Текст книги "Волшебник"

Бертрам рассуждал о судьбе Германии, о культурных корнях, глубоко уходящих в ее почву, о том, как музыка выражает и возвышает германский дух. Постепенно вместо обсуждения Ницше, о котором Бертрам сочинял научный трактат, они перешли к обсуждению немецкой уникальности, того, как культурная мощь Германии заставляет соседей относиться к ней с недоверием. Единственным выходом, по мнению Бертрама, была война. И когда они одержат победу, Германия распространит свое влияние на всю Европу.

Томас соглашался, что исполненные страсти и подлинного чувства оперы Вагнера и труды Ницше представляют собой олицетворение немецкого духа, а присущие этому духу беспокойство, иррациональность и внутренняя борьба лишь усиливают его и делают более осязаемым. Когда Бертрам в ответ заявлял, что германский дух нелегко примирить с демократией, Томас кивал.

Бертрам не скрывал, что у него есть партнер; и даже проговорился, что они делят постель. Иногда, слушая Бертрама, Томас воображал, как этот неуклюжий человек выглядит голым. Должно быть, по утрам он просыпается рядом со своим любовником. Томас представлял их переплетенные волосатые ноги, их соединенные в поцелуе губы. Эта картина очаровывала его и одновременно вызывала отвращение. Он не думал, что хотел бы переспать с Эрнстом Бертрамом.

Томас решил, что мог бы написать короткую книгу о Германии и войне. Постепенно задуманный томик становился толще и претенциознее. Томас привык делиться с Катей своими задумками и в процессе работы часто зачитывал ей вслух целые куски, но ни обсуждать с ней политику, ни читать отрывки из новой книги не решался.

– Ты можешь представить, что Клауса с Голо призвали бы на войну и с утра до ночи мы ждали бы вестей с фронта? – спрашивала Катя Томаса. – И все из-за какой-то идеи!

Когда родился их пятый ребенок, Элизабет, крестным позвали Бертрама. И то сказать, он был единственным другом Томаса.

Следя за развитием событий на фронте и публикуя статьи в поддержку Германии, Томас радовался, что является частью движения, включавшего как простых рабочих, так и промышленников со всех концов страны. Мог ли он трудиться над романом, если все его помыслы были об угрозе, которую несли германским ценностям такие страны, как полуцивилизованная Россия и Франция, до сих пор лелеющая революционные мечты?

Война, писал Томас, остановит упадок Европы. Воинственный дух немцев зиждется на нравственном чувстве, а не на тщеславии или имперских амбициях. После войны Германия станет еще краше и свободнее. Если же ей суждено проиграть, Европа никогда не будет знать покоя. Только победа Германии гарантирует общеевропейский мир.

После опубликования этой статьи Томас с радостью получал письма с фронта, в которых солдаты писали, как вдохновляют их его слова. Затем, поощряемый Бертрамом, он с удвоенным пылом взялся за книгу. Она будет носить название «Размышления аполитичного».

До войны Томас считал интернационализм Генриха следствием его длительного проживания в Италии и Франции. Сейчас, в трудный для Германии час, он надеялся, что брат не останется равнодушным к опасностям, которые угрожали его стране, и откажется от своего космополитизма.

Навестив мать в Поллинге, Томас узнал, что она писала Генриху, прося сына воздержаться от антипатриотичных высказываний. Война изменила ее. Гуляя по деревне, Юлия обсуждала с теми, кто попадался по дороге, немецкое наступление и выкрикивала патриотические лозунги.

– Все расспрашивают меня о моем сыне. Они имеют в виду Виктора, бедного малыша Виктора. Раньше меня расспрашивали о Генрихе или Томасе. Но теперь в семье есть солдат. Я выхожу на прогулку дважды в день, иногда трижды. Люди убеждают меня держаться. И я держусь.

В конце 1915 года Генрих опубликовал эссе, в котором цитировал писателя Золя, который во время процесса над Дрейфусом пытался привлечь внимание соотечественников к творящейся несправедливости. Определенно, Генрих сравнивал себя с французским романистом.

