Текст книги "Волшебник"

Сегодня его старшие дети вернулись на его орбиту потому лишь, что нуждались в деньгах, думал Томас. Возможно, им также хотелось на время обрести приют в родном доме, пока их собственный мир катился в пропасть.

Они жили вне своего языка, вне своей страны. Это было несложно в Амстердаме или Париже, но стоит им прискучить Америке, и она тут же от них отвернется. Томас был в этом уверен. Их свободные нравы и радикальные политические взгляды не придутся здесь ко двору.

Сегодня Эрике и Клаусу было за тридцать, и никто больше не относился к ним как к невероятно одаренным молодым Маннам, скорее, как к людям, не сумевшим оставить никакого заметного следа, но желавшим, чтобы мир относился к ним с почтением, которого они не заслуживали. По мере того как угроза, исходившая от Гитлера, станет очевиднее, скоро их вечное «А мы вам говорили!» всем наскучит. Томас был уверен, что пройдет совсем немного времени и никому не будет дела до того, о чем вещают эти бывшие вундеркинды.

Было условлено, что в день приезда репортера и фотографа Оден с другом Ишервудом отобедают у Маннов в Принстоне. Клаус и Эрика заберут их на железнодорожной станции.

Однако Эрика вернулась в одиночестве. Отец встретил ее в вестибюле.

– А где гости? – спросил он.

– Решили поплавать.

– Где?

– В бассейне. Оден говорит, что иногда садится на поезд и приезжает сюда поплавать. Клаус тоже знал про бассейн. Когда я спросила, есть ли у них плавки, они заверили меня, что есть, но я точно знаю, что у Клауса их нет.

– Может быть, они возьмут напрокат, – сказал он.

– Это же негигиенично!

– Насколько мне известно, твой муж не слишком печется о гигиене. У него в избытке других достоинств, но только не это.

Наступило время обеда, но трое молодых людей так и не появились. В назначенное время Томас, Катя и двое их дочерей сели за стол, но вскоре переместились в гостиную с большими окнами.

– Люди из журнала «Лайф» прибудут сразу после обеда, – сказала Катя. – Женщина из офиса президента звонила мне дважды в день. Клаусу и Одену не стоило опаздывать.

– Тебе звонили из офиса Рузвельта? – спросила Эрика. – Невероятно!

– Не глупи, – ответила Катя. – Из офиса президента Принстона. Он гораздо важнее какого-то президента Соединенных Штатов. Кажется, университет решил выжать все из нашего пребывания.

– Прежде чем депортировать нас в Чехословакию, – сказал Томас.

– На пароходе, – добавила Эрика.

Наконец они появились, запыхавшись и почти падая с ног от усталости.

Разглядывая поэта, Томас решил, что тот напоминает ему бдительную рыжеватую и поджарую баварскую гончую, которая то выпрашивает еду, то привлекает к себе внимание тихим лаем.

Он улыбнулся Одену, пожал ему руку, затем поклонился его другу Ишервуду.

– Простите, что опоздали, – сказал Клаус. – Мы упражнялись.

– После плавания я словно заново родился, – сказал Ишервуд. – И готов снова принять этот мир.

Оден хозяйским взглядом оглядывал комнату.

– Чудесно наблюдать мальчишеские типы, – сказал он.

– Это хорошая первая строка, – заметил Ишервуд. – Александрийским стихом.

– Нет, ударение на «чудесно» не пойдет, – ответил Оден.

За обедом Томас заметил, как расслабленно себя чувствовали оба англичанина. Должно быть, привыкли к званым обедам или думают, что вернулись в одну из своих пресловутых частных школ. Клаус, напротив, был нервным и дерганым, несколько раз выходил из-за стола, по возвращении заговаривая с Оденом о своих планах издавать международный литературный журнал, который займется антифашистской пропагандой.

Он спросил, достаточно ли хорошо Оден знает Вирджинию Вулф, чтобы привлечь ее к сотрудничеству.

– Знаю ли я ее? Королеву Вирджинию? – переспросил Оден.

– Для первого номера мне нужны первоклассные авторы.

– В таком случае, – перебил Ишервуд, – напишите ей в Англию. Англия, Вирджинии Вулф. Думаю, второй такой нет.

