Текст книги "Сага о стройбате империи"

27. День молодёжи. Ужину Котоминых. Чемпионат мира по футболу и приезд высоких гостей

Как раз на эти три дня пришелся и День молодёжи, ансамбль АТК «Эдельвейс» в синих штанах и оранжевых рубашках на открытой платформе грузовика с грохотом вкатился на центральную площадь, дуя в трубы и гремя в барабаны. Сверху на кабине лицом к музыкантам сидел Домбровский, в отличие от ансамбля на нём были брюки «от кутюр», синяя в крапинку рубашка и такого же цвета галстук в горох. Через час площадь превратилась в море прыгающих голов – особенно выделялись прибывшие на трудовой триместр студенческие отряды. Местные старались не отставать, барабанщик искусно подбрасывал вверх между тактами свои щётки и палочки, гитарист выделывал замысловатые коленца, а саксофонист дудел уже лёжа, укрепив длинные ноги на подставке для нот. Вокруг танцующих кольцом стояли детские коляски, и раскрасневшиеся молодые мамаши и отцы семейств время от времени выбирались из толпы танцующих, чтобы взглянуть на своих, вопреки грохоту мирно спящих младенцев. Дети постарше шмыгали меж ног, а отдельные четырехлетние девицы самозабвенно вертели попками. По тропе, проложенной между танцующими и зрителями постарше, ходил Мурат с камерой наперевес и каким-то хитрым приспособлением на шее, но вскоре, решив, что для съёмок уже недостаточно света, сложил своё снаряжение на крыльце поссовета и ринулся в толпу, как опытный пловец.

Как раз в этот момент из-за горки, подрезанной дорогой, вылилась кавалькада машин – впереди жёлтая с синей полосой машина ГАИ с мигалкой, за нею «Чайка», две чёрных «Волги» и мотоциклы сопровождения. Они неслышно пронеслись над крышами управления и грохотом праздника, и никто их не заметил. Только у Домбровского после того, как они скрылись из виду, вдруг испортилось настроение. В самом деле что-то мелькнуло там наверху или ему показалось? Спрыгнув с платформы, Домбровский направился в администраторскую гостиницы, под окнами которой грохотал «Эдельвейс», и позвонил в милицию. Лейтенант Гасанов обещал выяснить, и не прошло и пяти минут, как он доложил о машинах и эскорте. И добавил, что на машинах замечены знаки соседней республики. Поразмыслив, что бы это значило, Домбровский успокоил себя тем, что машины с эскортом проследовали мимо, видимо, направляясь дальше, в столицу – может быть, в чисто познавательных целях выбрав дорогу через три перевала – дорога, на его взгляд, вполне заслуживала того, чтобы хоть раз по ней проехать.

Оркестр грохотал до ночи, площадь роилась в свете прожекторов, а вымотавшийся «Эдельвейс» подменяли способные на всё студенты. Но детских колясок поубавилось, а люди постарше постепенно рассосались по домам и дворам.

Во дворе Котоминых пылал костёр, посягая время от времени на забор Петра Савельевича, в котле над костром что-то аппетитно булькало, вокруг ходил Котомин с шумовкой, в цветастом фартуке жены и пляжной кепке козырьком назад. Матюшин грел замерзшие в туннеле ноги, повесив на забор Петра Савельевича никак не просыхающие башмаки, а под кустом сирени, прислушиваясь к дальним звукам оркестра, отплясывала Инка. Потерявшая Мурата в толпе на площади, Малышева сидела на пороге рядом со Светланой, избавленной на сегодня от готовки, у ног лежал котоминский пёс Тедька – шоколадный и аристократично поджарый. Приехавший с Бурлы-Кии на выходные Саня Птицын, поначалу пристававший к Котомину с какими-то нерешёнными вопросами, похоже, просто не мог уже отойти от котла, источавшего дивные запахи.

