Текст книги "Сага о стройбате империи"

53. Послесловие. Петр Степанович Непорожний – вся жизнь в энергетике

Ещё лет десять назад это имя знала вся страна, а сейчас переспрашивают: «Непорожнев?» или «Кто такой?» даже те, кому за пятьдесят.

Да Непорожний же!

И понимаешь, не вся страна знала, пресса почти не писала о нём самом, разве в связи с событиями типа – построена Братская ГЭС или Асуан, пущен первый или последний агрегат Усть-Илима и т. п. – упоминался в ряду прочих свадебных генералов и министр энергетики Непорожний…

Так что не очень запомнила его страна. Нет, та, меньшая её половина, которая строила все эти ГЭС, ТЭЦ, АЭС, металлургические и алюминиевые комбинаты, КАМАЗы, ВАЗы, и прочее – конечно, знала. А остальная, большая часть народонаселения – Непорожний, Подгорный ли, и кто из них кто – не вникала.

Зато среди тех, кто строил, о нём ходили легенды, окрашенные изумлением и даже некоторой оторопью – как мог один человек столько знать и удерживать в памяти, вникать во всё до мелочей и находить решения в, казалось, не решаемых ситуациях, если их не могли найти люди, занимающиеся этим вплотную?

Он мог, походя, выдать спасительную идею, мог оценить чужое решение и дать «добро» на его воплощение. И вы могли быть уверены, что вам помогут, с вами разделят ответственность и не отвернутся, если у вас что-то не получится вовсе на предварительном испытании, экспериментальной плотине, турбине, свайном фундаменте или в любом другом «узком месте», возникающем не раз на любой стройке.

Скажем, на Токтогульской ГЭС метод послойной укладки бетона разрабатывали и превращали собственно в метод, а потом и защищали по нему диссертации – строители, но идею подал министр, когда все другие способы возведения плотин были отброшены из-за невозможности их применения в столь узком и высоком каньоне. Или на Ингури ГЭС, где арочная плотина должна была опираться на скальные берега, но скала оказалась не монолитной, и проектировщики от безвыходности предложили опереть арку на массивные железобетонные пяты. И когда, после длительных обсуждений на месте министр дал «добро», проектировщики и строители знали – он разделит с ними ответственность.

А на Конаковской ГРЭС поставщики упорно списывали дефект турбин на неграмотную эксплуатацию, вводя в заблуждение правительственные органы. Но приехал министр, турбину опутали датчиками, и на испытаниях, не менее тщательных, чем на заводских стендах, уже сама турбина дала ответ и вынудила поставщиков на реконструкцию.

Свои знали, что обмануть его нельзя и лучше даже не пытаться. Буквально на каждом из сотен объектов он хоть однажды доставал из внутреннего кармана жёлтую от времени логарифмическую линейку и тут же ловил на вранье того, кто пытался свои промахи свалить на «объективные причины». Это доставание линейки было унизительнее всяких кар. Но на Вилюе долго рассказывали и даже показывали инженера, удостоенного после «доставания линейки», не колючего взгляда и «что вы тут мне рассказываете», а «прав, оказывается, товарищ». Товарищ, говорят, год после этого светился блаженно смущенной улыбкой.

Но всё это так и осталось фольклором строек – пропаганда была занята воспитанием «строителя коммунизма» из рядового человека, а министр он и есть министр, каким бы он ни был – это, всё-таки, явление штучное.

Вот разве в прошлом году «Правда» поместила маленькую заметочку под громким названием «Прометею – 85!» Кто написал – неизвестно, скорее, все-таки кто-то из энергетиков, так и не избавившихся от романтизма молодости.

А ведь в самом деле – Прометей. Ибо Единая энергетическая система Союза, поистине, кровеносная система страны, была создана в те двадцать пять лет, что министром энергетики и электрификации был Непорожний Пётр Степанович.

