Текст книги "Сага о стройбате империи"

Терех не унимался. Врач запретил его навещать и грозился отрезать телефон. Однако в первый же понедельник сентября Терех решил отправиться на планерку сам.

Было половина четвёртого. Посёлок казался пустым.

Наверно, Терех шёл и выстраивал свою последнюю тронную речь, в которой хотел сказать всё, что продумал и что говорил многим, но по отдельности…

Что если мы хотим, чтобы жизнь была разумнее и лучше, то каждый должен для этого что-то сделать. И если цель одна, то она и сложится из отдельных усилий каждого. И не может быть – чем хуже, тем лучше. Тогда надо было всё разворотить по одному из пятнадцати способов Тарханова… Почему лучше ужаться, но выстоять? Потому что нужно делать своё дело несмотря и через надстройки.

Когда война, мор и глад, и авария – идут к народу. И народ спасёт, защитит, поляжет, но не даст пропасть себе и державе. Всё равно придут к народу, никуда не денутся…

Но спрыгивать с поезда можно только по ходу… Шамрай прав, подряд это клетка, в котором заложены все будущие возможности организма. Мы должны создать его. Не сконструировать, создать. Стать саморегулирующейся системой. Не запрограммированной, не вычисленной, а, значит, механической и искусственной, но живой и органичной. Иного выхода у нас просто нет. Каждая клетка должна помогать остальным и так, вместе, выжить. Жить, расти и совершенствоваться. Осуществиться и найти своё выражение.

Чтобы не было этих уродливых тупиков. Тупиков цивилизации. Чтоб не было тупиковой цивилизации.

Мысли у него путались.

Мы должны выработать, наработать, пусть в муках, но родить эту саморегулирующуюся систему. Иначе всё хаос и дурная бесконечность.

Вас только здесь пятнадцать тысяч. Вы работники, вы соль земли, вы свет мира. Нет иного способа увеличивать количество доброты на земле, кроме работы, просто нет. Подряд – это когда снизу подпёрло. Вот когда допрёт до верхов… Спрыгивать нужно по ходу поезда…

Но что он хотел сказать на самом деле, уже никто не узнает. Вряд ли он поднялся и пошёл виражами дороги в гору только для того, чтобы повторить то, что уже говорил. Чтобы его услышали, ему достаточно было сказать и один раз.

Он дошёл до магазина, когда мир вдруг превратился в жёлто-коричневый негатив. Негатив клонило вправо и влево. Он сел на порог винного отдела очень свободно – слава Богу он дома, и сейчас его найдут. И, может быть, видел, как к нему бежали дети. Потом из магазина вышли люди.

Но скорая на этот раз не успела.

52. Эпилог

С тех пор прошло одиннадцать лет. Одиннадцать лет, в которые нужно было выжить, выстоять, сумев не потерять веру в здравый смысл общества, оставшийся, казалось, лишь в фольклоре.

Семьдесят девятый – в свинцовой мгле афганских нагорий, накрывшей теперь уже всю страну, в отсутствии информации, как в вате, только нутром веря, что наши дети могут только защищать и гибнуть. А наши дети будут возвращаться домой совершенно другими – вернувшиеся дети будут старше нас… В слухах и захлёбывающихся в злорадстве радиоголосах, во внутреннем родном хозяйственном беспорядке, где всякое благое действие или намерение тут же становится своей противоположностью или губится на корню. В процессе, охарактеризованном когда-то Домбровским – «чем хуже, тем лучше», которому ты по внутреннему закону никак не можешь способствовать. Нужно было дожить до рассветной полосы восемьдесят третьего года, чтобы в восемьдесят четвёртом отнести её к случайному разрыву в тучах.

И всё-таки дожить почти до фантастических времён, когда уже не нужно выуживать информацию между строк, делить сказанное на семнадцать и наблюдать на экране муки слова, направленные не на то, чтобы выразить суть, но чтобы её скрыть. И только молить, чтобы этих благословенных времён хватило лет этак на двадцать, чтобы успело вырасти поколение, которому говорить, что думаешь, будет так же естественно, как дышать.

* * *

Малышева заявилась в Москву осенью восемьдесят шестого – два из четырех сделанных ею фильма были в своё время положены на полку и теперь готовились к выпуску, хотя казались ей устаревшими и робко конъюнктурными по теперешним временам.

