Текст книги "Волшебник"

Как писатель, Томас хотел достичь такого же эффекта, нащупать интонацию, придумать сюжет, который выходил бы за собственные рамки и, коренясь в ярком, бравурном и очевидном, воспарял над миром обыденности, вступая туда, где дух и материя сливались, распадались и снова сливались.

Томас пошел на большой компромисс. Он мог бы стать дельцом – чистый, идеально выбритый, в пиджаке и галстуке, – сидел бы в кругу семьи в своем роскошном доме, а его книги стояли бы на полках в таком же порядке, в каком пребывали его мысли.

Томас опустил голову. Возникла заминка; Михаэль начал слишком рано. Он перестал играть, дождался сигнала первой скрипки, снова вступил, и звук его альта стал фоном для темы, которую вела скрипка, театральным задником для развертывающейся драмы. Томас заметил, что Грет вернулась и заняла место Нелли.

Когда четверо музыкантов готовы были перейти от горестной задумчивости к почти песенному завершению, Михаэль взглянул на Голо, который одобрительно кивнул. На этот раз Михаэль был безупречно точен.

Томасу казалось, что несколько раз ему удалось воспарить над миром обыденности, откуда вырастали его книги. Смерть Ганно в «Будденброках», сила желания в «Смерти в Венеции», спиритический сеанс в «Волшебной горе», возможно, где-то еще. Но это было неправдой. Он позволил суховатому юмору и социальным условностям задушить свой талант; Томас страшился того, что могло выйти из-под контроля, если он отбросит сдержанность и осторожность.

Томас мог вообразить приличие, но едва ли в эти мрачные времена оно могло сойти за добродетель. Мог вообразить гуманизм, но какой в нем прок, если теперь все зависело от воли толпы. Мог вообразить хрупкий интеллект в царстве грубой силы. И пока медленная часть двигалась к неторопливому завершению, Томас осознал, что, если бы ему хватило смелости, он мог бы вообразить зло, приоткрыть дверь в мрачную область за пределами его понимания.

Существовали два человека, ни одним из которых Томас не стал, но смог бы, сумей он проникнуть к ним в душу, изобразить их в книге. Одним был он сам, но без таланта и амбиций, однако с той же чувственностью. В демократической Германии он ощущал бы себя в своей стихии, любил бы камерную музыку, лирическую поэзию, домашний уют и умеренные реформы. Этот человек остался бы в Германии, даже превратись она в страну варваров, и постоянный страх заставлял бы его ощущать себя внутренним изгнанником.

Другим был тот, кто не знал осторожности, чье воображение было таким же неистовым и бескомпромиссным, как и его сексуальные аппетиты, человек, разрушавший тех, кто его любил, создававший аскетическое искусство, не признающее авторитетов, искусство опасное – как мир, обретающий форму. Человек, одержимый демонами и обязанный своим талантом заключенному с ними договору.

Что, если бы эти двое встретились? Какая энергия возникла бы тогда? На что была бы похожа такая книга? Какую музыку она впустила бы в мир?

Томас понимал, что должен прекратить думать о воображаемых книгах и персонажах. Прослушивание музыки неизменно вызывало в нем чувства, которые он был не в силах подавить, стремления, которые был не в силах осуществить. С тех пор как они перебрались в новый дом, идеи романов и рассказов приходили к нему, когда он слушал Шуберта или Брамса. Томас вставал и быстро шел в свой кабинет, уверенный, что сумеет облечь их в плоть, но идеи рассыпались в прах, стоило ему усесться за письменный стол.

Музыка выбивала его из колеи. Но, следуя за короткой частью с ее чудесными маршевыми и танцевальными ритмами, а затем за решительным финалом с его текучим изяществом, Томас внезапно понял, что эти двое, эти отражения его личности, уже не оставят его, как те, что приходили раньше. Им предстоит стать частью давно задуманного – романа о композиторе, который, подобно Фаусту, заключил сделку с дьяволом.