Саня еще со времен итеэровской общаги славился чревоугодием, а одно его выступление вошло в анналы: для начала он в задумчивости съел целиком тамбовский окорок, отрезая от него аккуратные ломти, а потом принялся глотать мосол. Сердобольная Шкулепова, заставшая его за этим занятием, поспешила выставить на стол жареную утку, набитую яблоками и обложенную картошкой. Птицын и её осилил. Заинтересованные его возможностями притащили квадратный лоток холодца – он и холодец съел. Это после несостоявшейся свадьбы Саню так ублажали, – продукты надо было куда-то девать. Он ещё заедал уток сахарным песком, черпая его столовой ложкой прямо из сахарницы, холодец смазывал яблочным повидлом вместо горчицы – «чтоб лучше скользило». В конце представления все только молча смотрели на него, а Шкулепова чуть не плакала.

Привлечённые запахами из котла потянулись от Бастилии гостиничные жильцы. Явился Николай Николаевич Пьянов в расстегнутой до пупа рубахе, покружил вокруг котла, пока не заметил Малышеву:

– Мать, как я рад тебя видеть!

Бестактная Малышева сказала:

– Подумать только, мне пришлось приехать следом за тобой из Москвы, чтоб доставить тебе эту радость!

Местные нашли, что в Малышевой появилась милая скромность, и она изо всех сил старалась восстановить пошатнувшуюся репутацию. Но Пьянов не смутился, стал её трясти и вопить:

– Толстый, ты почему такой тонкий?

А бестактная Малышева в ответ:

– А где же ваши кудри?

Диалог двух грубиянов прервал Котомин, вручив Николаю Николаевичу топор и жестом гаишника направив его к куче хвороста. Место Пьянова занял Юра Четверухин, пришедший с женой Галиной. Десять лет назад он за руку привёл к ним Галку, поставил посредине комнаты: «Ндравится мне эта девушка». Галка стояла потупившись, от чистого пробора два черных крыла волос охватывали голову, редкий в наших местах греческий нос отчетливо продолжал линию лба, ресницы и веснушки казались приклеенными к мраморному лицу. «Ндравится мне эта девушка», – и Галка, смущаясь, глянула на них синими веселыми глазами…

Она подсаживается к Светлане, и по тому, как Светлана привычно тычется носом ей в плечо, Малышева понимает, что они давно близкие люди, что они здесь самые близкие, что пока они со Шкулеповой учились во ВГИКах и защищали диссертации, Галка, которую они почти не знают, всегда была здесь, рядом. Но понять, рада она этому или не рада, она не успевает, потому что Светлана вдруг говорит с настойчивой тоской, как бы выговаривая невозможное:

– Хочу, чтоб приехала Шкулепова! Она же обещала! Чего она сидит там? И субботы, и воскресенья… Саня вон приезжает, а она…

– Плохо, стало быть, Саня ей помогает, – говорит Малышева.

– Чего велят, то и делаем, – обижается Саня. – Их, фанатов, рази поймешь!

– Хочешь, поедем к ней? – говорит Малышева. – Уговорим Мурата…

Светлана качает головой:

– Нет. Она будет занята, мы ей будем мешать. Она… нет! В брюках, вся в делах, мужик мужиком…

– Нет, как ты – всю жизнь проспала! – отзывается Котомин, который, казалось, и не слышал ничего, орудуя шумовкой, щурясь от дыма, но слышит, видит. И не то, что ему Шкулепову хотелось защитить – он всегда и спиной чувствует, где она, Светлана, что она, словно не жена она ему десять лет, а что-то такое, что может утечь, исчезнуть, или уснуть и видеть другие сны. Да он бы рехнулся, если бы она была так привязана к делу, как Шкулепова, в которое уходила бы, скрывалась… Он сам не знал, какой бы хотел её видеть, чтоб не сторожить, как скупцу клад, чтоб не оставалось этих провалов. И на работе так – всё переделано, ничем не занята, и нет её, отсутствует, отлетает… Где бродит её душа, и тосковала ли она хоть раз по нему, как сейчас по Шкулеповой? Да и по Шкулеповой ли…

Он смотрит на неё сквозь дым, и Светлана, словно споткнувшись об его взгляд, кивает:

– Точно. Проспала, – и снова оборачивается к Малышевой. – Нет. Ты не понимаешь. Я хочу, чтоб она сейчас была здесь. Чтоб дым коромыслом, все здесь, и она тоже. В платье…

– Порог с тобой подолом обметала, – говорит Котомин.

– Да, – говорит Светлана. – Чтоб сейчас, здесь. И порог обметала.

