Текст книги "Волшебник"

– Они сказочно богаты, – заметила Карла. – Отец у них профессор, но у семьи есть и другие деньги.

– Они евреи? – спросил Томас.

– Не знаю, – ответила сестра. – Скорее всего. Их дом похож на музей. Впрочем, меня туда не приглашали.

В последовавшие месяцы, если давали Вагнера, Прингсхаймы неизменно сидели в ложе; они также посещали концерты современной и экспериментальной музыки. Томас не стеснялся разглядывать девушку. Все равно им не свести знакомства, так какая разница, что она о нем подумает?

Чем большее количество людей читало его книгу, тем чаще его узнавали на концертах, в театрах, в кафе и на улицах. Как-то раз на концерте девушка дала ему понять, что от нее не укрылось его внимание. Она открыто и смело ответила на его взгляд. Томас понял, что и брат заметил его интерес.

Однажды вечером Томас разговорился за столиком кафе с одним малознакомым поэтом. Хрупкий и застенчивый юноша запинался и щурился, разглядывая меню.

– Мои друзья все время о вас говорят, – сказал молодой поэт.

– Они прочли мою книгу? – спросил Томас.

– Им нравится, как вы смотрите на них на концертах. Они зовут вас Ганно, по имени героя вашего романа, того, который умер.

Томас понял, что поэт говорит о той самой девушке, о брате и сестре Прингсхаймах.

– Как ее зовут?

– Катя.

– А брата?

– Клаус. Они близнецы. У них есть еще трое старших братьев.

– И чем близнец занимается?

– Музыкой. У него талант. Он учился у самого Малера. Но и Катя не лишена таланта.

– К музыке?

– К наукам. Ее отец – математик и страстный почитатель Вагнера. Катя очень образованная девушка.

– Нельзя ли свести с ними знакомство?

– Катя с братом обожают вашу книгу. И они думают, что вы очень одиноки.

– Почему?

– Потому что они разглядывают вас в ответ. Может быть, даже пристальнее, чем вы их. Они постоянно о вас говорят.

– Я должен гордиться?

– Я бы гордился.

– О вас они тоже говорят?

– Нет. Я всего лишь бедный поэт. Моя тетя бывает в их доме на Арсиштрассе. У них великолепный дом. Я познакомился с ними из-за тети, она художница, а они собирают ее картины.

– Думаете, я тоже могу свести с ними знакомство?

– Может быть, они пригласят вас на прием. Они не ходят по кафе.

– Когда?

– Скоро. Скоро они дают званый ужин.

Заглядывая к матери, Томас неизменно заставал вольготно расположившихся там господ, которых в былые времена Манны не пустили бы на порог. Генрих беспокоился о репутации сестер, и Томас разделял его беспокойство. Поэтому братья нередко обсуждали между собой падение стандартов в материнской гостиной – тему, позволявшую им ощущать себя мужчинами, умудренными опытом и пекущимися о соблюдении приличий, словно над ними нависала тень отца, поощряя почитать богов респектабельности.

Среди господ, которых принимала их мать, был некий банкир по имени Йозеф Лёр. Гость представился Томасу, и он решил, что банкир ухаживает за Юлией, становящейся все более бесплотной и эфемерной. Томас заметил, что у матери начали шататься зубы. Если она решила стать фрау Лёр, ей следует поторопиться.

Он удивился, узнав, что банкир претендует вовсе не на руку Юлии, а на руку ее дочери, его сестры Лулы, которая была на двадцать лет моложе Лёра. У Лулы не было ничего общего с этим заурядным буржуа. Пауль Эренберг замечал, что, даже если бы деньги падали с неба, люди, подобные Лёру, и тогда советовали бы крепко подумать, прежде чем их потратить. Лула, напротив, любила тратиться, обожала веселье и выходы в свет. Томас гадал, о чем Йозеф Лёр с Лулой будут беседовать долгими зимними вечерами.

