Текст книги "Сага о стройбате империи"

22. Визит к Лихачёву

На другой день, надев короткую юбку и перевязав ногу белоснежным бинтом, Малышева отправилась по начальству с визитами вежливости. Но Терех подался с утра в райком, у Лихачева торчала химзащита, и Малышевой пришлось ждать, пока он освободится.

Она поставила «репортёр» на ближайший к его двери стул, вернулась к Машиному столу. Маша сидела за ним с начала стройки и знала наверно всё, что знали Терех с Лихачевым, вместе взятые, по крайней мере, событийно и отношенчески. И надо, чтобы Маша вспомнила её как следует и воспринимала, как что-то своё, которое никуда не денешь. Но Маша помнила её лучше, чем она Машу – репутация великое дело. Маша оглядела её со всех сторон, поахала над её теперешним видом и, вспомнив прошлое, спросила, давно ли она видела Карапета, тогдашнего своего начальника и бывшего Главного энергетика стройки. А так как Малышева не видела его с тех пор, как уехала отсюда, то стала припоминать всё, что слышала о нём в последние годы.

Ну да, годом позже он уехал отсюда в свою Армению. А через некоторое время его встретил в Москве Мазанов, помнишь, у нас архитектор был? И оказалось, что он ни в какой ни Армении, а на канале Иртыш-Караганда, и Мазанова звал – украшать насосные станции архитектурными излишествами. Но Мазанов не поехал. На вопрос, почему он не в Армении, Карапет ответил: «Я уже не армянин», на что опешивший Мазанов спросил: «А кто?» И Карапет сказал, что строитель…

Маша слушала и кивала, и вдруг огорошила её тем, что Карапет теперь на ЛЭП-500, и те лэповцы, что ведут ЛЭП от них, – тоже в его ведении, и что он иногда приезжает сюда. Теперь изумилась Малышева, а Маша кивала: да-да, он с месяц как у нас был… Так что увидитесь!

Малышева сама не думала, что так обрадуется и взволнуется, и с улыбкой, неверяще таращилась на довольную произведенным эффектом Машу…

Но тут из лихачёвской двери повалил народ, у женщин были счастливые, раскрасневшиеся лица, у мужчин – смущенные улыбки, и Маша кивнула – иди, пока он не занят.

Малышева одновременно дёрнула со стула репортёр и толкнула дверь. Ремешок репортёра зацепился за спинку стула, стул за вешалку, вешалку она успела поймать, но от произведенного грохота даже зажмурилась и так влетела в кабинет и вытаращилась на стоящего посреди него Лихачёва. Мелькнувшее на его лице недоумение сменилось как бы одобрением её мало обескураженному виду, и он кивнул, словно они расстались только вчера:

– Привет, Малыш.

Она просияла:

– Вы узнали меня?

– Я узнал тебя ещё по грохоту в приёмной, – он продолжал одобрительно разглядывать её. – С виду ты стала намного изящнее, но шуму от тебя по-прежнему много. – Она хотела объяснить, что же произошло в приёмной, но он отмахнулся:

– Проходи.

– Я, собственно, пришла представиться…

– Давай, представляйся.

– Госкино СССР поручило студии снять фильм о стройке – цветной, полнометражный, широкоформатный и, само собою, документальный. Официально я числюсь ассистентом режиссёра, но режиссёр-постановщик сейчас занят на другом фильме, так что я пока за него.

– Я рад.

– Не бойтесь. Если я сделаю что-нибудь не так, старшие товарищи меня поправят.

– А я и не боюсь. Это даже лучше, что приехала ты. Будем знать, с кем имеем дело. – И с неожиданным интересом спросил, – Ты как добиралась? Через Сусамыр? – Она кивнула. – Снегу на Сусамыре много?

Об этом её уже спрашивали и Котомин, и Шамрай.

– Нету снега. Почти нет.

– Это плохо.

– Мало воды?

– Маловато. Паводок ещё не прошел, но, видимо, особенно ждать нечего.

– Боитесь, что не будет воды для пуска?