Квартет завершался, и Томас заставил себя слушать. Никаких больше мыслей о героях и романах! Только звуки, только темп, который держали альт и виолончель. Вступили обе скрипки, они пересекали орбиты друг друга, словно двух других музыкантов не существовало. Затем альт Михаэля зазвучал увереннее и тверже, он гнул свою линию, хотя и не стремился переиграть скрипки, которые заиграли с удвоенным пылом.

Если музыка способна пробуждать и хаос, и порядок, заставляя, как этот бетховенский квартет, замирать от восторга романтическую душу, то какой могла быть музыка немецкой катастрофы? Никаких маршей и барабанов. Эта музыка была бы куда нежнее и вкрадчивее. То, что произошло в Германии, вызвало к жизни музыку не только мрачную, но верткую и двусмысленную, пародийно серьезную. Эта музыка заставляла сомневаться, что одна лишь страсть к чужим землям и богатствам привела к той насмешке над культурой, которой Германия стала. Нет, это была та же культура, которая сформировала Томаса и людей, ему подобных, и она несла в себе семена саморазрушения. Под давлением культура оказалась беззащитной и бесполезной. И музыка, та романтическая музыка, что пробуждала лучшие чувства, помогла вскормить то разнузданное безрассудство, которое ныне обратилось жестокостью.

Его смятение, когда он слушал музыку, напоминало панику; музыка была средством освобождения от рационального. Рождая замешательство, музыка одновременно вдохновляла Томаса. Этим ненадежным звукам нельзя было доверять, но именно они помогали ему творить. Но были и те – и сейчас эти люди правили Германией, – в ком эта музыка пробуждала свирепость.

Музыканты, ведомые первой скрипкой, начали ускорять темп – скрипач улыбался, побуждая остальных следовать за собой, усиливать звук, приглушать и снова усиливать.

Музыканты приблизились к финалу, и Томас ощутил волнение – он совершенно выпал из времени, но теперь он знал, что мысли и идеи, посетившие его, пока музыка звучала, останутся и заполнят пространство, которое он неторопливо создавал. Он сумел увидеть сцену, своего героя-композитора в Поллинге, в доме, где умерла мать Томаса, но видение исчезло, стоило ему встать, чтобы вместе с остальными слушателями аплодисментами приветствовать квартет. Музыканты склонились в унисон, и этот финальный жест, как и сама игра, был заранее отрепетирован.

Глава 14
Вашингтон, 1942 год

Элеонора Рузвельт быстро вела их по коридору.

– Не все здесь мне нравится, но мне не позволяют делать ремонт по своему вкусу.

Томас заметил, что жена президента обращалась скорее к Кате, чем к нему. Ему сказали, что президент его примет, но, поскольку миссис Рузвельт об этом не упомянула, он решил, что встречу перенесли или отменили. Этим утром пришли новости о контрнаступлении русских на Шестую армию вермахта под Сталинградом. Томас удивился бы, не отними это событие все внимание президента.

Им предстояло выпить чаю с миссис Рузвельт, хотя они уже позавтракали в доме Агнес и Юджина Мейер, у которых остановились.

– Жалко, – сказала Элеонора, когда они уселись в маленькой боковой комнате, – что не все к вам прислушались, когда вы предупреждали, что на силу нужно отвечать только силой.

Томас не стал ее поправлять, возражая, что никогда такого не говорил. Он понимал, Элеонора пытается ему польстить, намекая, что он предвидел угрозу, исходившую от Гитлера.

– Мы хотим, – продолжила миссис Рузвельт, – чтобы вы и дальше вели трансляции на Германию. Вы стали маяком надежды. В Лондоне о вас только и говорят. Они счастливы, как и я, что вы с нами. И поражены тем, что вы не боялись выступать, когда дела Гитлера шли в гору.

Катя спросила миссис Рузвельт о ее трудах для нужд фронта.

– Мне приходится быть осторожной, – ответила она. – Во время войны вы не можете критиковать действующего президента, но ничто не мешает вам обрушиться с критикой на его жену. Поэтому я держусь в тени. Я решила, мой визит в Англию может быть полезен. Мне понравились король и королева, их преданность общему делу, однако разговор с Черчиллем дался мне нелегко. Но главное, что я повидала много простых людей и наших солдат.