Когда объявили о помолвке, Пауль расстроился – ему хотелось оставить их всех для себя, даже мать Томаса. Он любил с ними играть. Генрих, вернувшийся в Берлин, расстроился еще больше. Он написал матери письмо, в котором убеждал ее расторгнуть помолвку, настаивал, чтобы она отказала от дома всем приходящим господам, если не в состоянии блюсти честь дочерей. И не важно, что жених хорошо устроен. Он просто не подходит Луле. Этот Йозеф Лёр если не уморит ее своим занудством, то задушит придирками. При мысли о Луле, обустраивающей дом банкира, писал Генрих, ему становилось нехорошо.

Мать показала письмо Томасу.

– Он, видно, думает, будто хорошие женихи растут на деревьях, – сказала она.

– Генрих любит сестер.

– Жалко, что он не может жениться на одной из них. Или на обеих.

Возвращая письмо матери, Томас заметил, как она расстроена. Дело было не в чрезмерно яркой помаде и неестественном цвете волос – что-то новое появилось в глазах и голосе Юлии. Былой огонь погас, потушенный известием о помолвке дочери.

На первом званом ужине у Прингсхаймов, на который его пригласили, гостей было не менее сотни. Столы растянулись на несколько парадных комнат. В большинстве комнат были резные потолки, а стены украшали картины и фрески. Казалось, в доме нет ни одной пустой поверхности. Томас прибыл в компании нервного молодого поэта и его тетки-художницы, на шее и в волосах которой блестели драгоценные камни.

– Дети Прингсхаймов, особенно Клаус и Петер, – пример для юных мюнхенцев, – заявила тетя. – Они изысканны и хорошо воспитаны. И многого успели достичь.

Томасу захотелось подробнее расспросить об их достижениях, но, как только они избавились от пальто, тетя упорхнула, оставив двух молодых людей из полумрака наблюдать за тем, что происходило на сцене.

Когда Томасу удавалось поймать взгляд Кати Прингсхайм, он видел, что она ему рада, но не делает попыток обратиться к нему напрямую. По окончании ужина он попросил молодого поэта представить его Кате и Клаусу, которые о чем-то увлеченно беседовали в дверях. Он видел, как Катя, улыбаясь, приложила пальчик к губам брата, запрещая ему говорить. Они должны были заметить приближение Томаса с молодым поэтом, но не обернулись. Поэт протянул руку и дотронулся до плеча Клауса.

Клаус взглянул на него, и Томаса поразила его красота. Он начинал понимать, почему таких, как он, не встретишь в кафе. Там на него глазели бы, раскрыв рот. Изящество его манер, сдержанность и опрятность слишком выделялись бы на фоне резкости и расхлябанности, принятых среди тамошних завсегдатаев.

Заметив, что, пока он разглядывал ее брата, Катя смотрела на него, Томас перевел глаза на девушку. Ее глаза были такими же темными, как у брата, кожа еще нежнее, а взгляд прямой и не робкий.

– В этом доме обожают вашу книгу, – сказал Клаус. – Честно говоря, мы из-за нее перессорились, потому что кто-то припрятал второй том.

Катя лениво потянулась. Томас отметил мальчишескую силу в ее теле.

– Я не стану называть вора по имени, – продолжил Клаус.

– Клаус, не будь занудой, – сказала Катя.

– Мы зовем вас Ганно, – сказал ее брат.

– Не все, – поправила Катя.

– Все, даже матушка, которая еще не дочитала.

– Нет, дочитала.

– В два пополудни еще нет.

– Я пересказала ей финал.

– Моей сестре нравится портить людям удовольствие. Мне она пересказала «Валькирию».

– Меня опередил отец, пришлось тебя спасать – иначе он понял бы, что ты его не слушал.

– А наш брат Хайнц рассказал нам, чем кончается Библия, – сказал Клаус. – И этим все загубил.

– Не Хайнц, а Петер, – возразила Катя. – Он кошмарный. Отцу пришлось запретить ему бывать в обществе.

– Моя сестра во всем слушается отца, – сказал Клаус. – На самом деле он занимается с ней наукой.

Томас переводил взгляд с брата на сестру. Он чувствовал, что втайне они над ним посмеиваются или, по крайней мере, дают понять, что в их кругу им с молодым поэтом не место. Он знал, что дома вспомнит каждое слово. Когда он вырезал из журнала портрет Прингсхаймов, он воображал их мир именно таким: элегантные люди и богатые интерьеры, блестящие и непоследовательные диалоги. И не важно, что убранство комнат было слишком роскошным, а некоторые из гостей вели себя немного развязно, – лишь бы эти двое не запрещали ему слушать и смотреть на себя.

