Текст книги "Сага о стройбате империи"

* * *

– Может, это и есть Никитин коммунизм? – сказал Саня. – Никиты нет, а коммунизм есть – хватай, раз ничьё, значит – моё. И хватать уже нечего.

– А ковёр зачем ухватил?

– Хошь, подарю? Ухватил, чтоб Женьке кислород перекрыть. Бегать по магазинам.

– Коммунизм – это гуманизм, – сказала Малышева. – Это Марксово определение.

– А электрификация?

– Производственная программа, – уныло сказал Шамрай.

– Поперек себя шире – это от картошки и крахмальной колбасы, – сказал Домбровский. – В стране действительно нечего есть.

Котомин кивнул.

– Я не знаю, как обстоят дела с электроэнергией, залили мы ею страну или нет, но со жратвой худо. В Саратове, чтобы купить продуктов на поминки, нужно идти со свидетельством о смерти в райисполком за специальной бумажкой, тогда хоть крахмальной колбасы отпустят…

– Разрозненная оппозиция по медвежьим углам, – повторил Домбровский и усмехнулся. – Может, по медвежьим углам, может, и разрозненная. Но не так уж нас мало. И если то, что происходит у нас, происходит везде, – то, слава Богу! Чем хуже, тем лучше. Я помню, как меня прижали в области с подсобным хозяйством. Выговор по партийной линии, хозяйство свернуть, скот сдать на мясокомбинат. Ну, всё, думаю. Чем людей кормить? Ждать, пока они мне моё мясо же с мясокомбината поставят? Совсем в Москву собрался, в народный контроль. И тут постановление. О развитии подсобных хозяйств. Значит, кто-то достучался? Ну не я, но кто-то доказал? Когда развал и разложение станут очевидными и всеобщими…

– Куда уж очевиднее! Очевиднее нашего взрывчика и быть ничего не может.

– Когда станут очевидными и всеобщими, хочешь – не хочешь, начнут что-то предпринимать. Придётся.

– Гайки начнут закручивать. – Шамрай поднял глаза на Домбровского. – Жуть! Чтобы вырастить десяток овец для рабочей столовой, нужно правительственное постановление. Вас сколько лет дергали до этого постановления?

– Да лет шесть.

– А чтоб добиться чего-то более серьезного, жизнь надо положить…

– А над ними не каплет, – сказала Малышева. – Помните, появился у нас такой, Александров? Сразу же взявшийся курировать по комсомольской линии кафе и прочие злачные заведения?

– Это тот, на которого ты стол в кафе опрокинула?

– Не стол. А то, что на столе. Было.

– Ну да, – сказала Шкулепова, – он тогда курировал кафе, а мы там просто обедали, мы с Люсей и Мазанов. Пытались есть то, что нам дали. Какие-то котлеты неизвестно из чего, какие-то макароны… И он к нам подсел. С персональной отбивной во всю тарелку.

– А эти интеллигенты сидят, опустив глаза, и ковыряются в том, что им кинули. Как он ел! С каким удовольствием, с лоснящимся лицом, губами, глазами! Да ещё в интеллигентной компании, под умный разговор… Сначала я его попросила отсесть. Кажется так. А он сказал, что не со мной разговаривает, а вот с этими интеллигентами, – она кивнула на Шкулепову.

– Она бы оценила, если бы он и ей принёс такую отбивную.

– Всем по отбивной! И тогда я взялась за концы скатерти и опрокинула всё на него. И скатерть накрыла его с головой. А оставшийся в руке конец обвязала ему вокруг шеи.

– И тебе это сошло с рук?

– Ещё бы! По-моему, поварам понравился этот номер. – В стране, кажется, никогда не было так, чтоб всего завались, но кураторы всегда ели свою отбивную… А народ тоже не дурак, производителей материальных благ всё меньше, кураторов всё больше…

– Да мы бы тьму захребетников прокормили, не мешай они работать, – сказал Домбровский.

– А вы знаете, как уехал Александров? – рассмеялась Инесса Шамрай. – Он ведь у рыжей Лариски тогда проживал, заведующей верхним магазином.

– Приживал! – сказал Шамрай. – Приживал он, а не проживал.

– Ну да, на всём готовом, зарплату на книжку. Они напротив нас жили, в двухэтажном брусчатом доме. И как раз тогда холодильники большие завезли, да? Мы тоже тогда купили. У Ларки не было свободных денег, и она попросила Александрова снять с книжки. На холодильник. И он через какое-то время напомнил про долг. После чего его тряпки вылетели в окно второго этажа и увешали кусты и деревья. И он всё это собирал. С акации свисала электробритва… И он уехал.

