Текст книги "Сага о стройбате империи"

24. Терех и его отвлечённые соображения

К Начальнику стройки Малышева попала только к вечеру, не роняя вешалок, перед Терехом она робела – робость и восхищение, вот что вызывал у нее Терех, который почти и не знал её, а если и помнил что-то, то отнюдь не слишком серьёзное – она была здесь в то время чем-то вроде колоритной дуры.

– Зосим Львович, – сказала она после всех представлений, – я ведь работала у вас, в отделе главного энергетика, четыре года, ещё при Карапете. Вы должны меня помнить, ну, хотя бы по слуху – я часто опаздывала, и вы издали приказ – все работают с восьми пятнадцати до пяти, а Малышева, отдел главного энергетика – с девяти пятнадцати до шести. Он долго висел в вестибюле, и приезжие ходили смотреть на меня, как в виварий… Это был великий приказ, – сказала она убежденно.

Терех улыбнулся и свёл брови, пытаясь вспомнить собственноручно изданный великий приказ.

– Тогда катилась очередная кампания борьбы за дисциплину, а я, как ни старалась, всё равно, хоть через день да опаздывала. И Шепитько задергал и меня, и Карапета. Меня ладно, но уж очень Карапет огорчался, переходил на «вы» и прочее… А потом говорит, поди посмотри, там на тебя приказ повесили. Я думала выговор…

– Не помню, может, это его идея и была… – И вдруг вспомнил. – Ну конечно, он всё время обещал – приму меры, приму меры, а потом раскричался, «как работник она меня устраивает, что проектировщики делают месяц, она может сделать за десять дней, но для этого ей нужно два дня прогулять!» И грозился разрешить вам приходить на час позже, когда никаких проверяющих уже нет. Он очень хорошо вас защищал. Теперь он у нас ЛЭП ведёт, знаете?

Малышева закивала, затрясла головой:

– Мне Маша сказала! Знаете, он очень хороший человек, без всякого ложного самолюбия или там, ну, во что бы то ни стало блюсти авторитет…

У неё в самом деле была потребность слоняться по посёлку ходить к проектировщикам, когда что-либо не ладилось в схемах. Карапет и это терпел, только иногда, уже на взводе, напоминал о сроках, и она кивала, утыкалась в чертёж, где всё рассыпалось, снова отводила глаза в окно, норовила улизнуть… Ну что ты маешься, – говорил Карапет, – что там у тебя? – Не получается, – отвечала она. Иногда он встревал, сам лез в какой-нибудь узел. Однажды лихо начертил схему – держи! Она смотрит – опять что-то не так, не будет схема работать. Уже ночью сообразила, как и что, начертила, утром положила на стол ему чертёж и записку, почему не будет работать его схема. И на радостях пошла гулять. А он – опять я перед Люсей оскандалился! И всё.

– Вообще-то он со мной намаялся, – сказала Малышева, только сейчас как-то от всей души посочувствовав Карапету.

– Вот когда проняло-то – рассмеялся Терех. – Это вы ведь приходили на летучки вместо Карапета с… был у вас инженер такой, худенький, в очках.

– Витя!

– И мы знали, раз пришли дети, значит, Карапет опять что-то не сделал и прячется.

– Да. Он нам инструкции выдавал, и мы хором – про то, что не сделано – не знаем, запишем, передадим. Вообще-то Витя один должен был ходить, но уж очень он терялся, краснел… И брал меня вместо боевого слона. Я толстая тогда была.

– Да нет, я помню, просто здоровая деваха, энергию некуда девать… А Карапет и сейчас темнит, тем более, сейчас проще – не наше ведомство, не показывается, и всё тут. Метод у него такой.

– Зосим Львович, а что у вас сейчас интересного, чтоб снять?

– Что у нас… Год пусковой, к тому же катастрофически маловодный. Думаю, не безынтересно будет посмотреть, как мы будем выпутываться из этой ситуации.

– А вы знаете, как будете выпутываться?

– Думаю, этого никто пока не знает.

– А выпутаетесь?