– О нет! – воскликнула Катя. – Матушка попала в тиски этой дамы, жены альтиста.

– Зачем ее пригласили? – спросил Клаус.

– Потому что ты, или отец, или Малер, или кто-то еще восхищается его игрой.

– Отец ничего не смыслит в игре на альте.

– Моя бабка считает, что женщинам следует запретить выходить замуж, – сказала Катя. – Вообразите, как изменились бы эти комнаты, если бы к ее мнению прислушались.

– Моя бабушка – Хедвига Дом[1]1
  Хедвига Дом (1831–1919) – писательница и публицистка, видная феминистка, боролась за избирательное право для женщин, социальное и экономическое равенство между мужчинами и женщинами. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть], – сказал Клаус Томасу, словно доверяя ему секрет. – Весьма передовая особа.

Когда они уходили, молодой поэт сказал Томасу, что спросил у тетушки, не евреи ли Прингсхаймы?

– И что она ответила?

– Были евреями. С обеих сторон. Но это в прошлом. Теперь они протестанты, даже если выглядят как евреи. Еврейская белая кость.

– Сменили веру?

– Тетушка сказала, они ассимилировались.

Однажды вечером, когда Томас, засидевшийся в кафе с Паулем и его братом, подошел к своему дому, кто-то приблизился к нему сзади, пока он возился с ключом. Обернувшись, он увидел высокого, худощавого и немолодого мужчину в очках. Томас не сразу узнал герра Гунемана из страховой конторы Шпинеля.

– Мне нужно с вами поговорить, – хрипло промолвил герр Гунеман.

Поначалу Томас решил, что герр Гунеман попал в беду, что на него напали и ограбили. Интересно, как он узнал его адрес. Улица была пуста. Он понимал, что ему придется пригласить герра Гунемана войти. Впрочем, дойдя до двери квартиры, Томас передумал.

– Вам обязательно говорить со мной сегодня? – спросил он.

– Да, – ответил герр Гунеман.

В квартире он предложил гостю снять пальто. Если он не ранен, подумал Томас, то скоро уйдет. Возможно, придется дать ему денег на дорогу.

– Я не сразу нашел ваш адрес, – сказал герр Гунеман, когда они уселись в маленькой гостиной. – Мне пришлось обратиться к вашему приятелю из кафе, сказав ему, что дело срочное.

Томас изумленно смотрел на него. Его седые волосы также стояли торчком. Однако в чертах лица сквозила какая-то деликатность, которой Томас не замечал прежде и которая становилась заметнее, когда гость замолкал.

– Я пришел попросить прощения, – сказал герр Гунеман.

Томас хотел поблагодарить его за то, что раскрыл его обман, но гость не дал ему сказать.

– У меня есть ключ от здания, и я имею доступ к кабинетам после закрытия. Я должен признаться, что готов был ходить туда только ради того, чтобы прикасаться к стулу, на котором вы сидели. И это еще не все. Я хотел бы прижаться лицом к вашему стулу. Единственное, чего я желал днем, это чтобы вы меня заметили.

Томасу внезапно пришло в голову, что адрес ему мог дать Пауль Эренберг.

– Но что бы я ни делал, сколько бы раз ни проходил мимо вашего стола и ни заговаривал с вами, вы видели во мне лишь коллегу. И тогда, обнаружив, что вы пренебрегаете своими обязанностями, я решил отомстить. Вы должны меня простить. Я не засну, пока не получу вашего прощения.

– Я вас прощаю, – сказал Томас.

– И это все?

Когда герр Гунеман встал, Томас решил, что он собирается уходить. Он тоже встал. Герр Гунеман медленно потянулся к нему и поцеловал Томаса в губы. Поначалу это был невинный поцелуй, но вскоре Томас почувствовал во рту его язык, а под рубашкой его ладонь, которая несмело двинулась ниже. Дыхание герра Гунемана было свежим. Он ждал отклика, прежде чем продолжить.