– Не знаешь, что лучше, – говорила она, – когда кладут на полку и сохраняют как отчётный документ или когда режут и рвут, но всё-таки выпускают во время. Одно стареет, другое не действует или действует в полсилы…

Она ходила по квартире следом за Шкулеповой из кухни в ванную, из ванной в комнату с газетой в руках, шкулеповский девятилетний инфант следовал за нею по пятам.

– Вот, послушай: «Нужно реалистически оценивать современное состояние общества: навыки коллективного, кооперативного решения проблем не развиты. Необходимо улучшение законодательства, воспитание привычки и навыков снизу и совместно решать свои проблемы. Нужно специальное антибюрократическое законодательство, правовая защита человека от бюрократов. Любые надежды на благие перемены останутся лишь надеждами, пока Закон! Своей волей не привлечёт к процессу отбора руководящих кадров демократию… Лица, скомпрометировавшие себя, не сразу оказались на своих «хлебных должностях». Они продвигались, пользуясь чьим-то покровительством… Бюрократия разрывает вокруг себя жизненно важные связи. Так в экономике она ликвидирует прямую непосредственную связь между результатами труда и вознаграждением, подталкивает работать не по способностям, а по оплате…»

А вот: «Медик Кочерга высказывает предположение, что многие писатели находятся сейчас на распутье. Я бы хотел его успокоить: распутья нет. Есть нелегкие писательские судьбы. Есть книги с очень трудной судьбой. И рукописи с судьбой ещё более трудной. Кто о них позаботится?»

– Зашей подкладку, судьба, у тебя же рукав скоро совсем отвалится!

– Она всё равно расползается под иголкой, – отмахивается Малышева.

По врождённой дурости она по приезде тут же купила в каком-то подземном переходе билеты в театр Дурова, и теперь нужно было идти, хотя после стирки Алиса едва стояла на ногах.

– Может, без меня сходите?

Малышева и инфант дружно замотали головами.

Наконец собрались, поехали. В метро инфант изображал самостоятельную личность, Алиса нервничала, они с Малышевой почти бежали, чтобы не упустить его из виду.

Не успели войти в фойе, как Малышева закричала: «Валера!» и замахала рукой. Идущий впереди человек в толпе оглянулся и оказался Шамраем. Шамрай привёл сюда внучку, аксельратовское дитя. Пока они шумно радовались встрече, шкулеповский инфант дружелюбно рассматривал шестилетнюю Оленьку, та пряталась за деда, и то из-под одного локтя, то из-под другого высовывалась белая шапка с огромным помпоном и чёрный любопытный глаз. Шамрай извлёк внучку из-за спины, поставил перед собой, как уж они там договаривались, взрослые не заметили, но только инфант вёл впереди Оленьку и лишь оглядывался назад, что-то говоря, а девочка, подняв голову, заворожено смотрела на него.

– Мужик будет, – одобрительно сказал Шамрай.

– Он и с ней так, – кивнула на Алису Малышева. – Мамашка психует, а он возьмёт её за руку: мол, не бойся, я с тобой.

– Я плохая мать, – нервно сказала Шкулепова. – Если он не приходит во время, заиграется или ещё что, я, вместо того, чтоб радоваться, что ребёнок пришёл жив-здоров, готова его убить… – Алиса вздохнула. – Всё надо делать вовремя. Это правда. Детей рожать тоже нужно вовремя. Господи, что бы я дала, чтоб пожить спокойно в каком-нибудь Кызыл-Таше, чтоб не дрожать без конца, как он дошёл в школу, из школы, как перешёл дорогу!

– Не говори, я только теперь понимаю, какое это было счастье – жить в посёлке, где твой ребёнок не может потеряться, где с ним ничего не может случиться…

– А ведь Кампарата вроде же со следующего года пойдёт? – спрашивает Малышева.

– Ну и что? Чтоб просчитать взрыв, совершенно не нужно там быть. И все это понимают, в том числе и я.

– Ну ничего, Петька у тебя деловой – сам за хлебом ходит, за молоком. Курицу вчера купил!

– Это в честь твоего приезда, – смеётся Алиса и всматривается в лицо Шамрая. – Ты-то как?

– А я нынче в консультантах. Всё. Отпрыгался. После инфаркта только так: прочёл, написал отзыв. Никуда не бегаю, никому ничего не доказываю. Хватит, откричался.

– Раненько, – говорит Малышева.

– Пальцев не хватит считать, кто из наших загнулся, не дожив до пятидесяти. И у всех одно – сердце.

– На работе что-то?