– Думаю, да. Коллектив у нас прекрасный, идем в графике по всем показателям. Ну, и перечень наших хороших дел на этом и ограничивается. Клуб вон никак не достроим новый…

– А Музтор?

– Музтор несравненно лучше. Кызыл-Таш бы так.

– А подсобные хозяйства?

– Про подсобное хозяйство Домбровского уже несколько фильмов сняли. Да сейчас у всех подсобные хозяйства. Милиция возделывает сад с помощью задержанных. Идут нога в ногу с автотранспортной конторой.

– Что, много задержанных?

– В основном, рецидивы. Неоднократно попадают.

– У вас теперь, значит, свой контингент э… маргиналов?

– А как же. Всё как у людей.

Малышева никак не могла нащупать, о чём Тереху было бы интересно говорить. Сказала:

– Мне казалось, что у вас не совсем так. Я ведь почему о приказе вспомнила – такой приказ не везде возможен, не в любом коллективе. Когда не знают что делать, обычно гайки начинают закручивать, гайки закручивать проще… А здесь был иной тип отношений, открытый коллектив, открытый, а не суббординационный, что ли… И отношения, где доверие – своего рода аванс…

– Ну, с коллективом, в котором нет доверия, ГЭС не построишь. Я не совсем согласен с формулой, что «бытие определяет сознание», но в какой-то мере и бытие определяет сознание. Стройка необычная и по природным условиям, и по тому, что пришлось иметь дело с нерешённым объектом. Вот эта нестандартность ситуации и определила коллектив. Согласно ситуации, люди подобрались порядочные и инициативные, почти путем естественного отбора – непорядочным тут нечего было ловить, а безынициативным – делать.

– То есть, в другой ситуации и люди были бы другие?

– Возможно. Согласно ситуации могли подобраться и другие люди.

– А эти люди могли быть другими?

– Детский вопрос. Эти в основном не могли быть другими. Но в том, что «нет сволочных людей, а есть сволочные обстоятельства», – очень большая доля истины. В сволочных обстоятельствах одни поступают, как все, а нравственные от природы люди, не желающие поступать «как все», часто становятся подозрительными, вздорными, склочными, мелочными, наконец, – у них теряется точка отсчёта. Поэтому человек ищет свой коллектив – страна большая. Тем более, строители. Это, можно сказать, уже – класс, каста – если хотите. Чаще это люди, которые в основе своей любят работать, умеют работать и хотят жить в нравственной среде. Тем более, что тут каждый на виду. Не умеющие и не желающие так жить, как правило, отсеиваются. У меня это четвёртая стройка, можешь поверить мне на слово. Не люди изобретаются для дела, а дело делается постольку, поскольку за его счёт они осуществляют свое бытие. Конечно, бывает, что бытие осуществляется, а дело не делается. Даже в строительстве.

– А в кафе и столовых вы по-прежнему меняете работников каждый год?

– Когда чаще, когда реже. Как только еда становится не перевариваемой. Вот ведь тоже среда – из профучилища набираем, без всякого опыта красть, а через год они уже практически готовы на всё.

– Я помню, в самом начале вы посадили на рефрижератор своего шофёра, ещё по Кременчугу…

– Года два он продержался – и за шофёра был, и за экспедитора. Последние полгода приезжает из рейса – чуть не плачет: Зосим Львович, Христом-Богом прошу, за что такое наказание, вон Гошу посади, хороший парень, а меня отпусти! Гоша и сейчас ездит. А Стаднюк на бетон ушел. Кстати, интереснейший человек, Стаднюк Алексей Матвеич, врождённая нравственность. Сейчас в бригадирах, лет пятьдесят ему…

– Когда доверяют, хочется, во что бы то ни стало оправдать доверие. Хотя у Шамрая вон младшенький – врожденный пацифист, никого не желает ударить, даже если его очень уговаривать стукнуть хоть кого-нибудь… Раньше про таких говорили – не будет жить, Бог приберёт в ангелы. Может, нравственность – это запас доброжелательности?