То, что произошло между ними, казалось естественным, словно иначе и быть не могло. Герр Гунеман был опытнее Томаса, поэтому направлял и ободрял его. Сняв одежду, он стал нежен, уязвим, почти кроток, разительно отличаясь от себя одетого. Достигнув высшей точки наслаждения, он издал громкий всхлип, словно человек, одержимый демоном.

И только когда он ушел, Томас засомневался, что это была случайность. Гунеман с самого начала задумал его совратить, действовал умело и исподволь. Одевшись, Томас ощутил глубокое отвращение, которое должен был почувствовать раньше, когда намерения Гунемана стали ясны.

Он надел пальто. Улица была пуста. Гунеман растворился в ночи. Что бы ни случилось в будущем, решил Томас, ноги этого человека больше не будет в его доме. А если он снова появится, Томас сразу даст ему понять, что повторения не будет.

Он нашел тихое кафе, которое работало после полуночи, уселся в глубине зала и заказал кофе. Больше всего его встревожила собственная реакция. Он хотел поцелуев и ласк, даже от Гунемана, который был для него всего лишь немолодым коллегой, который влез не в свое дело, раскрыв его обман.

Неужели Томас мог испытывать к нему хоть слабое желание? Неужели, когда постареет, он и сам будет жить надеждой, что кто-нибудь вроде Гунемана постучится к нему в дверь, заметив в гостиной свет? И неужели ему снова придется наблюдать, как гость торопливо натягивает одежду, не смея поднять глаз?

Возможно, ему суждено повстречать кого-нибудь вроде Пауля, который станет мучить его и играть его чувствами. Неужели ему суждено заслужить в Мюнхене или другом городе репутацию того, кто тайно принимает любовников по ночам?

Томас встал, внезапно приняв решение. Его решимость была крепка, пока он шел домой, и стала только сильнее, когда он проснулся на следующее утро. Он сделает предложение Кате Прингсхайм. Если она откажет ему, он проявит настойчивость. Когда мысль о женитьбе на Кате пришла ему в голову, он ощутил неведомое раньше удовлетворение.

На какое-то время его предложение стало предметом самых бурных споров противоборствующих сторон. Бабушка Кати горячо воспротивилась самой идее замужества внучки, мать же, напротив, всецело одобряла эту партию. Отец Кати полагал, что, если замужества дочери не миновать, пусть это будет профессор, а не писатель.

В свою очередь, мать Томаса считала, что Катя избалована своей богатой семьей. Она выбрала бы для сына менее яркую и более покладистую девушку. Генрих, который снова путешествовал по Италии, писал брату в основном на литературные темы, зато сестры Томаса радовались, что Катя станет их невесткой.

Проводя время с Катей и Клаусом, Томас сознавал глубину пропасти, их разделявшей. Им было неведомо чувство потери. Никто не выгонял их с насиженного места. С детства никто не сомневался в их талантах, и они были вольны следовать за своим призванием. Если бы кто-то из них вообразил себя клоуном, ему с гордостью вручили бы фальшивый нос и отправили на арену. Но они не собирались быть клоунами. Они были музыкантами и учеными, и каждый обладал собственным талантом. И каждому было суждено унаследовать состояние. Несмотря на присущую математикам рассеянность, их отцу удавалось превосходно управляться с деньгами, собственностью и акциями, унаследованными от отца. Он не раз давал понять Томасу, что считает дочь самой умной из своих детей. И если бы она согласилась пожертвовать всем ради науки, из нее вышел бы выдающийся ученый.

Разбираться в литературе, музыке и живописи было естественно для Прингсхаймов. Порой, пространно рассуждая о каком-нибудь писателе или его творении, Томас замечал, что Катя и Клаус тайком переглядываются. Как будто он кичился своей ученостью. Это было совершенно несвойственно Прингсхаймам. Им было некогда углубляться в суть.

Когда в письме он впервые предложил Кате руку и сердце, она ответила, что вполне довольна нынешним положением. Ей нравится заниматься наукой, писала Катя, а еще проводить время в кругу семьи, ездить на велосипеде и играть в теннис. Она подчеркивала: ей только двадцать один год и она на восемь лет его младше. Ей не нужен муж, а роль домохозяйки ее не прельщает.

