Текст книги "Сага о стройбате империи"

14. Веберы

Алиса насилу собралась к Веберам вечером следующего дня, выбрела к нужной калитке в состоянии, когда идешь вперёд, а тебе хочется идти назад. Этакое светское ощущение, или именно у светских людей его не бывает? На соседнюю отраду грудью кидался огромный дог, не дог, а собака Баскервилей, видимо, понимавшая в этом толк и умеющая оценивать свои и чужие привязанности. На террасе гремел грузовиком младший сын, Татьяна на кухне пекла коржики, рядом с нею сидел аристократично-изящный Мираль Керимов, который когда-то тоже работал здесь и которого сейчас здесь по идее быть не могло, но он сидел и приветливо смотрел на Шкулепову.

Татьяна вытаскивала противень из духовки, ссыпала коржики в эмалированное ведро, ставила в духовку следующий, снова нарезала тесто для очередной закладки.

– Куда столько?

– На Маланьину свадьбу! Они скоро меня съедят! – «они» – это двое старших, – Растут, всё как в прорву, пока я обед готовлю всё вокруг подберут. Вымахали с отца, когда остановятся?

А Вебер на работе, где же ему ещё быть, ни суббот, ни воскресений, уже ночь на дворе, а он всё сидит, два дурака таких на стройке, он да Щедрин… Лучше бы диссертацию писал, а то на себя только по ночам.

Мираль улыбался.

– Ты где сейчас?

– В Алма-Ате, – он улыбался приветливо, без всякого подтекста.

– В Алма-Ате, – Таня громыхнула очередным противнем, – Бок о бок с Анжелой Поддубной работает, руководители групп, и она, и он. – Алиса наклонила голову, Татьяна продолжала громыхать духовкой, – Друзья теперь, не разлей вода.

– Она совсем другая стала, – Мираль улыбался так же безмятежно.

Татьяна распрямилась, уперла руки в бока:

– Горбатого могила исправит! Недавно получила от неё письмо – хочет приехать, взглянуть на свою молодость, мама моя, «я рассчитываю на твоё гостеприимство»! Будто Багин был, понимаешь, дрянь, а она золото и вообще ни при чем.

Мираль обернулся к Алисе:

– Они разводятся. Уже развелись.

– Ну и что? – Татьяна швырнула полотенце в угол. – Цитирую: «Как-то так случилось, что все любимые…» тьфу, «все любящие меня люди покинули меня… Одна молодая инженерка…» Чувствуешь стиль? Подожди, это не в сказке рассказать, – Татьяна рассмеялась, покачала головой. – «Одна молодая инженерка, любимая мною», постой, «любимая мною и служившая мне фоном…» Достаточно? Дальше не помню. Могу дать почитать. Другая! Как была дура с апломбом, так и осталась.

– Все вы, женщины, с апломбом, – мирно сказал Мираль, – Но она переменилась к лучшему.

– Не смеши! И не зли меня. Если она приедет, рассчитывая именно на моё гостеприимство, я рехнусь. Точно. Можешь ей это передать.

– Хорошо, – Мираль улыбался. Конечно, он передаст. Что лучше не садиться Татьяне на голову. Расскажет о трёх сыновьях, свекрови и прикованном к постели свёкре. И даст понять, что не стоит. Мираль – восточный человек и найдёт, что сказать без прямого текста. Хотя без прямого она как раз может и не понять…

Значит, они все-таки разошлись, как пишет Поддубная – «чинно-благородно: ей квартира и сын, ему – машина» И он ушёл. Естественно, кженщине. Это мы уходим в никуда, а мужики уходят к другим женщинам.

– А Багин – это она его сделала таким, – продолжала меж тем Татьяна, – Провокатором. – Алиса вскинула глаза «почему провокатором»? Татьяна на мгновение запнулась.

– Все средства хороши, всё идет в ход, ничего святого, порядочных людей нет… Мужиков делают бабы. Вот она и сделала его, каким хотела. Сейчас он вывернулся, но двенадцать лет – это двенадцать лет.

– А Вебера это ты таким сделала?

– Вебер не относится к тем, кого делают. К несчастью. И не могу же я сражаться с человеком, который прав. Вот только вам пожалуюсь, и на этом дело кончится. Душу я могу отвести?

– Отведи.

– Ну вот.

Она освободила край стола, потащила младшего сына умываться, усадила есть.