Однако Томаса в статье оскорбила не позиция брата. Вторая же фраза эссе гласила: «Творец достигает зрелости лишь в относительно преклонном возрасте – а тому, кто казался естественным и искушенным в двадцать с небольшим, суждено вскоре иссякнуть».

Томас показал статью Кате.

– Это выпад против меня. Я прославился в двадцать с небольшим. Он пишет обо мне.

– Но ты же не иссяк.

Томас не решился ей возразить, что даже успех «Смерти в Венеции» не превзошел успеха его первой книги и Генрих насмехается именно над этим.

Когда пришел Бертрам, Томас почувствовал, что готов выплеснуть раздражение против брата.

– Он никогда не простил мне ни славы, которую мне принесла моя первая книга, ни того, что я женился на женщине с деньгами и завел семью, в то время как ему не везло в отношениях и женился он только сейчас.

– Он похож на всех этих социалистов, – сказал Бертрам. – Их переполняет злоба.

Однажды Томас приехал в Поллинг к вечеру. Юлия сидела в полутьме, когда он вошел в гостиную.

– Кто там? – спросила она.

– Томми, – ответил он.

Пока он закрывал за собой дверь, Юлия, не теряя времени, бросилась в бой:

– Томми? Я согласна с тобой, он похож на маленького генерала, который ведет в бой свою игрушечную армию. Скоро он вступит в Бельгию под звуки горна. Откуда в нем эта воинственность? Я сказала его жене, что ей следует утихомирить своего мужа. В ответ она просто промолчала. Знаешь, я никогда не любила Катю Прингсхайм, твоя Мими нравится мне куда больше.

– Мама, это я, Томми.

Она обернулась и всмотрелась в него.

– И впрямь, это ты!

Когда в Мюнхене он рассказал Луле об этом происшествии, она рассмеялась:

– Мама любит вас обоих. С Генрихом она Роза Люксембург. С тобой – генерал Гинденбург. Со мной обсуждает подушечки для булавок и ткань для обивки мебели.

Катя пыталась завязать отношения с невесткой Мими, обмениваясь с ней посланиями и подарками, но сами братья полностью прекратили общаться. Томас с раздражением отмечал, что статья о Золя нашла своих почитателей, сделав Генриха публичной фигурой, одним из пресловутых смельчаков, не боявшихся говорить о войне правду.

Большинство ранних книг Генриха не переиздавались. И ни одна из его книг не знала коммерческого успеха. Теперь десятитомное собрание сочинений Генриха Манна, выпущенное одновременно с дешевым изданием в мягкой обложке, красовалось в витринах книжных магазинов. Неприятие Генрихом войны извлекло его из забвения, даровав ему скромную литературную славу.

Даже когда Мими родила дочь, Томас не счел нужным его поздравить. Он слышал, что квартира Генриха на Леопольдштрассе стала прибежищем тех, кто разделял его пацифистские взгляды и новые политические идеи. Социальная жизнь Томаса на другой стороне реки Изар ограничивалась визитами Эрнста Бертрама. Томас по-прежнему был не в состоянии вернуться к роману. Его книга о войне, которую он бесконечно переписывал, становилась все тяжеловеснее.

Постепенно различия между братьями, занимавшими активную политическую позицию, становились более резкими. В то время как Генрих обретал все новых сторонников среди молодых левых активистов, Томас обнаруживал, что даже самые преданные его читатели порой высказывались о нем неодобрительно. Из-за цензуры писать о войне напрямую было непросто. Однако обсуждение в печати относительных достоинств братьев Манн давало возможность писателям и журналистам завуалированно высказывать свое отношение к войне.

Наедине Томас и Катя войну не обсуждали, но однажды в компании родителей и братьев Катя дала ему понять, что не верит в победу Германии и не поддерживает курс на войну. Она высказалась совершенно недвусмысленно, но ее тон был легок и безмятежен, и это не дало Томасу возможности ей возразить.

