Текст книги "Сага о стройбате империи"

50. Пуск. Всё первое не надёжно – и первый пуск, и первая любовь

Водоводы в бетонной армированной плотине продолжали пробивать так же изматывающе медленно, тем более – решили пробить два водовода – монтажники взялись довести от готовности снаружи до собственно рабочего состояния два первых агрегата.

Терех теперь, похоже, поселился в машзале и спокойно сидел между агрегатами на тонконогом столовском стуле, грубо окрашенном голубой краской, вертел в руках чётки, которых ему натащили полный шкаф, и он мог терять их сколько угодно.

Глядя на всё здесь происходящее, трудно было поверить, что к Новому году что-то успеют, уж очень всё казалось развороченным. Готовили трассу под пятисоткиловольтный кабель, трансформатор, гнали распредустройство и пульт управления, агрегаты являли собой горы цветного металла различной конфигурации, в которых копошились монтажники.

В какой-то из дней появился здесь и повеселевший министр, Пётр Степанович Непорожний, с обещанными форсунками, должными снизить вибрацию турбин на низких напорах. Присев на корточки вместе с монтажниками, он ковырялся в железках измазанными в солидоле руками, что-то объяснял. Монтажники кивали, переспрашивали, тыкали пальцами, крутили и прикладывали детали друг к дружке, министр тоже крутил, прикладывал и светился, и светились вокруг него лица монтажников. И ни Мурата тебе, ни камеры…

Малышева всё дергала Лихачева – точно ли будет пуск и когда. Он сердился:

– Я тебе сказал, что пуск будет! Двадцать девятого. Ну, тридцатого.

Планёрки шли тут же, встоячку – не планерки, а митинги. К двадцать пятому числу первый агрегат был накрыт корпусом и, хотя второй всё ещё походил на развороченную муравьиную кучу обсуждались торжества по поводу пуска. Не вылезавший из машзала Терех ворчал на Тарханова:

– На плотине плакаты сорваны, и всё, что было под ними, – вылезло наружу!

Тарханов торговался:

– А может, руководство республики будет в одном лице!

– Что бы ты не говорил, Тарханов, рядом с Дружининым ты не смотришься!

Фыркали: рядом с огромным Дружининым Тарханов действительно не смотрелся. Тарханов орал:

– Митинг на площади организовать!

– Вечер в столовой!

– А артисты будут? – интересовался мастер монтажников с выбивающимися из-под каски волосами до плеч.

– Кудрявцев, – сердился Терех, – начнем с парикмахера!

* * *

После гибели Нияза лэповцы отказались работать на линии в горах и их всех бросили на перекидку через хребет, отделяющий ГЭС от посёлка. Опоры по склону хребта со стороны Нарына только монтировались, и там были задействованы лучшие силы здешних скалолазов, а на повёрнутом к поселку склоне и седловине уже вешали гирлянды изоляторов, тянули провода, и опоры были буквально облеплены людьми.

Малышева опять липла с расспросами, Лихачёв только отмахивался:

– А я не обещал тебе выдавать энергию с первого января! Я обещал пуск агрегатов и семьдесят два часа их работы в холостом режиме!

Она каждый день звонила на студию, домой режиссёру и Мурату нервничала и кричала, боясь, что Мурат всё-таки не сможет выбить свет и не приедет.

Но они приехали – двадцать девятого декабря, уже к ночи, с лихтвагеном, Толиком и бригадой осветителей в одиннадцать человек. Вернувшуюся из школы Малышеву встретил рёв семнадцати глоток, из кухни тянуло сизым дымом и запахами жарящейся баранины и лука. Толик завопил:

– Училка пришла! – бросился на шею. – Мать, как мы по тебе соскучились!

Борис, их первый шофёр, вытащил из кармана апельсин и, обдув его со всех сторон, тут же заставил съесть, так как во Франции, оказывается, фрукты едят перед обедом. Подвязанный полотенцем Мурат топтался на кухне у плиты, и она сама поцеловала его в макушку, и только потом увидела Сашу Мазанова, смотрящего на неё смеющимися глазами.

– Целоваться будем?

– А это если мы позволим! – кричит Толик.