Котька вертелся, болтал ногами, Татьяна рассказывала про серого волка, сын делал круглые глаза, приоткрывал рот, в который молниеносно запихивалась ложка. Потом появились старшие, пригибающиеся у дверной притолоки. Тонкая шея Серёжки, девятиклассника; неожиданно крупные, как у породистого щенка, широкие запястья у среднего, Митьки. Когда вставали из-за стола, Алиса погладила Митьку по голове, он стряхнул её руку: «что за фамильярность?» Упорно говорил: «Вы, Алиса» тогда как старший послушно, как велела мать: «тетя Алиса». С младшим – как с кутёнком, с игрушкой, а тот и рад, визг и возня, пока Татьяна не утащила его спать, с воплем, рёвом, волочением ног по полу. «До чего надоели мужики, знала бы, что опять парень, не рожала бы». Пришедший Вебер встрял: «До десяти дойду, а дочка будет». Татьяна приостановилась в дверях: «Это ты уже без меня доходить будешь!»

Вебер появился только к девяти, первым делом прошёл к отцу потом сели за стол, время от времени старик стучал в стену, Вебер вставал, шёл к нему – оказывается, играли ежевечернюю партию в шахматы. Самовар был электрический, но большой, ведёрный.

– Чего ты торчал там до этого времени? – спросила Татьяна.

– Не я один.

Торчали Лихачёв, Щедрин, Шамрай, он. У Лихачёва. Дело идет к тому, чтобы выгнать перепуск. «Не знаю. Хорошо бы».

– Проснулась, наконец, голова, – сказала Татьяна. А Шкулепова спросила, что такое перепуск. Ей объяснили, что вначале закрывают строительный обводной туннель, вода поднимается до второго строительного туннеля с уже регулируемым затвором. И начинаем копить воду. «Тебе тоже такой понадобится». Отводной туннель забивается бетонной пробкой, а его портал уходит под воду навсегда.

Багинский портал вместе с затвором, моторами, лебедками… И остаются только фотографии времён перекрытия со стоящими на ригеле затвора аксакалами в тулупах и память, как Багин улыбается ей из-за арматуры, как из клетки, а ребята из бригады отводят глаза.

– Это вторая веха. Перекрытие, перепуск, потом собственно пуск и выход на гребень плотины. Ну и сдача объекта. Перекрытие – всего ничего, начало, – говорит Вебер. – А перепуск это уже много. Больше половины. Две трети примерно.

– Три пятых, – говорит средний, Митька.

Шкулепова уехала после перекрытия, весной; в памяти остался майский паводок, злая жёлтая вода, рвущаяся из жерла туннеля высотой с пятиэтажный дом, бурлящий водоворот у портала, залитый котлован, кренящиеся опоры ЛЭП, потом их отсутствие… Малышка с большими резиновыми рукавицами, бегущая посреди кипящей воды по широкой трубе воздуховода, разеваемые в беззвучном крике рты…

Такой был год, с замытыми лесом хлопковыми полями, скрученными, завязанными в узлы рельсами вдоль вновь уложенной ветки на Наманган, с крышами на сваях, оставшимися от размытых саманных домов, с ташкентским землетрясением… И таким же был следующий год, но тогда уже шёл бетон плотины, и паводок удалось удержать, двое суток наращивая бетонные перемычки по обе стороны котлована. А вода всё поднималась. Но с каким восторгом они вспоминают все эти авралы! Все против авралов и все от них в восторге. От ощущения полноты жизни и собственных сил? Вот и сейчас, похоже, устроят большой аврал для всей стройки и ура!

Вебер отодвигает чашку, говорит Татьяне:

– Я пойду? Ещё немного поработаю.

Татьяна молча провожает его глазами, говорит, глядя на уже закрывшуюся дверь:

– Вот так каждый день. Четырнадцать часов на работе и полночи на диссертацию. Варится в собственном соку.

А Митя почему-то говорит:

– Скарабей.

Шкулепова спрашивает у Татьяны:

– Если я попрошу посмотреть диссертацию, он покажет?

– Попробуй, – говорит Татьяна и добавляет решительно, – Пусть попробует не показать!

* * *

Алиса листала черновик объяснительной записки, прочла введение, машинально вычеркивая лишние вводные слова, перебросила один абзац повыше. Вебер смотрел ей под руку, кивал. Далее шли подробности, в которых она мало что понимала, кроме наукообразной усложнённости текста и некоторой необязательности математических выкладок. Проблемы и способы освоения склонов скорее нуждались в точном описании приёмов и видов работ, чем в математических обоснованиях – так ей казалось. Скорее это должна быть книжка, толковая. Рассчитанная на тех, кто нею будет пользоваться.