– Ну, об этом говорить ещё рано… Сейчас весенний паводок – тают снега, вода пока поднимается и дня через три-четыре подойдет к глубинным водоводам. И на этом придется остановиться – вода нужна на полив. Но есть ещё августовский пик – когда тают ледники. Возможно, в этом году они начнут таять раньше. В общем, еще не вечер. Я тебя чем-то озадачил?

– Нет. Я только думаю, хорошо это или плохо, что мало воды. В смысле для фильма.

– Придется запускать агрегаты по очереди. А то шуму будет много. Или тебе надо много?

– Мне хватит одного, первого.

– Ну, это мы тебе устроим. Не переживай, – он взглянул на часы. – У нас есть полчаса, – насмешливо округлил глаза. – Что будем делать?

– Как что? Я вас буду колоть, а вы, естественно, раскалываться…

– Ну давай, начинай.

Малышева вытащила из кармана бумажку с вопросами, где первым значилось – экология и ГЭС, что она и прочла по бумажке, а так как вокруг этого вопроса уже давно стоял чрезмерный шум общественности, Лихачёв сразу завёлся и резонно спросил, сама-то она как, сторонница нетронутой природы или всё-таки считает некоторое вмешательство необходимым или, по крайней мере, неизбежным? Хотя бы здесь, в Средней Азии?

– И необходимым и неизбежным, на её взгляд. ГЭС не только не противопоказаны, но и нужны для регулирования водного стока, это даже не нарушение, а восстановление, ведь когда-то Кара-Кумы были цветущим краем, и возвращение к этому – может, и есть восстановление нарушенного равновесия. Но всё-таки… Аральское море всё время мелеет, палеонтологические стоянки, чем дальше в глубь веков, тем далее от нынешнего берега, то есть, люди все время переселялись следом за уходящей водой, но теперь с разбором воды на полив Арал мелеет катастрофически, и, видимо, это процесс необратимый… Но что же было раньше, какое такое равновесие, что в нем воды было много и откуда она взялась? Понятно, куда девалась, а вот откуда взялась? И бралась? Раньше?

Лихачёв спросил:

– Ты что-нибудь слышала об Узбое?

– Слышала – это сухое русло, соединявшее Арал с Каспием, но ведь вода текла по нему в Каспий и дальше, по Кума-Манычской впадине в Чёрное море. То, что Каспий соединялся с Чёрным морем видно и на старых картах, но сколько же воды было в Арале, откуда она бралась и куда девалась? Уже после того, как уровень воды в Каспии понизился и она перестала вытекать в мировой океан?

– А ты слыхала что-либо о Тургайских воротах?

– Это где?

– Это в Западной Сибири, и ты туда не заглядывала. Существует гипотеза, что Западная Сибирь была гигантским водным бассейном.

– Ферганская долина тоже была водным бассейном.

– Да, но Фергана очень давно, а Западная Сибирь 12–14 тысяч лет назад. Высота Тургайских ворот – 125 метров над уровнем моря, и вдоль всей Западно-сибирской низменности есть фрагменты береговой линии и тоже на уровне 125 метров. А потом уровень этого водоема опустился ниже, и вода перестала поступать в Среднюю Азию. А почему понизился уровень воды? Ведь там Обь и Иртыш… Кстати, Обь и Иртыш – молодые реки… Почему они потекли на Север, а раньше вода поступала в Среднюю Азию? Потому что был Ледниковый период и Ледниковый порог, запиравший выход в Северный Ледовитый океан. И когда он начал таять? Примерно, 12–14 тысяч лет назад. Вот тебе и возражение противникам переброски сибирских рек.

– Но у них есть контрдовод относительно переохлаждения в таком случае бассейна Ледовитого океана. И тогда Ледниковый период наступит раньше…

– Ага, не через двенадцать тысяч лет, а через одиннадцать с половиной. Через сколько поколений возникнет такая опасность? Одни боятся всеобщего потепления, другие – наступления ледникового периода. Всё это досужая болтовня, нагнетаемая журналистами.

– А ещё говорят о парниковом эффекте.