– Наш долг – любить Германию, – сказала Катя, – но также наш долг – читать гётевского «Фауста», первую и вторую части. Для меня это слишком много. Я люблю мужа и детей. Люблю свою семью. Эта любовь забирает все мои силы. Вероятно, это очень дурно говорит обо мне и людям следует относиться ко мне с презрением.

Томас перестал высказываться о войне не только в гостях у Прингсхаймов, но даже в собственном доме, за собственным столом. Дети, особенно Клаус, росли шумными и непослушными. Если до войны Томас часто садился за стол усталый и довольный после утренних трудов, уверенный в себе и готовый шутить с детьми, то теперь он без конца делал замечания десятилетнему Клаусу или заявлял, что Голо неделю не получит десерта, если не перестанет игнорировать вопросы, задаваемые матерью.

Впрочем, строгость давалась ему с трудом. Он по-прежнему показывал фокусы за столом и наряжался волшебником на детские праздники, которые посещал с Эрикой и Клаусом. Однажды ему пришлось успокаивать Клауса, которому приснился человек, который держал собственную голову под мышкой. Томас велел сыну, если он снова увидит того человека во сне, отвести глаза и как можно тверже сказать, что его отец – могущественный волшебник и что человеку с головой под мышкой не место в детской спальне, а еще ему должно быть стыдно за свое поведение. Он заставил Клауса повторить эту фразу несколько раз.

На следующее утро во время завтрака Клаус заявил матери, что его отец обладает магическими умениями и знает слова, которые способны изгнать злых духов.

– Папа у нас волшебник, – сказал Клаус.

– Он волшебник, – повторила Эрика.

Начиналось все как шутка, застольная острота, но прозвище прижилось. Эрика подговорила всех гостей обращаться к Томасу только так, и никак иначе.

Война шла, Томас продолжал читать статьи Генриха. Брат редко писал о войне напрямую. Вместо этого он делился рассуждениями о Второй империи, оставляя читателям возможность проводить параллели между тогдашней Францией и нынешней Германией. Однако с ростом антивоенных настроений брат осмелел. Даже согласился выступить на антивоенном митинге социалистов в Мюнхене, где заявил, что война не повод для радости, она не улучшает нравов, не возвышает душу, война не бывает справедливой и праведной и не делает людей братьями.

Томас изучал каждую фразу Генриха. Несомненно, фраза про братьев была камнем в его огород. И всякий, кто это прочтет, поймет, что между братьями Манн полыхает вражда.

Когда война закончилась, разговоры за столом сосредоточились на Катиных поисках еды и ее беспокойстве о родителях.

– Удивительно, – говорила она, – но яиц теперь вдоволь, но нигде не найти муки. А единственная зелень, которую можно раздобыть, – это шпинат.

– Мы ненавидим шпинат, – заявила Эрика.

– А я ненавижу яйца и муку, – добавил Клаус.

Клаус Прингсхайм рассказал им, что собирает оркестр из мобилизованных.

– С некоторыми из них я учился. Они были талантливыми музыкантами. А теперь у них трясутся руки и больные легкие. Не знаю, на что они будут жить. Им повезло вернуться с фронта, но я не представляю, что с ними будет дальше.

Клаус предупредил Томаса и Катю, чтобы были осторожны на улице.

– Два дня назад группа молодцов, одетых как крестьяне, стояла на углу с тачкой яблок. Увидев отца, который возвращался из университета, они принялись швырять в него яблоками и попали ему в ухо.

Эрика начала смеяться.

– Он съел яблоко?

– Нет, моя мать его выбросила и позвонила в полицию. Выйдя на улицу, я обнаружил, что это не крестьяне, а социалисты, которые демонстрируют, что могут делать все, что им заблагорассудится.

– Они и в вас швырялись? – спросил Томас.

– Они не знали, кто я такой, но на вашем месте я бы поостерегся, – ответил Клаус Прингсхайм. – От полиции помощи не дождетесь. Они заявили моей матери, что, если она беспокоится о своей безопасности, пусть наймет частного охранника. Как говорит один мой друг-музыкант, скоро они раздобудут оружие вместо яблок.