Наверно, Вебер и сам это знал, но защита такой работы не укладывалась в понятие диссертации – практические и технические решения не считались наукой, вот отсюда и математические обоснования, как всё, что должно доказывать свою обоснованность стороне незаинтересованной, как, скажем, фундаментальные исследования должны содержать хотя бы смутные доказательства практической пользы.

И у Вебера далее шли выкладки пользы в процентах экономии, в деньгах, то, что как раз не поддавалось никакому подсчету но польза чего была ясна как день, что было отработано, доведено до способа производства, выстрадано на отвесных скалах над Нарыном…

Она уже не пыталась вникать во все эти таблицы полезности, а думала только, что было бы здорово, если бы Вебер решился защищаться безо всего этого, По крайней мере, сразу было бы видно, с чем он пришёл…

Вебер что-то чертил, какой-то график, что-то в пределах оформления, она сказала, кивнув на чертеж:

– Ты бы сыновьям велел это сделать.

Он ждал, что она еще скажет, но брякнуть просто так пришедшее в голову она не могла. И попросила:

– Дай мне это с собой на завтра, я почитаю.

Мираль стоял в дверях:

– Люся, ты разрешишь тебя проводить?

– А что, уже пора?

– Час ночи.

* * *

Они шли слабо освещенными улицами, ветер раскачивал редкие фонари, тени веток шарахались из под ног, шумела неслышная днём речка. У гостиницы Мираль остановился, не вынимая рук из карманов, сказал:

– Прости, но… тебе просили передать письмо. Поддубная просила.

Алиса в изумлении взяла протянутый конверт, в котором, чувствовалось, была открытка, оторвала узкую полоску пустого края, шагнула к крыльцу, поближе к свету.

«Здравствуй, Люся! Не удивляйся. Я слежу за твоим ростом, радуюсь ему. Очень прошу тебя приехать в Алма-Ату. Это и тебе нужно. Анжела».

Кровь ударила Алисе в лицо, она беспомощно оглянулась на стоящего в стороне Мираля.

– Господи, чего ей ещё от меня нужно?

Мираль молчал.

– Откуда она знает, что я здесь?

– Кто-то приезжал из Ташкента. Слухом земля полнится.

– А зачем она зовёт меня в Алма-Ату?

Мираль молчал. Она смотрела на него и тоже молчала. Он пожал плечами:

– Мне не сказали, о чём письмо. – Он помялся, переступая с ноги на ногу, усмехнулся. – Наверно, это называется «чужими руками жар выгребать». Или разгребать?

– Спасибо. Зачем же ты это взял?

– Я надеялся, что не застану тебя.

– Я рада тебе безотносительно… – она смяла в кулаке открытку вместе с конвертом, мягко сказала, – Спасибо, что проводил. Спокойной ночи.

Мираль поклонился и ждал, когда она войдёт в дверь.

Спокойно. В темноте она нашарила на стуле сумку и уже в ванной вытащила снотворное. Ночь для того, чтобы спать. Письмо все еще было зажато в кулаке, и она сунула его в сумку.

Завтра. Завтра я буду читать рукопись Вебера.

15. И нам сочувствие дается

Но заснуть Алисе долго не удавалось, и она, пожалуй, впервые как-то по-хорошему посочувствовала Анжеле Поддубной. Вообще-то, там всё так было запутано и напутано, что, пожалуй, не распутать даже хронологически…

Значит, по порядку, хронологически, это так: в начале июля они с Малышевой сидят под мостом у конца автотропы и Багин их подбирает. Потом несколько раз появляется у ребят у них в общаге, и они начинают сталкиваться носом к носу – на дороге, на площади, на створе, не думая о встречах и, тем не менее… Перевернутый мотоцикл и Вебер из той же серии.