– Да чёрт его знает. Ну, была стрессовая ситуация. Рассосалась. Мало их, что ли? А потом летом уже, вот эта боль загрудинная, Инесса с тёщей на даче, я в квартире один. Ну, выпил таблетку, не проходит. Думаю, ещё немного потерплю, а там позвоню. Потом Домбровского вспомнил, как у него душа болела. Нет, думаю, надо звонить. Врач говорит: ещё бы полчаса потерпел, уже б не откачали. Славный такой мужик, долго со мной возился, только чуть ли не под утро решился везти. Но вообще-то это надо было видеть. У нас электроплиты и двойное электроснабжение, очень редко бывает, чтобы света не было. Практически не случалось такого. А тут, как назло, свет отключили. Лифт не работает. Прут меня на носилках четверо мужиков по лестнице, ногами вперёд. Впереди – доктор с канделябром, есть у нас такой, четырёхсвечовый… Даже смех разобрал, а что, думаю, ничего картинка под занавес…

Женщины молча смотрели на него.

– А Котомины как поживают, не знаете?

– Котомины ничего поживают, – сказала Алиса. – Вернулись из Зеленчуков в Самару, трестом там Володька каким-то управляет Инка замуж вышла…

– Ну да?

– Да. Были тут года два назад: Светлана у меня, а Володька у Птицыных, в баню, видишь ли, они собрались в субботу.

Там и застрял. Вечером звоним, трубку Федя взял, нормально, тётя Света, папа с дядей Володей на кухне песни поют. Ну, раз песни поют, значит, нормально.

На следующий день уезжать, у Светки – вещей! Билеты у него, а он ещё и время перепутал, сказал, поезд ровно в семь вечера отходит. Мы со Светланкой приезжаем без двадцати, а поезд, оказывается, уходит без четверти. Котомин бежит по платформе навстречу – тулуп нараспашку, синие глаза на лбу, красивый мужик! Увидел нас и – матом: Ах вы, вашу!.. Опаздываем, стало быть.

– А чё на ём делать, на Павелецком вокзале, – смеётся Шамрай. – Только материться – управляющему трестом…

Зазвенел звонок, женщины в униформе медленно и с достоинством открыли двери в зал, завихряющаяся толпа прихлынула к ним, Алиса нервно заозиралась, потянула Петю к себе.

– Да не дергайся ты, – сказала Малышева. – Успеем.

Медленно пошли в толпе к двери, инфант чуть впереди вёл за руку Оленьку.

Маленький зал спускался к сцене амфитеатром, звериный дух от свежести воздуха казался настоянней и легче, обещанием праздника сиял в глубине серебряный занавес. С трудом отыскали два, еще не занятых места в ближнем ряду – Оленька, Петя, мы сзади посидим, да? Петя кивал, Оленька тоже кивала, Шкулепова нервничала, – Только никуда не уходите в конце, мы за вами придём! Петя опять кивал, что-то говорил Оленьке, та улыбалась, оглядывалась на них.

Пока искали, куда сесть, верхний свет стал меркнуть, заиграла музыка, детские лица замерли, напряглись в ожидании. Взрослые шли назад и видели только кругами разбегающиеся по рядам, расширенные от нетерпения и готовности к восторгу ребячьи глаза.

Приткнулись на самом верху, на разных рядах, детские курточки и шапки в руках, у Шамрая ещё и кепка… Дрогнул облитый цветными прожекторами занавес, зал взвизгнул от нетерпения, но ничего не произошло, только из боковой кулисы высунулась голова с мефистофельской бородкой, потом и весь Мефистофель целиком, направился к центру рампы, в ожидании тишины развел руки, а затем сцепил их перед собой. «Дорогие дети, дорогие мальчики, дорогие девочки! У нас, как и в любом театре, выступают артисты, но артисты необычные, похлопаем, – и первым зааплодировал. И с радостной готовностью взорвался аплодисментами зал.

– Выйдем, а? Пока можно, – наклонился сзади Шамрай. И пошёл впереди по проходу, они – следом, озираясь от неловкости, поспешно выскользнули за дверь, за ними вырвался шлейф детского визга.

По фойе неприкаянно бродили отдельные родители, не одни они такие… Приткнулись на низенькой скамеечке неподалёку от двери. У Шамрая втянутая в плечи голова и заговорщицкий вид. Отдуваясь, он утирал платком лоб, улыбался, как школьник, прогуливающий уроки.