– Все вами восхищаются, – сказала Катя.

– Столько молодых людей впервые увидели Англию. Надеюсь, это воспоминание останется с ними навсегда.

Элеонора печально покачала головой. Томас понял: ей не хотелось уточнять, что для начала молодым людям нужно пережить эту войну.

– Мы непременно одержим победу, – продолжила миссис Рузвельт. – Я убеждена, что мы выиграем войну, чего бы это ни стоило. А после займемся обустройством послевоенного мира.

Она посмотрела на Катю, которая ободряюще ей улыбнулась. Томас гадал, не происходит ли сейчас в Овальном кабинете чего-нибудь важного, что заставило президента перенести их встречу.

– Когда мы встречались раньше, – сказала Элеонора, – мы были так восхищены вашим мужем, его гуманизмом и его трудами, что не уделили вам должного внимания. – Она обращалась к Кате, словно преподаватель к студенту. – А теперь я вижу, что вы чудо, настоящее чудо. И я жду не дождусь, что вы повторите все то, что сказали вчера вечером, но мне хотелось бы услышать это из ваших уст, а не по телефону от Агнес Мейер.

– Она вам звонила? – спросила Катя.

– Она звонит каждый день, и раз в неделю я отвечаю на звонок, – ответила миссис Рузвельт.

– Она и моему мужу звонит.

Внезапно Томасу пришло в голову, что он может воспользоваться поводом и попросить у первой леди за Мими и Гоши. Он понимал, что уже слишком поздно, но вдруг удастся узнать что-нибудь новое или получить гарантии, которые утешат Генриха.

После его слов на лице Элеоноры отразилось беспокойство.

– Они евреи? – спросила она.

Томас кивнул.

– Боюсь, новости неутешительные, – сказала она. – Для всех нас. Именно поэтому нам следует… – Она запнулась. – Я ничем не могу вам помочь. Простите меня. До войны я делала все, что могла, но теперь я бессильна. Нам остается только надеяться.

Возможно, подумал Томас в тишине, и не стоит говорить Генриху, что Элеонора Рузвельт не видит способа помочь Мими и Гоши. Он опустил голову.

Вчера вечером их визит к Мейерам начался с неприятностей. Дом на Кресент-Плейс отличался роскошью и внушительными размерами, но у него были очень тонкие стены. Перед обедом Томасу с Катей пришлось выслушать ссору между Агнес и ее мужем. Речь шла о каком-то письме, которое не появилось в «Вашингтон пост», несмотря на уверения Мейера, что оно будет опубликовано.

– Когда-нибудь я уйду от тебя, и тогда ты наплачешься! – проорала Агнес несколько раз. – Тогда ты поймешь, каким был дураком!

– Она словно с немецкого переводит, – заметила Катя.

– Она говорит так, когда взвинчена, – ответил Томас.

– Как сейчас, – добавила Катя.

На обед пригласили сенатора, который, когда его представили Томасу и Кате, категорически заявил, что не поддерживает вступления Америки в войну. Когда Томас в ответ холодно улыбнулся и пожал плечами, давая понять, что не собирается спорить неизвестно с кем, сенатор нахмурился. Томас не мог понять, почему сенатора пригласили на обед и почему он принял приглашение, но, вероятно, Вашингтон был весьма скучным местом, особенно для сенаторов, чьи социальные навыки и политические взгляды давно устарели.

Еще одного гостя Агнес представила как Алана Бёрда. Он служил в немецком отделе Государственного департамента. Его голубые глаза, квадратная челюсть и строгость полувоенного костюма взволновали Томаса, но, осознав, что слишком засмотрелся на Алана, он переключился на его жену, которая от удивления заметила, что хотела бы больше читать, но это непросто, когда в доме маленькие дети.