А потом был погибший мальчик. Нет, раньше Малышка ушла с альпинистами в горы и сорвалась там, какой-то сук подломился, и она разбилась, не дойдя до какой-то интересной для скалолазания стенки. И провалялась сорок дней в больнице, на щите. И они с Багиным, не сговариваясь, приходили под её окошко в одно время – в обед ли, вечером ли…

Вообще-то в тот год они просто радовались этим встречам, Багин больше, вернее, заметнее. Ну, такие у него глаза, улыбка, такое лицо… Видела это и жена, Анжела Поддубная. Наверно, ей больно было на это смотреть. Какие-то выходные на Чичкане – синяя речка, серо-голубые скалы, поросшие, опять же, голубыми елями, потом костер в черноте ночи, разговоры, запомнилось, как кто-то говорит, что если бы со Сталиным можно было вот так посидеть и поговорить у костра, то может, всё сложилось бы иначе. А они с Багиным смотрят друг на друга через костер, какой-то безмолвный разговор, может быть, комментарий. И жена Багина, Анжела тоже смотрит на неё через костер. И смотрит уже давно. Она была по-своему неглупая баба, Анжела, правда несколько… брутальная, что ли. И практичная. Решив тоже подружиться с Алисой, приступила к этому довольно своеобразно – попросила сделать в изометрии какие-то демонстрационные чертежи – взялась преподавать начерталку в здешнем филиале политехнического. От изумления Алиса не смогла отказать – вечерами чертила в красном уголке общежития какие-то соединения шестерёнок с вырезанной для наглядности четвертью… Багин прибегал, заглядывал под руку, посмеивался – ведь Алиса кончала институт на пять лет позже, должна лучше помнить, как это делается. И ещё Анжела просила что-то по дружбе ей сшить – они с Малышкой свадебное платье Светке соорудили, действительно, замечательное… Но тут Шкулепова отбилась: соберешься замуж – сошьём…

И ещё был Анжелин младший брат, Дима, врач-невропатолог, каким-то образом попавший в армию и лезший на стенку оттого, что в армии ему нечего делать, и он теряет квалификацию, а его никак не хотят демобилизовать. Он приехал в отпуск к сестре, но больше околачивался у них в общежитии, чем у сестры. Совсем на неё не похожий, славный такой неврастеник с цыплячьей шеей. Мединститут он заканчивал в Питере, и удивлялся их начитанности в такой-то глуши, особенно Малышкиной – ведь всего после техникума девушка… Пока они были на работе – взахлеб читал пропущенный за время службы самиздат, в большинстве полуслепые машинописные экземпляры, которые им поставляли фрунзенские киношники. Что там было тогда? Стенограмма суда над Бродским, Мандельштам, Зиновьев, или Зиновьев был позже? В общем, всё то, что должно, по разумению Светки, прятаться в чемодан, чтоб, не дай Бог, не попасться на глаза комсомольским патрулям.

Багин, похоже, ревновал Алису к Димке. Однажды Анжела попросила их сходить в детский сад за сынишкой, и Багин изумленно смотрел, как Алиса потянула Димку за руку. Болтая, они не спеша шли в гору, к детскому саду, но ребенка там уже не было – Багин забрал сына и, когда они догнали его на спуске, был несказанно рад, что обскакал их. Совершенно дурацкая выходка… От Димки после отъезда не было никаких вестей, не отвечал он даже на телеграммы, и месяц, и два, и три. И когда уже в августе Алиса собралась в отпуск в Палангу, Анжелка попросила её заехать в Псков. И она заехала. Пскова она так и не увидела, только церковь с темно-зелёными куполами в окне Димкиной комнаты. Те несколько часов, что у неё были до поезда, он рассказывал ей то, о чем не мог написать, потому что фактически всё ещё находился под следствием. Вернувшись в родную дивизию, он приступил к службе и обязательным для всех тренировочным прыжкам с парашютом. Во время одного из них – сделал себе какой-то укол в руку, на лету, и закапал глаза адреналином. Приземлился, лежит, зрачки расширены. Его госпитализировали. Потом стал жаловаться на постоянную головную боль. Тянулось это месяца четыре, и всё это время его подозревали в симуляции – то, что он хотел уйти из армии, ни для кого не было секретом. Грозили отдать под трибунал. Но ему «повезло» – на одном из снимков в затылочной части обнаружились какие-то точки, снимки повторяли, но точки не исчезали. Может, это были следы ещё детских травм, обнаруженные как нельзя кстати. Теперь он просто сидел дома и ждал приказа о демобилизации. И всё это Алиса рассказывала Багину на створе, когда он перевернул свой мотоцикл без тормозов и побежал к ней. Ну да, первое, что он спросил тогда – «Димку видела?» А управленческая группа смотрела, как они воркуют. А потом подошел Вебер.