– Я тоже хочу, чтоб Шкулепова была здесь, – говорит Женя Матюшин, глупо улыбаясь.

– Да ну тебя! – отмахивается от него Светлана. А Юра Четверухин вдруг хохочет.

– Люсь, а ты помнишь, как ты ведро воды мне на голову вылила?

– Да ты что?

Юра присаживается на корточки у её ног.

– Что-то было море коньяку. Ну да. Манукяну прислали ящик, либо два.

– Три. Три разных родственника.

– Точно. Море. И после именин Гарик совал всем ещё по бутылке с собой. И Шкулеповой тоже. А она говорит – на что он мне? А Манукян – обижаешь! И вижу, они никак с этой бутылкой разобраться не могут. Беру я эту бутылку и говорю Шкулеповой – пошли. И она пошла по коридору домой, а я с двумя бутылками следом. И мы эти две бутылки уговорили. Или одну? Под конфетки. Но после гариковых шашлыков вроде ничего. Я уж совсем было собрался на всю ночь утешать её, и она вроде не возражала. И тут ты. Деловая такая. Я тебе говорю, – всё в порядке, я мол, тут остаюсь. И ты так спокойненько выходишь, тоже вроде не возражаешь, а потом возвращаешься с ведром воды и бух мне её на голову. Не помнишь?

– Не помню. Хотя я дурная тогда была, что угодно могло быть.

– Нет, нормально всё. Ведро у меня на голове, по спине вода течёт, снимаю я ведро, и тут Гарик Манукян меня под ручку и повёл. – Юра показывает рукой, как они шли, огибая углы. – Распрекрасно мы с ним дошли, домой явился, как штык.

– Много вас было тогда, утешителей, – говорит Малышева. – Как шакалы.

У Жени Матюшина делается обиженное лицо. Он идёт к костру, трогает висящие на заборе башмаки.

Бестактная Малышева. А тогда ходила за Алисой, как нянька. Как когда-то Шкулепова за Натальей. Светлана говорит:

– А помнишь, как вы меня к свекрови собирали? Обшивали в четыре руки…

– Ну, я так, на подхвате, – говорит Малышева. – Сметать, подшить. А Люся головы не поднимала. А когда я во ВГИК собиралась, уже со студии, и паспорт у меня вытащили – Зоя меня собирала. Я в истерике по милициям бегаю. Сначала две недели ждали – вдруг подбросят, потом послали запрос по месту выдачи, и готовиться нужно, и ни одной тряпки… И тут Зоя приезжает Со своей милой улыбкой, спокойным голосом. Вот эту кофточку и юбочку дошьём, экзамены в них сдавать будешь, это платьице на все остальные случаи. А ты читай. И характеристику отсюда привезла, и даже в милицию сходила. И мне мигом выдали временный паспорт! – и грустнеет. – А Зою кто отхаживал, когда Пьянов женился?

– А Зою Галка отхаживала, – Светлана обнимает Галкины плечи, спрашивает у Малышевой, – А ты-то видела его жену?

– Она на Зою похожа. Только похуже изданием. Видимо, это его тип женщины.

– А чего ж он тогда на Зойке не женился?

– А Бог его знает, что они там выясняли и никак не могли выяснить. Он бы и от этой слинял, да старомосковская профессорская семья, знакомы домами. Папаша такой, что всё ещё со своими студенточками кокетничает, да и обожают они его… А дочка ногами шаркает.

– Ну, Малышева!

– Точно. И ревнует его ко всем, даже ко мне. Поэтому и не видимся. А что Пьянов мне по пуп…

– Так уж и по пуп!

– Пьянов! Поди сюда! Померяемся. Смотри-ка, если его разогнуть, так он почти с меня ростом!

– Ладно, – говорит Котомин, – Чего пристали к мужику… Собирайте на стол! – он приподнял крышку котла, и такой дух овощей и баранины, приготовленных без капли воды, пошел оттуда, что на какое-то время установилось благоговейное молчание.

* * *

Котел был пуст, когда появился заметно спавший с лица Мурат Женщины на кухню посуду оттаскивали, а захмелевшие мужики, обсудив за столом под яблонями производственные дела, международные вопросы и частью женский, как раз добрались до француженок. Котомин, посмотрев вслед уходящей в темноту, за очерченный лампой круг Светлане с горой тарелок в руках, говорит:

– Моя баба… Моя баба лучше всяких француженок!