– Он, может, и не уехал бы, да Муханов его попросил. Пригрозил увольнением. – Шамрай обернулся к Малышевой. – Ты лучше расскажи, о чём ты с Никитой Сергеевичем Хрущевым беседовала!

– Ну да? – удивился Домбровский.

– Ни о чём я не беседовала, – сердито сказала Малышева. – Просто шла к Люсе на работу – их контора тогда ещё в Гостином дворе была. Вылезла на Дзержинке, и пошла вниз, к улице Разина. Слева чёрные машины выстроились, справа – подъезды. И тут из одного из них Никита Сергеевич выкатывается, красный и сердитый. Его уже сняли тогда… Чуть не столкнулись и остановились оба, каждый ждёт, пока другой пройдёт. Ну, я и говорю от неожиданности: – Здравствуйте, Никита Сергеич! – Здравствуйте, – отвечает. И смотрит на меня. – Как поживаете? – спрашиваю. – Хорошо, спасибо. – И стоит. Мне не по себе как-то стало. – Не уберегли мы вас, говорю, не от подхалимов, не от… И не знаю как назвать тех, кто его снял. Тут его под обе руки берут ребята в чёрных плащах, и ведут к машине, а он, похоже, обернуться пытается… А меня уже в сторону оттеснили, – О чём вы говорили? – Не о чём. Столкнулись, поздоровались. А ещё? Спросила, как поживаете. – Документы! – Ой, говорю, я приезжая, в ГУМ иду. Думаю, если задержат – в два счёта из ВГИКа вылечу. Но отпустили…

– А с Брежневым ты не беседовала?

– А чего с ним беседовать, с подставным лицом. Только пожалела однажды, – и она рассмеялась. – Как-то чехи уезжали, и нас на Ленинский проспект выгнали – флажками махать. Ой, это же осень шестьдесят восьмого года! Чехов мы не рассмотрели, а Брежнев высунулся в окно, рукой машет и улыбается. У него тогда ещё все зубы золотые были… Я и говорю, – бедный, как же ему славы хочется!.. Ребята мне до сих пор вспоминают – А помнишь, как ты его пожалела?

Малышева встала, выбралась из-за стола.

– Смех смехом, – сказал Матюшин, – но, похоже, лет через десять все уйдут в кураторы!

– Кто? Дядя Белим? Или Хромов?

– Ну, ты даешь. Это ж… Элита.

– А кто ж тогда народ, а?

– Те, что хватай-хапай – тоже народ. И те, что не умеешь – спивайся – тоже.

– Нет, милый мой. В народе здравого смысла и здоровья – ого! Ну, входят, может, в азарт, а у нас здесь ты этого много видел? Ну шубу купит, как Саня, ну машину. Мебель сменит, дальше-то что? Второй раз менять? Бумажки в чулок складывать? – Шамрай махнул рукой. – наш народ-то, прости Господи, по сути своей ленив, чтоб хлебать в три горла. Он – чтоб не хуже других, да для куражу да и раздать может из того же куража. Кто сказал Предсовмина, что машину мне не надо, ты или я, а, Котомин?

– Я сказал, что машина у меня уже есть.

– А это не одно и то же? Её можно было бы тем же узбекам за двойную цену загнать. Не сообразил? А если бы не было машины, взял бы? Или гордость всё-таки не позволила принять подарок за такое дело?

– Достоинство.

– А другим ты в нём отказываешь?

Возившаяся с магнитофоном Малышева сказала:

– Тихо! – и щелкнула тумблером. – Это на створе, у чайханы. Я знала, что Юра хорошо говорит, не знала, что спрашивать. Записала на пробу.

Она нажала кнопку. Оттуда, из магнитофона, раздался грохот проезжающего КРАЗа. Грохот удалялся, фонил еще какой-то далекий шум.

– Это ранняя запись, она не чистая.

Опять накатил КРАЗ, пророкотал мимо, затих. Остался шум реки, удары ветра.