– А что, если мы обнаружим ее двойников, пишущих для еженедельных журналов? Что будем делать? – спросил Оден.

– Разве ты ею не восхищаешься? – спросила Эрика.

– Еще как! – воскликнул Оден и заговорил пронзительным женским голосом с британским акцентом: – Она сама сорвет цветы, миссис Уэллоуэй, ее служанка Летиция и так с ног сбилась. О да, всенепременно! Что за день, свежий, как завитки волн, всех этих волн, что неопрятно плещут, так неопрятно, как капустные кочаны с их ненужными листьями, те, что лежат в полях, сырые и неприбранные, в полях, так странно молчаливых, так необычно гудящих во всей своей мрачной, сладостной, стремительной, головокружительной вертикальности, или, спросила миссис Уэллоуэй, горизонтальности?[5]5
  Ср.: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама купит цветы. Люси и так с ног сбилась… Как хорошо! Будто окунаешься! Так бывало всегда, когда под слабенький писк петель, который у нее и сейчас в ушах, она растворяла в Бортоне стеклянные двери террасы и окуналась в воздух. Свежий, тихий, не то что сейчас, конечно, ранний, утренний воздух; как шлепок волны; шепоток волны; чистый, знобящий и (для восемнадцатилетней девчонки) полный сюрпризов; и она ждала у растворенной двери: что-то вот-вот случится; она смотрела на цветы, деревья, дым оплетал их, вокруг петляли грачи; а она стояла, смотрела, пока Питер Уолш не сказал: „Мечтаете среди овощей?“ Так, кажется? „Мне люди нравятся больше капусты“» (Вирджиния Вулф. Миссис Дэллоуэй. Перев. Е. Суриц).


[Закрыть] О да, я ею восхищаюсь!

– Это вы написали или она? – спросила Элизабет.

– Я был несправедлив к ней, – ответил Оден. – Миссис Вулф отлично впишется в антифашистский журнал. Сказать по правде, не знаю никого, кто вписался бы лучше. Видите ли, я ее старый поклонник.

Клаус отложил вилку и нож и снова попытался привлечь внимание Одена. Томасу было ясно, что Оден не принимает Клауса всерьез.

– Было бы чудесно заполучить ее эссе. А еще мы можем позвать молодых британских писателей. И иностранных.

– Иностранных, – повторил Оден.

– Мы можем печататься одновременно в Нью-Йорке и Лондоне.

– Это все будет по-английски? – спросила Катя.

– Можем также выпускать французское издание, – сказал Клаус. – И, может быть, нидерландское. У меня есть друзья в Амстердаме.

– Не будь болваном, – сказал Оден.

Томас почувствовал, что пора сменить тему.

– Вы знаете Принстон? – спросил Томас.

– Только бассейн, – ответил Оден. – Люблю бассейны.

Томас не был готов к насмешкам за собственным столом.

– Думаю, не стоит упоминать о бассейне журналисту из «Лайфа», который скоро сюда прибудет. Советую вам вести себя благоразумнее.

Томас бросил на Одена испепеляющий взгляд.

– А что не так с бассейном? – спросила Элизабет.

– Нормальный бассейн, – ответил Томас. – Гордость принстонских властей.

Он с вызовом смотрел на Одена.

– Мы с Магомедом, – сказал Оден, показав на Ишервуда, – обсуждали кое-что в поезде, и мне захотелось уточнить. Мы считаем, есть три значительных немецких писателя: Музиль, Дёблин и наш хозяин. Они дружат?

– Нет, – ответила Эрика. – Они все очень разные.

– Значит, враждуют? – спросил Оден.

Томас был уверен, что над ним смеются. Он уставился в одну точку, разглядывая сад.

– Мы просто интересуемся, – сказал Ишервуд.

– Когда у моего мужа на лице появляется такое выражение, – сказала Катя, – это уже не важно.

– Мы виделись с Михаэлем в Лондоне, – перебил Клаус. – Он проникся сильной неприязнью к Гитлеру. Настоящей личной неприязнью.

– Неужели совсем плохи дела? – спросил Оден.

– Личной? – добавил Ишервуд, взглянув на Одена в поисках поддержки.