– Ты-то как? – спросил он у Малышевой, повернув к ней улыбающееся лицо. – Вид у тебя по-прежнему богемный…

– Ещё бы! – она усмехнулась. – Теперь уже ничего, вот, на телевидение позвали, посмотрим ещё, будет ли что у меня получаться… Почти пять лет без работы, перебиваться разве на текстах к новостям дня, если ещё дадут – это уверенности никому не прибавит. – Она помолчала. – Это как медленное уничтожение. Иногда – полное отчаяние, ну, хорошо, ты никому не нужна, не вписываешься, иди в дворники, в пожарники, гвозди головой в стену заколачивать…

Когда начинают рано, мировоззренчески рано, скажем так, их уже потом фига с два размажешь, за ними уже вроде как заслуги стоят… А тут пришёл готовенький и торчишь, как столб на проезжей части. Два фильма закрыли, и надеяться, что опять кто-то на тебя поставит, не приходится. Да и много нас, тоже проблема занятости, она у нас давно уже реальна. Конкуренция между стоеросовыми столбами и гибкими умельцами на любой вкус не в пользу первых – начальство любит, как минимум, жить спокойно. Так что сиди и не высовывайся, сей разумное, доброе, вечное по мелочам, насколько возможно.

Даже на телевидении инерция очень велика. Сейчас она везде очень велика. Иногда кажется – ничего не сдвинуть. Но сейчас это – как саботаж, ну, перестраиваются, надеются отсидеться. А ведь полтора года назад это была данность, непробиваемая, какая-то зловеще конечная… Железобетон, мнящий себя устоями. И отчаяние. До того, что вот кто-то уезжает, и я его понимаю. Конечно, поверх всего, что, если не можешь ничего изменить, обязан хотя бы разделить участь; но если кому-то подперло – всё, нечем дышать, никому ты не нужен, никто не хочет смотреться в твои зеркала – я их понимаю. Мне сейчас кажется, что меня сломали и мне не встать…

– Пройдёт, – сказал Шамрай и непонятно фыркнул. – Кстати, знаете, что Поддубная уехала? Вышла замуж за доктора каких-то там фиговых наук и уехала с ним в Италию. То ли ксивы на въезд в США не дали, то ли там выгоднее условия нарисовались…

– Значит, теперь фоном её служит Италия? – изумилась Алиса.

– Серьёзно? – Малышева рассмеялась. – Ну, с ней проще, рыбка ищет где глубже, ну, может, всё ещё Багину свою интересность доказывает…

– Но самый смех не в этом, – Сказал Шамрай. – Самый смех в том, что был какой-то международный форум под эгидой «Гидротехнического строительства» в Нуреке, и она приехала на него в составе итальянской делегации!

– Посмотреть на свою молодость? – спросила Алиса.

– Не думаю, что её ностальгия заела, скорее всего, ей действительно хотелось нарисоваться здесь в новом качестве…

– Вот кого фиг с два размажешь! Молодец, и там не пропала, что ж она такое знает, что могло заинтересовать итальянцев?

Шамрай пожал плечами.

– Там, на совещании, в общем-то и знакомых не было, так она подвалила к нашему бывшему геологу, Количко, не помните? Мол, мы знакомы по Музтору… У того шары на лоб – он её и не знал, не здоровались даже, Багина, говорит, припомнил с трудом. А она ему – как приятно видеть родные лица, да кто был её прежний муж, да кто теперешний… – Шамрай встал, подошел к двери зала, откуда доносился отрывистый собачий лай. Тихонько приоткрыл дверь, заглянул. Сообщил: – считающая собака, – и осторожно прикрыл дверь. – У них тут кот замечательный, камышовый, они его за тигра выдают, – «А сейчас выйдет тигр, только маленький». – И выходит огромный котище. Полный восторг. У нас в Кызыл-Таше почти такой был, не помните? Ну, может, самую малость меньше… Вернуть бы те времена, а? Того кота… Хотя жили тогда и не считали их лучшими. Помните Еленино – «дожить до рассвета»? А ведь дожили, кажись. Сейчас бы только закатать рукава и… А мы дети войны. Вначале молодость взяла своё, генотип, а сейчас сказывается… На нас бы сейчас воду возить, самое то. Всё есть – знания, умение, навыки, таланты… Мне ведь пятидесяти нет. В сорок семь сработало, как часы. Не времена конечно вернуть – молодость…

– Родиться надо было лет на десять позже.

– Мы выросли на чём? Война, разруха, восстановление, построить, залить энергией, водой – и настанет благоденствие и счастье. Такова была направленность усилий – осчастливить мир.

Малышева кивнула.

– Ещё Терех говорил, что каждый второй в шестнадцать лет мечтает осчастливить мир.