– Ты когда сюда приехала? – спросил оттуда, из шума реки и ветра Юрин голос, и все вздрогнули, хотя ожидали услышать именно его. Что-то спросила Малышева, но её заглушил грохот машины. – Ну, к тому времени уже последнего скорпиона убили! – сказал весёлый Юрин голос, и Светлана прикрыла рукой глаза. – Вообще-то всё началось с дороги… Что? Бригада уголовников спускала осыпи, аж с Колымы, – Опять что-то спросила Малышева, очень неразборчиво. – А никуда. Рассосались. – Опять проехал КРАЗ – …Строить начали за счёт НарынГЭС. Наш начальник надеялся, что стройку дадут ему, но прислали генерала Поддубко – не застала?.. Очень громкий генерал был. Но строить, как позже выяснилось, не умел. Ну, и давай они меня с нашим Нарынгэсовским начальником растаскивать в разные стороны. Хуриев лечился тогда… Наш говорит: «Не соглашайся», а генерал: «А Хуриев тебе друг или не друг?» Уговорил. Привёз я, значит, палатку и милиционера – младший лейтенант Джульбарс. – Малышева у реки рассмеялась. Сидя здесь, она молчала, закусив губу. – И четыреста человек по комсомольским путевкам приехало – Никита Сергеич трепанулся на съезде комсомола, Денисенко делегатом был… – Снова проехал КРАЗ – Молодежь тянет трос и с ними дед с во-от такой бородой, лет под пятьдесят. Тоже по комсомольской путевке приехал. Потом свиней у Домбровского выращивал. – Домбровский кивнул. – Заложили мы фундаменты шестиквартирных домов, а после Парамонов взорвать велел: оказывается, база его Промстроя должна там быть… Еле сдал всё Хуриеву в июле! Вагончики пожёг – масляная краска загорелась… Материалы все шли на меня, миллионов семь стоил. Милиционер ходил за мной, как привязанный… Тебе что надо-то?.. А, это когда мы Хуриева обманули и поменялись берегами. Хуриев плевался очень долго… – взвизгнули тормоза. – Люсь, всё. Потом, а? Ты подумай на досуге, что я тебе сказал! – хлопнула дверца. Машина уехала.

Малышева выключила магнитофон.

– Вот и всё… «потом». Потом был взрыв. И ещё он у нас на плотине спросил: – «Что, снимать, как плотину рушат, интереснее, чем как её строют?» И всё. И ни одного кадра. Мы тогда не сообразили это снять. Не смогли. А потом какой-то крючок, платки…

– А может, не надо быть слишком хорошим, – сказал Тарханов.

– Ну, тогда вообще нужно тушить свет и сворачивать лавочку, – вспылила Малышева. – Если еще и слишком хорошие начнут стараться быть плохими.

– Он ведь был к каждой бочке затычка, Юрка. Компрессорная сгорела – он восстанавливает, пара не хватает на полигон железобетона – Четверухин! Странно, что его не кинули к ирригаторам задвижки закрывать и открывать!

– Не доверили. Они под это дело Сеню Багина из Казахстана кинули, – сказал Тарханов. – Он ведь тоже… Кто тебе входной портал варганил, когда ты не успевал, а, Котомин?

– Сеня. Но тогда ещё не мне.

– Люся говорила о тайной вечере… Что это был коллективный сценарий. Не в этом дело, – сказала Малышева. – Вот даже на ослице въехал в Иерусалим, чтобы сбылось предсказание… Не в этом дело. Но если есть внутренняя уверенность в том, что ты должен делать, то и случай начинает работать на тебя, ты как бы притягиваешь случайности. И книги попадаются, имеющие к этому отношение, и разговоры… Да по телевизору что-то мелькнёт и оказывается звеном в цепочке! Определенно настроенный человек притягивает к себе информацию и даже события… В конце концов Христос был знатоком библейских текстов и мог сознательно въехать в Иерусалим на ослице, но мог и на подходе увидеть пасущуюся ослицу и вздрогнуть, как подтверждению своей правоты. Не будь внутренней уверенности, даже заранее припасенная ослица сбежала бы…

– Ты это к чему?

– В наши дни это выражается проще: наше дело правое. Знаете, почему всё здесь пошло так, а не этак? Почему вы не взорвали тросы левобережного, не завалили себя, но и проиграли? Потому что не было внутренней уверенности. В том, что «наше дело правое».

– А у них, что, была такая внутренняя уверенность?

– Нет. Но у них такой арсенал средств, которым ты бы не воспользовался даже при внутренней уверенности. Но противостоять им может только внутренняя уверенность.

– Даже у Христа она оказалась оружием недостаточным.

– Нет, достаточным, если мы и сейчас об этом говорим. Через две тысячи лет.

– Тогда получается, что правым делом был взрыв.