Среди гостей была также очень эффектная и самоуверенная пожилая дама, писавшая авторскую колонку и считавшаяся, как сказала Агнес, одной из самых преданных сторонниц Элеоноры Рузвельт. Вскоре к ним присоединился робкий поэт, переводивший Брехта для малотиражных изданий. Жена поэта была высокой, грозного вида дамой, предки которой явно были из скандинавов. Она сказала Томасу, что прочла все его книги и следит за его выступлениями.

– Вы спасете Европу, – заявила она. – Да-да, именно вы.

На одном конце стола угрюмо восседал Юджин Мейер, на другом царила его жена. Ссора с супругом, казалось, только воодушевила Агнес, и не успели подать первое блюдо, как она принялась нападать на гостей с провокационными вопросами.

– Вам не кажется, – спросила Агнес, – что те, кто слишком рано выступил против Гитлера, потеряли возможность влиять на события в Германии?

Томас взглянул на Катю, которая сидела опустив голову, и решил притвориться, что не расслышал вопроса, а после вздохнул с облегчением, когда никто из гостей не ответил.

Томас пожалел, что Агнес не потрудилась подробнее описать ему Алана Бёрда. Если этот человек и не был решительно настроен против него, то производил именно такое впечатление. Чиновник сверлил Томаса подозрительным взглядом. Томас решил, что не поведется на провокации Агнес и не станет высказываться за столом. Что бы ни сказала хозяйка, он будет скромно и доброжелательно молчать.

– Я часто спрашиваю себя, – продолжала Агнес, – можно ли было предотвратить войну? И в своих размышлениях я не одинока. Я говорю о подлинном понимании того момента, когда тучи сгустились.

Сенатор подал знак официанту, что хочет добавки, заткнул салфетку за ворот и издал громкий звук, как бы предупреждая, что хочет сказать нечто важное. После этого он сунул в рот ложку с супом. Проглотив суп, сенатор поднял глаза – все гости ждали, что он скажет.

– Мы не выиграли ничего от прошлой войны, – заявил он. – Так же будет и с этой. Это не наша свара. У нас своя война, особенно против этой ужасной женщины. Она разрушит страну.

Чиновник из Госдепартамента взглянул на Томаса, который сделал вид, что не понял намека на Элеонору Рузвельт.

– Она не делает ничего, кроме добра, – сказала колумнистка.

Когда подали второе блюдо, Агнес попыталась поднять новую тему, которая могла бы создать напряжение за столом, но даже сенатор и колумнистка, которые, казалось, хорошо знали друг друга, видимо, устали спорить. Юджин и вовсе не раскрывал рта. Поэт тоже молчал. Его жена, пользуясь паузами в разговоре, несколько раз упоминала названия Томасовых книг, периодически впадая в экстаз.

– Они не просто изменили мою жизнь! – восклицала она. – Они научили меня жить!

– Разумеется, после войны, – сказала Агнес, – нам предстоит инвестировать в Германию. Америке придется вложить немалые деньги.

– Не думаю, что это желательно или возможно, – вмешалась Катя.

– Это определенно возможно и, разумеется, желательно, – ответила Агнес.

– Я согласна, – сказала колумнистка. – Из обломков должно что-то возродиться, и я надеюсь, не без помощи Америки.

– Я услышал достаточно, – заявил сенатор. – Там, откуда я родом, никто не захочет дать немцам ни цента ни на войну, ни на мир. Это не наша война. И нет никаких гарантий, что мы победим.

– Разумеется, новая Германия должна быть восстановлена, – продолжала Агнес, игнорируя сенатора. – И среди нас есть человек, который может стать ее первым президентом.

– Мы не хотим, чтобы Германия возродилась, – сказала Катя.

– Почему, моя дорогая? – спросила Агнес.

– Немцы голосовали за Гитлера и его подручных, – ответила Катя. – Они поддерживают нацистов. Они спокойно смотрят на те жестокости, которые творятся вокруг. Это не просто горстка варваров на самом верху. Это варварская страна, и Австрия тоже. И это не новое варварство. И антисемитизм тоже не нов. Это тоже Германия.

– А как же Гёте, Шиллер, Бах, Бетховен? – спросила Агнес.