Когда все улягутся, они ещё посидят втроём на кухне, Малышева выдаст всю известную ей информацию, Мурат – инструкции режиссёра, желавшего иметь несколько интервью недовольных – что вот, мол, вместо того, чтобы дома праздник встречать, приходится…

– Да не будет недовольных…

– Велено. Организовать, если что. И опять же, снять, как недовольные бабы встречают Новый год без мужиков.

– Мы не успеем и дома, и в машзале! Пусть бы сам приезжал и снимал!

– Он Новый год только с тёщей встречает, – Мурат был обижен на режиссёра, которого так и не сумел уговорить ехать. – Не режиссёр, а худрук… Ладно. Кого нам нужно снять на пуске? Сквозных героев – Тереха, Котомина, Хромова, дядю Белима.

– Котомин в температуре, лежит в лёжку, Хромова не видно что-то; дядя Белим здоров, не пустили его в воду…

– Не нашлось водолазного костюма по его габаритам! Далее Тарханов, Никитин, водолазы…

– Водолазов нарядить в водолазные костюмы…

– Ёлку надо нарядить! И деда Мороза.

– Ёлка будет, а костюм деда Мороза надо достать…

– Может, в школе? Не боись, мать, прорвёмся…

* * *

Огромный грохочущий машзал, сырой и сумрачный, после длительного проезда по транспортному туннелю, должно быть, на свежего человека производил впечатление какой-то мрачной преисподней в развороченном чреве горы, забитой людьми и лязгающим железом. Свод терялся в темноте за перекрытиями мостовых кранов, и можно было лишь предполагать его высоту и ограниченность стенами по дальним отсветам сварки.

Возле первого агрегата было сооружено что-то вроде пульта штаба, подвешенные на честном слове провода тянулись к телефонному коммутатору, звонившему одновременно с десятком приткнувшихся здесь же телефонов. Вокруг толпился народ, время от времени гремел динамик, его голос был гулок и невнятен. Лихачёв, зажав рукой ухо, что-то кричал в телефонную трубку, и только Терех невозмутимо сидел в стороне, между агрегатами, а стало быть, всё шло так, как и должно было идти.

Не поднимаясь со стула, он пальцем подманил кого-то, велел выделить такелажника, разобрать и освободить место под лихтваген у ямы четвёртого агрегата. Но кран постоянно был нужен монтажникам и, оттащив две бухты проволоки и два сварочных аппарата, кран со звоном отбыл в сторону, такелажник сбежал, на освободившееся место впёрся автокар и вывалил какой-то бак. Малышева бродила по залу и хватала за полы всех, обладающих здесь какой-нибудь властью – бригадиров, мастеров, прорабов…

Только часа через два удалось освободить указанный им угол, загнать лихтваген, ещё через час – вклинить машину с осветительной аппаратурой, с условием, что, разгрузившись, она тут же выедет. Осветители дисциплинированно стояли у своих приборов, Мурат невменяемо бродил вокруг пусковых агрегатов, лавируя меж едущего, лежащего и плывущего по воздуху железа. Наконец, решил:

– Сейчас снимем столпотворение.

Столпотворение сняли, интервью взять не удалось – монтажники не поднимали от работы голов. Потом окажется, что лучшее интервью было снято именно в это время – Малышева стучит микрофоном, вытянутым на всю длину держателя, по плечу монтажника: «Успеете?», и он, не прерываясь, лишь кивает опущенной к работе головой.

Откуда-то возникший Шамрай тянул их в спирали водоводов.

– Да как мы туда свет затащим?

– Да вы хоть гляньте на то, чего никогда больше не увидеть!

Проектировщики очень гордились своей спиралью. И Шамрай повёл их через туннель, штольню, еще одну штольню в самый её конец, заложенный бетонной стеной с вмурованной в неё широкой трубой. Из трубы им навстречу вылез улыбающийся Евгений Михайлович Матюшин, долго и безрезультатно сипел, пытаясь что-то сказать – у него совсем пропал голос. Труба, видимо, подбиралась по габаритам Евгения Михайловича, и теперь в конце её был виден слабый свет, тянуло сквознячком.

Пыхтя и чертыхаясь, Мурат полез первым, Малышева за ним, Шамрай полз последним, подбадривал: «Давай-давай».