Мурат отнял у него длинную бутылку сухого вина и, глотнув из горла, заглянул в котёл. Саня Птицын из любви к ближнему взялся приготовить ему яичницу, для чего залез в котоминский курятник и переполошил спящих кур. Куры с заполошным кудахтаньем выбрасывались из двери и летели на свет лампы, как тяжелые бомбардировщики, шлепались грудью на освещенную клеенку стола. Пока их ловили, Тедька успел придушить одну, и, выпотрошив, её сунули в угли прямо в перьях. Мурат терпеливо ждал, держа бутылку под мышкой, как градусник.

Пахло паленым. По двору летали хлопья сажи. Мурат утверждал, что птица готова, но Николай Николаевич не позволял раньше времени вынимать её из углей.

* * *

За всеми этими занятиями чуть не прозевали репортаж с чемпионата мира по футболу, который в час ночи должен транслироваться из ФРГ. Мужики потекли вниз, в Бастилию, где перед стоящим в пустынном холле телевизором можно было болеть всласть. В час двадцать минут пополуночи, когда мяч влетел в ворота противника, в холле появился Лихачёв с решительной бледностью на лице, и, выделив по голосу присутствие Пьянова, велел ему выйти пред светлы очи. Это так и запомнилось: Пьянов кричал – Гол, Го-о-ол! И тут ему словно забили в глотку его собственный крик: «Пьянов! Николай Николаевич!» отрезвляюще и зловеще.

И он вышел, не понимая, зачем он мог понадобиться во втором часу ночи, почему именно он, и испытывая при этом одновременно нечто вроде испуга, возмущения и обиды. Но все это мгновенно обернулось растерянностью при виде начальственной группы в свежайших рубашках и галстуках, в серых литых костюмах, где они их только шьют, когда пузо – уже не пузо, а монументальность.

Теперь Пьянов стоял перед ними, смущенный до крайности своей расстегнутой до пупа рубахой и сандалетами на босу ногу. Едва соображая, что Лихачёв представляет его, называя должность и круг обязанностей, Пьянов всё пытался на ощупь застегнуть рубаху на впалом животе, пока самый представительный из них, в белой седине при чёрных глазах, не сделал шаг вперёд и не протянул ему руку. То же самое проделали и остальные. Министра водного хозяйства Пьянов знал в лицо, а про седого красавца, ему показалось, сказали: Председатель Сов Мина. Ну да, председатель Сов Мина Узбекистана.

– Вот Николай Николаевич завтра и доложит о положении дел, – говорил тем временем Лихачёв и свирепо смотрел в его изумленные глаза. Следом он сделал приглашающий жест, и высокое начальство потекло по галерее в жилой корпус. Пропустив их и также свирепо глядя на Пьянова, Лихачёв тихо сказал, – Закрой рот. Я сейчас вернусь.

Пьянов остался стоять в полном обалдении, кто-то стоял рядом с ним, и, повернув голову, он увидел в зеркале свое собственное отражение – косо застегнутая рубашка, вздыбленный пух на голове и дикий взгляд.

«Ну и хрен с ним», сказал себе Пьянов. Лихачёв в своей белоснежной сорочке с закатанными рукавами тоже выглядел рядом с начальством пацаном, только совершенно лысым и от этого еще более аккуратным. Пьянов машинально вернулся к телевизору, сел так, чтобы видеть выход из галереи, но сосредоточиться на игре уже не мог. Лихачёва долго не было, и Пьянова охватила легкая паника. «Чего докладывать-то?» Поднялся навстречу быстро идущему Лихачёву.

– Значит так, – сказал Лихачёв, зажав в зубах сигарету и хлопая себя по карманам в поисках зажигалки. Прикурив, он протянул сигареты Пьянову – К девяти часам утра нужно сделать демонстрационные чертежи и доклад. Первое: О состоянии левобережного туннеля. Чертеж с изображением его прохождения над транспортным туннелем и входом в машзал. Что свод транспортного туннеля протекает и при трехстах кубах, что будет при четырехстах? Второе: Схема выломов в лотке. Третье: подсчет времени, требуемого, чтобы их заделать. Номинального и при нормальной работе.