Всякий раз при виде Кати Томас ощущал себя уязвимым. Она говорила мало, оставляя разговоры на долю брата. Клаус отказывался принимать его всерьез. К тому же с самого начала понимал, какое впечатление производит на Томаса и как легко ему заставить поклонника сестры смотреть на себя, а не на Катю. Казалось, игра, которую вел Клаус, Катю забавляла.

У нее был детский почерк, а ее стиль отличался лаконичностью и простотой. Томас понимал, что единственным способом привлечь внимание Кати было писать ей пространные письма, вроде тех, которыми они обменивались с Генрихом. Не стоило и пытаться подражать ее братьям в утонченности и небрежном изяществе. Вместо этого он станет излагать свои мысли пространно и взвешенно, относясь к ней с серьезностью, с какой еще никто к ней не относился. Существовал риск, что его письма заставят ее зевать. И все же Катя происходила из семьи, в которой, несмотря на природную склонность к иронии, художников уважали. Возможно, она сумеет разглядеть в Томасе писателя, обладающего независимым умом, а не восторженного сынка любекского коммерсанта?

Однажды вечером, когда он сидел в кафе, вошел Пауль Эренберг. Какое-то время они не виделись.

– Я слыхал, ты нашел принцессу и пытаешься ее разбудить, – сказал Пауль.

Томас улыбнулся.

– Брак – это не твое, – сказал Пауль. – Ты должен это понимать.

Томас заметил, что Паулю следует говорить потише.

– Всем, кто сидит за этим столом, прекрасно известно, что брак – это не твое. Все видят, куда ты смотришь.

– Как твоя работа? – спросил Томас.

Пауль пожал плечами и не ответил.

– Она молода, твоя принцесса. И богата.

Томас промолчал.

Прошла неделя, прежде чем Пауль без предупреждения появился на пороге его квартиры. Шел дождь, его одежда промокла. Томас дал ему полотенце, нашел вешалку для пальто. Он решил, что Пауль пришел поговорить о Юлии, которая объявила о намерении покинуть Мюнхен и поселиться в баварской деревне.

– Надеюсь, ты отговоришь ее от этого опрометчивого поступка, – сказал Томас.

– Я уже сказал ей, что не представляю, чем она там займется. Большинство людей с радостью переехали бы оттуда куда угодно.

– Она считает, моему младшему брату будет лучше учиться в деревенской школе.

Томас гадал, как долго они будут плутать вокруг да около. Он подошел к окнам и закрыл ставни.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Пауль.

– Ничего.

– Я не думаю, что ты должен жениться, – сказал Пауль.

– Тогда я тебя удивлю, – ответил Томас.

Глава 4
Мюнхен, 1905 год

После объявления о помолвке Прингсхаймы дали обед в честь Юлии Манн, ее дочери Лулы и зятя Йозефа Лёра. Это был первый официальный обед после приема, на котором Томас познакомился с Катей. Вступив в парадную гостиную, Лёр воскликнул:

– Да уж, денег пошло немало!

Катя с улыбкой обернулась к Томасу: вечно эти зятья норовят сказать пошлость. Томас досадовал, что Карла на гастролях – ее способность к лицедейству сегодня была бы кстати.

Катины родители приняли их с искренностью и теплотой. Мать Кати церемонно распорядилась, чтобы гостям подали напитки, пока отец обсуждал новости с Лёром, который ему поддакивал. Когда их позвали к столу, оказалось, что мать Томаса забрела в дальнюю комнату, где изучала обивку мебельного гарнитура. Томасу пришлось отвести ее в столовую. Юлия хранила молчание, когда было подано первое блюдо. Играет роль благородной вдовы, решил Томас.

У каждого блюда стояла ваза с орхидеей. Бокалы и столовое серебро выглядели старинными, но насколько старинными, Томас не знал. Канделябры, напротив, были новехонькие. На стенах вокруг стола висели современные картины. Будь они в Любеке, его мать часто приглашали бы в такой дом. Она обсуждала бы с хозяином соседей и коллег. Фамильярно поддразнивала бы отца Кати, высмеивая его художественный вкус. Наверняка у нее нашлись бы с хозяйкой общие знакомые.