Спираль, действительно, оказалась замечательной, её совершенный ход, одновременно сужающийся и заворачивающийся на себя ракушкой, был фантастически расписан световыми кольцами, расходящимися от проброшенных лампочек. А посреди этой красоты и совершенства ухала помпа, закачивая бетонный раствор в последние не забетонированные метры и выплёвывая круглые облачка сизого дыма. Плохо закрепленная опалубка выгибалась, выпирала пузом, человек восемь бетонщиков упирались в неё шестами и обломками досок, но она выгибалась снова и снова, из расползающихся щелей текла серая бетонная жижа, пока кто-то не бросил шест:

– Всё, кончай, по новой надо крепить! – и обернулся в сторону помпы, махнул рукой: – Стоп!

Хромов, Василий Иванович. Улыбнулся своей железной улыбкой, снял рукавицу. Ладонь его была сухой и горячей, в воздухе от помпы висел сизый смог, дышать было трудно.

Мурат загорелся:

– На сколько вам тут ещё осталось?

– Да часа на три.

Мурат пошёл назад, к трубе:

– Попробуем втащить свет

* * *

Дядя Ваня Галушка озабоченно сказал:

– Надо оставить кого-нибудь место сторожить, – и с готовностью сел за руль. Выехали из машзала, поворот, ещё поворот, лихтваген разворачивался с трудом, Мурат соскочил с подножки, побежал к трубе. Но дядя Ваня охладил его – здесь, где воды по ступицу, лихтваген он не запустит – низ-зя-я… Дядя Ваня своё дело знал: завтра, когда в машзал хлынет вода, он в секунду окажется у машины и вырубит двигатель. На пленке у Мурата останутся двадцать куцых метров потопа…

– Жаль, – огорчился Мурат, – прожектор бы в эту трубу прошёл.

Часа в три втиснулись в рафик, поехали обедать.

В природе тем временем, оказывается, шёл снег, слегка мело, провода, перила, склоны – всё было выбелено, плотина под шатром и снегом стояла укутанная, дышала в две дырочки…

На поселковой площади их окликнул Вебер:

– Когда приехали? Эх, опоздали, буквально на несколько минут!

В его кабинете ещё не выветрился табачный дым, стояли полные окурков пепельницы.

Оказывается, только что здесь сидели все Кызыл-ташские мастера альпинизма, «снежные барсы», хорошо знакомые с большими снегами.

– Я им сказал, – Надо, ребята. Я никого не принуждаю, нужны добровольцы, у всех есть время подумать. Кто боится или не хочет, – может не идти. У вас есть время подумать до второго числа. Но они сказали, что думать не о чем, все пойдут на ЛЭП, раз так надо. Все как один. Вот тут все они только что сидели…

Вебер возбуждённо сверкал очками, улыбкой. Малышева молча смотрела на него со всегдашним смешанным чувством удивления и лёгкой, точечной неприязни… Родной ты наш… Вдохновитель и организатор наших побед. Мурат сказал:

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Сейчас мы притащим аппаратуру и свет, и всё придется повторить сначала.

– Во второй раз у меня не получится.

– Посадим Толика, – Мурат рассеянно чесал бровь, думая о другом. – И всё получится…

И Вебер рассказал всё сначала Толику и стоящим по углам осветителям.

Потом окажется, что ребят в столовой накормили чем-то не тем, и ночь на тридцать первое декабря превратилась в кошмар с очередью в туалет, стонами, тихой руганью, смехом и переговорами засекающих время очередников. Так и не успевшие пообедать, Малышева с Муратом отпаивали их марганцовкой и чаем, переходя от одной постели к другой. Самый старший из осветителей, по прозвищу Сектант, носивший бороду и спавший в шапке, вдруг спросил у Малышевой, оторвавшись от банки с марганцовкой:

– А ты знаешь, где хранится книга «Апокалипсис»?

Малышева замотала головой, он огорчился:

– Эх, ты! А с виду лицо такое интеллигентное! В Ватикане!

Малышева зажмурилась.

Грохочущее столпотворение машзала, сизый дым в спирали, горячая ладонь, видимо, заболевающего Хромова, марганцовка, книга «Апокалипсис» и Ватикан, охи и тихий мат, интеллигентность и рыдающий без конца унитаз, четыре часа ночи и летящий за окнами нескончаемый предновогодний снег.