– Да, – ответил Клаус. – Он с детства обещал себе, что при первой возможности удерет в Америку, чтобы быть подальше от отца, а теперь, из-за Гитлера, когда он наконец туда добрался, отец оказался там раньше. И будет встречать его в порту.

И Клаус захихикал.

Томас чуть не заявил во всеуслышание, что оплатил проезд не только Михаэлю, но и его невесте, а также выхлопотал им визы. Вместо этого он с каменным выражением лица посмотрел через стол на жену, которая возвела очи горе, когда Клаус начал очередную историю.

После обеда, пока они ждали репортера и фотографа, Ишервуд подошел к нему и заговорил по-немецки. Некоторое время Томас прислушивался, в конце концов заключив, что способ Ишервуда говорить по-немецки может пригодиться изучающему английский. Тот просто подставлял в английское предложение немецкие слова, произнося их со страдальческим видом. Несмотря на его низкорослость, Ишервуда было сложно обвинить в недостатке самоуверенности.

Томасу пришло в голову, что с 1933 года ему нечасто приходилось кому-то грубить. Одной из мук, уготованных изгнаннику, была необходимость все время улыбаться и стараться пореже открывать рот. Однако сейчас он не видел повода не нагрубить. Томас был у себя дома, а в манере этого маленького англичанина было нечто столь оскорбительное, что смолчать было решительно невозможно.

– Боюсь, я вас не расслышал, – сказал Томас по-немецки.

– О, у вас проблемы со слухом? – спросил Ишервуд.

– Ни в коей мере.

Он говорил медленно, чтобы Ишервуд расслышал каждое слово.

– Не могли бы вы вместе с вашим другом, или моим зятем, называйте как хотите, показать себя с лучшей стороны, когда появятся репортер и фотограф? Вы способны сделать над собой усилие и некоторое время вести себя как нормальные люди?

Ишервуд выглядел удивленным.

– Вы меня поняли? – спросил Томас по-английски. И легонько ткнул Ишервуда в грудь.

Лицо Ишервуда помрачнело; он быстро отошел и принялся болтать с Элизабет.

Томаса изумило, как поменялось поведение Ишервуда и Одена, когда прибыли репортер и фотограф. Никаких шуток и ухмылок. Они расправили плечи, и даже их пиджаки уже не казались такими мятыми, а галстуки – такими кричащими. Когда их пригласили для общей фотографии, Томас увидел, что эти двое привыкли к фотосъемке и им это нравится. Известность делала их более уравновешенными и услужливыми, менее ехидными.

Журнал хотел семейное фото. Они по очереди позировали фотографу, Оден и Эрика изображая молодых супругов, Клаус и Эрика – нежных сына и дочь, Томас и Катя – идеальных родителей.

Фотограф попросил их пошутить, и они подчинились. Затем велел Томасу, отцу семейства, встать в центре, таким образом, что справа на диване расположились трое, включая Ишервуда, а слева тоже трое на низких табуретах. Много снимков было сделано, и всякий раз их просили держаться расслабленно и естественно.

Когда репортер спросил, какое отношение Ишервуд имеет к их семье, Эрика буркнула, что он их сутенер.

В кабинете они снимали письменный стол Томаса, поглядывая на картину Гофмана, но спросить не решились. Едва ли подобная картина вписывалась в образ стабильности и гармонии, который желал создать Томас. Вместо нее фотограф снял коллекцию его граммофонных пластинок, его трости, медали и награды.

Томас дал понять репортеру, пока фотограф слушал и делал снимки, что хочет получить американское гражданство. Он говорил, как ему нравится Принстон и как часто он бывает в Нью-Йорке с женой и дочерью на концертах классической музыки. Он с энтузиазмом вещал о литературных вечерах, которые они устраивают в Принстоне, подчеркивал свою любовь к порядку и насущную необходимость проводить каждое утро за письменным столом в кабинете.

Томас не стал возражать, когда репортер назвал его самым значительным антифашистским писателем и оратором в мире, но подчеркнул, что в Америке ищет покоя, не забывая, однако, о долге, особенно сейчас, когда столько его соотечественников пребывают в опасности, и о том, как много поставлено на карту. Томас особо подчеркнул, что не хочет вовлечения в политическую борьбу. Его задача – воздерживаться от разнообразных споров, чтобы сосредоточиться на главной дискуссии о свободе и демократии. И это единственная дискуссия, в которую стоит вступать.