И ничего у него не сыпалось и не валилось из рук, даже когда к известной ленинской формуле «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» продолжатели его дела добавляли «плюс химизация» или «плюс экономная экономика». С производственной программой ленинской формулы у Непорожнего всё получилось. Вот с властью что-то вышло не так. Но властью занимались другие.

Он занимался энергетикой.

* * *

А восьмидесятипятилетний патриарх буквально с первых слов стал кричать голосом слабым и как бы даже сухим о том, что «нельзя разваливать далее единую энергосистему! Уже развалили союзную, но развалить российскую – это окончательно погубить страну и все сколько-нибудь высокотехнологичные, а, стало быть, конкурентно способные производства!»

– Сейчас делается ставка на регионы, на губернаторов вроде Росселя, ведущих сугубо местническую политику – вот это всё моё и что я хочу, то и ворочу! Захотел – дал электроэнергию, захотел – не дал.

Я запрещал отключать! Если где-то отключали потребителя – мы разбирали на коллегии, наказывали. Это всё равно, что воду отключить или воздух перекрыть человеку. А сейчас – лишь бы делать прибыль! Такой этот ельцынский указ – обязательно АО, фирма, ставшая акционерной, должна делать прибыль! Что это? Так прямо и записано, как подходить к созданию акционерных обществ. А там их делают совместными с зарубежными фирмами, и начинается чёрт знает что!

– А вы считаете, что энергетика дело не прибыльное?

– Не в этом дело! Дело в структуре производства. Одна станция прибыльная, другая не очень, а тариф должен быть усредненный. В конце концов, строительство и ГЭС, и ТЭЦ финансировались из одного кармана! И электроэнергию должна дать не станция, а система! А сейчас – нагрузки нет, электроэнергию девать некуда – и ГЭС не работает, а резервы колоссальные! Даже сброс воды допускают.

А раньше всё шло в систему, ведь это мгновения – передать, скажем, энергию Братской ГЭС в Европейскую часть страны, снять пик, когда в Сибири пик потребления энергии уже прошел. И, наоборот, – у них пик, а у нас он ещё не наступил, и мы перебрасываем энергию туда. У нас с востока до Запада разница во времени пять часов, и никто не знает, что сейчас на западный максимум работает Братская ГЭС. Мы только за счёт этой разницы во времени экономили 15 миллионов мощностей. Если бы не единая энергетическая система, потребовалось бы строить станции на такую мощность!

А сейчас всё это начинает ужиматься, и скоро окончательно, понимаете, окончательно развалят…

И это – при том, что мы ничего не строим с 85 года. Полная мертвечина в обновлении источников генерирования энергии. А чтобы построить станцию, то от геологоразведки, проекта, разработки его, всех основных согласований, это, в лучшем случае, – десять лет. Так что, давайте сейчас добьём то, что есть, а дальше? А дальше ничего и гибель станы.

Срок службы теплового котла – двадцать пять лет. Вот, собрали комиссию, продлили этот срок до тридцати пяти – с латанием, ремонтом и прочим. Но это же не выход. Перестройке второй десяток пошёл. И сколько осталось годных котлов? И на сколько лет? А региону не поднять строительство станции! Вот почему я бьюсь за Единую российскую энергосистему, она ещё есть, но она больна, понимаете? Больна! Станции стареют, плотины стареют, стареет оборудование, подстанции. Всё нарушается, обрывается. Вон – обрушилась линия – два дня лежит – и никто ничего.

Энергетика – это такая отрасль, где дело решают секунды, доли секунды, и требует сверхдисциплины и особо тщательного подхода и к готовности, и к состоянию оборудования, и к подготовке персонала. Только система может держать напряжение при резких перепадах нагрузки, держать частоту 50 герц, она предельная 492 герца, если ниже – всё начинает разваливаться, и процессы, и оборудование – начинаются вибрации, биения – горят подшипники, обмотки…

А ведь такое было уже, такая попытка разделить – при Хрущёве, когда вводились Совнархозы. Они и были благом для местной промышленности, давали определённую свободу в использовании местных ресурсов на местах, без разнарядки сверху. Но с энергетикой этого делать было нельзя, это сразу стало ясно. А за четыре года дело дошло чуть ли не до полного развала…

– А что, при Совнархозах все станции были растащены, так сказать, по квартирам?