В гостях у Прингсхаймов Юлия Манн чувствовала себя не в своей тарелке. Альфред Прингсхайм не был торговцем. Не владел магазинами и складами, ничего не экспортировал. Он был профессором математики, который унаследовал деньги от отца, инвестировавшего в угольные шахты и железные дороги. Он присматривал за своими деньгами, но любил повторять, что понятия не имеет, как они прирастают. И добавлял, что не уверен, правильно ли их тратит. Он построил этот дом, потому что нуждался в крове, а картины покупал, потому что они нравились ему и его жене.

– Могу я узнать, клиентом какого банка вы состоите? – спросил Лёр.

– О, я всегда говорю, что присматриваю за семьей, – ответил Альфред, – а Бетманы присматривают за мной.

– Разумно, – заметил Лёр. – Бетманы – старая заслуженная контора. Евреи.

– Это не имеет отношения к делу, – сказал Альфред. – Я бы доверил свои деньги баварским католикам, если бы знал, что они с толком ими распорядятся.

– Если захотите сменить банк, могу свести вас с лучшими в своем деле. Я говорю о тех, кому можно без страха доверить свои вложения, кто в курсе дел и знает, куда дует ветер.

Катя бросила на Томаса полный иронии взгляд.

– Человек, который слишком много думает о деньгах, беден, – сказал Альфред. – Таков мой девиз. – Он пригубил вино, кивнул и снова пригубил. – Интересно, доживем ли мы до того, что банков не станет, как и денег.

Лёр бросил на хозяина дома недовольный взгляд.

– А между тем, – добавил Альфред, – просыпаясь каждое утро, я не без восторга обнаруживаю, что спал на шелковых простынях. Странно для человека, которого деньги не волнуют!

Томас заметил, что мать разглядывает комнату, задерживаясь взглядом на картинах и скульптурах, вертит шеей, всматриваясь в потолок и изысканную резьбу между балками.

Хедвиг Прингсхайм, мать Кати, не уставала угощать гостей и несколько раз останавливала мужа, чтобы остальные могли вставить слово в разговор, но мать Томаса в беседе не участвовала. Молчанием она словно подчеркивала свою важность.

Клаус был в Вене, поэтому вечер прошел тихо. Кате было не с кем разделить веселье. Ее брат Хайнц, чрезвычайно воспитанный молодой человек, изучавший физику, сидел за столом с таким видом, словно собирался сделать военную карьеру. В покое его лицо казалось Томасу еще красивее, чем лицо Клауса, кожа нежнее, волосы ярче, губы полнее.

Слушая, как Катя объясняет его сестре любовь своего семейства к музыке Вагнера и Малера, он еще глубже ощущал пропасть между своей семьей и семьей, к которой присоединялся.

– Это не мешает нам испытывать равнодушие к остальным, – говорила Катя. – В этом вопросе мама даже принципиальнее папы.

– Она тоже любит Малера? – спросила Лула.

– Густав Малер – ее старый друг, – улыбнулась Катя с невинным видом. – Он всегда говорит, что, для того чтобы стать совершенством, Вене не хватает моей матери. Он ее обожает. Но она не может жить в Вене, потому что у папы работа в Мюнхене.

– А как относится к этому ваш отец?

– Он никогда никого не слушает. Только музыку. Наверное, этого достаточно. Поэтому он не знает, что сказал Малер. Почти все время он думает о математике. Есть даже теоремы, названные в его честь.

От Томаса не ускользнуло, что, судя по виду Лулы, она понятия не имела, что такое теоремы.

– Как чудесно жить в таком доме, – заметила Лула.

– Томми говорит, в Любеке у вашей семьи был прекрасный дом.

– Ему было далеко до вашего!

– В Мюнхене найдутся дома и получше. Но у нас есть этот, и что же нам теперь делать?

– Наслаждаться.

– Я собираюсь замуж за вашего брата, поэтому мне недолго осталось им наслаждаться.

За те недели, что оставались до свадьбы, Томас несколько раз пытался поцеловать Катю, но рядом вертелся ее брат-близнец, да и сама Катя, с одной стороны, давала понять, что ему следует держать дистанцию, с другой – не скрывала, что с юмором относится к ограничениям, которые накладывались на жениха и невесту.