Томас был рад, когда все закончилось, и с облегчением закрыл за гостями двери кабинета. Он не хотел, чтобы Клаус с приятелями услышали то, что звучало высокопарно и самодовольно даже для его собственных ушей. Однако он знал, что статью прочтут в Вашингтоне, равно как в Принстоне и Нью-Йорке, и хотел, чтобы там его воспринимали всерьез.

Ему пришлась по душе вдумчивость корреспондента. Это было таким облегчением – беседовать с человеком, который каждую минуту не язвил и не насмешничал, как Оден, поддерживаемый своим дружком Ишервудом, не капризничал и не раздражался, как его сын. Это напомнило Томасу его беседы с принстонскими студентами – многие из молодых людей отличались глубокомыслием, и все как один относились к нему с почтением. Во время интервью Томас успел забыть, что следует быть начеку. Вопросы были простыми и без подвоха. Оказалось, представить его американскому потребителю без лишней шумихи не так уж сложно.

Когда он вернулся в гостиную, там уже не было Кати с Элизабет. Клаус, Эрика, Оден и Ишервуд о чем-то горячо спорили, но, увидев его вместе с фотографом и репортером, принялись безудержно хохотать. Скорей бы эти двое англичан вернулись в Нью-Йорк, подумал Томас.

Однако им пришлось дождаться отъезда журналистов, которым было сказано, что примерный муж Оден остается в Принстоне с женой, в то время как Ишервуд просто гость. У журналистов должно было создаться впечатление, что счастливая семья собиралась отужинать, после чего, возможно, заняться чтением вслух.

Придется задержаться, прошептал Оден, когда фотограф и репортер отбыли.

Томас проследовал в кабинет, сказав Кате, которую встретил в коридоре, что не намерен прощаться с гостями. Однако он наблюдал в окно, как они садились в автомобиль. Эрика должна была отвезти их на станцию. Даже закрывая дверцы и выкрикивая слова прощания, они продолжали хохотать. Нетрудно догадаться, что насмехались они не только над разыгранной с их участием имитацией семейной идиллии, но и над самим хозяином дома. На их месте я бы тоже над собой посмеялся, подумал Томас. Но вместо этого уединился в кабинете, тишина которого после отъезда гостей показалась ему еще более умиротворяющей.

Когда спустя месяц после его визита в визовый департамент от них по-прежнему не было вестей, Томас поделился с Катей своим беспокойством.

– Я уже с этим разобралась, – сказала она.

– С женщиной, которая считает, что Чехословакия находится на морском побережье?

– Слишком много чести. Я отправилась прямиком к президенту Принстона, предварительно пополнив запас патронов. Я возобновила старое знакомство с Эйнштейном и узнала, что эта женщина и его водит за нос. Получив его благословение, я без приглашения явилась в офис президента и потребовала, чтобы меня принял доктор Доддс. Когда меня спросили о цели визита, я ответила, что у меня срочное дело, которое касается Альберта Эйнштейна и Томаса Манна.

– И он тебя принял?

– Они настаивали, что его нет в офисе. Тогда я заявила, что намерена дождаться его возращения, а они сказали, что его не будет несколько дней, и я посоветовала им воспользоваться телефоном. Они продержали меня в приемной целый час, после чего я пригрозила, что, если президент Доддс меня не примет, последствия для него и для всего Принстонского университета будут самые серьезные. Некоторое время они бегали вокруг меня, пока на сцену не выступил один из помощников президента. Молодой человек в пиджаке представился мистером Лоуренсом Стюартом. Он впустил меня в кабинет, и я рассказала ему о цели своего визита. Боюсь, заявил мне мистер Стюарт, что Принстон вынужден придерживаться общих для всех правил.

Катя, до тех пор сидевшая за обеденным столом, встала и, чтобы сделать рассказ еще драматичнее, указала на Томаса, как на предполагаемого мистера Стюарта, а сама приготовилась изображать несколько более устрашающую версию самой себя.