– Ну конечно. Каждому Совнархозу было роздано по станции. Кому ГЭС. Кому ТЭЦ, подстанции, ЛЭП, и никакого порядка не стало. Но мне удалось убедить Хрущёва, что с энергосистемой этого делать нельзя.

– А как вам это удалось? Как вы вообще вышли на Хрущёва?

– Ну, к тому времени я был главным инженером Днепростроя на Каховской ГЭС. В 53 году мы закончили Свирский каскад – очень сложную стройку, со спецсооружениями, похоронили Сталина, и меня направили на стройки коммунизма. А они, надо сказать, начинались ещё при Сталине, на стыке преобразования природы, лесополосы, помните? Мелиорация, комплексное восстановление и развитие народного хозяйства, разрушенного во время войны. В том числе и на Украине, которая к началу войны была основным промышленным регионом страны. Здесь были самые жестокие бои, и немцы страшно бомбили промышленные предприятия, электростанции.

Хрущёв был во время войны военным представителем Сталина на Украине, членом Военного совета Армии. Конечно, он был не военный человек и много допустил ошибок, но народное хозяйство он знал, дай Бог. После войны он был Первым секретарём ЦК Украины. А когда стал во главе страны, то всё равно считал, что раньше надо восстановить Украину, восстановить её промышленный потенциал, всё что было разрушено или увезено за Урал. И придавал развитию Украины огромное значение. Так уж сложилось у нас – каждый лидер полагается на тех, кого хорошо знает по прежней работе, поэтому на Украине ему было легче и хозяйство поднимать, и Совнархозы вводить – он там сам всё хорошо знал, и его все знали. И когда он приезжал в Киев или раз в году отдыхал в Крыму, то всегда наезжал в Каховку, на стройку коммунизма.

На Днепрострое начальником был такой Андрианов, он занимался городом и хозяйством стройки, чем обычно и занимается начальник стройки, а главный инженер – собственно ГЭС. Вот Хрущёв приезжал в Каховку, ну, говорил, рассказывай! – как идет строительство. Брал с собой в обком, в Совнархоз, тем более, что уже возникали трения между стройкой и местными властями и, не в последнюю очередь, из-за электроэнергии. И я помалу зудел, что это дело системы – довести электроэнергию до потребителя, и не должно зависеть от секретаря обкома, на чьей территории находится станция. Хочу – дам, а хочу понимаешь, – не дам.

* * *

Почему Хрущёв был расположен к нему, Пётр Степанович объясняет несколькими предположительными объективными причинами: ну, показывал, как идёт стройка, и, видимо, с энтузиазмом; возможно, Хрущёву было удобнее иметь сопровождающим человека с казацкой фамилией Непорожний, свободно говорящего на украинском языке. Андрианов был «коренной русак», слова не могущий сказать по-украински. А в то время на Украине был очередной всплеск национализма с подачи ведавшего народным образованием Скрыпника – не только вывески поменяли – вместо «Столовой» – «Едальня» или «Перукарня» вместо парикмахерской, не только школьное образование старались на украинский язык перевести, но и преподавание в технических ВУЗах, это при том, что русский язык был языком межнационального общения и специалистов распределяли по всему Союзу.