Только к утру все забудутся тяжёлым сном, даже Мурат, с вечера грозившийся разбудить всех в семь – проспит, продерёт глаза в одиннадцать и поднимет панику.

В панике собрались, поехали.

В машзале удивительный после вчерашнего порядок – второй агрегат накрыт колпаком, ямы третьего и четвёртого – деревянными щитами, площадка расчищена, поставлены сетчатые щиты ограждения, чтобы праздная публика не шастала, где не надо, не свалилась в какой-нибудь люк. У крайней колонны – ёлка в разноцветных огнях… Все уже слегка разгрузились, и лица, похоже, другие, другая смена, пошли потихоньку интервью…

– Тут кто-то из ваших был, здоровый такой, во, Володя. Дал мне ключ, говорит, закручивай. Ну, кручу я, значит, тут камера загудела, бросил я ключ, повернулся лицом, улыбаюсь, грудь колесом… А он – зачем мне твоя рожа, говорит, мне твой героический труд снять надо. Так я ж, говорю, хочу, чтоб меня моя мама в Запорожье увидала – вот он я – живой, здоровый, весёлый, зачем ей мой затылок?

Этого запорожца они нарядят потом дедом Морозом, хотя многих будут упрашивать, а он ничего – дедом Морозом, так дедом Морозом. И будет замечательно тыкать во все стороны красной варежкой, много и весело говорить с окружающими. Костюм для него привезут проектировщики, вручат со словами: «Только не потеряйте, не обидьте наших детей»… Бороду они всё-таки потеряют во время потопа…

С Мазановым разговаривали охотнее, меньше смущались, и Мурат некоторое время ходил за ним. Часа в четыре Лихачёв, наконец назначил время пуска – двадцать часов.

К этому времени наехала праздная публика, женщины, старшеклассники, мелькнуло среди толпы детское лицо старшего веберовского сына, очки среднего, лицо шамраевского Акселерата с пробивающимися усиками… Всё растущая толпа неуправляемо растекалась, дежурные с красными повязками старались оттеснить её от стола штаба, от агрегата, репродуктор гремел:

«Присутствующим покинуть рифлёнку агрегата!»

– А что она, тоже вертеться будет?

– А вдруг?

От света включённых студийных прожекторов зал очень светел и праздничен. Женщины рассказывают охотнее:

– Да мой четыре дня не был дома, звонит: «Мать, как вы там?» Гуляй, говорю, чего там…

– Как-то на днях приезжает Петя, шофёр, несёт мокрые сапоги, носки там, портянки, мой паразит даже не отжал. Говорит, – дайте что-нибудь сухое, а то он в машзале босиком на планёрке сидит Провалился куда-то. А вчера Лихачёв, столкнулась я с ним на площади, – Твой сейчас в управлении, можете повидаться! Я испугалась: опять куда-то провалился? А он, – с чего ты взяла?

– А мой вчера только до постели дополз и вырубился, смотрю – будильник в руке зажат…

Потом туннельщики появились, дядя Белим, Хромов.

– А мы боялись, уж не заболели вы…

– Что ты! Приехал домой, сто пятьдесят принял, шестнадцать часов проспал – и всё! Тоже скажешь, болеть!

* * *

Двадцать один час, двадцать один тридцать…

Терех по-прежнему невозмутим и спокоен, Лихачёв собран, отстранён от всего вокруг, не видит, не слышит ничего, кроме того, что докладывают на пульт с разных, не видимых отсюда мест.

Репродуктор гремит: «Дружинину подойти к пусковому штабу!»

И, наконец: «Всем приготовиться к пуску! Начать заполнение водоводов!»

И опять: «Присутствующим покинуть рифлёнку агрегата!»

Неуправляемо растекающуюся толпу снова уплотняют к краям, и только бригада монтажников остаётся между крыльями корпуса, ставят на ребро пятаки, полтинники, рубли.

– А вы почему не покидаете рифлёнку?

– А мы не присутствующие, мы здесь самые главные.

– А Новый год?

– Вот это и есть Новый год, поняла? Если такой раз в жизни случится, – считай, повезло. На всю жизнь запомнишь, как семьдесят пятый встречал!