– Кстати, морфологические особенности впадины Аральского моря таковы, что позволяют, доведя понижение уровня воды до определённой отметки, приостановить этот процесс, сохранив озеро в уменьшенных размерах. А питание его обеспечит сток Средне-Азиатских рек и очень небольшая переброска сибирских… Чего молчишь?

– Думаю.

– О парниковом эффекте?

– Думаю, может, природа и создала разум, чтобы наконец появилась упорядочивающая сила?

– Ох, не знаю, есть ли у природы конечные цели, и как к ним нужно относиться. Но… скажем, природа многих неосвоенных районов угнетена неблагоприятными условиями и даже нуждается в помощи, чтобы обрести устойчивость да и просто биологическую продуктивность…

– Ну, если главным считать биологическую продуктивность… Лучшие человеческие качества как раз проявляются в экстремальных ситуациях…

– Ну, милая моя, так можно Бог знает до чего договориться! Да мы ещё и не жили в не экстремальных условиях!

– Кто хочет, тот живет. А вы, может, и не жили. Вы бы в любой ситуации нашли бы приключения на свою голову…

– Лучше искать приключения на свою голову, чем всё время решать задачки на выживание! Да в наше время приключения на свою голову могут позволить себе разве что… космонавты!

– Говорят, космонавты – мутанты. Лихачёв смотрел на неё обалдело.

– Фрагменты ледникового порога, кстати, открыли космонавты. Да нет, я думаю, все значительно проще – сверху виднее общее. – Он посмотрел на часы, но, видимо, время у него ещё было. – Странные вы, девки. Или сейчас в Москве все такие?

– Москва – Вавилон… Да нет, там в общем-то об этом не думаешь… Мысли носятся в воздухе и приходят в голову сразу многим… Экстрасенсы, иглоукалыватели… Сыроеды… Я тебе протелепатировал… Город как лес: и шум такой, и жизнь такая. Ну подворотни, ну шабаши… Город – он язычник, большой город. Это здесь начинаешь думать о единстве природы и её целях. Верить не в случай и стечение обстоятельств, а…

– Слушай, ты к Тереху обратись со своими духовными вопросами. У него есть какие-то соображения насчет неизвестной нам, технарям, субстанции. И человеческих возможностей – кстати, он кадрами занимается, а не я. Я только насчет технических решений.

– Так вам технические вопросы? – она рассеянно заглянула в бумажку. – Я хотела спросить о перепаде уровня водохранилища, как это отразиться на берегах – это будет такой безжизненный пояс, как на Карасуйском озере? Или болото будет?

– С какой стороны это тебя интересует?

– С эстетической.

– Мне бы твои заботы.

– А причалы?

– Что причалы? Ну, плавучие будут.

– Я в смысле перспектив.

– Наши перспективы – следующие ГЭС каскада – Кампарата, Аксай. Вон – съезди к своей подруге на Бурлы-Кию и будут тебе перспективы.

Она быстро спросила:

– А вы не хотите туда съездить?

– Нахалка! – опешил он. – Нечего мне там делать! Извозчика нашла!.. – Но глядя в её изумленные глаза, смягчился. – А вот на створ, хочешь, я тебя свожу, тем более, мне пора.

23. Афганец. Два вида оптимизма

На створе, а потом в машзале Малышева лезла во все щели и задавала такое количество вопросов, от которого можно было озвереть – а это куда, а это зачем, а это что, ой, а что это они делают? Логики и последовательности, казалось, в них не было никакой – способ ориентирования совершенно Лихачёву не понятный, никакой озадаченности, иногда он даже не мог понять, о чем она спрашивает. Может, тут действовала другая логика, женская или киношная, ему недоступная, и на очередной вопрос об очередной уходящей в темноту штольне, он только махнул рукой: А черт его знает, я и сам не знаю. И она обрадовалась.