Но вообще-то видал Хрущёв всех националистов вместе взятых. Ещё он просил Петра Степановича надевать на выезды генеральскую форму – он уже тогда генералом был, за Свирьстрой – соединение Онеги с Ладогой, чтоб военные суда могли проходить из Мурманска в Ленинград, на ремонтную базу. Ну, может, нравилось Хрущёву ездить в сопровождении молодого генерала, да ещё и профессора, и слушать, как тот упрямо зудит своё. Так упрямство – украинская национальная черта. «Упертый хохол» это ближе к настырности, настойчивости, упрямство же – вроде как дурь, блажь. И ещё о сверх работоспособности – «рогом упираться» – вот это уже очень близко по значению. Думается, там ещё чистота помыслов была видна, о чём сейчас, как о вымысле говорят, всё сведя к материальной заинтересованности. Хрущёв тоже был не лыком шит – слушал он его, слушал, и вроде как прощупывать стал по всем вопросам народного хозяйства. А потом и решил: «А заберу-ка я тебя, пожалуй, в замы Предсовмина республики по строительству и энергетике». Может, и не без задней мысли – мол, посмотрим, что ты с той кочки запоёшь.

«Никита Сергеевич, я не совсем подходящий человек, я хотел стать знающим инженером, а мировоззрение государственного деятеля у меня ограничено». А Хрущёв говорит, – ничего, поможем.

Потом вызвали в ЦК Украины – вы должны стать замом Предсовмина по энергетике. И далее уже приказ последовал.

И первое, в чём Пётр Степанович убедился, так это в том, что с энергетикой вышла ошибка, особенно когда дело касалось непрерывных процессов. Совнархозы подняли местные ресурсы, но энергия пересекала их интересы секундами. Тут эти интересы и разъехались между крупными Совнархозами, что энергетикой занимались, и малыми, что ею не занимались. Начались нарушения, отключения. Доходило до смешного – звонит председатель колхоза, он же депутат Верховного совета Украины: «Петр Степанович, у меня коровы не доены, электроэнергию отключили». Так там же есть службы! А им начальство областное велело отключить, и они он ни с энергетиками, ни с начальством соседней области договориться не может, и звонит, как депутат, заму Предсовмина.

А через два года и Хрущёву стало ясно, что энергетику у совнархозов надо отнимать. До того доходило, что секретари обкомов чуть что – «положишь партбилет на стол!» – энергетикам, если те не выполняли их указаний. Такое местничество началось. А у Хрущёва за всё душа болела, во всё вникал. Пётр Степанович говорит, что он оказался подходящим зам. Предсовмина, может, ещё и потому что Хрущёв знал народное хозяйство лучше него. «Это был человек огромной эрудиции, потрясающий по своим знаниям и умению перерабатывать информацию. Ему сегодня доложишь, он всё переварит в своём "котелке", а завтра уже предложения даёт. Может, ему не хватало чисто технического образования, но он был открытым человеком, и ему можно было возражать».

Едут они как-то по Киеву мимо четырёхэтажек, что ныне хрущебами называют, тогда их только строить начали. И Хрущёв говорит: «Ну что мы четырёхэтажки строим, давайте чердак поднимем под крышу, ещё один этаж выгадаем». А Пётр Степанович в ответ: «Так есть же ещё закон тепло-массы-обмена, создаётся воздушная подушка, если морозы – там будет холодная подушка, на верхнем этаже будет капать с потолка, к сожалению. Это нельзя, это уже нарушение законов физики». АХрущёв: «Вотты мне про тепло-массо-обмен, – да матом, – вон пошлю тебя жить в подвал на Подоле, ты увидишь у меня, что такое тепло-массо-обмен, когда тебя ночью начнёт топить». Подол – знаменитое место в Киеве, но в паводок шла большая вода, и его затапливало.

После доклада Хрущёва на XX съезде о положении в народном хозяйстве было признано, что энергоснабжение – одно из самых главных звеньев развития страны, и принято решение удвоить, утроить выработку электроэнергии и снабжение всех потребителей, включая повсеместную электрификацию сел, – ведь до этого времени колхозам и совхозам подключаться к энергосистеме не разрешалось.

Но просто так отнять у совнархозов энергетическое хозяйство было нельзя, это нужно было проводить по всей стране, тем более, что к 58-му году на Украине появились такие мощности, что стало возможным и в Россию их передавать, а здесь не с кем было иметь дело, тоже каждый совнархоз «сам себе пан». И стало ясно, что нужно создавать единое министерство энергетики и электрификации.