– Может и так. Фактически это правила поведения людей по отношению друг к другу. Правила эти не всегда соблюдаются и тогда говорят о безнравственности отношений. И религия, хотя в ней отношение к Богу часто заслоняет отношение к ближнему была, если вылущить рациональное зерно, учением об искусстве жить с другими людьми. Десять заповедей – не убий, не укради, чти отца и мать, не возводи ложного свидетельства, не пожелай дома ближнего своего…

– …ни жены его, ни поля, ни раба его, ни рабыни, ни вола, ни осла, ни всякого скота его, ничего от ближнего своего…

– Ну, вот видите, вы всё прекрасно знаете, библию читали, и другие знают, хотя и не читали. А Новый завет – дальнейшее движение в этом направлении, и требования к человеку в нём строже. Если в библии – зуб за зуб, то здесь уже чистейшей воды альтруизм, и выполнять эти требования, естественно, труднее. Всё это – нравственное строительство.

– Строительство? А что, ещё что-то добавилось?

Терех пожал плечами. Внимательно посмотрел на неё.

– Не ленись, работай. Неработающий человек уже безнравственен.

– Это уже было – в поте лица будешь добывать хлеб свой…

– Ну, не только в поте. Можно и с удовольствием. Слава Богу, направленность воспитания пока такова, что в шестнадцать лет чуть ли не каждый второй надеется своими усилиями осчастливить человечество.

– Так уж и каждый второй. Всё-таки для большинства основное – материальный фактор.

– Да какой, к чёрту, у нас материальный фактор?

– Действительно. Хочешь машину – садись на макароны и копи. А потом ещё исхитрись её приобрести. Врагу не пожелаешь такой жизни.

– Человеку нужно поприще, – сказал Терех и поднял вверх указательный палец. – К чему приложить силы. А насколько сохраняется желание осчастливить мир, зависит уже от обстоятельств и среды. Среда у нас замечательная, а вот обстоятельства, скажем так, стеснённые.

– Может и зависит от среды, скорее всего, зависит. Но мне кажется, люди в основном развиваются где-то лет до двадцати пяти, а потом как-то коснеют и после смотрят на всё с кочки своих двадцати пяти. И убеждения оттуда. Люди чаще всего представляют свою молодость. Не зря же говорят о поколении. Домбровский – военное поколение, Вебер – пятидесятые годы, мы – расхристанные шестидесятые, Петр Савельевич Шепитько – тридцатые. А что такое эти новые, семидесятые, – мы не знаем. Смотрю, идут молодые, несут Лукреция – «О природе вещей». А что он для них? И природа вещей?

– Это хорошо, «Лукреция несут»… А вы что читали в их возрасте?

– Тогда на нас столько обрушилось – Платонов, Цветаева, Бабель, Булгаков… Вообще-то сориентировал нас во всём этом тогда Илья Эренбург, помните, такая книжка выходила периодически – «Люди, годы, жизнь». Мы литературу читали, фактически до того времени закрытую, а не Лукреция. А сюда я приехала, помню, с огромным томом «Былого и дум» как с Библией. Наверно, вместо Лукреция. Кстати, у Герцена есть что-то о том, что природа дает юность человеку, но человека сложившегося втягивает, впутывает в сеть семейных и общественных отношений, фактически мало от него зависящих, и, вынужденный действовать, он действует по сложившимся до того принципам… Вот и остался Вебер в пятидесятых, а Петр Савельевич Шепитько в тридцатых…

– Петр Савельевич человек непростой… – задумчиво сказал Терех, и у Малышевой непроизвольно рот потёк до ушей.

– Он человек глубоко вторичный, – сказала она ему в тон.

– Вторичный – это типичный? Или как?

– Интересно. Мне это в голову не приходило. Я думала, это когда по программе «делать жизнь с кого». Зря, что ли, его пионером Петей называют?

– Это он как-то уподобил себя Павлику Морозову. Согласитесь, не каждый рискнет выдать такую версию за правду. Даже романтизм своего рода, – похоже, Терех подразнивал её, – своеобразный, конечно, но тем не менее.

– Ну, Зосим Львович! Может, он, скорее типичный представитель замов по быту?