И, наконец:

«Открыть затвор! Пуск!»

Вот тут-то и упадёт откуда-то сверху, по диагонали, кажущийся стеной водопад. Ахнет и метнётся в сторону от него толпа. В секунду дядя Ваня Галушка окажется у лихтвагена и вырубит свет. У Мурата на плёнке останется куцых двадцать метров потопа и дальше темнота…

В репродукторе загрохочет голос Лихачёва: «Опустить затвор! Ничего страшного! Я говорю, ничего страшного!»

И будто от одного его голоса спадёт напор воды, бившей почти за второй агрегат, иссякнет, лишь некоторое время будет струиться по стенке.

Снова загрохочет лихачёвский голос:

«В плотине были трубы охлаждения, при проходке их порвало. Вот и всё. Зрителей просьба пройти к автобусам».

Но толпа и так утекала в два выхода, быстро, но без особой паники. Зал пустел на глазах.

Мурат укладывал аппаратуру в кофр:

– Быстро дядя Ваня бегает. Возле меня стоял.

Осветители от незнания, должно быть, испугались больше всех, но никто не побежал, след испуга остался в напряжении лиц.

– Где водохранилище? – переминаясь с ноги на ногу, спросил Игорь Ким. Мурат кивнул в сторону, откуда минуту назад бил водопад. Захлопнул кофр. Игорь подхватил его и исчез – был и – нет, как в фокусе.

Мурат фыркнул.

– Впереди бежал дед Мороз. На мосту он сшиб шлагбаум, как финишную ленточку, и, набирая скорость, побежал дальше по стране, так что Новый год в Москве наступил на час раньше.

– И куда мы так спешили, особенно в конце? – ни к кому не обращаясь, спросил Дружинин.

– Первое всегда не надежное – и первая любовь, и первый пуск…

Терех сказал:

– Москва дает нам фору три часа.

– А агрегат всё-таки крутнулся на пол оборота!

Но дед Мороз всё-таки не сбежал. Он вернулся потом, уже с костюмом в руках, протянул узел Малышевой. Бороды там, правда, не оказалось…

Разницы с московским временем не хватит, чтоб отыскать и забить все порванные трубы, Мурат с Малышевой ещё потолкутся там до половины второго. Кто-то скажет:

– Настырное кино…

Лихачёв обернётся:

– Обещаю, без вас здесь ничего не произойдёт. Отдыхайте.

Ребята без них даже не отметят наступление Нового года. Запасённые бутылки шампанского так и будут стоять на кухонном столе нераспечатанными. Только после их возвращения ребята расслабятся, выпьют шампанского – Новый год ведь! Выскочат на улицу играть в снежки, кто-то наденет костюм безбородого деда Мороза, они пройдут по посёлку, Мурат подобьёт завалить к Котоминым, и они завалятся. Володька обрадуется: молодцы, что пришли! Температура у него спала, он встанет, оденется. – А мы с тобой, мать, чуть Новый год не проспали! Всё кончится музыкой и плясками, разбуженная Инка, стоя поначалу в дверях, будет возмущённо смотреть на происходящее заспанными глазами, потом тоже оденется, запрыгает с дедом Морозом… Светлана примется загонять её в постель, Инка будет отбиваться: Только вам можно, да?

* * *

Трубы забивали всю ночь и весь день, снова и снова заполняя водоводы и спуская воду.

Снова весь день вокруг рифлёнки стояла толпа. Люди приезжали и уезжали, простояв несколько часов, завихрялись группами, снова гремел в динамик распорядитель: «Присутствующим покинуть рифлёнку!» И только в восемь вечера снова раздастся: Приготовиться к пуску!» И, наконец:

«Пуск!»

Медленно пошёл вал. Быстрее и быстрее, набирая обороты.

– Та-та-та-та-та-та…

Волшебно осветились лица вокруг.

Ещё несколько минут назад уставшие и осунувшиеся, теперь они счастливо сияли вокруг корпуса цвета ржавчины, прислушиваясь к уже ровному, могучему гулу. Потом полетели вверх шапки, грянуло и раскатилось под сводами «Ура!», ещё и ещё. Люди тискали друг друга в объятиях, целовались. Трижды облобызавшись с обхватившим его Лихачёвым, Терех шагнул к монтажникам, широко расставив руки, обнял и расцеловал одного, другого, третьего. Сияющие монтажники переглянулись.