– Это отвратительно, – ответила Катя. – Нацистские лидеры слушают ту же музыку, что и мы, смотрят на те же картины, читают те же стихи. И на этом основании считают себя представителями высшей цивилизации. А значит, никто на свете не может спать спокойно, в особенности евреи.

– Но ведь евреи… – начал поэт.

– Не говорите мне о евреях, прошу вас, – перебила Катя.

– Я не знала, что вы… – начала Агнес.

– Неужели, миссис Мейер? – перебила ее Катя.

Томас никогда не видел, чтобы Катя говорила в чужой компании с таким пылом. И никогда не слышал, чтобы она так открыто и с таким вызовом заявляла на публике о том, что она еврейка. Ее английский был свободнее, чем обычно, и это свидетельствовало о том, что Катя заранее подготовилась.

Томас заметил, что Алан Бёрд пристально смотрит на Катю. Агнес спросила: если союзники победят, что будет с побежденной Германией?

– Раздавите ее, – ответила Катя. – Одна мысль о Германии заставляет меня вздрагивать.

– Но разве вы с мужем не вернетесь в Германию, когда мы одержим победу? – спросил Алан Бёрд.

– Для нас война никогда не закончится. Мы не вернемся в Германию. Сама идея о том, чтобы жить бок о бок с немцами, которые подчинялись, спокойно смотрели или сотрудничали с нацистами, вызывает у меня омерзение.

– Но разве вы не такие же немцы, как они?

– Мысль о том, что когда-то я была немкой, наполняет меня стыдом.

– Но разве вы не чувствуете… – начала Агнес.

– Я чувствую жалость к родителям. Вот что я чувствую. У них все отняли. Обобрали до нитки. Их дети разлетелись по миру. На швейцарской границе моего отца раздели догола. Но им еще повезло. У них были старые друзья, швейцарская семья, которая их вывезла, но среди их друзей были и те, чьи имена обесчещены.

– Кто помог им спастись? – спросила Агнес.

– Винифред Вагнер, – ответила Катя. – Мой отец любил музыку Вагнера. Он и его родители были первыми покровителями Байрёйта. Теперь это кажется фантазией – евреи платили Вагнеру, – но такой была прежняя жизнь. И невестка Вагнера об этом не забыла. Мой отец принял от нее помощь. У него просто не было выбора. Надеюсь, если нам суждено встретиться, я не стану ее благодарить. Слишком многое случилось с тех пор. Я ее презираю.

Катя говорила с таким достоинством, что гости, сидевшие за столом, были потрясены. Они с женой, думал Томас, привыкли ощущать себя немцами, привыкли к подозрительности американцев. А теперь Катя отбросила смирение и осторожность, заставив гостей онеметь. Даже сенатор взирал на нее с мягким восхищением жителя Среднего Запада.

Вернувшись в Калифорнию, они обнаружили Клауса, который ждал армейских бумаг. К их удивлению, его все-таки приняли. Зима выдалась теплая, и вид Клауса, вставшего поутру и читавшего газеты в саду, радовал родителей. По вечерам он выглядел умиротворенным и был всегда готов поспорить с Голо или с отцом, но без былой ожесточенности.

В начале года на Любек сбросили сто пятьдесят тонн зажигательных бомб, что повлекло многочисленные человеческие жертвы. Средневековый центр города был почти полностью разрушен, включая собор и Мариенкирхе, а также семейный дом Маннов на Менгштрассе.

– Осуждение бомбардировок гражданских объектов должно быть более суровым, – сказала Катя за обедом.

– Жители Любека, – спокойно ответил Томас, – были ярыми сторонниками нацистов.

Ему было проще ответить так, чем попытаться объяснить, что значило для него разрушение улиц, по которым ходили его родители, улиц, которые навечно отпечатались в его памяти и часто ему снились.

– И поэтому их нужно сжечь? Вместе с детьми? – спросил Клаус. – Ты готов вести войну как нацист?

Томас представил величественную и тихую ночную Менгштрассе. Лучше бы Катя не начинала этот разговор.