– Могу сказать и так – месяц в нормальных условиях и две недели при круглосуточной работе и круговой подаче бетона и бута.

– Поищи более короткие сроки – больше недели нам никто не даст. Ну, дня два можно будет выговорить потом… Словом, так: рады бы дать воду но не знаем, как – без ремонта туннеля это невозможно. Всё это спокойно, доказательно, с чертежами и расчетами в руках.

– И вообще мы нашу станцию не отдадим.

– Вот именно. Бери своих орлов и с Богом.

На все это, вместе с демонстрационными чертежами им понадобилось бы дня два, не меньше. Сейчас два часа. В девять – совещание. Пьянов преступно тянул время. Курил. Потом присел поближе к ребятам, потянул одного из «орлов» за рукав.

– Слышь…

Тот невменяемо оглянулся, выдернул рукав, заорал:

– Куда? Куда прёшь? – глядя на экран полоумными глазами.

И Пьянов решил не спешить. До конца матча тридцать минут, можно подумать, что и как. Воспринимать происходящее на экране он уже не мог. Графином нося воду из умывальника, залил самовар. Включил его, сходил в номер за заваркой. Попив чаю, они этак часика в три потянулись наверх, в контору, готовить чертежи и доклад.

28. А у Малышевой с Муратом пока ничего не вытанцовывается

Малышева тем временем ворочалась на постели и думала именно об этом – ничего у них пока не вытанцовывается.

Перевозки – это для рекламного ролика «ГЭС строит вся страна».

А что о самой-то ГЭС, здесь? Год пусковой, и мало воды, и «небезынтересно посмотреть, как мы из этого будем выпутываться».

Для искусства ситуация почти классическая – героев ставят в заведомо безвыходное положение и смотрят, как они из него выпутаются. Но где, когда, и как? Кого и что снимать?

Наверно, у Щедрина все эти совещания «в порядке бреда», но пока он улыбается, пожимает плечами и в основном занимается монтажом. И совещания монтажные. Совещание зритель может выдержать минуты три, тем более, документальное. И света нет, нет и светочувствительной пленки – потому Мурат и вникать не хочет.

Домбровский со своей АТК уже обснят со всех сторон, да и выгнал он их, услышав фамилию режиссёра постановщика. Знали б – помалкивали. Оказывается, в его последний приезд они разругались: режиссёр сказал кому-то, что Домбровский все делает для славы, и даже не отпирался, когда Домбровский спросил его об этом в лоб. Она немного остудила его тем, что пригрозила нажаловаться Елене Николаевне, а Мурат в отместку на площади долго тарахтел камерой ему в лицо.

С Вебером Малышева тоже поскандалила, он мыслил газетными штампами, пытаясь подогнать под них жизнь – говорил о соцсоревновании, рабочих династиях, причем тут династии, Мурат снимет двух монтажников-близнецов, и готова тебе династия. Но у Вебера на примете более заслуженные, а как их снять?

Вдруг ни с того ни с сего предложил ей написать сценарий игрового фильма о Лёне Ивченкове, который отсюда давно уехал, но был человеком с «удивительно совестливым сердцем».

Малышева никак не могла вспомнить, кто это такой, а когда вспомнила – ничего хорошего с ним и с его совестливым сердцем связанного припомнить не могла. Разве о его участии в комсомольских патрулях, поднимавших их среди ночи для проверки, кто, где и с кем спит, его лицо за спиной девчонки с фотоаппаратом… Ему-то что, а вот девица училась в здешнем филиале политехнического, и Шкулепова что-то у них там вела… Малышева в пальто поверх ночной рубашки, чтоб открыть дверь, заспанная Шкулепова и Светлана в бигудях. «Комсомольский патруль!» «В шкафу смотрите, – говорит Малышева и её колотит от злости. – А теперь под кроватями». Их ещё долго колотило после этих визитов, попробуй не проспи на работу. Светлана умудрялась засыпать, а они со Шкулеповой ворочались и пару раз одевались и уходили на лыжах за гравзавод… А тогда Шкулепова сказала: «экзамен я у неё принимать не буду». Она не злопамятная, а тут уперлась – пусть едет в базовый вуз. И Лихачёв даже не спросил, почему – подписал направление. А потом этого Ивченкова вселили к ним в общежитие, и первое, что он сделал, – привел патруль на именины к Манукяну Часов девять было, они и выпить-то ещё не успели. Кто-то сказал – что ж ты сам не пришёл? Поздравил бы именинника, тебя бы, может, и за стол усадили. А не пригласили, так, верно, не симпатичен никому. «Не позже, чем в половине одиннадцатого это должно закончиться», – сказал Ивченков голосом, не допускающим возражений. Что «это»? И совестливое сердце пояснило: «Напротив детский сад!» Так детки уже давно по домам сны смотрят, мог бы сам сообразить.