– Я сказала: «Мистер Стюарт, я представляю интересы Альберта Эйнштейна и Томаса Манна. Вы о таких слышали?»

«Да, фрау Манн».

«У вас есть пиджак поприличнее?»

«Простите, я вас не понимаю».

«А как насчет хорошего парикмахера?»

«Фрау Манн, я не понимаю, почему вы задаете мне такие вопросы».

«Я объясню. Я советовала бы вам отправиться домой, облачиться в свой лучший пиджак и постричься, потому что скоро сюда явятся репортер и фотограф из журнала „Лайф“, чтобы написать о вас статью и сделать снимки человека, который превратил в ад жизнь Альберта Эйнштейна и Томаса Манна в Америке. У вас есть жена и дети?»

«Да, есть».

«Когда они увидят эту статью, они ей не обрадуются. Фотограф и репортер были у нас недавно, и мне достаточно одного звонка, чтобы они вернулись и набросились на вас. Одного звонка!»

– Ты в самом деле сказала «набросились»?

– Да, я заранее все отрепетировала с секретаршей Эйнштейна мисс Брюс.

– А дальше?

– Мистер Лоуренс Стюарт попросил меня прийти на следующий день и встретиться с его коллегой. На следующий день я вернулась, и они были сама любезность. Нам с мисс Брюс уже прислали анкеты. Мы общались исключительно с офисом президента, и больше ни с кем. Скоро нам пришлют документы на получение визы, и тебе останется только их подписать. Мы с мисс Брюс тщательно все проверили. На следующей неделе меня даже пригласили встретиться с президентом Доддсом.

– Стало быть, все устроилось?

– За исключением одного, – сказала Катя. – Это дело не давало Эйнштейну спокойно спать по ночам, а теперь у него свалилась гора с плеч. Он обнял меня и сказал, что, если я когда-нибудь задумаюсь о разводе, он всегда к моим услугам.

– Он сделал тебе предложение?

– Ну, почти. В комнате была мисс Брюс, поэтому он говорил уклончиво. Однако, когда она нас оставила, он подошел и прошептал мне на ушко, что, раз уж я так успешно разрешила эту проблему, может быть, нам стоит разрешить еще одну, которая доставит удовольствие нам обоим, если я понимаю, о чем он толкует. Затем он взглянул мне прямо в глаза и подмигнул. Я думаю, он истинный гений.

– «Е» равняется «старый козел».

– Да, на пути домой я тоже об этом размышляла.

– Мы должны пригласить его на ужин. Думаю, я с радостью снова с ним пообщаюсь. И раз уж нам придется смириться с тем, что в нашей семье завелся один старый козел по фамилии Боргезе, можно пригласить другого, чтобы попривыкнуть.

– Я думаю, Эйнштейн одинок. А еще мы должны пригласить мисс Брюс. Она страстная твоя почитательница. Трижды прочла «Будденброков» и будет счастлива с тобой познакомиться. Только не следует оставлять меня надолго наедине с Эйнштейном. Он совершенно очарователен, а у нас и без этого хватает хлопот.

– Да, думаю, не стоит усугублять их твоим побегом.

– Интересно, куда бы мы отправились? – спросила Катя, словно не в первый раз размышляла о своем будущем в широком мире. – Впрочем, пока документы не готовы, не будем торопить события. Мне нравятся его усы и глаза, но, на мой вкус, он слишком лохматый. Первое, что я сделаю, – это заставлю его подстричься.

Она пересекла комнату, нежно чмокнула Томаса в щеку и вышла.

Глава 11
Швеция, 1939 год

За несколько недель до начала войны Томас в компании Кати и Эрики читал лекции и давал интервью в Голландии, а затем в Швеции. Читатели, журналисты, даже официанты и отельный персонал выглядели бодро и весело. Имя Гитлера было во всех газетных заголовках, но это продолжалось последние десять лет. Несмотря на страхи, Томас радовался, что они, пусть ненадолго, вырвались в Европу.