– Думаю, да.

– А вы не могли бы сделать, чтобы у вас и тут был не стандартный зам?

– Ну… это ведь очень хлопотная должность, вы пойдите как-нибудь, посидите у него на приёме, долго ли выдержите? К этому вкус надо иметь, не всякому по силам. Человек с добрым сердцем заболеет и сбежит, простодушного в два счета вокруг пальца обведут. Всё равно будут накладки, как и при человеке типа Петра Савельевича… По крайней мере, он человек честный. Пойдите, пойдите, посидите у него, если понравится такая работа, я вас на эту должность назначу. Ей-богу, а? А его в замы по экономике…

– Смеётесь!

– Думаю, вы несколько пристрастно к нему относитесь. Он человек вполне искренний. Воюет, правда, иногда с ветряными мельницами и совершенно уверен, что делает правое дело… В чём-то он человек наивный, конечно…

Они одновременно посмотрели на часы, Малышева охнула, виновато вскочила. Было семь часов. – Ничего, – добродушно сказал Терех, – Не все ж о бетоне говорить…

Уже по дороге она попросила разрешения присутствовать на планерках.

– Это пожалуйста, у нас секретов нет… А к Петру Савельевичу сходите, ей-богу!

Несмотря на политый асфальт, вечер кажется пыльным.

25. Глубинные водоводы и ревизия левобережного туннеля

Через неделю, несмотря на белёсость неба, вода в водохранилище поднялась к глубинным водоводам. После последней суеты с затворами с плотины рухнул семидесятиметровый водопад, заглушивший своим шумом все остальные звуки. Над водопадом повисла радуга. Тончайшая водная пыль, разлетевшаяся в воздухе не менее чем на километр, воссоздавала свои собственные радуги, бледные отражения той, что стояла над водопадом. Воздух сверкал и переливался, пыльное пекло ущелья мгновенно превратилось в дивный климат высокогорных урочищ, горячие от зноя скалы покрылись испариной и, казалось, зазеленели в складках.

– Ниагара! – говорили знатоки.

– Брызг много, а всего кубов пятьдесят-шестьдесят идет, – прикидывали скептики.

– А ничего фонтанчик соорудили, – одобрительно посмотрев на водопад, сказал только что приехавший из Москвы Коля Пьянов, несмотря на астеническое сложение, обладавший сильным басом. И похлопал по плечу Тарханова, главного инженера плотины.

Желчный Тарханов только улыбнулся на сей раз и что-то прокричал в ответ, что можно было понять, как «То ли ещё будет!»

Колю Пьянова, а ныне Николая Николаевича Пьянова и двух его товарищей выписали из Спецпроекта специально к этому событию – в срочном порядке составить проект на ремонт левобережного туннеля, надеясь, что как только вода пойдет через водосбросы, его смогут закрыть и быстренько отремонтировать.

Пока же все глазели на водопад, имеющие колёса везли столько народу, сколько могли захватить, пошли спецрейсом автобусы, запестрели яркие платья конторских женщин, а автобус Жилстроя курсировал между поселком и створом, привозя и увозя своих рабочих. Лихачёв привёз жену и не только дал насмотреться на падающие тонны воды, но и поднялся с ней на плотину, осторожно провёл по лестницам, трапам и доскам, переброшенным через лужи полива, и показал, как вода, завиваясь воронками, вливается в эти самые водоводы. Лариса Васильевна смущённо ловила раздуваемую ветром юбку и оглядывалась по сторонам.

Пётр Савельевич привёз трехмесячного внука, а с окрестных кишлаков потянулись на лошадях аксакалы, ещё бодрые старухи в плисовых с ярким шитьем халатах и молодые пастухи с недальних выпасов. Школьный духовой оркестр выстроился на самой кромке обрыва перед водопадом и заиграл, сверкая медью, слышно не было, но было видно – играли. Белые рубашки школьников пузырились от ветра, развевались красные галстуки.

