власть. На них смотрели как на досадное недоразумение, примету наступающей вульгарности. Официанты в ресторанах утратили былую учтивость. Продавцы в его любимых книжных лавках уже не были так уступчивы. Катя жаловалась, что трудно найти хорошую прислугу. Письма стали идти дольше.

Однако это были всего лишь мелкие неудобства. Томас не задумывался о головорезах в униформе на мюнхенских улицах, потому что редко туда выходил. С тем, что у нацистов в Германии есть политическое будущее, теперь было трудно спорить. Томас надеялся только, что, появившись ниоткуда, они вскоре туда же и сгинут. Он верил, что главное сражение развернется между социализмом и социал-демократией.

Несколько лет назад, когда Голо начал интересоваться политической философией, Томас любил обсудить с сыном различия между ними и как их преодолеть. Теперь разговоры сводились к обсуждению того, чем немецкие нацисты отличаются от итальянских фашистов или особого коварства национал-социалистов, сумевших втереться в доверие народу, не выиграв ни одних выборов, или их тактики вовремя отступить, чтобы обрести еще большую популярность. Когда Томас пытался увлечь Голо идеями социализма или социал-демократии, тот пожимал плечами и говорил:

– Если Генрих, Эрика и Клаус считают, что Гитлер нам угрожает, это еще не значит, что он не угрожает.

– Я никогда такого не утверждал.

– Рад это слышать.

Томас видел, что Эрика и Клаус черпают энергию из вульгарности и злобы своих врагов. Они отправились в Соединенные Штаты, где были встречены толпами журналистов, желающих взять у них интервью. Их друг Рики Хальгартен, живший в Нью-Йорке, предоставил им кров и познакомил с местными развлечениями – о некоторых из них, писала Эрика, даже ее дорогим родителям знать незачем. Они пересекли Америку на поезде, а затем отправились в кругосветное путешествие, посетили Японию, Корею, Россию и написали книгу о своем путешествии. Книга завершалась печальным возвращением домой в бледных лучах рассвета, в прусский пейзаж, где под неусыпным полицейским надзором им пришлось забыть о веселье и снова учиться воспринимать жизнь всерьез.

На самом деле встречала Эрику и Клауса не полиция, а родители, братья и сестры. И вернулись они не в Берлин, а в Мюнхен и в первые дни вели себя как малые дети. Обычно за семейным столом Томасу или Кате приходилось их одергивать, но сейчас их рассказы о дорожных приключениях были настолько безобидны, словно Эрика и Клаус были сказочными персонажами, братом и сестрой, которые встречали только добрых попутчиков и чудом избегли всех треволнений пути.

Вскоре они снова исчезли, чтобы продолжить свою взрослую жизнь. Когда Рики Хальгартен вернулся из Америки, Эрика написала детскую книжку, которую он проиллюстрировал, а Катя поделилась с Томасом, что Рики с Клаусом стали любовниками. Каждый год Клаус выпускал одну-две книги, а Эрика прославилась краткими статьями о новых женщинах. Ей нравилось, когда ее фотографировали за рулем автомобиля, с дерзкой короткой стрижкой, нравилось высказываться на темы политики и секса, шокируя всех своей раскованностью и воинственностью. Они с Рики приняли участие в десятидневном автопробеге, который выиграли, а Эрика писала дорожные репортажи.

Томас с Катей вступали в пору безмятежной зрелости, в то время как Эрика и Клаус искали и находили все больше удовольствий. Они задумали отправиться в Персию на двух автомобилях в компании Рики и подруги Эрики Аннемари Шварценбах.

Для Томаса переход от самоуспокоенности к потрясению оказался слишком резким. Спустя год после его Нобелевской премии нацисты получили на выборах шесть с половиной миллионов голосов, хотя два года назад у них было только восемьсот тысяч. Томас продолжал верить, что нацисты растеряют поддержку так же быстро, как и получили. Пустота их обещаний не могла завоевать людские сердца. Если бы Голо не показывал ему особенно мрачных и пугающий статей, он и дальше продолжал бы мирно трудиться над книгами.