В том же 58-м году было проведено Всесоюзное совещание энергетиков – это была идея Хрущёва. Перед этим он вызвал в Пицунду где отдыхал, целую группу энергетиков, в том числе и Непорожнего, для подготовки совещания, всё записывал. И на самом совещании выступил «с таким знанием дела, на цифрах одних, у него богатейшая память! Приехал в колонный зал Дома Союзов без всякой кавалькады, с одним помощником».

Далее последовало постановление – запретить совнархозам вмешиваться в дела энергетиков и указ о создании единого министерства энергетики и электрификации.

Пётр Степанович ещё оставался в Киеве, где на него были завязаны многие вопросы, и Хрущёв сказал: «Давай кого-нибудь пока».

Познакомил с одним начальником стройки, Новиковым, – «приподнял его в глазах Хрущёва – вот он пусть и начинает». Новиков отобрал стройки у совнархозов, потом очередь дошла и до эксплуатационников, тут и Пётр Степанович появился, в первом квартале 59-го года. И надо сказать, два года был в подчинении у этого самого Новикова, пока тот не ушёл на повышение, в замы Предсовмина.

Первым делом была разработана большая программа по электрификации Советского Союза.

«Я всё время проводил программу Ленина. План ГОЭЛРО – это же программа электрификации, а не просто энергоснабжения. В 70-м году мы издали книгу «Электрификации СССР» – это единственный труд, больше вы нигде не найдёте, чтоб думалось об электрификации так, как Ленин это себе представлял. Он и демократию себе представлял через электрификацию, чтоб это охватило каждого, чтоб у всех горел свет, чтобы это было доступно. Это движитель всего прогресса – технического, организации труда, комфорта, если хотите. И такое ленинское понимание постепенно охватывало всех, кого ни затронь. Мы старались его всячески внедрять, делать электроэнергию дешёвой».

* * *

– Петр Степанович, а для вас самого, как это всё начиналось?

– А вот с плана ГОЭЛРО всё и начиналось. Я с детства был болен электрификацией. У нас в семилетке учитель был, физик и математик. Он нам нам рассказывал о плане ГОЭЛРО и водил на плотину Репниных.

Опять же, как в случае с расположенностью к себе Хрущёва, Пётр Степанович объясняет свой выбор несколькими вроде бы объективными причинами. Родился и вырос он в предместье Яготина. «Вся тонкость в том, что Яготин очень красивое место, на реке Супой». По левому берегу – Тужиловские казацкие хутора, а на правом – казакам селиться не разрешалось, там было имение князей Репниных. Соединяла берега гребля с протокой и мостом через неё. А по гребле шёл Екатерининский шлях. В Яготине был центр по переработке зерна, что и рождало богатство края. А ещё очень помогали городу Репнины. И всё исходившее от Репниных было «хорошо и непрезрительно» для горожан. Их гидростанция питала весь центр, они построили огромную церковь – Храм Святой Троицы, участвовали деньгами в организации ярмарок, которые были большим праздником для горожан и всей округи в тридцать вёрст.

«Однажды отец взял меня, ещё малого, на ярмарку, купил мне пряников. Я поел пряники, мне стало скучно, и я пошёл по ярмарке бродить. Ну и потерялся. Потом устал, уже ничего не интересно, только отца высматриваю. Наконец отчаялся и заплакал. У меня спрашивают: А якый твий тато? – Он высокий, красивый и с усами. – И вдруг идёт отец. – Не этот? – Да, да! – У нас было большое уважение к отцу и вместе с тем робость. И бесконечная любовь к матери. Она всех любила и никого не выделяла».

Ещё были храмовые праздники, в Яготине это была Троица. «У моего деда было три сына и семь дочерей, все замужем и разбросаны по всей округе. И когда на Троицу съезжалась вся родня, дом превращался в большой заезжий двор. Это был праздник!»