А потом какие-то чабаны с запоздавшим отгоном впёрлись на створ прямо с отарой, и началось столпотворение. Бараны сбились в непроницаемую текучую массу, в ней вязли бетоновозы, шоферы колотили кулаками по дверцам кабин, вылезали на подножки и матерились, что есть силы давя на клаксоны, а сзади уже подпирали ревущие «ураганы», целых восемь, впряженные по четыре спереди и сзади трейлера с валом генератора.

Образовалась гигантская пробка, каша, над которой возвышался Пётр Савельевич с внуком на высоко поднятых руках, кричал что-то, должно быть, патетическое, за шумом воды не разобрать. Пелёнки трепетали как флаги, внук синел от собственного крика, а корреспондент областной, а, может, и республиканской газеты тут же строчил репортаж с натуры. И даже появился наконец вытребованный Малышевой оператор – «высылайте Джергалбаева перевозки вала генератора» – и заснял всё это со всех сторон, с трудом продираясь с камерой от «ураганов» к центру событий следом за прокладывающей дорогу Малышевой.

Экскурсии не иссякали дня три, настроение было приподнятое, и, несмотря на то и дело возникающие пробки и заторы, производительность труда, как сообщила местная газета «Фонари Нарына» подскочила на укладке бетона на 8,1 процента, а на монтаже – на 1,7.

* * *

На очередной внеплановой планёрке тоже царило приподнятое настроение, и было решено закрыть левобережный туннель и всей компанией отправиться его исследовать.

Большая её часть, увешав перила моста, осталась созерцать водопад, а самые необходимые для осмотра люди и самые храбрые из сочувствующих устремились по шаткому трапику в туннель, как только иссякла изливающаяся из его жерла вода. Впереди – Лихачёв и Котомин в высоких сапогах-броднях, Матюшин в туфлях и Николай Николаевич Пьянов в легкомысленных сандалиях на босу ногу. Дойдя до первого вылома в лотке, они остановились, а Николай Николаевич присел на бережку и осторожно потрогал воду. Вода была глубинная, холодная, – получалось, что лезть в нее – Котомину и Лихачёву.

Лихачёв храбро двинулся вперёд, с первого шага воды оказалось по колено, со второго – по пояс, с третьего он чуть не нырнул и поплыл назад – так и утонуть недолго. Матерясь, стащил сапоги и снова полез в воду. Остальные стояли в нерешительности.

– Полезть, что ли? – задумчиво сказал Евгений Михайлович Матюшин, оглядывая свои ещё совсем замечательные туфли.

– Давай, начальник, ты толстый, – подбодрил его Котомин.

Матюшин нагнулся, стал расшнуровывать туфли, но потом передумал разуваться – Бог знает, на что там напорешься под водой, и снова завязав бантики на шнурках, полез в воду.

– Эге-гей, – закричал Лихачёв, – плыви сюда, здесь берег. Евгений Михайлович поплыл. Кто-то из сообразительных уже громыхал у трапа корытом из-под бетона. Отбив ошметки раствора со дна и боков, корыто спустили на воду, привязав к его уху репшнур.

– Давай-давай, Николай, вспомни молодость, как в правобережном туннеле плавал, – Котомин протянул ему каску с лампочкой и аккумулятор.

Осторожно отталкиваясь руками от стен, Пьянов поплыл в темноту туннеля, вопя жутким голосом про молодого коногона. Его огромная тень пьяно шарахалась по стенам. Пустое корыто за привязанный репшнур вернули назад, следующим погрузился Шамрай, обозвав Котомина Хароном. Так переправили всех. Лихачёв с Матюшиным стучали зубами, досадуя на свою прыть, и приплясывали на месте, стараясь согреться. Шамрай утешал их: «Всё равно кому-то надо глубину мерить!» Рассудительный Котомин советовал им идти назад, на портал, греться. Что и сделали.

Развесив мокрые штаны, носки и рубашки, они уселись на самом краю портала, невинно жмурясь на солнышке. Терех на мосту не выдержал, полез к ним, держась одной рукой за веревочные перильца, а другую – воздев перед собою, как пророк. Кто-то кинулся его подстраховывать, но спокойный скалолаз остановил их у трапа, не прекращая работы по сматыванию в бухту страховочной верёвки.