– Если они раздобудут оружие, – сказал Томас, – им не уйти от наказания.

– Некому будет их наказывать, – сказал Клаус. – Социалистам ничего не стоит установить в городе свою власть. Это следствие нашего проигрыша в войне. Полиция бессильна.

– Мы больше не хотим ничего слышать о войне, – сказала Катя. – Этот человек, Эрнст Бертрам, заходил несколько дней назад. У него был такой кровожадный взгляд, что я его прогнала.

Она с вызовом оглядела стол. Уже какое-то время Томас недоумевал, куда подевался Бертрам, и размышлял, должен ли ему позвонить.

После ужина Томас собирался выразить Кате свой протест, но в тот день она рано улеглась, и ему оставалось лишь в одиночестве разглядывать книжные полки в поисках утешения.

Война была проиграна. Его книга дописана и вскоре будет опубликована в новой Германии. Еще каких-то полгода назад можно было рассуждать о патриотизме и национальном самосознании, теперь все говорили только о раненых и убитых. Газеты писали о карточной системе и иссякающих запасах. Кайзер ушел, и никто не знал, кто придет ему на смену. Отныне Германия была республикой, но Томасу это казалось несерьезным.

В такой вечер стихи не шли в голову. Томас понимал, что и философские трактаты, которые недавно занимали его ум, сегодня не помогут. Никто из немцев не мог принести ему утешения. Если бы пришел Бертрам, Томас спросил бы его, зачем было развязывать войну, если оказалось, что ее так легко проиграть? А еще ему хотелось бы знать, остались ли у Германии поводы для гордости?

Если бы пришел Генрих, Томас спросил бы его: неужели Германии придется подчиниться победителям? И каково теперь писателю сидеть в кабинете, книжные полки которого сверху донизу уставлены великими немецкими книгами, и как ему теперь слушать на фонографе великую немецкую музыку по вечерам?

Томас думал о молодых людях в крестьянской одежде, швыряющих яблоки в богатых бюргеров. Ради этого все затевалось? Этой насмешки, тщетности, глупости? Неужели это и есть то, во имя чего сражалась Германия?

Эрика с Клаусом продолжали активно интересоваться политикой. Предоставление женщинам права голоса на первых послевоенных выборах стало поводом окончательно забыть об уважении к старшим за столом. Когда Юлия гостила у них в Мюнхене, Эрика заявила, что якобы все замужние женщины должны голосовать так же, как их мужья.

– Они могут обещать, что поступят так же, как их мужья, малышка, – сказала Катя, – но голосовать будут тайно. За исключением моей бабушки, которая публично объявила, за кого проголосует.

– А как будешь голосовать ты? – спросил Клаус свою бабушку.

– Я буду голосовать разумно, – ответила та.

– А Волшебник?

Впервые за долгие месяцы Томас рассмеялся.

– Я буду голосовать так же, как ваша мать, а она будет голосовать разумно.

– И к какому результату это приведет? – спросил Клаус.

Прежде чем Томас успел открыть рот, вмешалась Катя.

– В Германии победит демократия, – ответила она.

– А как же социалисты? – спросил Клаус.

– Они станут частью демократии, – твердо ответила его мать.

– А герр Бертрам социалист? – спросил Клаус.

– Нет, – ответила Катя.

– А я социалист, – сказал Клаус. – И Эрика тоже.

– Тогда отправляйтесь на баррикады, вы оба, – сказал Томас. – Там для вас хватит места.

– Они еще слишком малы, чтобы рассуждать о баррикадах, – заметила Юлия.

– А вот Голо у нас анархист, – сказал Клаус.

– Ничего я не анархист! – воскликнул Голо.

– Клаус, если будешь вертеться, выгоню из-за стола, – предупредил Томас.

– Вы знаете, я никогда не любила кайзера, – сказала Юлия. – Уверена, новые политики мне понравятся, если только они не станут утверждать, что все люди равны. Я не слишком образованна, но я никогда не доверяла людям низкого положения, даже тем, кто много о себе мнит.