Это, так сказать, радости и праздники. А ещё были будни.

И если говорить об электрификации как страсти и убеждении, то с семи лет Петр Степанович был «полным работником по селу». До 1922 года Украина была полностью изолирована, самостоятельная. У отца было четыре сына и четыре дочери, на каждую души причиталось по десятине земли. Одну десятину отец засевал под семена – вся семья перебирала пшеницу по зерну, потом сеяла, потом полола. Это была гордость отца – собирали до двухсот пудов. Отец косил, мать вязала, а Петрик шёл сзади с шанькой – торбой такой через плечо – подбирал колоски. Это не от жадности – зерно после дождя давало ростки, и, если поле зелёное, это такой позор для земледельца! Ещё сеяли рожь (жито), лён, коноплю, сами дресву выбивали, ступа такая была, сучили, пряли, ткали, свой станок был, и до 24-го года было своё производство одежды, все ходили в домотканом.

«Словом, региональность, доведённая до каждой хаты, к чему мы сейчас идём. Только мало у кого есть та десятина земли».

«В моём детстве работа по селу была работой на истязание».

Ещё собирали коровий навоз, смешивали его с лошадиным, и нужно было следить, чтобы он парил. А потом его разбрасывали по полям. «Это было очень тяжело для мальчишек». И ещё была корова, «Коза», потому что белая Кормилица, давала три ведра молока в день. Её нужно было пасти по межам, чтоб она, не дай Бог, на поле не забрела. А зимой нужно было навоз убирать, корма подносить. Потом ручная молотьба цепами, позже появились конные молотилки, их вскладчину покупали. Потом веяли, вручную крутили веялки – уже появились, «вот это уже чувствовалось, что мотор».

Это объясняет, почему мальчик решил стать энергетиком и стал им? Конечно, хотелось, чтоб работать было полегче. Ещё учитель хороший попался, математик и физик, и важно не только как о плане ГОЭЛРО рассказывал, но и где рассказывал – на плотине Репниных. Где вода текла, турбины крутились, ещё что-то, генераторы там, но ведь всё это в кожухе железном и с визгом крутится? Или нет? Наверно всё-таки от ровного шума воды, отхода реки в хлопчике что-то перевернулось, и как бы лампочка в нем самом зажглась. Ну, моторы, провода, мастерские потом. Но вначале вода была, течет и даёт свет, и от этого у него внутри что-то светится.

«Я весь горел электрификацией». Призвание не объяснишь. Класс водили на плотину, и не один, наверно, а зажёгся хлопчик – один. Упертый, правда. Он вёл дневники с пятого класса, а потом это уже были дневники министра – вон стопка – поболее метра в высоту И в каждом, на каждой странице, убористым и ровным почерком, похоже, только перечень дел на один день, и против каждой записи – какие-то пометки. Видеть этот перечень – оторопь берёт, а уж вникать… И лишь изредка, в последних дневниках – пустые страницы с надписью сверху – «больница». Он всю жизнь учился – ведь даже в атомную энергетику ему пришлось вникать – и досконально – уже после пятидесяти…

Так вот план ГОЭЛРО.

«До 4-го класса я учился в церковно-приходской школе, надо сказать, хорошо учился – когда матери «Кобзаря» читал, она слушала и слезами плакала – я и сейчас многое помню. Она мне всё: почитай про Катерину, да почитай. А потом уже Евангелие читал до четвертого класса. Потому что обязательно изучали «Закон Божий», пока Украина самостоятельная была, до 22-го года. А преподавал нам его отец Виталий. Мать хотела, чтобы я стал священником. И когда мы в праздники и воскресенья пели на клиросе, мать стояла, смотрела и плакала от радости.