Она ещё раз всё и подробно рассказала Багину с Анжелой вечером, у них дома. Семья и друг семьи. За чаепитием. В какой-то момент от всего этого ей стало тошно. И она почувствовала себя стервой. Ты же сама этого хотела – уровня доброго знакомства и приятельства? Нет? И от этого тошно? Она поднялась, стала прощаться. У неё больные глаза? Нет, она просто устала. Багин потащился её провожать, несмотря на все «не надо», что-то рассказывал, заглядывая в лицо. Было темно, но она видела, как блестят его глаза. Шла, как мертвая. После – старалась избегать встреч. Завидев его издали – сворачивала в сторону.

И так до Нового года у Мазановых, где Багин с женой оказались совершенно неожиданно для Алисы. С неё слетела вся её сдержанность, зажим, и она лихо отплясывала с Багиным, сняв высоченные шпильки, на которых была выше него… Потом была котоминская стрельба и поножовщина, и первого января Багин прибежал к Котоминым. После потащился за ними с Малышкой в общагу, там у ребят прибавил ещё и, уже хороший, опять ввалился к ним. Алиса пошла его проводить, но он с полдороги вернулся – не хватало, чтоб его провожали женщины. И, наконец, пошёл домой. Постояв, глядя, как его болтает из стороны в сторону, она пошла следом – далеко сзади и по тротуару, боясь, что он свалится в кювет и уснёт. А он шел зигзагами по высокой насыпи и при этом орал – «Русь, я люблю тебя!» – и это было смешно и трогательно. Успешно спустился с дороги, пошел по виражу вниз, к своему дому. И в самом низу виража Алиса увидела Анжелу. Помахала ей сверху рукой. И та помахала в ответ.

* * *

Вообще, что-то здесь не так, во всех этих историях с «женатиками». И не только здесь. Светка уехала из Братска, потому что там с ней приключилось нечто подобное. Не только в неё, «самую красивую» влюбились, полюбила она – иначе б не уехала… Или главный бухгалтер строительства – уже наверно за пятьдесят – развёлся с женой и выписал сюда женщину, которую как говорили, любил двадцать лет, работали вместе на нескольких стройках, но вот женились только сейчас… Ходили по посёлку, взявшись за руки – в столовую, на рынок. Он в тройке цвета какао с молоком, очень импозантный, с остатками рыжих, аккуратно подстриженных волос, уже несколько бесформенный, выпирающий из своей тройки… А молодых – пальцев не хватит пересчитать… Даже Малышева. Не Малышева, а праздник, но при этом достаточно закрытая, никогда не знаешь, что у нее на душе… Так что же здесь не так? Да то, что мужики едут в столь отдаленные места со своим самоваром, кто ж им обеды будет готовить и рубашки стирать? А девицы – не за женихами же сюда. За женихами – на вечера в летные училища или там, бронетанковых войск, в какие-нибудь сугубо мужские ВУЗы, что есть в том или ином городе. Такие ходили мимо их дома на вечера в военное училище – девушки-цветы, девушки-букеты, девушки-пирожные. Надушенные, завитые и прочее. Товар. А сюда – те, которых куда-то тянуло. Толком непонятно куда и что. Мир посмотреть или как у Толстого: «А горы!» У них другие глаза… И женатые мужики балдели. У Натальи, при всей её мягкости, глаза такие синие, такие живые, дрожащие, как живая вода. Не привязанные они у неё, что ли? – это Птицын. Потом понятно – она, как бы боясь что-то упустить, без конца переводит взгляд с одного глаза собеседника на другой, и от этого такой эффект, но всё равно здорово. От чего обалдел Багин – трудно сказать, но ещё там, на автотропе с озера, Малышка, глядя на него, брякнула: «Что Багин, робеешь?» – «Нахалка», – сказал он ей. Но, может, для сложившихся людей с уже определившимся будущим, по крайней мере, семейным, привлекательны до зависти эта энергия, силы молодости, ещё потенциальные, неопределенность судьбы, которая может быть иной…

Малышева распределилась после техникума в Ташкент, в САО Гидропроект, и поначалу попала сюда в ОРП, в группу электриков. Эта группа работала и на Нарын ГЭС, строившейся при большой финансовой зажатости. Поэтому и здесь по инерции старались закладывать оборудование или там, кабели, вплоть до розеток – что подешевле. Главный энергетик стройки, Карапет, Карапет Гайкович, лез на стенку – да почти всё это уже с производства снято! Выдал им новые СНИПы, и переделывать приходилось Малышевой. И он предложил ей перейти на работу к строителям, на инженерную должность, и зарплата будет такая же, как в ОРП с полевыми. Ей не хотелось уходить – в ОРП уже были друзья, приятели… Но тут их начальник Тертычный решил перевести её на полгода в Шамалды-Сай, на исполнительные чертежи, как раз летом, а это значит, без друзей, без гор по субботам и воскресеньям. И она заартачилась. Тогда Тертычный пригрозил откомандировать её в Ташкент. И она побежала к Карапету, который и оформил её перевод. И теперь она сидела в его кабинете, «лицом к лицу». Как работник она его вполне устраивала, вызывали недовольство лишь её ежедневные прогулки к проектировщикам в рабочее время.