– Взрыв был результатом кучи несогласованных дел, наехавших друг на друга. Результатом несогласованных усилий, – сказал Шамрай. – Мы как-то привыкли надеяться что всё как-нибудь утрясется, но наложился ещё один неуправляемый фактор, и всё полетело к черту.

– Послушайте, – сказал Котомин, – Мы всё время сбиваемся на наши дела, но ясно же, что мы здесь сели в такое дерьмо по каким-то общим причинам!

– Терех сказал, что этот взрыв – обвинение существующему порядку вещей, – обернулась к нему Малышева. – Он сказал: «обвинительное заключение порядку»…

– Вот! Он это сказал? Когда?

– Вчера. Я по приезду хожу с визитами вежливости.

– А больше он ничего не сказал?

– Я опешила. У меня вильнули глаза, потому что фильм-обвинение существующему порядку никто не пропустит. Да и режиссёр на это не пойдет.

– А по своей инициативе он ничего не добавил? – спросил Шамрай.

– Он сказал, что «к некоторым вещам мы подходили более государственно, чем люди, должные решать государственные вопросы». Что жить далее, стоя на голове, нельзя. Мы слишком большая страна. Руководство принципом «одеяло на себя» ведет к катастрофам. На наших глазах – одна из первых. Согласование усилий по доброй воле не получается. Не получается оно и сверху… – она помолчала. – Даже Карапета увели.

Шамрай рассеянно кивнул.

– Мы поедем к нему, – сказала Малышева.

– Доброхотством занимаешься? – усмехнулся Шамрай. – Знаешь, что он тебе скажет? – «У меня приказ». А приказы надо выполнять. И всё.

– Наверно. Что скажет, то и снимем. Лучше заниматься доброхотством, чем не заниматься ничем. Ты можешь предложить что-то другое?

– Только то, что Вячеслав Прокофьич, – он посмотрел на Домбровского. – Чем хуже, тем лучше.

– Увольнений, кстати, много, – сказал Тарханов. – Как крысы с корабля…

– Ну, зачем же. Когда нет веры в дело… Когда её э-э-э… взрывают… Не хотят заниматься делом, которое никому не нужно, как раз наиболее совестливые, – сказал Шамрай.

– Ты тоже побежишь? – спросила Малышева.

– Я, понимаешь, ещё верю. Что взрыв – обвинительное заключение порядку, но не делу.

– Ты можешь предложить другой порядок?

Шамрай усмехался и отводил глаза. У него был вид сумасшедшего, который что-то про себя знает, но не хочет говорить вслух. Но он заговорил:

– Что мы, интеллигенция, придумали пока, кроме «фе»? Ни хрена. Мы только насчет технических решений – как построить, как взорвать… – он поднял голову, – Его уже предложили – порядок. И предложили работяги. Тот народ, который «хватай, хапай». Он же – элита и он же – гегемон. Тихо и без шороха. И, как всегда, безымянно.

– И в чём же этот новый порядок?

– Страшно выговорить… Но я сотню раз проверял, лёжа на песочке между телесами, как Евгений Михалыч, и сотню раз всё сходилось. Этот порядок – бригадный подряд. Хозрасчёт. Это то, что Терех назвал – с головы на ноги.

– Ну почему безымянно? Щёкинский метод, Сериков, Злобин…

– Метод методом, – сказал Домбровский, – По нему и мы работаем. Мы подрядились возить бетон на плотину, а как мы делим деньги между собой – между водителями, ремонтниками и чабанами – никого не касается. И на плотине…

– Ага, – сказал Тарханов, – Хочешь, я тебе расскажу, что такое бригадный подряд в действии? Это когда у меня две бригады, и той и другой нужен, скажем, лес. На всех не хватает, и я делю его поровну. Так они его воруют друг у друга.

– А ты объедини две бригады в одну, – сказал Домбровский. – Тогда они сами выкрутятся. Будут искать маневр, а не воровать друг У ДРУга.

– Но есть еще одна ступень. Это совет бригадиров на створе. Совет по согласованию усилий. Плотинщики должны обеспечить фронт работ, автобаза – подвезти бетон. Если не согласовывать – получится вавилонское столпотворение. Пока там есть и доброхоты, и те, что тянут одеяло на себя. Тарханов, к примеру. Но всё видно. Далее. Тарханов должен не оклад получать, а заработную плату за расторопность и согласование усилий. И так – до работы министерств и Совета Министров.

– Этак для одного Тарханова нужно будет держать отдельного бухгалтера.