Но однажды я чего-то не знал, и отец Виталий возмутился: «Как же ты этого не знаешь, Петро? А ну, давай сюда руку». И как врежет мне линейкой по открытой ладони, да не плашмя, а ребром. Только брызги полетели. Долгие годы не заживал порез, кожа трескалась по шраму и болела. Я вернулся домой и сказал: «Всё, больше я в школу не пойду». И сбежал в семилетку. Ярый комсомолец стал. Подшефные села у нас были, об этом долго можно рассказывать. Сейчас, в старости, детство такясно вспоминается… Как загородку через ручей делали, хотели хоть малую, а как у Репниных плотину построить и станцию…»

* * *

А в 26-м году все ринулись учиться и Петр Степанович тоже. Конкурс был большой, сдал он экзамены – всегда отлично учился, но тут не знал, поступит или нет. И о чем думал, возвращаясь домой? О старшей сестре, что до революции окончила гимназию и хотела выучиться на народного учителя, но её отсеяли как дочь казака, – это при Петлюре уже. Так она сдала на народного учителя экстерном. «Наталья Степановна, 25 лет директором школы в Нечипоровке, ничего для себя, всё для детей». И вот по дороге он думает о сестре и о том, что будет сдавать экстерном, если не поступит. И тут цыганка – дай погадаю, да дай погадаю. И говорит: «Ездил ты в большой город переменить судьбу. Жди, скоро придет письмо, и судьба твоя изменится». Отдал он ей на радостях торбу с едой, и, действительно, пришло письмо, приняли его в Переяславльское отделение Киевского политехника.

Или вот ещё из детства: В голодный год, когда всё доели, одна квашеная капуста осталась – мать славилась своей капустой – Прасковьи Ивановны капуста, – она решила печь пироги на продажу. Складывала их в полотенцах в корзину, Петя садился в проходящий поезд и – в Киев, к тёте Поле, бывшей замужем за электриком Киевского железнодорожного вокзала. Утром тётя Поля подогревала пироги, и Петя с их сыном Николаем выходили на Евбаз – еврейский базар, значит, он прямо под их окнами располагался. «Пирожки горячие, пирожки горячие!» Их мигом расхватывали. И ощущение неуюта, стыда, холода от той торговли, ну да, зимой дело было. Но что грело – что после можно к дядьке в мастерские забежать…

* * *

В 1926 году встал вопрос хлопковой независимости страны, и Петра Степановича, вручив ускоренный диплом, направили в Среднюю Азию. Они там тоже какое-то время были самостоятельными, хлопок девать было некуда, стали сеять хлеб (вот откуда «Ташкент – город хлебный»!), коноплю, всё свое тоже полное натуральное хозяйство. И надо было – после разлуки – восстанавливать ирригационные системы. Петр Степанович попал в Ходжентский окружной водхоз, где ему дали переводчика-узбека, наблюдателя и техника, и отправили на Исфару увеличивать пропуски воды.

Пшенице, скажем, на гектар нужно 4 тысяч кубов воды, а хлопку 10 тысяч. Вся система запущена, везде завалы.

Тут надо рассказать, как родилась любовь к таджикскому народу А как расскажешь? Во-первых, красивейший народ, ну просто красавцы все. Там ведь проходил Александр Македонский и оставлял своих раненых, они женились, и со временем все оказались как бы потомками Македонского. Аксакалы и мирабы интереснейший народ был. Это местное начальство, а дальше нужно было надстройку создать – Управление Исфаринской ирригационной системы. Первое, что сделал Петр Степенович это построил хороший европейский дом, сараи, конюшню – там ведь ни на чем не проедешь, кроме лошадей, бывало, чуть ли не сутками не слезаешь с седла. Обслуга была небольшая, весь аппарат – пять человек всего. А поначалу надо было добраться по ущелью, где кончаются кишлаки, вверх, до ледника Шуровского. Там построили наблюдательную станцию. Тогда уже была радиосвязь, и постоянно дежурила сменная бригада с инструментом для замеров, вертушки такие, буры, радисты передавали замеры, и внизу всегда знали, сколько воды ожидать.