– Что, Зосим Львович, качнём?

Гремит репродуктор:

«Товарищи! Первый агрегат Музторской ГЭС вступил в строй! С победой, товарищи!»

И Терех взлетает на руках монтажников. Ещё и ещё. Взлетает над толпой громадный Дружинин. Распорядитель не может удержаться, чтобы не сообщить, глядя на взлетающего под провода громадного человека: «Качают! Качают товарища Дружинина!» Словно кто-то не знает, кого качают. Монтажники идут по кругу – взлетает над толпой прораб – испанец Алонсо. Взлетает бригадир, взлетает и самый молодой из бригады – щуплый паренёк в болтающемся на нём свитере…

«С победой, товарищи!»

* * *

Потом выключат прожектора.

Праздник кончится.

Малышева будет сидеть на бухте кабеля в ожидании, когда рассосётся пробка в туннеле и ребята смогут загнать машину под погрузку. Её будет бить озноб, несмотря на студийный тулуп, припасенный для неё заботливым Муратом. Она вспомнит, что не ела с утра…

51. После пуска. Бурлы-Кия. Кабель города Тюмень. Терех

На следующий день ребята уехали, остался только Мурат, чтобы снять работы на ЛЭП. Остался без машины, без денег, на одном энтузиазме. Ездил с Карапетом на его вездеходе. Малышеву с собою не брали, несмотря на зимние каникулы – в машине не было места. Снимал в основном туман, Несколько раз съездили на перекидку, на хребет. По обе стороны его разверзались пропасти ущелий. На серпантине дороги прицеп невероятно трясло и наклоняло над пропастью. Лэповцы бегали от опоры к опоре по проводам – одна нитка для ног, две другие – перила. Над тысячеметровой пропастью это даже не выглядело смертельным номером – это выглядело чёрт знает чем – фантастикой и очевидным невероятным.

Стояли трескучие морозы, батареи камеры отказывались работать, даже если их носили под тулупом. Перетаскивать громоздкие кофры вверх-вниз, с точки на точку было сущей пыткой. Измученный Мурат в очередной раз ставил их в снег и немного отдышавшись, пел: «это был не мой чемоданчик».

* * *

Ещё раз он приехал, взяв командировку на хронике под сюжет о Бурлы-Кие. Опытную плотину сотворили восьмого февраля, как раз в день рождения Шкулеповой. В последние дни она была уже совершенно невменяемой и в основном ныла о мусоре, о всяких там мостках, досках, которые необходимо убрать из ложа плотины.

Первоначально работы по опытной плотине предполагалось закончить не позднее середины ноября минувшего года, но летние события на Музторской ГЭС отбросили их на месяц, а пусковые осенние – ещё дальше. Затем начались морозы. Ночью столбик термометра опускался до сорока пяти – сорока семи градусов, «козлы» в вагончиках пережигали весь кислород, и их приходилось отключать, чтобы через некоторое время снова включить – не приспособленные к таким морозам вагончики выстывали мгновенно. Переночевав в вагончике у Шкулеповой одну лишь ночь, Малышева пришла в отчаяние, несмотря на спальный мешок с меховой полостью, выделенный и ей от степановских щедрот. Днём, при ярком солнце было не менее тридцати пяти градусов. Деревья стояли в курже.

Работы при таком морозе шли изматывающе тяжело. При укладке взрывчатки пневмоукладчиком для снятия статического электричества её обычно смачивают десятипроцентным раствором хлористого кальция. Но стоило морозам упасть ниже десяти градусов, как полезла снежная каша, концентрацию увеличили, но при тридцати – тридцати пяти градусах недейственны уже никакие растворы, и оставалось самое простое и трудоёмкое – дизельная водогрейка.

Изматывала и доставка взрывчатки – на тракторных прицепах, по бродам и наледям.