– Власть перейдет в руки рабочего класса, – сказал Клаус.

– Кто тебе сказал? – спросила Юлия.

– Дядя Клаус.

– Он на редкость плохо информирован.

– В этом Волшебник с тобой согласен, – заметила Эрика.

– Эрика, прекрати! – сказала Катя.

– Кого ты поддерживаешь? – спросила Юлия Томаса. – Тебя трудно понять. Люди меня спрашивают.

– Я поддерживаю Германию, – ответил Томас. – Германия прежде всего.

Подняв глаза, он заметил, что Катя покачала головой.

Томас задумывал «Размышления аполитичного» как аргумент в споре. Однако ко времени публикации повестка утратила актуальность. Некоторые рецензии были просто неблагожелательными, другие расписывали в подробностях, чем именно книга нехороша. Роман Генриха, напротив, встретил благожелательный прием.

Семейные обеды превратились в поле боя, когда Эрика с Клаусом обнаружили, что родители придерживаются различных политических взглядов. По телефону Эрика узнавала у Клауса Прингсхайма о последних новостях, затем спускалась на кухню, где расспрашивала разносчиков, что творится на улицах Мюнхена.

– В моем детстве в Любеке, – говорил Томас, – тринадцатилетняя девочка и ее двенадцатилетний брат не открывали рта, пока взрослые о чем-нибудь их не спросят.

– На дворе двадцатый век, – замечал Клаус.

– И в Мюнхене скоро будет революция, – добавляла Эрика.

Однажды вечером, когда Томас сидел в кабинете, вошла Катя и спросила, помнит ли он молодого писателя по имени Курт Эйснер.

– Он друг Генриха, – ответил Томас. – Один их тех, кто не вылезал их тюрьмы за распространение плохо напечатанных памфлетов.

– На кухне сказали, что он возглавил революцию.

– Он что-то написал?

– Он взял город под свой контроль.

Спустя несколько дней слуги перестали приходить, и Катя обнаружила, что съестное нельзя раздобыть даже на черном рынке. Эрике с Клаусом было категорически запрещено подходить к телефону, но они ухитрялись быть в курсе всех новостей.

– Они ведут себя как Советы, – сказала Эрика.

– Что это значит? – спросил Томас.

– Убивают богатых, – ответила Эрика.

– Скоро они станут силой вытаскивать богатых из их домов, – добавил Голо.

– Где вы такого наслушались?

– Все об этом знают, – сказала Эрика.

Томас был потрясен, когда Курта Эйснера застрелил правый экстремист. Он понимал, что Генрих, выступивший на его похоронах, подверг себя серьезной опасности.

Катя обнаружила, что их шофер Ганс хорошо осведомлен о происходящих событиях. Однажды утром она пришла в кабинет Томаса с листом бумаги, на котором были написаны два имени.

– Эти двое захватили власть, – сказала она. – Они теперь всем заправляют. Всем, кроме продуктов, потому что муки я раздобыть не сумела, да и молока больше нет. Женщину, у которой я его покупала, запугали.

– Покажи мне, – попросил Томас.

Увидев на листке имена Эрнста Толлера и Эриха Мюзама, он рассмеялся.

– Это же поэты, – сказал он. – Из тех, кто просиживает штаны в кафе.

– Они в исполнительном совете, – сказала Катя. – И по всем вопросам следует обращаться к ним.

На следующий день их посетил Клаус Прингсхайм.

– Мне пришлось добираться кружным путем, – сказал он. – Поэты все вокруг оцепили и выглядят при этом весьма угрожающе.

– Тебе не следовало выходить из дому, – заметила Катя.

– Дома еще хуже. Отца приперли к стене. Сказали, что скоро национализируют его дом и картины, а прямо сейчас им нужны номера его банковских счетов в Швейцарии.

– Надеюсь, он не поддался, – сказал Томас.

– Он был потрясен. Моя мать узнала одного из молодых людей и принялась на него кричать. Подумать только, юноша из интеллигентной семьи! И если он немедленно не уберется из ее дома, ему не поздоровится.