Пройдя весь туннель, вернулись и остальные. Прыть их и веселье сошли на нет – выломы были большие. Устроили совещание и митинговали до тех пор, пока тот же невозмутимый скалолаз не турнул их с портала, пересчитав по головам. Время остановки туннеля истекало. Откроют затвор – смоет всех к чертовой матери! Лихачёв собрал свои одёжки с веревок, оделся, напоследок поднял голову к солнцу и сказал:

– А ведь небо прояснилось, а? Может, пронесёт?

26. На приёме у зама начальника по быту Шепитько. Кое-что о разнице в национальных менталитетах

Неделю Малышева с Муратом ездили за нурекскими перевозчиками с «Ураганов». Мурат снимал «кайфы» – знойное марево над дорогой, плывущий над ним как бы по воздуху тяжеленный поезд и хвост сопровождения из машин, не могущих его обойти, остановки, когда шофёры поливаются из шланга водовозки и гоняются друг за другом, как дети – ребята славные, и главное у них – «нада», хотя домой и хочется. А потом у трейлера отломилось какое-то ухо, выезд отложили на день, и Малышева, выполняя данное Тереху обещание, к Петру Савельевичу на приём сходила и Мурата с собой потащила, – приехали на полдня раньше. Чего потащилась, ведь знала? Чтобы исключить предвзятость. Допустим, что давнее знание предвзято. И Мурат – лакмусовая бумажка на предвзятость.

Петр Савельевич – за столом, кому-то подписывает, кому-то отказывает, всех приглашает войти – у нас демократия, в приемной никого не держим. Народ вдоль стен сидит, слушает, готовится к своему часу. Их с Муратом тоже пригласили войти, – секретов нет, но приём в порядке очереди. Пока очередь дойдет – наслушаешься, забудешь, с чем пришёл. Рядом с ними испуганная киргизочка сидит, молоденькая, но замученная, с ней, как нянька и охрана – наша русская бабища в перманенте и с облезлым маникюром на коротких ногтях – профорг ЖЭКа, за ними, значит, очередь будет. Малышева на киргизочку испуганную поглядывает, но баба с ней надежная, не подведет, не должна.

Вначале ничего не понятно, но потом понемногу вникаешь в суть разговора: Дай квартиру – не дам, и далее длинная речь о том, сколько более заслуженных, но менее устроенных, чем проситель. Раза три такой сольный, почти отработанный номер. Но жилья действительно не хватает, тем более, что сейчас монтажники прибавились, и только у лэповцев свои вагончики.

Потом что-то уголовное – со спорткомлекса приемник утащили, выдавили ночью стекло. Милиция акт о краже составила, покража не найдена. Женщина, что вроде материально ответственная, с мужем пришла. Потому что теперь получается, что женщине за приёмник платить. Так кража же! Милиция засвидетельствовала. Разбирались с час, Мурат под этот процесс вздремнул, чуть со стула не рухнул. Наконец, ушли, ни до чего не договорившись, – женщина в слезах, муж с твердым решением не платить «из принципа». Малышева встряла:

– Пётр Савельевич, так ведь кража, почему сразу платить? Надо подождать, пока милиция найдёт или что-то решит…

– Знаете, – сказал Пётр Савельевич убеждённо, – Я думаю, что они сами этот приёмник унесли.

Малышева только рот открыла от такого поворота дела. Но проснувшийся Мурат толкнул её локтем в бок, и она рот закрыла, хотя и не поняла, зачем этой семье, где муж в туннеле рублей четыреста зарабатывает, громоздкий приёмник «Беларусь» 53-го года выпуска.

Понемногу очередь до киргизочки дошла. Суть такова – муж её разбился на мотоцикле, она осталась с четырьмя детьми – это объясняет пришедшая с ней женщина.

– Сколько детей было? – переспрашивает Пётр Савельевич.

– Когда муж разбился, – было три, – говорит женщина. – Сейчас в декрете с четвертым. Работает у нас уборщицей, разве ей четверых прокормить? Замужем не работала.