Томас перебирал в уме членов своей семьи. Элизабет в Принстоне готовилась к свадьбе. Клаус в Нью-Йорке пытался найти финансирование для журнала. Другие дети тоже были пристроены: Михаэль с невестой Грет получили американские визы; теперь Томас надеялся раздобыть визы для Моники с мужем. По возвращении он начнет готовить бумаги Голо, а также Генриха и Нелли, которая стала его женой; нужно вывезти их из Франции. Родители Кати, потеряв дом, картины, бесценную керамику и все сбережения, осели в Цюрихе. Катин брат Клаус дирижировал в Японии императорским оркестром. Клаус Хойзер, который регулярно писал Томасу, служил в торговой компании в Голландской Индии и, по его словам, пока у власти нацисты, в Германию возвращаться не собирался.

Между выступлениями Томас наслаждался августовским солнцем на пляже в голландском Нордвейке, любуясь продолжительными отливами на мелководье и трудясь над вступлением к новому переводу «Анны Карениной». Сейчас, когда он жил в роскошном отеле в шведском Сальтшёбадене, единственное, что его угнетало, – это холодный ветер, налетавший с моря после заката.

Вчера вечером за ужином они с Катей обсуждали возможность переезда в Лос-Анджелес вместе с Эрикой. Зима в Принстоне была слишком суровой, к тому же там они чувствовали себя отрезанными от мира.

– Невозможно вообразить место, более отрезанное от мира, чем Лос-Анджелес! – воскликнула Эрика.

– Нам там понравилось, – сказала Катя. – Я мечтаю гулять по утрам и любоваться солнечным светом. К тому же там много иностранцев, и мы не будем выделяться на общем фоне. В Принстоне люди иногда смотрят на меня так, словно я угрожаю американскому образу жизни.

– Вы действительно хотите переехать поближе к немецким писателям и композиторам? – спросила Эрика. – Там живет Брехт. Ты же ненавидишь Брехта.

– Надеюсь, у меня будет дом с достаточно высокими стенами, чтобы держать Брехта на расстоянии, – ответил Томас. – Но я не возражал бы иногда слышать немецкую речь.

Август близился к концу. Они не верили, что война неизбежна, однако пристально следили за новостями. После завтрака в номере спускались в вестибюль и ждали заграничных газет. Чтобы разобрать заголовки французских, приходилось попотеть. Британские газеты опаздывали на несколько дней, но и в них не было ничего, что предвещало бы скорую войну.

– Тем не менее кризис налицо, – говорила Эрика. – Читайте внимательнее. Это и называется кризис.

– Кризис продолжается с тридцать третьего года, – заметила Катя.

Как обычно, Томас писал по утрам, затем наслаждался долгим обедом с Катей и Эрикой, а после шел на пляж.

Когда Катя вошла к нему в номер и сказала, что объявили войну, Томас ей не поверил. Он позвонил своему издателю Берманну, который находился в Стокгольме. Тот подтвердил слова Кати. Вошла Эрика.

– Мы должны возвращаться в Америку, – сказала она.

Томас понимал: совсем скоро Швеция может стать для них ловушкой.

Он составил на бланке отеля телеграмму Агнес Мейер, прося ему позвонить. Он также решил телеграфировать Кнопфам в Нью-Йорк. Телефон портье не отвечал, и Эрика вызвалась сама отнести телеграммы на стойку и дождаться отправки.

Затем Томас перезвонил Берманну, попросив, чтобы тот связался со шведским посольством, которое обеспечит Томасу Манну срочную эвакуацию.

Он начал паниковать спустя несколько часов, когда портье сообщил, что его телеграммы вместе с пачкой других еще ожидают отправки, в то время как Эрику заверили, что телеграммы уже ушли. Тогда Томас попытался дозвониться до Вашингтона, но портье сказал, что международные линии недоступны.

Несколько раз он спускался в вестибюль, настаивая на том, что его телеграммы следует отправить в первую очередь. Вскоре у конторки портье собралась толпа постояльцев, требуя внимания. Рядом с портье стоял администратор, раздавая указания и прикрывая звонок рукой, чтобы никто из постояльцев не мог им воспользоваться. Томас видел, как носильщики с озабоченным видом выносили чемоданы к стоящим у входа автомобилям.

Несмотря на то, что творилось у стойки, остальные службы отеля продолжали работать исправно, словно ничего не происходило. Еду подавали вовремя. Оркестр исполнил перед ужином легкие вальсы и цыганские мелодии, а после ужина играл романтическую музыку.