Это совестливое сердце поначалу работало у Вебера на участке, мастером, что ли, но скоро слиняло – поплыло вверх по комсомольской линии, как и все остальные комсомольские деятели. Комсомольских секретарей и присылали сюда, чтоб в личном деле галочку поставить «работал секретарем ударной комсомольской стройки». Никто из них здесь больше года и не задержался. Один такой не успел приехать, явился к ночи в общагу с воспитательницей. Шкулепова чертила что-то в красном уголке – у них там кульман стоял, Света стирала на кухне. А Малышева пришла после лыж и завалилась спать. Новый комсомольский босс постучал в дверь и на вопрос «Кто?» вломился, включил свет и скомандовал «Встать!» Рожа совершенно уголовная.

Она нашарила на полу тапок и запустила в него: «Вон отсюда!» – «Я постучал». – «Тебе никто не разрешал входить!» – и запустила второй. Он обернулся в коридор и стал звать воспитательницу – «Наталья Петровна, – или как там её звали, – Тут хулиганят!» А та: «А, это Малышева, известная хамка!» Хорошо, ребята на крик сбежались, вывели обоих под белы руки.

К тому времени Карапет как парторг управления провел в общаге собрание и, выяснив, что к чему, запретил воспиталке в ней показываться: «Кого вы им в воспитатели поставили? Им… академика надо!»

Не было бы счастья, так несчастье помогло: перед этим на профсоюзной конференции муж технички влез по пьяни на трибуну и стал поносить общежитских – вечно совался в комнаты в надежде, что где-нибудь нальют. И его частенько выпихивали за дверь. На следующий день Карапет пришел на работу на взводе, на «Вы» и оскорбленный донельзя. «На меня пальцами показывают – у него работает!» – «Карапет Гайкович, ну что я могу поделать, если это все неправда!» – «Неправда? С трибуны профсоюзной конференции?» – «Нас трясут чуть ли не каждую ночь, а найти ничего не могут. – И хихикнула. – Может, действительно, кого-нибудь в постель положить, удостоверятся и отстанут?» – «Значит, надо собрание собрать!» – «Мы предлагали Шепитько. А сами мы их как соберём?» – «Так вы не боитесь собрания?» – «Нет». – «Хорошо, будет вам собрание!» – Перед собранием зло Манукяну по-армянски: Я в общежитии четыре года жил, и никто не знал», а Манукян: «Так нет ничего такого, Карапет, вот что досадно», – выжали из него потом перевод.