Там был ещё один психологический момент. Переводчик посоветовал Петру Степановичу – скажите, мол, что вы женаты, что у вас не двое ребят, а два баранчука – два сына в Москве, чтоб уважали. И как приезжаешь в кишлак, следует церемониал: «Салам Алейкум!» – «Алейкум Асалам! Как марджа, как баранчуки?» – «Якши, Якши». «Это я еду обсуждать, сколько надо выставить людей на работы. А ирригация – это жизнь их. Я говорил, что намечается, и они очень чувствовали это дело».

«Чтобы сразу его сдвинуть, были созданы базы для зерна, контрактация была. Вот как Советская власть работала! Настолько всё продумано было».

Девятнадцатилетний Пётр Степанович ещё холостой, никаких баранчуков у него нет, и работал с огромным желанием, самое интересное, что самостоятельно работал. Три района получили воду – Исфаринский, Каннибадамский и Бешарык. Это 30 тысяч гектаров под хлопком. Привели в порядок разрушенную ирригационную систему, многое сделали заново, знали прогнозы воды, и к тридцатому году разработали порядок полива, все знали свою очередь. Сперва вода подавалась на низовья, – полили Бешарык – вода переключается на следующий район. Главное, первый полив не прозевать. И всё очень хорошо работало. На Исфаре вода практически вниз не доходила, всю срабатывали. В параллельном ущелье, на Кадырье, тоже велись работы по ирригации, но кончался каскад гидростанцией на сбросе использованных вод.

И Пётр Степанович всё хотел поближе к строительству ГЭС продвинуться. И добился таки перевода туда в 31-м году. До этого момента он как бы сам упирался, чтобы двигаться в желаемую сторону, а дальше судьба вроде как стала помогать, а потом поволокла-потащила…

На Кадырье попадает в его распоряжение практикант Костомаров из Ленинграда. И говорит как-то: «Вам надо бы институт закончить, стать хорошим гидротехником. Давайте уедем. Гарантирую, вас примут в институт инженеров водного хозяйства». А у Петра Степановича как раз кончался контракт, и так он поехал в Ленинград, где его действительно проняли в институт, сразу на третий курс.

Тогда там преподавал академик Графтио, строивший Волховскую ГЭС. Он стал руководителем Непорожнего, и потом до самой смерти академика они сотрудничали по всем новым разработкам и исследованиям.

Правда, после института были ещё два года армии – подготовка командного состава. Практика – начиная с парусника и кончая «Авророй». В 35-м году присвоили Непорожнему звание капитана военно-морских сил Балтийского флота, и на этом служба его закончилась. Предлагали остаться, такое последнее искушение судьбы. Но он ушёл, сразу отправился в Гидропроект и попал на отделение каскада ГЭС на Чирчике, в Узбекистане. «Там мы встретились с моей красавицей, Валентиной Кирилловной, там справили комсомольскую свадьбу, в тридцать шестом году дочка родилась, в январе… Так что началось семейное образование…»

Тогда уже запахло войной, Гитлер пришёл к власти, и Чирчик был секретной стройкой, он сразу задумывался как комплекс, – гидростанции строились одновременно с химкомбинатами, чтобы, так сказать, из ничего делать взрывчатку в местах отдалённых Буквально из ничего – из воды электролизом выделяли водород, а потом, при смешивании его с азотом под давлением в пятьдесят компрессий, получали целый ряд азотистых соединений – от взрывчатки до селитры и т. д. На этой базе была создана целая гамма заводов, вплоть до производства мин в Ташкенте.

Строители запаздывали, а начальником строительства был Розит, прекрасный человек, но со Сталиным у него были разногласия. На V съезде, позже названном расстрельным, Розит выступал против Сталина и сталинских методов руководства, и в какой-то степени был сослан в Среднюю Азию, но в 37-м Розита всё-таки арестовали, как врага народа. Главным инженером был Кандалов, они с Розитом оба с Днепростроя, перетащили оттуда механизмы, специалистов.