А потом Малышева уходила от моста в сторону подстанции вольной походкой принадлежащего себе человека, всё дальше и дальше. Лихачёв смотрел ей вслед с каким-то невнятным чувством тревоги и думал, что странные нынче женщины встречаются. Вместо того чтобы быть тем, что они есть, слабыми женщинами, они предпочитают быть товарищами. И этих слабых младших товарищей хочется оградить и защитить неизвестно отчего и от кого. Так, на всякий случай. В беспощадном свете дня.

Лихачёв поднял голову к небу – откуда это впечатление беспощадности света, и присвиснул. Небо уже не было голубым. И то, что он только что выбрался из туннеля, не имело значения. У неба был свинцовый серый оттенок, и таким же свинцовым казалось раскалённое солнце. Вот оно что, сказал он себе. Это шёл афганец – высокий ветер, нёсший в верхних слоях атмосферы тонкую пыль афганских нагорий. Его не почувствуешь на лице, он не сорвёт крышу и не принесёт дождя. Он будет дуть долго и неощутимо. Возможно, месяц. Возможно, два. Завтра солнце станет ещё свинцовей, тени ещё менее плотными, пока не исчезнут совсем. И будет неделя бесплотности, когда есть солнце, но исчезают тени, Возможно, плотность пыли будет такова, что и середина дня будет казаться сумерками. Как семь лет назад, когда пыль скрипела на зубах, и машины, как зимой, с пяти дня шли с зажжёнными фарами. И так тоже может быть долго. Потом снова мутным диском покажется солнце. Но тени появятся не сразу. Может пройти лето, прежде чем небо снова станет синим небом высокогорья, каким ему и надлежит быть, а солнце – ясным и жарким. В год высокого паводка афганец сыграл им на руку, потому что пыль гасила жар солнца, и таяние ледников резко упало. Значит, воды не будет…

Он снова и снова смотрел на небо, потом на склоны ущелья, в складках которых ещё утром, казалось, сохранялась ломкая синева. Теперь её не было, а цвет песчаников не был теплым. Мир мертвел на глазах.

* * *

В афганец люди обычно становятся вялыми, женщины – ещё и слезливыми, а у собак случаются приступы бешенства. Он помнил КРАЗ с зажженными фарами, медленно едущий по окружной дороге, и собаку впереди него с вываленным языком и вожжами пены. Наверно, шофёр никак не мог решить, что же с ней делать. А потом хлопнул выстрел, и собака упала. КРАЗ остановился, и шофёр открыл дверцу и смотрел на корчащуюся в судорогах собаку. И тут раздался второй выстрел, и собака каменно стукнулась головой о бетонку. Стрелял старик садовник, который за свой век мухи не обидел, он засадил весь посёлок платанами и карагачами и, привезя в водовозной бочке мальков, развёл в старицах карпов. И до хрипоты ругался с Шепитько, организовавшим потраву комаров с самолёта, от чего в дренажных канавах тухла лягушачья икра – лягушки мешали Шепитько спать. И Терех клялся садовнику, что больше ничего подобного не допустит.

А тогда старик подошёл к собаке и оперся о ружьё, как о палку. В майке и брюках на помочах, седой и лёгкий, он снял шляпу и стоял перед убитой им собакой. За КРАЗом уже скопились машины, и, спрыгнув на дорогу, шофёр вытер кепкой вспотевшее лицо и хотел оттащить собаку на обочину. Но старик остановил его. И тогда машины стали медленно объезжать КРАЗ, старика и собаку. И Лихачёв тоже объехал. Но это так и запомнилось – старик, убитая им собака и КРАЗ в свинцовом, без теней, свете. Старик – высокий и лёгкий, и его знали все, потому что очень долго он был единственным стариком в посёлке.

Лихачёв стоял, посматривал на небо и старался вспомнить, когда он в последний раз видел этого старика, Матвея Мироныча. И получалось, что уже года два не видел, он его не видел на перепуске, хотя старик не мог пропустить перепуск, но Лихачёв его всё-таки не видел. Но если бы старик умер, он бы об этом знал, об этом знали бы все. Просто сейчас старика меньше видно. Возможно потому, что парк в пойме и нижнюю площадку скоро придётся прорубать, чтобы увидеть хоть что-нибудь. А может, старик обсаживает сейчас седьмую площадку, а Лихачёв там почти не бывает А может, просто все постарели. Терех вон – почти старик. Только невысокий, но такой же сухой и легкий.