Однако спустя несколько месяцев трансформация, произошедшая в Германии, пока он мирно писал и читал лекции, предстала перед ним во всей красе. Томас согласился прочесть лекцию в берлинском Бетховенском зале и назвал ее «Призыв к разуму». В любое другое время название не выглядело бы провокационным, но не теперь. Томас долго готовился к лекции, распаляя себя и все больше убеждаясь, что должен расставить все точки над «i».

Томас считал, что обращается к центральной Германии, одной из трех, которые знал. Он считал, что в зале сидят думающие люди, которые посвящали зимние вечера чтению книг и, подобно ему, оплакивали отход от принципов цивилизованного общества, а именно: «свободы, равноправия, образования, оптимизма и веры в прогресс». Он верил, что его аудитория с презрением относится к тому, что он именовал «исполинской волной эксцентричного варварства и примитивной, популистской площадной брани», и согласится с ним, что национал-социализм предлагает «политику абсурда, рефлекторных массовых припадков, зазывных воплей луна-парка, возгласов „аллилуйя“ и повторения избитых и однообразных лозунгов, пока пена не пойдет изо рта». Томас призывал слушателей поддержать социал-демократов как наиболее разумную и прогрессивную немецкую партию.

Зал оказался полон, и поначалу прием был самый радушный. Томас радовался, что в зале сидели Эрика, Клаус и Катя. Когда он отозвался о немецком образе мыслей как об «угрожающем внешнему миру» и добавил, что нацизм – «колосс на глиняных ногах», один из слушателей вскочил и потребовал слова.

Томаса никогда еще не перебивали. Он смешался, но затем жестом позволил слушателю продолжать.

Громким голосом тот объявил на весь зал, что Томас Манн – лжец и враг народа. Аудитория неодобрительно зашумела. Томас порадовался, что у него есть текст его речи, и был намерен продолжать. Его настроение разделяли его поклонники, но продолжение только разозлит мужчину, который его перебил.

Томас видел, что в аудитории достаточно несогласных, готовых выкрикивать оскорбления и свистеть при каждом удобном случае. Было очевидно, эти люди организованны и пришли, чтобы помешать ему говорить. Сейчас они пытались его перекричать. Некоторые вскочили с мест и бросились к кафедре, в то время как остальная аудитория молчала. Смутьяны заранее расселись во всех концах зала. Все они были молоды, и всякий раз, поднимая глаза, Томас ощущал их воинственное присутствие.

Пока он говорил, ему передали записку, в которой советовали завершать свою речь, пока ситуация не стала критической. Томас решил продолжать. Его отказ будет не только воспринят всеми как постыдная капитуляция, но и может создать Кате и остальным трудности при попытке покинуть зал, если нападающие решат, что он испугался.

И он с жаром обрушился на нацистскую идеологию, а выкрики из зала становились все громче и яростнее. Теперь это были не отдельные голоса – смутьяны хором выкрикивали оскорбления, а скоро затянули песню.

Дочитав до конца, Томас понял, что ему будет трудно найти безопасный выход из зала. Он заметил, что Катя делает ему знаки. За кулисами он обнаружил дирижера Бруно Вальтера с женой. Хорошо знакомый с изощренной системой лестниц и коридоров концертного зала, тот тихо вывел их с Катей из здания и сопроводил к соседнему дому, где оставил свой автомобиль.

Томас сознавал, что, пока нацисты на подъеме, он больше не сможет выступать в Германии, не опасаясь повторения скандала. Люди, желавшие слушать его речи, больше не могли быть уверены в собственной безопасности. Он согласился опубликовать свое выступление и был рад, что оно выдержало три переиздания, но это ничего не меняло. Отныне он был врагом. Когда Голо предложил ему прочесть отклики на его выступление в газетах национал-социалистов, Томас отказался. Он не обольщался насчет того, что они о нем думают.

Томас продолжал работать, но теперь, выходя на улицы Мюнхена, замечал слежку. Гуляя у реки, они с Катей все время оглядывались по сторонам. Томас не сомневался в своей правоте и свято верил, что нацистам осталось недолго. Инфляция взбудоражила страну, будет много метаний от одной фракции и идеологии к другой, пока все не успокоится. Однако тот вечер в Берлине заставил его понять, что даже выдающаяся литературная репутация не избавляет от нападок. Отныне ему не позволено выражать свои мысли вслух. Его Германия, та, к которой он адресовал свои речи, перестала быть ядром нации.