А с осени уже Карапет стал ссылать её в Шамалды-сай, на комплектацию оборудования по гравзаводу подстанциям, и т. п. При очередном упоминании Шамалдов Малышева поднимала рёв, и поэтому Карапет ссылал её туда не в порядке приказа, но наказания. При Малышкином норове найти провинность было нетрудно. И когда она уезжала, её сразу ощутимо не хватало – её было так много – шума, смеха и вообще «много хорошего человека», что сразу образовывалась как бы пробоина. Её ждали как светлое будущее – «вот приедет Малышка», будто в самом деле, приедет Малышка и жизнь обретёт смысл и радость.

Олег Мазанов появился в Кызыл-Таше как раз в одно из длительных пребываний Малышевой в Шамалдах. Ходил по посёлку и хватался за голову: «показывают барак – это школа, другой барак – гостиница, третий – институт». И только жилые дома отличались тем, что обросли курятниками и заборами. И первой была запроектирована Бастилия, но вначале – типовая ограда – «штакетник оказался сильнее меня». Малышева довольно долго не возвращалась, и Мазанов уже сгорал от любопытства, что за ссыльная Малышка такая? Его предупреждали – «она у нас большая», – чтобы он не очень разочаровался.

Она явилась, стала у двери как подарок – в платке, охватывающем стриженную голову и обвязанном концами вокруг шеи, поверх – толстый ворот свитера-самовяза, брюки, заправленные в сапоги. Её подвели к руке – «знакомьтесь». Малышева сияла и волокла за собой куртку, нацепленную петелькой на палец. Олег Мазанов улыбнулся: «Нет, ничего, не очень большая». Они проговорили до конца рабочего дня, часа два наверно, и Малышева всё это время стояла коленками на табурете, она простудилась на перевалочной базе, и у неё вскочило штук пять чирьев…

Как всё было накалено, вспыхивало от чьего-нибудь слова, сказанного с симпатией, от неожиданности или долгого ожидания! Репутация великое дело, но любовь случалась оттого, что её ждали, что в сложившихся отношениях её недоставало. Недоставало восхищения, изумления… Все они были чуть влюблены в Мазанова, чуть в Лихачёва, издали, а у Алисы по краю, по окоёму ходил ещё и Багин… Все перенасыщено, какое-нибудь чуть-чуть и сразу разряд, всё в дыму, как на вулкане, сгусток энергии и молодых сил. Что это было? Жизнь и молодость жизни…

Мазанов разобрался буквально за два с половиной дня – Малышка приехала в пятницу, а в воскресенье он припёр её к стенке и объяснился в любви. А она стояла и судорожно глотала воздух. О чем она могла думать тогда? Об операторе с Киргизфильма, в которого была полувлюблена, потому что он был воплощением того, что ей хотелось в жизни? Об Олеге, который ей нравился и воплощал всё, что было не нужно ей; о его жене? Во всяком случае, Малышки хватило, чтобы напомнить о жене. «Ну да, – сказал Олег, – как же я забыл?» И убрал руку со стены. И потом уже отвернувшись, через плечо: «Если ты скажешь, она сюда не приедет». «Я не скажу». И всё. Всё стихло, затянулось. Осталось разве ссадиной чего-то невозможного и оттого несбывшегося. Но светившееся улыбкой в глазах Мазанова на очередной Малышкин «выход», и в том, как она притихала, заметив эту улыбку…

А Ариша появилась уже весной, по зеленой травке, держа за руку маленькую девочку Машу и сумрачно оглядывая окрестные хребты черными, не жмурящимися на солнце глазами. Ариадна Мазанова. Ариша. Жена.