Председатель постройкома начал с приказов: «Шторы снять! [Нестандарт для общежития.) Спинки кроватей на место! Графины на место! И чтобы в одиннадцать часов свет нигде не горел!» Ребята возмутились – туннельщики после двух ночи возвращаются с третьей смены, и это наш дом, а не казарма. А Петр Савельевич – «Дыма без огня не бывает!» Рассказали, как появляется дым без огня. Как раз незадолго до собрания Светлана в кино пошла, на «Оптимистическую трагедию». Одна пошла, они со Шкулеповой видели. А вернувшись, бросилась на кровать и ну рыдать. А они её уговаривать: «Светик, это все Вишневский выдумал! Он с Ларисы Рейснер писал, а она жива осталась!» А Светлана: «Да ну вас! Сама знаю!» и опять в рёв. Наконец, объяснила, – идет из кино, а позади неё тётя Маруся с какой-то женщиной, и говорит: «Вчера вон эту блондинку на матрасе домой несли, сама не могла дойти!» На матрасе вчера Четверухина носили – пришел он с работы, вымотался за две смены, завалился на постель в грязных сапогах и ватнике. Ребята сапоги с него стащили – не просыпается, ватник содрали – спит. Приходят к ним и говорят: «Мы сейчас его к вам принесём, он и не почувствует, проснётся у вас и…» – «А мы что с ним делать будем?» Да мы посидим, пока он проснётся. Ну, потащили. Слышно, по коридору кряхтят, хихикают. Принесли матрац с Четверухиным, положили посреди комнаты. Он, небось, еще в коридоре проснулся, смотрит на них с полу. Потом потянулся сладко, встал, сделал им ручкой и ушёл. А эти обормоты стоят, пот утирают. А когда Светлана из кино вернулась, они со Шкулеповой сразу к Манукяну с Котоминым, инициаторам переносок – так, мол, и так. Котомин психанул, приводит тетю Марусю. Так кого вчера на матрасе носили? – Я не видела, мне Титова сказала, – жила у них семейная пара с ребятёнком. Ведут Титову: «Так кого вчера на матрасе носили?» – «Я не видела, муж сказал». – «Садитесь». Пошли за мужем. А она вырывается, уйти хочет. Юра Четверухин говорит: «Вас бить не будут, а если муж – побьём». Ну, муж в дверь, она все-таки вывернулась, выскочила. А муж слыхом ничего не слыхал, да и видно это по его изумленному лицу. Сам пообещал ей наддать. Вот вам и дым без огня. Фамилию назвать? Но не назвали. Титова стоит у двери бледная, за спину воспиталки прячется. А та её утешает: «Разве это люди? Это звери…»

Ну, тут Карапет: семьи переселить в семейное общежитие, техничку – вон, воспитательницу – вон, пусть в детский сад идёт работать! Потом поглядел в её истовое лицо, горящие глаза, сказал, – нет, опасно! Кого вы им в воспитатели поставили – им… академика надо! И чтоб я больше ни слова не слышал – они же руководители производства, мастера, прорабы, а вы их перед людьми срамите, как они потом должны работать с этими людьми? А с комсомольцами мы на партбюро поговорим, – кто разрешил людей поднимать среди ночи? Милиция не имеет права после одиннадцати без ордера входить, а вам кто дал право?

На том всё и кончилось.

* * *

Господи, и лезет же в голову всякая гадость, а всё потому, что пока одни тупики – ничего пока не складывается. Горячие простыни и тень тополя на стене, отпечатанная косым светом фонаря, не шелохнется. А над головой топочут ноги взад вперёд, кому-то тоже не спится, а ей только ворочаться можно, чтобы соседку не разбудить, которую и не видела толком: приходит, она уже спит, уходит – ещё спит. Утром Мурат поднимет в семь: «Людмила Васильевна, пора кашку кушать», – ласковым голосом за дверью.

* * *

Ещё они к Асипе сходили… Она теперь отдельно от дяди Белима живёт, в пойме, в четырехэтажном доме, квартира на втором этаже. Дверь им Нияз открыл, муж Асипы, – Ба, кого я вижу! Из-за одного локтя дочка выглядывает с белым бантом в волосах, из-за другого – сын, младший ногу обхватил и сползает на пол. Нияз подхватил его на руки: – Заходите, я сейчас за Асипой схожу, она бельё во дворе развешивает. Пошли вместе: Нияз младшенького на плечо забросил, тот, кряхтя, перебрался на шею, старшие тоже пошли. Во дворе, увешенном белыми парусящими простынями, Нияз остановился, встряхнул сына на плечах, усаживая поудобнее, – Эй, Асипа! И она обернулась. Гибко, ломко, как только она и могла обернуться… Все такая же стройненькая, в тёмном платье и белом платочке, с приставленным к боку бельевым тазом, среди парусящих белых простыней.

– Ни фига себе, – сказал Мурат. Он не ожидал, что она такая красавица. За столом Нияз, смеясь, рассказывал, как свататься ходил, а Асипа со скалкой кесме раскатывала, чтоб видел – хозяйка! Асипа смеялась. Говорила о дочке – сейчас она вылюднела, а маленькая паршивая была, ты бы видела! Свекровь говорит, – некрасивая, не наша. А я ей: я думала, она ваша, она же на вас похожа! А теперь только это и говорит: на неё похожа внучка.