На следующее утро завтрак подали в номер в назначенное время, яйца были приготовлены, как он просил, кофе свежесварен, салфетка хрустела, официант осторожно поставил поднос на столик у окна, чтобы Томас мог за завтраком любоваться солончаками, и поклонился. Форма на нем сидела безупречно, двигался он неторопливо и вальяжно, а его светлые волосы сияли в солнечном свете.

В ожидании новостей они продолжали обедать и ужинать за тем же столиком у окна подальше от оркестра. Перед тем как спуститься к обеду, Томас с Катей обсуждали у него в номере, какие еще звонки сделать, какие телеграммы отослать. Катя нашла носильщика, который знал немецкий и согласился переводить ей шведские газеты.

– Эта война затронет всех, – сказала она. – Ни один человек в Европе больше не может чувствовать себя в безопасности.

Томас спрашивал себя, обвиняют ли его Катя с Эрикой за то, что взял их в эту поездку. Обманчивая стабильность ввела его в заблуждение. А ведь Томас сам предупреждал о намерениях Гитлера, но, несмотря на знаки, грядущей войны не разглядел. Пока он прогуливался, читал, выпивал перед обедом с Катей и Эрикой, люди в форме с картами на столах и смертью во взоре замышляли вторжение. В их замыслах не было ничего тайного, они не раз заявляли о них вслух – настолько открыто, что Томас не верил в их искренность.

Если им удастся вернуться в Принстон, он использует все связи, чтобы перевезти остальных членов семьи через Атлантику. А о том, как, где и на что они будут жить, он подумает после того, как они доберутся до дома.

Томас поговорил по телефону с дипломатом, которого нашел Берманн. Его заверили, что при первой возможности их вывезут из Швеции. Он должен быть готов вылететь по первому зову.

Катя с Эрикой не отходили от телефона. У них были американские визы; все, что требовалось, – это самолет из Мальмё и места на пароходе, вероятно, из Саутгемптона.

С делано невозмутимым видом Томас стоял неподалеку от конторки портье в ожидании звонка или телеграммы, стараясь не выказывать паники.

Сидя за столом с Эрикой, Томас начал замечать, что ее настроение улучшилось; Эрику возбуждали открывающиеся возможности. Они с Катей все больше молчали, а Эрика, у которой был британский паспорт, взахлеб рассуждала о том, что может пригодиться в Лондоне, занимаясь пропагандой и журналистикой.

– Я могла бы вступить в британскую армию, – сказала она.

– Не думаю, что можно вот так взять и вступить в британскую армию, – возразила Катя.

– Идет война. Я уверена, это не составит труда.

– И что ты будешь там делать? – спросил Томас.

– Я могла бы заняться информацией и дезинформацией, – ответила Эрика.

Томасу пришло в голову, что до сих пор будущее Эрики представлялось ей весьма туманным. Ее дни на сцене миновали; она так и не стала настоящей писательницей. Ее опубликованные книги об ужасах нацизма продавались не слишком хорошо, заставляя подозревать автора в сочувствии коммунистам. Едва ли Эрика могла рассчитывать долгое время выступать в Америке с публичными речами. Зато во время войны умные молодые женщины будут в цене. Навыки, которыми обладала Эрика, – ее энергия, знание немецкого, свободное владение английским, ее приверженность демократическим ценностям, – наверняка будут востребованы. К тому же она была одинока и никак не связана с Оденом. Возможность самореализации заставляла глаза Эрики гореть ярче, а голос звучать звонче.

С приближением ночи Томас начинал задумываться о том, что может им грозить, если их вынужденное пребывание в Швеции затянется. Гитлеру не составило труда завоевать Чехословакию и Польшу, и скоро глаза его генералов обратятся к Скандинавии. После вторжения имя Томаса Манна будет среди первых в списке тех, кого следует депортировать в Германию. И никто не станет вмешиваться. Он уже видел заголовки американских газет с его именем и требованиями к нацистам сообщить о его местонахождении. Писатели станут подписывать петиции о его освобождении. Он и сам неоднократно такие подписывал. Но каковы бы ни были благородные намерения подписантов, смысла в таких петициях было мало.