– Брата приехал, – говорит киргизочка, – мужнин брат, тоже четверо детей, вместе жить будем.

– Вот я и говорю, – женщина останавливает её. – Одной ей детей не поднять – ни специальности, ни сил, вон – в чём душа держится. А вместе они поднимут всех. Брат на руднике работал, здесь тоже в проходчики пошел.

– Брат женат?

– Женат, женат брата, – быстро кивает киргизочка. – С жена приехал, с дети…

– А муж когда разбился?

– Август, август, да? – поворачивается она к женщине.

– В августе. Живут они в одной комнате, в седьмом сборном. Четырнадцать метров – одиннадцать человек. Не знаю, как и помещаются – антисанитарные условия. Конечно, со временем ему управление квартиру выделит, но пока…

Пётр Савельевич что-то прикидывает, загибая пальцы, то ли количество метров площади на одного человека, то ли собственные возможности, переспрашивает, видимо, не досчитавшись или насчитав лишнее:

– Значит, ты уже без мужа собралась рожать?

Киргизочка кивает.

– Замуж вышла?

Киргизочка оглядывается на женщину, и та говорит:

– Нет.

– И на брата мужа рассчитываешь?

Киргизочка опять кивает.

– И не стыдно? – Пётр Савельевич вдруг наливается благородным гневом. – Ничего я тебе не дам! И не стыдно приходить ко мне? Не стыдно в глаза смотреть? Ничего тебе не будет!

Киргизочка всхлипывает и зажимает рот рукой, а Малышевой вдруг делается страшно за киргизочку за брата мужа и за их детей. Она соображает, что, наверно, брат мужа взял её второй женой, и Пётр Савельевич вычислил это на пальцах. Говорят, здесь бывает. Полтора тысячелетия гаремов и прочего ислама. У киргизов гораздо меньше. У брата теперь будет две жены и восемь детей, но они выживут… Но пионерская совесть Петра Савельевича не позволяет закрыть на это глаза. Он продолжает негодовать, и снова пересчитывает на пальцах:

– Август, сентябрь, октябрь… ноябрь, декабрь, – загибает он пальцы. – Май, июнь! Одиннадцатый месяц! Значит, не от мужа ребенок, да? Через несколько месяцев уже забеременела! После смерти, могила не успела осесть!

Киргизочка плачет и быстро кивает головой, соглашаясь со всем, что он говорит.

А бабища, что пришла вместе с ней, смотрит на Петра Савельевича изумленно и тупо – ей, видимо, и в голову не пришло пересчитать месяцы.

– Иди отсюда! – машет рукой Пётр Савельевич. – Ничего тебе не будет!

Киргизочка пятится, а потом, не поняв, почему, но, поняв, что её выгоняют, как во сне идёт к двери, зажимая рукой рот от сдерживаемых рыданий. На просвет от окон она совсем тоненькая в своём широком цветастом платье.

И Малышева хватает её за подол.

– Ты уже родила? Ребёнка?!

Та смотрит на неё с испугом и тяжело с рыданием всхлипывает.

– Где ребёнок? – кричит на неё Малышева.

– Дома, с сестра…

– Пётр Савельевич, у неё же послеродовой отпуск! Она же совсем тоненькая, разве такие перед родами бывают?!

И Пётр Савельевич снова пересчитывает месяцы, в самом деле, от мужа забеременела, если уже родила. На всякий случай спрашивает:

– Когда на работу?

– Через две недели, – быстро говорит уже пришедшая в себя сопровождающая.

И Пётр Савельевич глубоко задумывается. Потом говорит:

– Так. А почему брат сюда приехал, а не ты к нему?

Киргизочка оглядывается на женщину и Малышеву, и тут Мурат не выдерживает, спрашивает у неё по-киргизски, что-то о Майли-Сае:

– Майли-Сай дай кай наган гельды би?

Киргизочка кивает, быстро-быстро говорит что-то Мурату.