Асипу ведь украли в тот год, когда Аскер женился и Борис уехал. Она в отпуск куда-то к родственникам в верхний район поехала, где старший брат дяди Белима работал директором школы. И отличилась там на конных состязаниях, ну, когда парни стараются догнать девушек и на полном скаку поцеловать. Её, конечно, не догнали, хотя гнался за ней именно тот красавчик, который после догнал её в горах, когда она шастала верхом по окрестностям. И сумел привезти её к своим родственникам как украденную невесту. Кажется, она даже как-то сама приехала – хи-хи да ха-ха, он лошадь её прижал своей к борту ущелья, так и приехали, взбрыкивать на узкой тропе было опасно. Только когда её привели в отдельную юрту и принесли одежду невесты, чтоб надела вместо брюк и ковбойки, до неё дошло, что она попалась. Там по обычаю можно ещё вывернуться – не переодеваться и ничего не есть. И она сутки сидела там и ничего не ела, не пила. Парень был в общем-то славный, весёлый. Придёт, сам всё съест и кричит: Давайте ещё, она не наелась. Словом, рассмешил он её, и она сдалась. Отец парня, как оказалось, секретарь райкома, тоже её уговаривал – стыд-то какой, сын уже осрамил его тем, что невесту украл, а если об этом узнает начальство – ему конец. Ну, свадьба, то, сё… А потом молодой муж уехал в столицу доучиваться, а она у его родителей осталась. И не смогла, что-то не заладилось у неё со свекровью, и вообще – тоска, домашняя работа, ни дернись, только делай, что скажут и как. Она уже была другая, Асипа. Слишком свободная и любимая дочка дяди Белима. Уехала к отцу погостить и не вернулась. Хотя тихо жила у родителей, как мышка. И дядя Белим ходил, как пришибленный. А потом появился Нияз, свет в окошке.

Вот бы кого снимать, красивые все… Дядя Белим в туннеле работает, Нияз – на плотине, Асипа – на бетонном, оператором… Нужна драматургия какая-то… Мурат о том же вздыхает – драматургии нет.

Что же здесь было такого, раньше? Конечно, горы… А горы! И ветер дует с неба… Ну, да, это тоже… Гул рождающихся рек, снежных цирков, выпаханных лавинами, и чувство, что это святая святых и не положено видеть. И не только у неё, у всех – у Мазанова, Шкулеповой… И то, что Мазанов уехал отсюда другим человеком. Потенциальные силы молодости… Такое ощущение, что всё ещё впереди и всё сможешь. И в этом привлекательность молодости. Она не обманывалась, она знала, что именно увидел в ней Мазанов десять лет назад. Мазанов, приехавший сюда с опущенными руками и доказательно твердивший, что человек не может ничего, ему не пробить косную стену и остается одно – кормить семью. А через год, нет, через два, был их разговор со Шкулеповой о Багине. Зачем он ей это говорил, в утешение? Что о Багине он поначалу думал лучше… И Шкулепова говорит: человеку показалось, что он может многое. И дальше двойной текст, по крайней мере, для Мазанова. Мазанов говорит: «А человек может многое». И они только изумлённо смотрят на него. И Мазанов твёрдо: «Надо только взять на себя смелость». Не от хождения же по горам такой поворот. В мировоззрении. А от общения со здешними людьми. С Терехом, Лихачёвым, прочими. Такая оптимистическая среда. С ними – можно. Значит, можно в принципе. Жаль, что ему пришлось уехать, что он оказался не по карману стройке, не по карману его проекты и дома по этим проектам. И в посёлке остались лишь обломки его деятельности, выпирающие из типовых строений. Но уехать отсюда, а не остаться киснуть в приятной среде – это тоже поступок человека, который «может многое». Такая закалка произошла – «архитектор должен жить долго, это профессия на длительный век».

Что тут нашла Шкулепова в прошлый свой приезд? Ну да, они тогда шли от статики на прорыв, потому что не могут топтаться на месте люди, в которых заложено «чувство пути». Может, это и есть «дух»? Чувство пути?