– Если мы будем использовать их тактику, то в чем между нами различие? – спросил Клаус.

Томас положил нож и вилку.

– Различие во мне, – сказал он. – Я оттуда родом. Это мои улицы. Но мои улицы заполонили варвары, и мне пришлось их покинуть. И я не знаю, что говорить и как чувствовать. Хотел бы я обрести твою уверенность.

– И мне бы этого хотелось, – сказал Клаус.

Строить дом в Пасифик-Палисейдс было ошибкой, часто думал Томас. Еще не дойдя до двери, гость понимал, какие деньги вложены в планировку садов.

Дом выглядел так, словно сошел с журнальной обложки. В присутствии Генриха смущение Томаса возрастало. Генрих с Нелли жили в убогой квартирке. Они купили в рассрочку подержанный автомобиль и все время задерживали выплаты, впрочем, за квартиру они тоже платили с опозданием. Томас выделил брату денежное содержание, но денег все равно не хватало. Пока они сидели в саду, Генрих несколько раз обводил глазами массивное здание. Ему не надо было ничего говорить. Дистанция между выставляемым напоказ достатком младшего брата и его нищенским существованием была очевидна.

Томас бранил поэта, с которым едва ли перекинулся парой слов у Агнес Мейер. Поэт распространял слухи о том, что сказала Катя на памятном всем обеде. Его слова в сильно преувеличенном виде Томасу пересказали. Послушать поэта, так спор завязался в Белом доме в присутствии самого Рузвельта. Якобы Катя сказала, что Германию следует оставить догорать, а потом пусть выращивает овощи. Нужно сделать из нее европейскую овощную ферму, а все промышленные зоны забетонировать.

Даже Генрих, слушая эти байки, им верил.

Агнес Мейер продолжала переписываться с Томасом, заявив в одном из писем, что три его сына должны сражаться в рядах союзников. Ее задевало, что Клаус до сих пор не нюхал пороха. А Голо, как ей известно, занимался пропагандой. Меньшее, что могут сделать Манны, – это принять активное участие в войне, учитывая, какую щедрость проявили к ним Соединенные Штаты. Получив резкий отпор, Агнес как ни в чем не бывало ответила в том же духе, в каком отвечала на его обычные льстивые письма, добавив, что радуется поражению немцев под Сталинградом и решению Черчилля и Рузвельта принять от Гитлера только безоговорочную капитуляцию.

Вскоре после этого Агнес позвонила и попросила его выслушать молодого человека, который вскоре посетит его дом. Когда Томас спросил, как его зовут, Агнес ему не ответила, но сказала, что молодой человек захочет увидеться наедине с ним и Катей. Он назовет имя, когда с ней свяжется.

Вероятно, очередная уловка, чтобы набить себе цену, подумал Томас, и даже не стал говорить об этом Кате.

Спустя неделю Моника разбудила дремавшего после обеда Томаса. Одевшись и спустившись вниз, он нашел Катю у двери своего кабинета.

– Там какой-то юноша. Говорит, знакомый Агнес Мейер. Якобы мы обещали его принять.

Молодой человек лет двадцати, в ермолке, с преувеличенно спокойным видом ждал в коридоре. Катя пригласила его в большую комнату, и он последовал за ней, а войдя, указал на Монику.

– Я должен говорить с мистером и миссис Манн наедине.

На мгновение Томас решил, что молодой человек, возможно, явился что-то продать, но его серьезный вид рассеивал это предположение.

Когда Моника вышла, Катя спросила, не хочет ли он воды, чаю или кофе, но гость покачал головой:

– Я никогда не пью в домах, которые посещаю.

Серьезный и благочестивый вид молодого человека навел Томаса на мысль, что он принадлежит к какой-то религиозной организации.

– Моя работа – посещать известных людей. Они должны знать, что творят в Европе с евреями.

– Я посвятил этому несколько лекций, – сказал Томас. – И радиопередач.

– Мы читали ваши лекции.

– Что-то случилось? – спросила Катя. – Мы чего-то не знаем?