Когда Клаус, ненадолго оставив их наедине, возвращался в комнату, Катя смущенно улыбалась. Иногда Клаус сразу подходил к сестре, чтобы пощекотать ее, заставляя хихикать и извиваться. Томас не возражал бы, если бы Клаус больше времени уделял музыке, доверив блюсти честь сестры Петеру, который вел бы себя куда пристойнее.

Обычно перед выходом в свет Катя долго наряжалась, поэтому Клаус сидел с Томасом, лениво беседуя о музыке или расспрашивая его о прошлом.

– Самому мне не доводилось бывать в Любеке, – сказал он однажды, пока Катя возилась наверху. – И я не знаю никого, кто бывал не то что в Любеке, но даже в Гамбурге. Должно быть, Мюнхен кажется вам странным городом. Здесь я чувствую себя свободным. Свободнее, чем в Берлине, Франкфурте, даже в Вене. В Мюнхене, если захотите поцеловать юношу на улице, никто и внимания не обратит. Представляете, какой шум поднялся бы в Любеке?

Томас слабо улыбнулся, сделав вид, что слова Клауса его не касаются. Если Клаус будет настойчив, он сменит тему и сделает так, чтобы больше она никогда не всплывала в разговоре.

– Все будет зависеть от того, захочет ли юноша, чтобы его целовали, – продолжил Клаус. – Большинство не откажутся.

– Как думаете, Малер неплохо зарабатывает?

Он знал, что Клаус не устоит перед соблазном поговорить о Малере.

– Он не жалуется, – ответил Клаус. – Однако Малер вечно пребывает в сомнениях. Такой характер. В середине грандиозной симфонии он беспокоится о нескольких нотах, которые написал для флейты-пикколо в задних рядах оркестра.

– А его жена?

– Она околдовала его. Она одержима его славой. Ведет себя так, словно он единственный мужчина на свете. Она прекрасна. Она меня завораживает.

– Кто это тебя завораживает? – спросила Катя, входя в комнату.

– Ты, мой двойник, моя половина, моя радость. Только ты.

Катя выпустила коготки, делая вид, что собирается вцепиться ему в лицо, и издала звериный вопль.

– Кто придумал закон, что близнецы не могут жениться? – спросил Клаус вполне серьезно.

Наблюдая за близнецами и собираясь вскоре жениться на Кате, Томас сознавал, что никогда не станет своим в том маленьком мирке, который они для себя создали.

Ни он, ни Катя не стали жаловаться, когда Альфред Прингсхайм, не спросив жениха с невестой, сам обставил их квартиру. Окна семикомнатного жилища с двумя ватерклозетами на третьем этаже в доме на Франц-Иосиф-штрассе выходили на дворцовый парк принца Леопольда. Альфред установил в квартире телефон и кабинетный рояль.

Однако Томас и не предполагал, что Альфред обставит также и его кабинет. Квартира по праву была его территорией, и Томас мог только удивляться, что кто-то другой выбирал ему письменный стол, а книжный шкаф был изготовлен по собственному эскизу Альфреда. Он сердечно поблагодарил тестя, стараясь не выдать желания в дальнейшем иметь с Прингсхаймами как можно меньше общего и не сидеть у них за столом дольше необходимого.

Его мать потрясло, что бракосочетание пройдет не в церкви.

– Какой они конфессии? – спросила Юлия. – Если они иудеи, почему не заявляют об этом открыто?

– Семья Катиной матери перешла в протестантизм.

– А ее отец?

– Он не религиозен.

– Но он должен испытывать уважение к браку. Твой зять утверждает, будто он принимает свою любовницу, актрису, в собственной гостиной. Надеюсь, на свадьбе она не появится.

Обед после гражданской церемонии был таким сумбурным, что присутствие любовницы тестя его бы не испортило. Семья Кати не скрывала горечи, расставаясь с любимой дочерью. Томасу казалось, что Клаус осознанно подставляет Юлию, провоцируя ее высказывать свое возмущение вслух и предаваться воспоминаниям о роскошных приемах в Любеке, а сам подмигивает Кате, потешаясь над ее новоиспеченной свекровью. И только Виктора, младшего брата Томаса, которому исполнилось четырнадцать, все устраивало.