– А что он? – спросила Катя.

– Он наставил на нее револьвер и сказал, что больше не намерен слушать эту чепуху. И тогда я ускользнул. Сделал вид, что я один из слуг. Я думал, нас всех расстреляют, как Романовых, и мы станем знаменитостями.

С тех пор как пошли слухи о том, что в Мюнхене революция, Томас не отваживался выходить на улицу. Но когда оба Катиных родителя оказались у его порога, беспрепятственно пройдя через весь город, он засомневался, стоит ли верить слухам. Любовь тестя к звукам собственного голоса лишь возросла с началом волнений.

– Они проповедуют равенство, а значит, ненавидят всех, кто на них не похож, – сказал Альфред. – Они хотят, чтобы мы все ютились в одной комнате и прислуживали нашим слугам. Однако мы этого не хотим, да и слуги не согласятся.

– Большинство слуг, – перебил Клаус Прингсхайм.

– Говорите тише, – сказала Катя.

– Скоро так и будет, – продолжал ее отец. – Но пока мне не заткнули рот, могу я привлечь ваше внимание к так называемому министру финансов в новом храбром, но незаконном правительстве Баварии? Он заявил, что не верит в деньги и хочет их упразднить! А доктор Липп, министр иностранных дел, он же совершенно невменяем! При одной мысли, что Мюнхеном будут править такие люди, всех нас должен охватить ужас. Я возмущен, что эти паразиты до сих пор не сидят за решеткой! Господи, благослови Швейцарию, вот что я вам скажу! Отвезите меня туда немедленно!

– Думаю, лучше тебе пока умерить свое возмущение, – заметила Катя.

– Возможно, скоро оно нам понадобится, – добавил Томас.

Когда в комнату вошла Эрика, ее дед встал, чтобы обнять внучку, но Эрика отпрянула.

– Мне сказали, что объявили комендантский час, и, если вы не уйдете, вас могут арестовать.

Прингсхаймов потрясло, как серьезно она говорила. Эрика смотрела на них так, словно отвечала за их судьбу. Даже Клаус Прингсхайм, к удивлению Томаса, хранил молчание.

Томас не сразу осознал, что теперь в Мюнхене новое правительство, состоящее из поэтов, мечтателей и друзей Генриха. Его успокаивало лишь то, что ни в одном из немецких городов, кроме Мюнхена, восставшие не добились успеха. Это позволяло надеяться, что армия, дабы оправдаться за недавнее поражение, не станет тянуть с подавлением мятежа.

Порой Томасу казалось: все, что ему остается, – это ждать. Бавария была католической и консервативной землей. Она никогда не доверится горстке отчаянных атеистов. Он также надеялся, что, несмотря на поражение в войне, Германия сохранила способность дать решительный и продуманный отпор любому, кто воспользовался для захвата власти смутным послевоенным временем. Впрочем, возможно, поражение окончательно лишило мужества немецкую армию.

Томас надеялся, что государство предпримет решительные действия до того, как поэты и их приятели осознают, что их песенка спета и впереди у них в лучшем случае длительное тюремное заключение. Поскольку люди, подобные его тестю, до сих пор считали вождей мятежников чудаками, такое насмешливое отношение могло заставить тех проявить особую жесткость, дабы доказать обратное.

Когда наконец вмешательство правительственных войск стало неизбежным, восставшие начали брать заложников из видных семейств Мюнхена. Поскольку Томас продал дом в Бад-Тёльце, бежать ему было некуда, однако он прекратил вечерние прогулки и старался привлекать к себе как можно меньше внимания.

Катя убеждала Эрику с Клаусом не водиться со слугами, не звонить дяде Клаусу и не распространять слухи. Школы закрыли, и дети занимались под строгим присмотром матери.

Тем не менее это не помешало им понять, что людей, подобных их отцу, арестовывают, а их дома обыскивают и грабят. Дети боялись проявлять открытое неповиновение, но однажды Голо, которого Катя и не думала запугивать, принялся носиться по дому с криками: «Они всех нас перестреляют!»