* * *

Лихачёв огляделся. Рядом образовалась уже небольшая толпа и тоже глядела на небо. Время шло к обеду, и народ, потянувшийся к столовой, останавливался, смотрел в небо и шел дальше. Кто-то сказал: «Растуды твою! Этого только не хватало!» И полная бабёнка в комбинезоне оглянулась, не опуская круглой руки, которой прикрывала глаза.

А потом подъехал Щедрин. Вылез и тоже долго смотрел на небо. Сказал, что в посёлке это не так заметно. Небрежно махнул рукой: «От глубинных водоводов придётся пускаться».

Лихачёв только глянул на него. Потому что Щедрин сказал то, о чём не хотелось думать. Что воды для пуска не будет. Лихачёв всё-таки надеялся, что им повезёт. До сегодняшнего дня надеялся. Ещё не вечер, – думал он. Что как только вода подойдёт к глубинным водоводам, они начнут пропускать через них расходы реки. А левобережный туннель, что проковыряли люди Котомина, поставят на ремонт. По подсчётам, вода в водохранилище должна была подняться до уровня водоводов в конце апреля – первых числах мая. Месяц тому назад их вынудили вместо двухсот кубов, на которые рассчитан туннель, гнать по нему под напором все триста. Так что разрушения в туннеле обеспечены. И даже выломы. Если бы им разрешили задержать спуск воды хотя бы дней на десять – все было бы иначе. Но они обещали дать воду на полив в апреле. Они-то обещали, да Бог не дал. Он урезал свои лимиты ещё зимой, поскупившись на снег. На что они надеялись? И на что надеялся он, Лихачёв?

Просто он знал, что жить приходится на пределе возможностей и не надо слишком заглядывать вперёд. Этому его учила ещё матушка. Она говорила, что дурак не заглядывает вперед и успевает многое, а умник видит далеко и у него опускаются руки. Это был её нехитрый способ выжить. Лихачёв происходил из беспечного рода. Его беспечная матушка приехала сюда за ним, потому что не хотела жить одна. И хотя сразу почувствовала, что от перепадов давления у неё пляшут рисунки на обоях, она осталась, проявив всегдашнюю беспечность и убедив его в том, что это не страшно, – привыкнет, и уже привыкла. А теперь лежит на здешнем кладбище, единственная старуха среди молодых.

Он, Бог знает, сколько не был на кладбище, и Лара тоже. Отобрав у дочери внука, жена возится с ним, как с собственным сыном. Она остриглась и помолодела лет на двадцать. Она тоже была из беспечного рода. Они оба проявили беспечность, женившись в девятнадцать, родив дочь и написав дипломы под её крик, меж пелёнками, сосками, купаниями и ещё чёрт знает чем.

Но теперь он стоял перед Щедриным и уже не мог повторить присказку, что ещё не вечер. Уже не мог.

* * *

Щедрин всегда всё просчитывал наперёд. И всегда был готов к худшему. Если это можно назвать «смотреть вперёд». Он был из рода людей, готовых ко всему.

Наверно, так же спокойно ушел его отец в тридцать седьмом, когда за ним пришли. И не вернулся. И точно так же, одев сына и сложив в чемодан самое необходимое, уехала в Джамбульскую область его мать, куда их выслали как семью врага народа. Щедрин рассказывал, как в пять лет научился читать по единственной в доме книжке – учебнику средних веков для пятого класса. Рассказывал и об удивлении, когда открыл в школе учебник на странице с запомнившейся гравюрой – спор ганзейских купцов, где купцы дерут друг друга за бороды. О детском доме Щедрин не рассказывал ничего. Он знал, что его отец расстрелян. Знал, что отец был самым лучшим человеком на земле. «Это ошибка?» переспрашивал он с надеждой. «Да, – говорила мать. – Быть лучшим – это ошибка. Но не каждый захочет её избежать».