Катя и Томас сели на поезд в Цюрих. Прингсхаймы забронировали им лучший номер в отеле «Баур-о-Лак». В ресторане отеля, одетый для выхода, Томас прекрасно сознавал, как они выглядят со стороны: знаменитый писатель, которому нет и тридцати, и его молодая жена, богатая наследница, одна из немногих женщин, учившихся в Мюнхенском университете, самоуверенная и насмешливая, одетая с неброским шиком.

Во время ужина он представлял Катю обнаженной, ее бледную кожу, полные губы, маленькие грудки, сильные ноги. Голос у нее был низкий, и он легко мог вообразить ее мальчиком.

В ту ночь он почувствовал возбуждение, как только Катя к нему приблизилась. Томас не мог поверить, что ему позволили ее коснуться, что он может гладить ее там, где ему хочется. Она поцеловала его, бесстрашно просунув язык ему в рот. Почувствовав ее участившееся дыхание и осознав, чего она от него хочет, Томас испуганно замер, однако продолжил исследовать ее тело, заставив Катю перевернуться на бок, чтобы видеть ее лицо, ее соски коснулись его груди, его руки легли ей на ягодицы, а его язык проник ей в рот.

Томаса интриговала манера ее речи, ее суждения о прочитанных книгах, прослушанной музыке, художественных галереях, которые она посетила. В разговорах Катя всегда схватывала самую суть и до конца следовала логике спора. Ее не интересовали чужие мнения, скорее форма и порядок дискуссии и то, какие выводы были сделаны.

Она не чуралась мелочей, вроде того, должны ли альбомы по искусству лежать на низком столике в гостиной и нужны ли там дополнительные лампы. Так же тщательно она изучала его контракты и банковские счета. Катя взяла на себя заботу о его делах, словно это не представляло для нее никаких усилий.

Катя во всем отличалась от его матери и сестер. Томас хотел, чтобы, вернувшись из Италии, Генрих с ней познакомился. Только с братом он мог поделиться тем, как очарован ее еврейским происхождением. Несколько раз, когда он пытался разговорить на эту тему Катю, она ясно давала понять, что не хочет этого обсуждать.

– Дома, даже в пылу спора, мы никогда об этом не упоминаем, – сказала она. – Этот вопрос мою семью не волнует. Мои родители любят музыку, книги, картины, интеллектуальные беседы, как и я, и мои братья. Это не имеет никакого отношения к религии, которой мы не исповедуем. Все это полный абсурд.

Спустя несколько месяцев после свадьбы они гостили в Берлине у ее тети Элизабет Розенберг и ее мужа. Томас полюбил их великолепный дом в районе Тиргартен и был польщен тем, как хорошо они знали его «Будденброков». Его поразило, как беззаботно и небрежно они упоминали о своем еврейском происхождении и как спокойно реагировала Катя на эти разговоры. Томас узнал, что супруги не посещали синагогу и не праздновали Дни трепета, однако всегда, порой шутливо и с пренебрежением, говорили о себе как о евреях. Казалось, это их забавляло.

Как и Прингсхаймы, Розенберги обожали Вагнера. Однажды вечером, когда они сидели в большой гостиной, Катин дядя обнаружил ноты «Валькирии» для фортепиано. Эльза попросила мужа найти сцену с Брунгильдой, Зигмундом и Зиглинде, но, изучив ноты, он сказал, что для него партитура слишком сложна. Вместо этого дядя принялся высоким тенором напевать партию Брунгильды, затем, понизив голос, партию Зигмунда: герой спрашивал Брунгильду, готова ли его сестра-близнец, которую он любил, последовать за ним в Вальхаллу.

Несколько раз он замешкался, вспоминая слова, которые помнил наизусть.

Закончив, дядя опустил ноты.

– Есть ли на свете что-нибудь прекраснее этого? – спросил он. – Своим исполнением я только все порчу.

– Их любовь была велика, – промолвила его жена. – Слезы наворачиваются на глаза.