Должно быть, лидеры восставших знают о его вражде с братом, думал Томас. Ему еще повезло, что во времена, когда вооруженные люди бродили по городу в поисках сторонников правящего класса, мало кто успел прочесть его книгу.

Когда войска готовились вступить в город, от Ганса пришли слухи, что мятежники без суда и следствия расстреляли нескольких заложников. Семейство Манн вместе со слугами старались не подходить к окнам. Томас почти все время проводил в кабинете. Если бы революционеры удержали власть, его семье пришлось бы, как и предсказывал тесть, тайком пробираться к швейцарской границе. И успех этого рискованного предприятия был не очевиден.

При мысли о том, как мало его волнует будущее Германии, ставшей средоточием насилия, беспорядков и революции, Томасу хотелось до боли молотить кулаком об стол. По-настоящему его заботила лишь собственная судьба и судьба своего имущества. Мюнхенское восстание низвело Томаса до обычного буржуа, а с его глаз словно упала пелена.

К ним не заглядывал никто из соседей, и они не наносили никому визитов. Томас чувствовал себя человеком без страны. Германия казалась ему персонажем романа, который вносит в действие слишком много смуты, и от него необходимо избавиться. Томас представлял, как его выволакивают из дома близорукие чахоточные поэты, и чем глубже их любовь к красоте, тем они решительнее и свирепее. Он был уверен, что тюремные камеры переполнены, а охраняют их юноши, готовые вспылить по малейшему поводу. Они не станут долго раздумывать, и вскоре начнутся расстрелы. Мысль о том, что его разбудят в тюремной камере на рассвете и объявят, что сегодня он будет расстрелян, заставляла Томаса вздрагивать.

Ни одно переживание прошедших лет не шло ни в какое сравнение с этим ощущением нависшей угрозы. Он, воображавший, что конец войны будет ознаменован всплеском творческой энергии и социальной стабильностью, не мог спать по ночам от тревоги за собственную судьбу и судьбы своих домашних.

Финал наступил не сразу, с треском выстрелов, который напугал всех, кроме Голо, который от радости принялся хлопать в ладоши. Ганс сказал Кате, что Томасу лучше спрятаться на чердаке, потому что, почуяв близость поражения, революционеры способны на все. Вместо этого Томас остался где был, попросив лишь подавать ему еду прямо в кабинет, и чтобы Катя по возможности находилась рядом.

Единственным, что утешало Томаса после завершения Баварской революции, была малышка Элизабет, которая как раз начала ползать. Каждое утро после завтрака он относил ее в кабинет. Томас следил, как Элизабет умными и спокойными глазками обводит комнату и, поняв, что с книгами и мебелью не поиграешь, начинает ползком продвигаться к закрытой двери. И только у двери она замечала присутствие отца и кивком давала ему понять, что хочет туда, где ее братья и сестры занимаются чем-то более занятным.

Вскоре после окончания революции Томаса посетил бледный юный поэт, который, по его словам, явился по поручению Генриха. Спустившись в вестибюль, Томас не потрудился пригласить гостя ни в гостиную, ни в кабинет.

– Разве Генрих не мог прийти сам? – спросил он.

Молодой человек нетерпеливо махнул рукой:

– Нам нужна помощь. Я друг Эрнста Толлера, который восхищается вами и вашими книгами. Его приговорили к расстрелу. Меня прислали сюда, чтобы вы подписали петицию об отмене приговора.

– Кто прислал?

– Ваш брат сказал, что я могу к вам обратиться. Но меня просил об этом и сам Эрнст Толлер.

Томас обернулся к Кате, которая спускалась по лестнице.

– Этот юноша – друг Генриха, – объяснил ей Томас.

– Тогда пригласи его в гостиную, – ответила Катя.

Присесть юноша отказался.

– Вы человек влиятельный, – сказал он.

– Я не поддерживал революцию.

Юноша улыбнулся:

– Мы в этом не сомневались.

Замечание прозвучало почти саркастически, и в разговоре возникло напряжение. Томас почувствовал, что гость готов уйти, но затем передумал.