– Зачем? Машина подсчитает. Идея уже есть. Заявлена. Ну, потыкаются ещё до самовзрываний. Но всё равно к этому придут. Что характерно. На уровне стройки мы ещё управляемся, но чем больше объём связей, тем больше срывов. Срывы уже верховые. И вина за срывы и взрывы. Если бы за воду платили потребители, если бы ГЭС строили не только энергетики, но и ирригаторы, если бы Водяной внёс свои тридцать сребреников, если бы долина рассчитывала на нашу энергию, а не на безымянную энергию системы, если бы они вложили средства, а потом имели отдачу, скажем, платили бы за энергию меньше… И если бы министры были бригадой по согласованию усилий, уверяю вас, Водяной вовремя бы заслонки отрегулировал, а наш – спустил воду в мае-июне, а не в августе и не взрывом. Да если бы у нас на стройке был хоть один человек, отвечающий за полив! Тогда всё выглядело бы иначе. И мы бы рвались не только пуститься, потому что это наш отдельный пирог, вокруг которого трава не расти. Тогда бы строили только то, что нужно, где нужно и в чем заинтересованы все.

– Да и ГЭС мы бы давно построили, так как в ней заинтересованы все, и каждый внес в строительство свою копейку.

– Всё гениальное просто. Тому мужику, что это придумал, надо памятник при жизни поставить.

– Ага. Неизвестному солдату.

– Вообще-то Маркс подбирался к этому, когда говорил о России. Или Энгельс? В письмах к Вере Засулич. Вообще-то артель, подряд – испокон веков на Руси были.

– А потом забыли. Пропустили. И Ленин пропустил.

– Он соцсоревнованиями увлекался. Кто быстрей бревно донесёт.

– Ну, тогда это, может, и увлекало. А сейчас нам уже не хватает наивности, чтобы в игры играть – кто первый добежит, кто кашу съест, а кто кулич сварганит. Надо не первым, а качественно и в срок.

– У Ленина как раз было, – сказал Домбровский – Почитай статью «О кооперации». Только у нас эту кооперацию поняли лишь как торговлю тем, что скуплено у населения…

– У нас вон соревнование за готовность агрегата снаружи. И будет. И именно снаружи. И зарплата будет, и премии. И халтура будет Раз нельзя запустить и прокрутить 72 часа в рабочем режиме.

– Вот и придумали заново. Потому что затошнило и от хапуг, и от бессмысленно рукой водящих…

– По бумажке: «Кто там?» Или с грозным окриком и срывая резьбу. Чтобы не забыли об их «руководящей роли».

– Да пусть играют какую угодно роль, только в производство не лезут!

– Ёлки! Зарплата за то, сколько раз по полю проехал! Плата за повышение урожая с гектара! Какая мне разница, со скольких гектаров они его собрали? В результате в каждом колхозе есть неучтённые гектары, за счёт которых якобы повышается урожай с гектара. Вот они и предъявили их теперь на полив! Если раньше поливали неучтенной водой, то когда поджало, всплыли и эти гектары! Глядишь, и премию получат за освоение новых земель!

– Так сейчас вообще соревнуются, кто раньше отрапортует. Кто больше капиталовложений освоил – это надо же! А мы давайте пустимся на день раньше. Пошумим по этому поводу.

– Надо написать статью: «Взрыв Музтора – обвинение порядку в нашей стране».

– Можно поспокойнее: «Взрыв – обвинительный приговор отжившей системе производственных отношений».

Посмеялись.

– Написать можно, а кто напечатает?

– Никто. Это как под танк лечь. А сейчас, сам понимаешь, не война и не сорок первый, как говорит мой акселерат. – У Шамрая сделались круглыми глаза. – Неужели он всё раньше понял? На подкорковом уровне?

– Господи, да нам ничего и не надо, кроме открытой полемики, чтоб было видно, кто есть кто и кто что предлагает.

– Как там Маркс говорил? «Идеи становятся движущей силой…

– Когда они овладевают массами».

– Смотри ты, во ВГИКах тоже подковывают!

– Ага, а ещё кто-то, тоже из великих, сказал, что новые идеи завоёвывают мир по мере вымирания их противников.

– Идеи становятся движущей силой, когда они овладевают массами! И по настоящему революция будет совершена тогда, когда мы нащупаем естественную систему производственных отношений социализма. Планово-административная система искусственна! И поэтому не жизнеспособна! Кризис жанра – налицо! Идеи входят в мир бесшумно. Они становятся движущей силой, когда овладевают массами. Массами, а не отдельными руководящими лицами.