– Так в Майли-Сае рудники сворачиваются, закрывают рудники, это я точно знаю. Нет работы, – говорит Мурат и киргизочке успокаивающе: – Барабер бары, жакши болот.

– Через год брата кибитка сделает, – говорит она Петру Савельевичу. Вот дурёха-то, а?

– Через год, – говорит он. – А сейчас я где возьму?

– Так вот я и говорю, Пётр Савельевич, у них там в доме бывшая общая кухня пустует, мы из неё склад сделали. Пусть пока поживут? Две комнаты всё ж… – проснулась всё-таки бабища, да с делом она пришла! – Пол там правда, цементный, настелить придется. И пусть живут! Плита дровяная, топить будут.

– Ещё дом сожгут!

– Так срыть её надо, там отопление есть.

Пётр Савельевич задумывается и молчит. Долго молчит. Потом кивает:

– Ладно. Устраивайте. Печку только срыть!

– Хорошая печка, – говорит женщина, – по всем правилам пожарной техники сделанная… – и спешит, – Сроем, сроем печку, Пётр Савельевич, не сомневайтесь!

Она пятится к двери и тащит за собой киргизочку. Малышева с Муратом тоже встают.

Пётр Савельевич говорит вслед киргизочке:

– Да хватит тебе плакать, не дадим пропасть! Не даст тебе пропасть советская власть! Что вы хотели, Мурат?

– Квартиру, – серьезно говорит Мурат. Лицо у него сейчас совсем круглое и глупое. – Но ведь не дадите?

– Не дам, – говорит Пётр Савельевич. – Сам видишь!

На улице Мурат, как куль с мукой, валится на газончик у кафе. Плечи у него трясутся, Малышева садится рядом и тупо смотрит на его трясущиеся плечи. Отсмеявшись, Мурат говорит:

– Нет, Людмила Васильевна, в разведку с тобой не пойдешь.

Малышева равнодушно пожимает плечами.

– Лет семь назад я бы кричала, какое его дело, от кого ребёнок. Я испугалась, что Пётр Савельевич понял, что брат её второй женой берёт, и поэтому кричит… Так бывает?

У Мурата делается совсем круглое и глупое лицо, и когда у него такое лицо, она плохо понимает, шутит он или говорит серьезно:

– Так значит, я жену своего брата чужому отдам, да? Детей моего брата, да? Внуков моей матери, да? Моего отца, да? Детей моего рода, да? У вас так?

– Да, – изумлённо говорит Малышева. – Я слышала, что у вас так не бывает. Или еще – муж расходится с женой, берёт вторую, а живут все вместе – и дети, и жены…

– А что, бывших жен на улицу, да? – он переворачивается на спину, закладывает руки за голову. – У нас так редко бывает. Мужчин много, женщин мало. У узбеков женщин много, они древняя раса.

– У нас тоже женщин больше.

– Значит, тоже старая раса. Старее нас. А самые старые – таджики.

– Мы – выбитая раса, – говорит Малышева.

Но Мурат гнёт своё:

– Ты думаешь, старая дева лучше, да? Чем вторая жена? Мать-одиночка лучше?

– Хуже, – удивлённо соглашается Малышева. – Мать-одиночка – это бунт природы против людских установлений… Вот Пётр Савельевич и присматривает, чтоб не было бунта. Хотя сейчас надо уже присматривать, чтоб во-время родили… А почему со мной в разведку не пойдёшь?

– Вылезаешь. Не профессионально работаешь. Тебе надо что? Смотреть. Наблюдать. Делать выводы и быстро ориентироваться. А ты сразу лезешь менять ход событий.

– Я влезла, когда он её уже выгнал. И она уходила.

– Просто ты поздно поняла, в чём дело!

– А ты сразу понял?

– Я вообще ничего не понял! Но я понял, что ты будешь портить кино! И что тебя нужно придерживать. Когда я буду говорить тебе «К ноге!», как Котомин Тедьке, или вот так свистеть, чтоб сразу на шаг позади меня, понятно?.. Но в разведку с тобой не пойдёшь, – говорит Мурат. И хохочет, – С тобой только в рукопашную ходить можно!