– Вы были в списке тех, кого собирались арестовать, – сказал молодой поэт. – Я присутствовал в комнате, когда список зачитывали. И двое из наших лидеров настояли, чтобы ваше имя вычеркнули. Одним был Эрих Мюзам, вторым – Эрнст Толлер. Толлер превозносил ваши добродетели.

При упоминании его добродетелей Томас улыбнулся и еле удержался, чтобы не спросить, какие именно.

– С его стороны это было весьма любезно.

– Скажите лучше, весьма смело. Те, кто был в комнате, не согласились с Толлером. Он бросил им вызов. Не сомневайтесь, так все и было. Свою роль сыграло также упоминание вашего брата.

– Роль в чем?

– В вашем спасении.

Томас согласился подписать прошение, но его удивило, как много юноша знал о бюрократических формальностях: как именно оно должно быть составлено, какими словами и кому адресовано. Гость сказал, что Томасу следует сделать копию, но посоветовал пока о прошении не распространяться. Если Эрнсту Толлеру в дальнейшем потребуется помощь, юноша зайдет еще раз.

Однажды вечером, собираясь на прогулку, Томас не нашел Катю ни в доме, ни в саду. По крикам, доносившимся сверху, он определил местонахождение Эрики и Клауса.

– Где ваша мать?

– Отправилась навестить Мими, – ответил Клаус.

– Какую Мими?

– Есть только одна Мими, – сказала Эрика. – Я подходила к телефону. Мама не успела положить трубку, как тут же надела шляпку, пальто и отправилась к Мими.

Она произносила это имя так, словно его специально придумали для ее удовольствия.

Вернувшись, Катя прямо в пальто и шляпке направилась в кабинет к Томасу.

– Ты должен написать записку, – сказала она. – Я могу продиктовать, или составишь сам. Записку надо приложить к букету, который отвезут твоему брату в больницу. Все позади, но у него перитонит, и они боятся, что он не выживет. Мими никак не придет в себя. Цветы вместе с запиской будут сюрпризом.

Она протянула Томасу ручку.

– У меня есть ручка, – сказал он. – Я напишу записку, но извиняться перед ним не намерен.

Получив цветы и записку, Генрих, несмотря на слабость, выразил благодарность.

Когда Генриха выписали, Мими намекнула Кате, что ее муж будет рад принять брата у себя на Леопольдштрассе.

И Томас отправился с визитом к Генриху, прихватив цветы для Мими и том Рильке для брата. Мими, открыв ему дверь, представилась.

– Я ваша давняя поклонница, – сказала она, – наконец-то мы встретились.

У нее была модная прическа, акцент напоминал скорее французский, чем чешский. Она держалась кокетливо, но в то же время непринужденно и с достоинством. Провожая его в гостиную к брату, Мими была сама живость и обаяние.

– Я привела старого друга, – сообщила она с порога.

Квартира была отделана в стиле, который только подчеркивал ее небольшой размер. Турецкие ковры, алые стены. Везде висели картины, а некоторые даже лежали на книжных полках и столиках, уставленных миниатюрными статуэтками и вазами необычной формы. На окнах висели гардины из грубого синего шелка.

В центре этого смешенья цветов и форм на горе вышитых восточных подушек восседал его брат Генрих в пиджаке, галстуке и белоснежной сорочке. Томас обратил внимание на его итальянские туфли. Больше всего Генрих походил на крупного дельца или консервативного политика.

Вскоре Мими вернулась с кофе. Чашки тонкого фарфора, современный кофейник. Мими некоторое время оставалась с братьями, улыбаясь с довольным и понимающим видом, прежде чем скрыться в кабинете, отделенном от гостиной перегородкой из свисающих стеклянных бусин.

Катя с Томасом решили, что он не станет обсуждать политику, даже если Генрих начнет его провоцировать. Однако Генрих выработал привычку держаться с холодной патрицианской любезностью. Он жалел, что поздно женился, говорил, что нет ничего важнее семьи. Его глаза при этом смеялись.