– Ага, осчастливили. И при этом невероятное напряжение – хотя бы понять что-то в этом неуправляемом процессе, где ты – щепка в водовороте… А дальше – всё понятно, скучно до зевоты. И дурацкое состояние умника, всё понимающего, но ничего не могущего сделать… Акселерат, собравшийся в гидротехники… Хотя я криком кричал – тебе что, не хватает нашего опыта?

– Но он всё же пошёл в них?

– Причём, по пути наименьшего сопротивления – в институт мелиорации, где конкурс меньше всего…

– Сейчас всё видится как-то иначе, – сказала Шкулепова, – Но я помню то состояние… Куча всяких привходящих обстоятельств, мысли в голове – как летучие мыши в запертом сарае… Невразумительность происходящего… И фоном мефистофельское: «на земле-е весь род людской!» А природа жила своей жизнью – и засухи бывают каждые двенадцать лет, и паводки катастрофические… Это её язык и она на этом настаивала. Когда мой ребёнок не хочет что-то делать, он не виноват, что ему скучно и не хочется, и, может и не нужно, раз не хочется. То есть опять природа, только человеческая, и к ней надо прислушаться… У меня нет языческого благоговения перед нею, у меня, скорее, психология повивальной бабки… Я почему-то упрямо думаю, что из наших водохранилищ она выпутается, и они всё-таки лучше, чем Чернобыль. Хотя и там природа, и тьма привходящих обстоятельств, но уже на нутряной, темный её язык…

– Ты тоже из зелёненьких? – спросил Шамрай.

– Ну да. Я бы хотела, чтоб мой сын был каким-нибудь просвещённым лесником. Хотя с ним с пяти лет всё уже ясно…

– Что ясно?

– Да всё картинки рисует такие, целые блокноты исчёркивает движущимися картинками, там и драки, и футбол, и рыцарские турниры, причём очень условно – руки-ноги просто палочки с изломом, только смена движений… И за Малышевой вон – ходит, как привязанный.

– У нас с ним роман, – говорит Малышева.

– У тебя и с Акселератом был роман, тоже в рот глядел.

– Где он сейчас?

– Ой, – сказал Шамрай, – Не спрашивай, – и поднял на неё ставшие беспомощными глаза. – Акселерат в Чернобыле.

– Он же гидротехник?!

– А там Припять. И поэтому он там.

– Господи!.. Ты знаешь, что такое чернобыль? Чернобыльник?

Шамрай кивнул.

– Как же. Акселерат оттуда и привез – крупная многолетняя полынь, растущая по канавам и оврагам, у изгородей… Даже в словаре энциклопедическом посмотрел. И библию: «И падёт на землю звезда Полынь, на третью часть рек и источники вод. И третья часть вод сделается полынью, и многие умрут от них, потому что станут они горьки…»

– Но, может, не станут. Раз Акселерат там.

– Вообще-то апокалиптические времена настают. Не Днепр, так Рейн, не одно, так другое. Уделали мы землю своей бурной деятельностью – дальше некуда. И ничему не смогли помешать. Только разделить.

– А детям достанется разгребать.

– Да. Хотя Акселерат говорит, что разгребать начали ещё мы, в семьдесят четвёртом. Может, в утешение говорит? Сейчас там, конечно, поспокойнее, а первый раз ехал, мне даже не сказал, куда. Поберёг… Он, вообще-то, Аралом хотел заниматься, который мы разграбили под проект века.

– Он что, переброской сибирских рек занимался?

– Да нет, есть там варианты… Сбросы отработанных вод… Хотя чёрт его знает, всё это считать надо. Ведь сейчас весь крик на эмоциях, может, сибиряки свои «местнические интересы» отстаивают, как говорил Терех. И вообще, я думаю, что всё это больше такая журналистская жареная утка, от которой каждый хотел кусок откусить. Ещё неизвестно, как той же Сибири аукнется высыхание Арала. Уже сейчас там соляные бури, зимы стали холоднее. Лето – жарче.

– Арал мелел тысячелетия.

– Ну да. Раньше вода отступала медленно, на сантиметры. Успевали нарасти солончаковые травы. А теперь на километры. Никакая трава не угонится… В Кара-Калпакии уже ни хлопок не растет, ни рис…

– Оглушили вы меня Апокалипсисом, – сказала Шкулепова.