– Да. Поэтому я и пришел к вам. Сейчас уже очевидно, что на самом высоком уровне принят план полностью уничтожить евреев в Европе.

– В концентрационных лагерях? – спросил Томас.

– Именно для этого их задумали. Не ради принудительных работ или отбывания заключения, а для уничтожения. Убийство, поставленное на поток. Они используют газ. Это быстро, эффективно и тихо. План состоит в том, чтобы убить всех евреев до единого. И взрослых, и детей. Чтобы в Европе не осталось ни одного еврея.

После этих слов на них опустилось ощущение нереальности происходящего. Просторное, высокое помещение, зеркальные стены, перегородки из полированного дерева, мебель на заказ – все это совершенно не вязалось со смыслом сказанного.

– Вам известно, в каком трудном положении находится президент? – спросил Томас. – Не все в Америке рады беженцам.

Сказав это, Томас тут же осознал, как глупо и бессердечно прозвучали его слова.

– Меня не волнует ни президент, ни его мнение, – сказал молодой человек. – Слишком поздно бежать. Людей убивают.

– Чего вы хотите от нас? – спросил Томас, стараясь, чтобы голос звучал мягче.

– Мы хотим, чтобы вы знали. Мы хотим, чтобы в будущем вы не говорили, что не знали.

– Кого еще вы посетили в Лос-Анджелесе? – спросил Томас.

– Это не ваше дело, сэр.

Его тон стал откровенно грубым.

И он был слишком молод, чтобы разносить такие вести.

– Вас воспитывали в вере? – мягко спросил молодой человек Катю.

– Нет. Когда я была маленькой девочкой, я даже не знала, что я еврейка.

– Но вы хотели быть воспитаны в вере?

– Иногда. Но мой отец не желал, чтобы мы жили отдельно от тех, кто нас окружал.

– Они не делают различий между теми, кто ходил в синагогу, и теми, кто никогда туда не ходил.

– Я знаю.

– В будущем, если оно когда-нибудь наступит, в Европе не останется евреев. Вы будете ходить по улицам городов в Шаббат и видеть только духов.

– Мы туда не вернемся, – сказала Катя.

Молодой человек сделал Кате знак, чтобы она вывела его из дома.

На следующее утро Томас позвонил в офис президента, заявив, что не настаивает на личном разговоре с Рузвельтом, но хотел бы обсудить с каким-нибудь высокопоставленным чиновником весьма важную тему.

Когда ему перезвонили, Томас пересказал то, что услышал от вчерашнего гостя про лагеря.

– Мне хотелось бы знать, верна ли эта информация.

Чиновник сказал, что перезвонит.

На следующий день с Томасом связался помощник госсекретаря Адольф Берли, который весьма дружелюбно начал разговор с просьбы Томаса и Кати о предоставлении американского гражданства. Затем перешел к вопросу здоровья президента, не сказав ничего конкретного. Когда он начал расспрашивать Томаса о его семье, тот резко прервал его и попросил вернуться к лагерям.

– Все еще хуже, чем мы думали, – сказал Берли. – Гораздо хуже. Сценарий, который вы описали моему коллеге, – так вот, вы совершенно правы.

– Сколько людей об этом знают?

– Об этом знают. И скоро будут знать многие.

Выступления Томаса для Германии были организованы Би-би-си. Вначале его речи начитывал по-немецки лондонский диктор, теперь он сам записывал их в Лос-Анджелесе. Запись посылали в Нью-Йорк, откуда передавали по телефону в Лондон, где проигрывали перед микрофоном.

– Это похоже на волшебство, – сказал он Кате, – но это не оно, а результат чудесных английских слов: «organization», «determination»[11]11
  «Организация», «решимость» (англ.).


[Закрыть].

Он пытался вообразить испуганного и одинокого человека в Германии. В темной комнате или квартире, приглушив звук, чтобы не услышали соседи, он припал к радиоприемнику. Раньше на своем заплетающемся английском он выступал перед американцами, теперь открыто говорил по-немецки. Используя язык разума и гуманизма, Томас обращался к чувству порядочности.