Потом начались сложности с забойкой. Выработанная порода из штолен частью ссыпалась под откос, частью смерзалась. В ход пошли кайла и ломы. Пробовали подавать размельченную породу пневмоукладчиком – но удары её о трубы вызывали массу искр. Поэтому смёрзшиеся куски породы стали собирать в мешки из-под взрывчатки и штабелями их закладывать выходы из штолен. И так далее.

Приехавший за три дня до взрыва Котомин с остервенением включился в общую пахоту. Вид у него был виноватый.

Толик, постоянный ассистент Мурата, ушёл в отпуск, и Мурат договорился на студии, что возьмёт другого ассистента, который тоже находился в отпуске, но неподалёку от места действия – у отца в Уч-Тереке. Малышева раздала уроки трёх дней другим учителям в надежде, что эти часы ей когда-нибудь возвратят. Так составилась сборная. В Уч-Тереке их обкормили бешбармаком, и то, что Малышева не смогла доесть, Мурат скормил ей прямо с горсти, приговаривая, что это высшая честь, какую только оказывают гостю.

С утра в день взрыва внушительные для этих пустынных мест толпы научных работников и любопытных кызылташцев брели от стана Бурлы-Кии к смотровой площадке. Лихачёв от нечего делать курсировал взад-вперёд, подбирал в основном научных женщин и подвозил их к месту зрелища. Последними из стана ушли взрывники, отключив движок и открыв окна в вагончиках, чтоб стёкла не вышибло взрывной волной.

Взрыв взметнулся спиралью красного смерча. Она постояла, постреливая вверх отдельными камнями. И опала. Грохот взрыва, падающих камней и эхо от окрестных хребтов слились в один длительный гул. По хорошо видной со смотровой площадки дороге побежали от вагончиков собаки – рыжая и чёрная, в наступившей тишине их визг казался оглушительным. В мути оседающей красной пыли четко прорисовалась горизонтальная линия гребня образовавшейся плотины.

Взлетела зелёная ракета отбоя.

Первой сорвалась и побежала к машине Шкулепова. За ней бежали Карпинский, Котомин, Саня Птицын. Машина сразу тронула с места. Окрестный снег был покрыт красной гранитной пылью. Плотина казалась насыпанной из щебёнки. Котомин первым взобрался на гребень, показал большой палец. Шкулепова озабоченно стала спускаться вниз, к входному порталу отводного туннеля.

* * *

В вагончике на степановской постели лежала влетевшая в окно внушительная красная глыба. Ещё одна – пробила крышу дощатой столовой. Из пятнадцати кинокамер, установленных вокруг всякими ниишниками, семь вышли из строя. Это, с точки зрения ниишников, было вполне нормально. Сейсмики были разочарованы – особого сейсмического эффекта взрыв не дал. Только в Уч-Тереке, за пятьдесят километров отсюда, лопнул один глиняный дувал.

Кызыл-ташцы стояли растроганные. Эта мгновенно образовавшаяся плотина грела. Как возможная грядущая радость.

* * *

ЛЭП закончили примерно в это же время.

Но теперь начал пробивать соединяющий машзал с распредустройством пятисоткиловольтный масляный кабель. Производства города Тюмень.

Этот кабель их добьёт. Он станет символом того, из чего им, похоже, уже не выбраться. Щедрин станет утешать тем, что пока ещё турбины в Ленинграде и генераторы в Свердловске делают вроде бы на совесть. Шамрай будет подсчитывать с точностью до часа – когда, и до метра – в каком месте кабель пробьёт в очередной раз. Город Тюмень будет обещать со временем поставить новый кабель, но где гарантии, что новый окажется лучше старого?

* * *

Потом пришла весна. Кызыл-Таш тонул в нежном дыму цветущих деревьев.

И снова с юга натянуло серую пелену афганца.

Все знали, что это значит.

Последними зацвели персики. На розовые их купы под свинцовой пеленой неба – такие доверчивые, такие наивно-беззащитные – было больно смотреть.

На створе свинцовая мертвенность неба была, как всегда, заметнее. Над водохранилищем опять завис вертолёт.

Снова собрались министры обсуждать процесс спуска воды.

На сей раз их удалось снять на плёнку. Режиссёр к тому времени добился запуска фильма в производство. Правда, Водяной откручивал шею установленному перед ним микрофону и требовал ксивы Госкино СССР на право запечатления его личности для истории. Непорожний сказал, что он в курсе. Есть такое разрешение.