– А что Апокалипсис? Я очень внимательно всё перечитал. Ну, совпадения, ну, предсказания… Хотя природа энергии звёздная, никуда не денешься. Там и Аполлион есть, как хочешь, понимай его, Антихриста. Может, за Наполеона проходил. Про саранчу железную дальше, вон, в Африке в этом году саранча. А может, это про фашизм? Про него я что-то ничего не нашёл, да и после она полыни… И Аполлион после.

– Всё там есть, – печально говорит Малышева. – Это там, где про две маслины. И ссылка на пророка Захарию, где о Зоровавеле речь… О Заратустре? А что перепутано, так он же съел эту книжку как было велено, вот всё и перепуталось… Мне вообще кажется, что это какой-то алгоритм, по которому всё повторяется, в разных вариантах, в разные времена… А что в этом веке, так вообще всё про нас…

– Впечатлительна ты больно, – отмахнулся Шамрай. – Если бы при этом гибли, как сказано, те, что не покаются, «не отвернут от зла лице свое»! По божественной справедливости. А ведь гибнут как раз те, что никогда к нему и повёрнуты не были. Мальчишки пожарники… – голос его стал сдавленным, глаза беспомощно заморгали. – Двадцатилетних…

И вдруг становится видно, как он сдал, их Валера Шамрай, которому, казалось, сносу не будет… Они долго подавленно молчат, потом он говорит невнятно:

– Сейчас бы действительно только эту идиотскую гонку вооружений остановить. Потом половину производств. Не нужны они нам. И гнаться нам за Западом не нужно. Нам сейчас бы к Китаю повнимательней приглядеться. – Малышева фыркает. – Не фыркай, не фыркай. Помните Тереха: «Спрыгивать надо по ходу поезда»?

– Всё-таки демократия как-то симпатичнее, – говорит Малышева. – Шкулепова вон газеты собирает – всё боится, что эта гласность скоро кончится и всё вернется на круги своя.

– Демократки хреновы, – говорит Шамрай. – Если Миша не удержит ситуацию, не сможет долго балансировать на грани ножа, как он это сейчас делает, знаете, что будет? Боюсь, вперёд выйдут маргиналы. И начнется дикое первоначальное накопление капитала. Такое Чикаго в масштабах страны.

– Чур тебя, – говорит Алиса.

– Надо жить по средствам. Всем. И Западу тоже. А мы всё гонимся за их стандартами. А должно быть не хуже и не лучше чем у них, а другое. Не столько качественно, сколько мировоззренчески иное. Потому что мы другая цивилизация.

– Более низкого качества, – усмехнулась Малышева и неуверенно пожала плечами. – Хотя, может, и более духовная от бедности великой.

– Ты можешь объяснить, что такое духовность? – спрашивает Шамрай почти сердито. – Духовное общество?

– Да. На пальцах. Когда каждый при всей своей уникальности сознаёт свою целостность со своим народом – раз, с человечеством – два, мирозданием – три.

Шамрай молча смотрел на неё. Долго смотрел. Усмехнулся.

– Вот за что я тебя люблю, так это за категоричность формулировок. У нас, может, и не получается так, как у них потому, что мы другие. И результаты не то, что у них, и не те, что нужны нам. А теперь стоим перед навороченным и понимаем, что нужно начинать всё сначала. И уже не нам.

– Разгребать авгиевы конюшни и потихонечку становиться самими собой.

– Ну что мы любим? Я знаю, чего мы не любим. Не любим гонку конвейер. Любим штучную работу. Медленно запрягаем, да быстро едем. Созерцательности в нас много. А почему это плохо?

– Вот! Мама говорила в детстве, что я всё делаю «до схочу». Ну так она говорила. А в жизни почти всё приходится делать «через не хочу». И это до девятнадцати лет, ну, как истина. А потом я подумала, что есть тьма вещей, которые я люблю делать, и которые не так уж плохи и не так уж не нужны…

– Надо выяснить, чего мы на самом деле хотим…

– Да, – сказала Алиса. – Но уже не мы. И разгребать авгиевы конюшни тоже не нам.

– Акселерат считает, что разгребать авгиевы конюшни – на сегодня самое благородное дело. За умеренную плату, для поддержания жизни, дабы это не сочли подвигом, – он поднял глаза на Малышеву. – Акселерат очень хорошо усвоил твои уроки.

Они сидят на низенькой скамеечке, Алиса откинулась к стене, с прижатой к груди курточкой сына, Шамрай крутит на пальцах Оленькину шапочку, через колено переброшено её пальтецо, в гулком фойе неприкаянно бродят разрозненные родители, бабушки и дедушки, а из-за двери несётся сладостный детский визг.