Не жмурящимися глазами она оглядела их всех – к тому времени у Котоминых появилась Инка, и они стояли под окнами роддома, Малышка – на козырьке входа, чтобы передать в окно второго этажа принесенные с гор жарки и банки сгущёнки. Олег представил их всех по очереди, а потом показал на козырек – «а вон там, на крыше – Малышка». И она раскланялась с козырька, испуганно приоткрыв рот, а потом показала на окна: «А там – Света и Инка». Полезла вниз. Повисла на руках, спрыгнула. И Ариша ничего тогда не знала, ни какие у неё два года впереди, ни чего ей ждать от недоросля на крыше. Олег и Ариша. Мазанов и Малышка. Вот такие словосочетания.

Они все вместе уходили в горы на субботы-воскресенья, по очереди тащили на плечах Машку, Машка лягалась, параллельно бежал общий, группы проектирования пёс Топ, редкий урод и обаяшка, худевший за лето, чумевший в горах. По брёвнам, переброшенным через ручьи и речушки, Олег нёс Машку сам – и у всех холодело внутри, ведь упадет – покалечит… Топ иногда не мог перейти, сверзался с бревна, с лаем выскакивал из ледяной воды, как ошпаренный бросался через кусты. Такое было лето, с Топом и Машкой, с Аришиной немногословностью и сдержанностью.

А потом Ариша осталась дома с прихворнувшей Машкой, а они куда-то подались, с Олегом, он у них к тому времени стал чем-то вроде поводыря. Вернулись в сумерках, падающих здесь быстро, как дождь, зашли узнать, как Машка. Машка сопела в две дырочки, а Ариша стояла в убийственном сиреневом платье, в тонкой нитке сиреневых бус и даже что-то сделала со своими прямыми волосами. Что она пережила здесь в эти два дня? Уши Мазанова медленно разгорались, а они в остолбенении смотрели на красавицу Аришу на пылающие уши Мазанова. И Мазанов говорит наконец, – Ты что, мать, сдурела?

«У меня сегодня день рождения». Вот так. Они потерянно топтались у входа, робко поздравляли, а Ариша выставила на стол какой-то воздушный пирог с орехами и клубникой, разлила чай. Потом они возвращались темными улицами, и Малышка вдруг разрыдалась – наверно, от безысходности ситуации. На следующий день она купила сиреневую пряжу в подарок Арише и какой-то конструктор для Машки. Малышка вообще была специалист по подаркам, это она на собранные деньги приобрела оранжевый, как крик, спасательный жилет для Багина, и никто не усомнился в символичности подарка, даже сам Багин, взвывший от его нелепости… А тогда, с пряжей и пластмассовым конструктором она отправилась к Мазановым одна, в рабочее время, вызвав тем очередные гонения Карапета. Олег их там и нашел: Аришу, сидящую в кресле с мотками пряжи на коленях, и Машку с Малышкой, ползающих по полу и сооружающих какой-то немыслимый замок из ярких пластмассовых треугольников и кубиков. Они никогда ничего не выясняли – выяснять было нечего; похоже, Ариша по-своему любила Малышку, во всяком случае, всегда поддакивала Олеговым восхищённым речам. И говорить бы не стала. А что она говорила?

«Каждый день просыпаюсь, а горы все ближе, ближе».

И Мазановы уехали. Но не поэтому. А потому что была консервация. После ташкентского землетрясения финансирование урезали всем донельзя, и даже на энтузиазме Олега нельзя было стоить по индивидуальным проектам. А он был архитектор и не мог только типовые дома привязывать к местности. И еще Олег говорил, что как художник, Ариша на голову выше него. И как конструктор. Но вот он был архитектор, а она – его жена. Он делал свои проекты, а она их обсчитывала и иногда возражала, если ей что-то не нравилось. Олег всегда соглашался, «у неё вкуса больше». И никогда не замахивалась на собственный проект. Она была его жена. И всё. И только. И в этом было её призвание и назначение на земле.

* * *

А потом Мазанов усадил Алису на чемодан. Ну да, был Новый год под самое перекрытие, они тогда собрались в спецпроектовском доме, уже без Багина с супругой, но с Мазановыми, и вообще как-то на скорую руку. Все ждали события, но событие не поспевало, перекрытие отодвинули на пятое число и все болтались как бы без дела, в том числе и киногруппа из Киргизфильма, поначалу застрявшая у Веберов, где тоска была зеленая. Вместо того чтобы действовать, все сидели, праздновали, пялились в телевизор на «голубой огонёк». И Игорь Бредис, кинооператор и режиссер-документалист в одном лице тоже там сидел, праздновал. А потом позвонил соседу, что жил напротив спецпроектовского дома, попросил вызвать Малышку из дома напротив. И Малышка уговорила Алису пойти забрать его от Веберов, самому Игорю уйти было почему-то неудобно. В туфлях, по легкому снежку – что-то вроде поземки струилось под ногами, по промерзшему асфальту они вприпрыжку бежали с самого верха поселка к нижней площадке веберовского дома у самой речки. И Мазанов с ними, куда мог деться от них Олег Мазанов?