Когда возвращались реабилитированные, мать хотела хотя бы восстановить доброе имя отца. Запрос отослали в Ленинград, откуда его забрали, реабилитировать могли только там. И выяснилось, что отца оправдали в феврале тридцать девятого, когда его уже не было в живых. За отсутствием состава преступления. Матери разрешили поселиться в самом Джамбуле только в сорок восьмом. Их выслали через полгода после того, как оправдали отца. И до войны было ещё целых два года. И ещё четыре года войны. И ещё три до Джамбула. И ещё восемь, пока мать смогла спросить… Это была какая-то чудовищная машина, где человеческая жизнь могла зацепиться за скрепку и потеряться навек. Если бы это была машина! Она бы не потеряла. Обладая бездушностью машины, это, не имеющее названия, не обладало её достоинствами. Это было нечто без обратных связей.

Они вернулись в Ленинград. Но он хотел жить среди такого количества людей, какое он мог знать, и какое могло знать его. Он не верил в здравость больших чисел, больших городов и больших скоплений людей.

И ещё его жена, Таня. Щедрин женился на девушке, которая по чистой случайности носила такую же фамилию. Они говорили об этом, как о решающем факте, хотя и несколько странном для женитьбы. Таня была ростом повыше и поначалу сутулилась рядом с ним, и от этого казалась неуклюжей деревенской девахой. Пока наконец не распрямилась, не расцвела. Пока не перестала стараться понять, что же говорит её умный муж. Это напряжение, усилие мысли придавало ей забитый вид. Она распрямилась, когда родился Сашка. Ну да. У неё стал беззастенчиво счастливый и гордый, и нежный вид. Таня была девочкой из детского дома. Она была девочкой из разбомблённого эшелона. Россия… Ёлки… Девочка Таня. Жена Вилена Щедрина.

Терех говорил о нём – очень уж он интеллигент, очень уж его мучают сомнения. Вряд ли это так. Просто Щедрин всегда прикидывал наперёд. И прежде всего – худшие варианты. Конечно, он не мог на два года раньше вычислить этот катастрофически маловодный год. Но уже в марте он его просчитал. И теперь выдал – от глубинных водоводов…

Щедрин считал, что решения приходят тогда, когда жизнь загоняет в тупик. И относился к тупикам спокойно, как к революционной ситуации. Требующей разрешения противоречий. И может быть, поэтому идеи чаще приходили в голову ему первому. И мысль о послойной укладке бетона ему первому пришла в голову потому что он первым понял, что ни одним из существующих методов в этом ущелье ничего не сделаешь. Вернее, это понимали все. И были в растерянности.

Хуриев пытался делать врезку под арочную плотину. Но пласты породы начинали двигаться от самого верха. Вебер со скалолазами искали выходы к основанию кабелькрана. Хотя высота и амплитуда колебаний подвески делали это занятие бессмысленным с самого начала. Кто-то мечтал о насыпной плотине, для которой здесь не было грунта, и все министерские транспортные фонды съели насыпные плотины Нурека и Червака. И только Щедрин всё отмел сразу. А потом положил на стол перевод статьи вместе с журналом, где была фотография плотины Шадан. Привёз журнал из Италии министр, Непорожний. Но он много чего привозил из-за границы, из казавшегося ему интересным. Передавал в журнал «Гидротехническое строительство». Но статью о плотине Шадан привёз сразу им. До неё Щедрин не обсуждал ни один из методов в виду их полной непригодности. Шадан ему показался. Хотя технология его возведения не годилась для здешнего ущелья и климата. Пришлось решать всё с белого листа, но идея уже была.

Всё верно, решение приходит тогда, когда жизнь загоняет в тупик. И Щедрин к тупикам относился спокойно. А Лихачёв, как страус, старался до поры до времени спрятать голову в песок. Так, казалось ему, легче сохранить оптимизм. И жизнестойкость. За счёт беспечности. Ему был ближе оптимизм веры, чем оптимизм отчаяния.

Хотя эта стройка преподала ему уже несколько уроков именно последнего варианта оптимизма.