– Немецкий писатель, – говорил он, – взывает к тем, чья личность и чья работа объявлены вашими правителями вне закона. Поэтому я счастлив воспользоваться возможностью, которую мне предоставило британское радио, чтобы время от времени рассказывать обо всем, что вижу в Америке, великой и свободной стране, в которой я обрел дом.

Порой ему было трудно сдержать гнев, говоря о покорности простых немцев, которая день ото дня все меньше заслуживала прощения.

– Те преступления против человечности, которые совершают мои соотечественники, – заявлял Томас, – столь чудовищны и непростительны, что мне трудно представить, как в будущем они смогут жить среди других братских народов как равные среди равных.

Томас гадал, помнят ли слушатели, что он говорил во время предыдущей войны, и спрашивают ли себя, не тот ли это человек, который теперь заявляет, что Германия ничем не отличается от прочих наций и ей свойственны присущие им пороки и добродетели?

– На этом стоит мир, – продолжал Томас. – По своей природе Германия ничем не отличается от других стран. Сейчас она окружена врагами, которых сама же и создала. А варварские преступления против еврейского населения не подлежат прощению. Чтобы спастись, Германия должна проиграть.

Если он сумел изменить свои воззрения столь радикально, то и его соотечественники способны пересмотреть свои взгляды. Если он смог прислушаться к голосу разума, то и другие смогут.

В студии Томас старался, чтобы голос звучал мягко и сдержанно. Он надеялся, легкой дрожи достаточно, чтобы дать понять слушателям глубину своих чувств.

Когда в конце года вернулась Эрика, ее ждало письмо из ФБР, в котором ее приглашали на беседу. Они хотели знать имена тех, кто был вовлечен в немецкое антифашистское движение до 1933 года и ныне проживал в Америке.

Наблюдая с веранды двух выходящих сотрудников ФБР, Катя заметила, что, вероятно, Эрика изрядно их потрепала. Они выглядели счастливыми, что все закончилось.

Несколько дней Эрика металась между яростью и желанием написать статью, прочесть лекцию или дать интервью о том испытании, которое она пережила, и сильнейшим раздражением.

– Какие вопросы они задавали! Как плохо они информированы! Как навязчивы и совершенно лишены деликатности!

Из последнего замечания Томас заключил, что сотрудники ФБР расспрашивали Эрику о ее отношениях с женщинами.

Он испытал почти облегчение, когда пришло письмо на бланке ФБР, в котором его просили о встрече, желательно в месте постоянного проживания. То, что он тоже был в их списке, заставит Эрику понять, что свет не сошелся на ней клином.

– Если меня спросят о тебе, – сказал Томас Эрике, – я отвечу, что я твой бедный, ни о чем не подозревающий отец, которому никто ничего не рассказывает.

– Они обвинят тебя в том, что ты коммунист, – сказала Эрика.

– То-то обрадуется Брехт.

Встреча была назначена, и двое сотрудников ФБР – один свежий и энергичный, второй постарше и построже – пришли к нему в дом. Томас решил принять их в кабинете. Большая комната выглядела слишком по-калифорнийски, чтобы беседовать там с сотрудниками ФБР об антифашизме. Атмосфера кабинета, возможно, побудит их держаться менее нахально.

Когда все трое уселись, старший с каменным лицом зачитал Томасу его права. Томас объяснил, что будет отвечать медленно, и извинился за свой английский, который ему неродной.

– Мы хорошо разбираем вашу речь, – сказал старший.

– А я вашу.

Ему дали понять, что их интересует Бертольт Брехт и его товарищи, и Томас заподозрил, что ему придется несладко, что бы он им ни сказал. В кругу немецких эмигрантов на западном побережье с Брехтом было трудно не пересечься, но его презрение к Томасу и его книгам было давно всем известно. Гости обещали ему полную конфиденциальность, но Томас не был уверен, что новости об их беседе не просочатся. Он решил до конца дня связаться с Брехтом и рассказать ему о встрече с сотрудниками ФБР или сделать это через Генриха, который часто с ним виделся.