И уже с Багиным они не виделись, и даже не сталкивались случайно. И быть или не быть ребёнку – решилось само собой, только Алиса никак не могла все это осознать и принять как данное. И бессознательно надеялась, что там, у Веберов, окажется Багин. Мелькнет где-то в дверном проёме. Пусть с супругой. Что вся эта история между Багиным и Вебером как-нибудь рассосётся. Нельзя ссориться со всеми. Но Багина не было. Ни с супругой, ни без. Это он рвал всё в лоскуты, в клочья – Багин, Арсен, Арсений, Сеня, Сенечка, как ему живется с таким именем, которое она и произносить не могла за слабостью в горле и нежностью звука…

Гости за столом пялились в телевизор, и гусь в духовке никак не хотел поспевать. Игорь радостно вскочил навстречу, врубил маг, запрыгал, задергал руками и ногами. И гости тоже очнулись, выбирались из-за стола и начинали разминаться, а Игорь тем временем нажаловался, что жрать не дают. Они отправились на кухню в хорошем ритме шейка – два вперёд один назад, и так потрясли газовый баллон, что гусь молниеносно стал коричневым. Игорь танцевал замечательно и их обучал – ставил всех девиц в ряд – «И раз!» Его стараниями музторские девушки-проектировщицы танцевали лучше всех…

А когда они, уже с Игорем Бредисом, вернулись назад, Мазанов усадил Шкулепову на чемодан. Так решился её отъезд. Или предсказан: сама не уедешь – «уедем». Посидеть в новогоднюю ночь на чемодане, это знаете ли… А больше сесть было некуда, народу набежало в их отсутствие сверх всякой меры. Птицын, который с октября, с незадавшейся женитьбы не появлялся в этом доме, уже куролесил за столом, а Амиранов сидел на стуле в некоторой отстранённости от Натальи, примостившейся на уголочке кровати. И рядом, и как бы сам по себе. И Шкулепова от такого расклада, не глядя, опустилась на чемодан, заботливо подставленный Мазановым. Не сразу, по нарастающей, её окатил холодный, полуобморочный ужас, как бы исходящий от окованного железом угла, на который наткнулась рука. Она обернулась к Мазанову встала. Он переменился в лице – «Давай поменяемся». «Поздно теперь». Она снова села. Вот как оказывается, до холодного ужаса, до дурноты ей не хотелось уезжать отсюда. Она сидела выпрямившись, стараясь не касаться ледяных углов, и думала об этом, как о подсказке. Что, оказывается, существовал и такой выход, Мазанов и чемодан – случайность. Год назад она бы села на чемодан и ни о чём таком не подумала. Но сейчас это был знак. И надо только привыкнуть к мысли, что существует и такой выход. Она не заметила, как за кругом отчуждения назревал, а потом и покатился скандал, лишь увидела, как Птицын брякнулся на колени, испуганную Малышку перед ним. Ну, выступает Саня, привыкать, что ли? Но почему испугана Малышка и глотает воздух, не находя нужных слов, а на наташином лице краска стыда и не знающие куда деваться глаза? «Всё так же, всё точно так же» – говорит Наташа, а Амиранов небрежно: «Я думал, он тебя любит». А потом уже она, Шкулепова, между Птицыным и Малышкой – «Пусть погуляет ещё, пока молодая, – и дальше, чувствуя, как кровь отхлынула с лица, – Ты лучше меня возьми замуж, Саня, я буду хорошей женой». И полупьяное, неподдельное изумление его: «А ты пойдёшь, Люсь, ты пойдёшь?» «Пойду, но фамилию тоже не сменю». И дальше стыд, кошмар, открытое, беззащитное его простодушие: «И не надо, Люсь, не надо! А не обманешь?» Она ещё улыбается и качает головой «Нет». Он держит её за руку, изумляется колечку, – «Люсь, давай обменяемся, ты мне колечко, а я тебе часы именные! Обручимся! Только ты их береги, мне их отец подарил, я так загадал: пока они целы, и с отцом всё будет в порядке».