Опасность заставляла Эрику и Клауса выступать еще красноречивее и яростнее. В то время как конфуз в Берлине заставил их отца отказаться от дальнейших выступлений, они становились тем смелее, чем стремительнее разрасталась нацистская угроза.

Клаус написал вторую пьесу для двух героев и двух героинь, но эта пьеса была куда мрачнее первой; на кону стояли не только любовные переживания. Теперь молодые герои сражались за жизнь. Наркотики обещали не освобождение, а неминуемую погибель. Любовь была способом подчинить того, кого любишь, смерть – избавлением.

Клаус, Эрика и Рики Хальгартен готовились к путешествию в Персию. Томас с Катей обожали Рики, который общался с ними с той же мягкостью и раскованностью, что и с их старшими детьми. В компании Рики Клаус становился рассудительнее и не стремился раздражать отца своими опасными высказываниями.

В последние месяцы все трое испытывали к нацистам крайне негативные чувства. Томасу было не впервой выслушивать за обедом гневные речи. Тем не менее его удивил тон, которым Рики говорил о Гитлере:

– Все пропало! Мы обречены! Каждый из нас. Они разрушат все. Уничтожат книги, картины. Никому от них не спастись.

И он карикатурно изобразил одну из бесконечных речей Гитлера.

– Разве вы не видите, что происходит? – спросил он дрожащим голосом.

За день до отъезда Рики Эрика, Клаус и Аннемари Шварценбах отправились в баварскую студию кинохроники, чтобы снять сюжет о своем путешествии. Под камеру Клаус и Эрика уселись в автомобиль, а остальные двое изображали, что чинят воображаемую поломку. Они так хохотали, когда Рики предложил, чтобы Клаус залатал прокол, что съемку пришлось остановить.

Было условлено, что, проведя ночь перед отъездом с семьями, они стартуют в три утра. Однако в полночь пришло известие, что Рики выстрелил себе в сердце в Уттинг-ам-Аммерзе, где у него была квартирка. Он оставил записку, в которой сообщал местной полиции номер Катиного телефона и просил ее рассказать родителям о своей смерти.

В тот вечер за столом Эрика и Клаус хранили молчание. До смерти Рики они какое-то время пребывали в приподнятом настроении. Клаус тревожился, что путешествие повредит их деликатным отношениям с Рики, а тот пытался его в этом разубедить, занимаясь с ним любовью новым способом, который, как призналась Эрика Кате, возбуждал обоих. Клаус собирался отправиться в путешествие с теми двумя, кого любил больше всех на свете. В дни, предшествующие отъезду, он не мог усидеть на месте. А Эрика, где бы Томас ее ни застал, сидела, обложившись картами, путеводителями и словарями. Она выкрикивала команды, находясь в пустой комнате, и уже придумала названия для статей, которые опубликует, а еще строила планы издать книгу, которую напишут четверо путешественников.

Войдя в квартиру Рики, они заметили, что стена над кроватью заляпана кровью. Увидев так близко мертвое тело друга, Эрика начала кричать. Она все еще кричала, когда Клаус отвез ее домой.

Катя нашла Томаса в кабинете.

– Не понимаю, почему Рики назвал полиции мое имя. Стоит мне постучаться к ним в дверь, и жизнь Хальгартенов будет разрушена. И пусть Эрика перестанет кричать. Ты должен выйти отсюда и сделать так, чтобы она перестала!

В дни после похорон Томас пытался говорить с Эрикой и Клаусом о смерти собственных сестер, чье необъяснимое решение расстаться с жизнью потрясло тех, кто их знал, но Эрике и Клаусу было не до них. Как можно уподоблять их уход смерти Рики? Даже когда Томас углубился в детали того, что чувствовал, когда умерли Карла и Лула, они остались безучастными. Ничто не могло сравниться с яркостью и полнотой их собственной жизни. При чем здесь их тетки, до которых никому нет дела?

– Ты не понимаешь, – без конца повторяла ему Эрика. – Ты не понимаешь.