Оставаться в Швеции было решительно невозможно. Однако авиарейсы были переполнены, и никто не знал, можно ли забронировать билеты. Дипломат не звонил. Обращение к шведскому Нобелевскому комитету осталось без ответа. Томас не был уверен, что его ежедневные телеграммы Агнес Мейер уходят из отеля. Молчал и Кнопф. Портье, завидев Томаса, старались не поднимать глаз.

Когда однажды днем в его номере зазвонил телефон, Томас решил, что Катя или Эрика хотят напомнить ему об обеде. Услышав женский голос, говорящий по-английски с сильным акцентом, он решил, что это кто-то из персонала – в отеле было заведено спрашивать, не желает ли гость, чтобы ему перестелили постель или убрали номер.

Томас не сразу понял, что это Агнес Мейер звонит ему из Вашингтона.

– Не понимаю, почему вы не отвечаете на мои телеграммы, – сказала она, когда поняла, что трубку взял Томас, и переключившись на немецкий.

– Я не получал никаких телеграмм.

– А мне в отеле сказали иначе.

– Они не доставляли мне никаких телеграмм.

– Это было непросто. Весьма непросто. Мне пришлось связаться со шведским посольством здесь и в Стокгольме, а затем использовать связи в высшем эшелоне британской дипломатической службы. Мой муж в ярости, он не понимает, что вы делаете в Европе.

– Нам нужно отсюда уехать.

– Уехать? Скажите лучше, бежать со всех ног. Вам позвонят, и сразу после звонка вас будет ждать автомобиль, который отвезет вас в аэропорт Мальмё, оттуда вы вылетите в Лондон, а после своим ходом доберетесь до Саутгемптона. Вам забронированы билеты первого класса, но большого комфорта не ждите.

– Я невероятно вам благодарен.

– Как только окажетесь в Америке, я вас жду. Больше не пытайтесь меня избегать.

– У меня и мысли не было вас избегать. С нами свяжется кто-то из шведских властей? Вы знаете его имя?

– Я нашла одного дипломата. Он заверил меня, что вскоре вам позвонят. Я не стала уточнять его имя.

– Мне остается ждать звонка в номере?

– Вы должны сидеть на чемоданах. Как я сказала, это было чрезвычайно непросто устроить.

– Мы очень вам благодарны.

– Еще бы.

– Вы можете назвать номер телефона или человека, к которому я смогу обратиться, если ожидание затянется?

– Вы мне не доверяете?

– Я же сказал, я вам благодарен.

– Тогда готовьтесь и скажите жене и дочери, чтобы готовились. Не думайте, что вас будут ждать. Те дни прошли. Я заверила их, что с визами у вас все в порядке. Ваша дочь еще замужем за тем английским поэтом?

– Да.

– Пусть не вздумает разводиться. По крайней мере, пока не доберется до Америки.

На это Томас не ответил. Ее тон живо напомнил ему, почему он старался избегать Агнес Мейер.

– Не опоздайте на самолет, – сказала она.

– Не опоздаем. Я немедленно дам знать жене.

– И сразу ко мне, слышите?

– Непременно.

На следующий день, собрав багаж, они с утра ждали в вестибюле отеля, как им велел по телефону чиновник из шведского Министерства иностранных дел. Прибывший молодой дипломат взглянул на чемоданы и покачал головой.

– Их придется отправить отдельно, – сказал он. – Берите с собой только самое необходимое.

Катя попыталась возразить, но молодой дипломат отвернулся от нее и заговорил с Эрикой:

– Если хотите успеть на самолет до Лондона, багаж придется оставить на хранение. Автомобиль не будет ждать. У вас десять минут, чтобы все устроить, иначе вы опоздаете.

Они принялись доставать вещи, без которых не могли обойтись в дороге. Письма Хуго Вольфа, биография Ницше и все заметки Томаса уже лежали в большом портфеле. Катя переложила несколько его рубашек и белье к своей одежде и туфлям. Несколько раз под взглядом дипломата Эрике пришлось открывать чемоданы в поисках вещей, которые казались ей совершенно необходимыми. И только после того, как отец заверил ее, что издатель перешлет им багаж, она перестала суетиться и осталась стоять с маленькой сумочкой в руке.