Терех опять сидел с убитым видом. Лицо его было совсем серым, а глаза – как бы затянутыми белёсой больной плёнкой.

Высадив несколько кассет, Мурат наконец свернул съёмку, они дождались конца совещания и попробовали взять интервью у Тереха. Тот отмахнулся:

– Подождите, пока закончатся эти похороны…

* * *

Уже с конца марта он распорядился спускать воду со всей возможной скоростью. И заболел. Врачи нашли прединфарктное состояние. Известие это разнеслось по посёлку со скоростью отъехавшей от дома «скорой». В приёмном покое всё время толпились люди. Врач скажет, что ничего утешительного пока сообщить не может Охнула и заплакала Маша. Врач добавит, – положение сложное, но не совсем безнадёжное. Его поразят одинаково круглые беспомощные глаза стоящих вокруг людей.

Малышева попятилась от него, потянула за рукав Лихачёва.

– Может… Может не надо было? На… надрываться?..

Лихачёв обернулся к ней расстроенным лицом.

– О чём ты, Люся? Это же тот самый… Это тот самый старый еврей, который ничего не умеет, кроме как работать! – он уткнулся в стену, стараясь справиться с подступившими слезами. Потом заговорил, переведя невидящий взгляд за окно: – Существует понятие корреляционной зависимости, при которой изменения возникают лишь с определённой степенью вероятности. Перепустись мы годом позже – всё равно была бы засуха, были бы амбиции, всё равно был бы взрыв. Всё повторилось бы, только годом позже… Мы сами сотворили себе жизнь «давай-давай», в которой нет времени на размышления общего порядка. Я тебе говорил, что я – только насчет технических решений… Я не врал. Я этим, понимаешь, гордился. А вот он этим не гордился. – Он снова отвернулся к стене, зажал платком нос. Все смотрели ему в спину.

– А надо было думать, – сказал он глухо. – Сколько мы потратили ума и сил, чтобы выкрутиться, исхитриться, решить сиюминутные задачи. Прожить день, два, месяц, год, выжить сейчас…

Ну и чего? Зачем мы прожили эту жизнь, и кому это в радость?.. Плотину построили, и только? И всего делов? В конце концов, за её счет мы осуществляли своё бытие… Просуетились, проборолись с начальством и друг другом. И ещё гордились – мы производственники, производители материальных ценностей. Грош нам цена, если мы только производители ценностей. Да и это сегодня сомнительно.

* * *

Терех выберется на этот раз.

* * *

Воду удалось спустить без взрыва. Как там её берегли и использовали внизу – Бог весть. Водяной порхал над водохранилищем как тать. Водохранилища не было. Глядя на его вертящийся пропеллер, Шамрай сказал:

– Помяните моё слово, он скоро слетит. Если свои проблемы слишком долго решают за чужой счёт, это рано или поздно бросается в глаза.

И Водяной слетел.

Но до этого воду спускали ещё дважды, пока в это дело не вмешался писатель Чингиз Айтматов и не сумел доказать то, чего не могли доказать специалисты в течение четырёх лет. Что минимальный объём водохранилища должен оставаться, а ГЭС должна давать энергию.

* * *

После больницы Тереха отправили в санаторий, откуда он через две недели сбежал.

К работе его не допустили, и он сидел дома и размышлял о жизни, о государстве, о действии социальных законов и законов экономических. О хозрасчёте и подряде. Терзал Сарынбаева и экономистов Домбровского. Требовал послать людей в Щёкино, в Мурманск, в Москву – к Злобину.

В Щёкино получились, в общем-то, половинчатые дела: хозрасчет им разрешили, но распоряжаться фондом заработной платы не позволили.

Рассказывали ещё про какой-то сибирский завод, где осенью треть рабочих бросает работу и уходит в тайгу шишковать. Однажды всех, ушедших в тайгу уволили, заработную плату поделили на оставшихся, и завод стал работать не хуже прежнего и даже лучше. Когда же все шишки были собраны, у заводских ворот собралась толпа шишкарей, и горком пришёл в ужас – толпа безработных под воротами завода. И велел принять всех назад – безработицы у нас нет и быть не может!