– Руководящие лица проводят кампанию и губят дело на корню.

– Уж очень всё просто.

– А всё гениальное просто. Это не просто будет осуществляться. Для партийно-административной системы это – гибель! В экономике застой полувековой. Теоретиков не было, классику в основном цитировали: «Верной дорогой идёте, товарищи!» На таком уровне. Тут самое главное – не отчаиваться. Всё происходит слишком медленно на взгляд одного поколения. Сейчас мы гнием полным ходом. Чтобы загнивание стало критическим – нужно этак лет десять-двенадцать… Конечно, в смурные времена каждый сам ищет выход из своего тупика. И на ощупь. Но поиски выхода – тоже дело и, может быть, большее, чем стройными рядами вперёд к победе…

– Для теоретиков, – улыбнулась Елена Николаевна и закашлялась, тяжело, астматически.

– Леночка, пойдём, да? – поднялся Домбровский.

В самую жару у Елены Николаевны началось что-то вроде астмы. Говорили – пройдет, когда спадёт жара. Но пока не прошло.

– Елена Николаевна, да вы прилягте в Инкиной комнате! Я вам ещё подушки дам, чтоб повыше, а? А вы перестаньте дымить! Вова, открой окно! Встань, я подушки достану.

– Во распоряжений. Не знаешь, какое выполнять.

– А ты по порядку, – сказал Тарханов. – Встань, погаси, открой.

– Нет, мы пойдём, – сказал Домбровский, – На хорошей ноте.

– Подряд тоже не рецепт на все века. И со временем исчерпает себя, и снова потребуется отрицание нынешнего отрицания. – Шамрай никак не мог остановиться. – Думаю, в пятидесятых годах мы точно знали, чего не хотим, но не знали толком, чего хотим и что делать. Как впрочем, и в семнадцатом… Самое время подумать. Было что-то симпатичное в Совнархозах… Как и в Советах когда-то… В идее советов… Которые так и не случились.

– Господи, о чем мы говорим. На поминках, – сказала Светлана. Отдышавшаяся Елена Николаевна сказала:

– Ничего, Юре бы понравилось. Он, может, и погиб потому, что нас взорвали. Без веры человек делается неустойчив. Даже физически. Неустойчивость – она от неуверенности.

– Где же ты раньше был, Валера? – спросила Шкулепова. – Почему ты не говорил об этом, пока Юрка был жив?

– Я тогда не об этом думал. И был в шоке, как все. И Терех не думал. Он только знал всем опытом жизни, что нужно выстоять. Выжить, пуститься. А у меня даже такой уверенности не было.

Домбровский остановился в дверях.

– Знаете, – сказал он, – самое главное – не сгореть раньше времени. Людям часто только кажется, что они живут. На самом деле они доживают физическое своё существование, сгорев душой на войне, в лучших минутах своей жизни – в любви ли, в ненависти… В огне одного сильного потрясения или чувства. И дальше уже не видят ничего равного, достойного. Оставшись навсегда там, где им выжгло душу. Особенно это видно на моём поколении – война есть война…

– Вячеслав Прокофьич! Да мы перед воевавшими на коленях стоим! – сказал Котомин. – Я не успел стать перед отцом, хотите, перед вами встану?

– Дайте мне сказать!.. Душа выгорает, да. И с высоты личного эмоционального опыта новое часто кажется мелким, будничным, не достойным даже знака равенства. Может быть, объективно недостойным. Но не стоит относиться снисходительно к последующим поколениям… Может, вы найдёте что-нибудь более достойное?.. Ведь это не человеческое дело – в крови и гневе… Это человек, исковерканный обстоятельствами до священной ярости войны вместо радости жизни…

Щипало глаза. Наверно потому, что это говорил заносчивый Домбровский, для которого и новостью не было то, что говорилось, который у себя уже сделал всё что мог из того, о чём говорилось…

– Ребята, – сказала Елена Николаевна, зябко кутаясь в шаль. – Я всех вас очень люблю. Хорошо бы – дожить до рассвета…

По лицу Домбровского прошла мгновенная тень. Он легонько прислонил её к себе, сказал тихо:

– Перестань. Люди с астмой по сто лет живут.

Они стояли в дверном проеме, как в раме – самые старшие, самые красивые, самые любящие из всех. Самые лучшие.

И на них уже упала тень.