Текст книги "Сага о стройбате империи"

– Завтра будешь спать целые сутки, – пообещал Мурат.

41. Взрыв

Будильник, кажется, вырывает из провала – не успеваешь долететь до дна. Темень, под дверью узкая полоска света, на которую больно смотреть. Малышева с трудом разлепляет воспалённые веки. Приходит в голову, что взрывникам не пришлось спать и четырёх часов… Она натягивает футболку, брюки. Выходит с полотенцем в коридор. Толика поднять – всегда проблема, целый ритуал существовал для этого – теперь только стукнула, он отозвался: «Сейчас, Люсь, только портки наденем». Стукнула в номер капитан-лейтенанта, тот заскрипел кроватью, закашлялся. Она опять стукнула. «Слышу, слышу, сел уже». Наскоро умывшись, вернулась к ребятам. Они уже сунули в чайник кипятильник: «Зови капитана, чаю похлебаем»…

Зябко.

Толика оставили у моста – снимать толпу, строителей и гостей, если удастся – контрастно, они должны быть контрастны. Ренат забросит их на плотину и вернется к нему, поможет. Хорошие у них шофёры, везёт им… Плотина, как оазис в пустыне ночи – вся освещена, работает третья смена. Это потрясает – ночь перед взрывом, а плотина строится…

Они приехали первыми. Потом через плотину прошли цепочкой взрывники, Котомин впереди, Степанов – замыкающий.

Предрассветные сумерки темны, как вода, и как вода, – в зелень. Они уходили вниз, как в воду звук шагов удалялся, гас.

Были ли звёзды? Они их не видели. По идее их не могло быть.

Светлело. Вернее, серело. Ничего не разглядеть во мгле.

Иногда казалось, что с водохранилища доносится неясное эхо редких голосов, всплесков, скрип уключин. Но скорее, только казалось.

Светало. Уже можно было разглядеть лодку, силуэты в ней. Лодка шла вдоль берега очень медленно, толчками. Останавливалась, снова шла. Тянули магистральный провод, закрепляли по склону над самой водой. Снимать было ещё нельзя. «Ещё вокруг такая мгла, такая рань на свете»… Кто-то остался внизу, на причале, остальные поднялись наверх, цепочкой прошли через плотину назад, не глядя по сторонам, направленно, с невменяемой, жутковатой заданностью. Капитан-лейтенант в общем строю, третий. Только Степанов шёл по-человечески – остановился, пропустил всех, снова пошёл, заметно отставая. «А до рассвета и тепла ещё тысячелетье»… И чёткое ощущение, что этот взрыв отодвинет время назад. Надолго…

От залитого водой бетона тянуло могильной сыростью. Тонкие струйки полива уплотняли промозглость рассвета. Малышева с Муратом забрались в брошенный автокар – отсидеться, согласно сценарию. Дремали, чутко прислушиваясь, как долями увеличивается тишина от каждого выключенного механизма, пока не остался лишь звук слабого шипения воды и тонкого свиста выходящего где-то воздуха. Люди покинули плотину.

Они вышли. От левого берега, растянувшись во всю ширину плотины, шли проверяющие. Манукян сказал:

– Взрывники всё равно попрут, – и подмигнул.

– Нет, – Мурат упрямо качнул головой.

Последним шел Юра Четверухин.

– Что, снимать, как плотину рушат, интереснее, чем как её строют? – он улыбнулся. Узкое, выпитое рассветом лицо, улыбка полыхнула, как разрез.

– Не в этом дело, – сказала Малышева.

– Нам Терех велел, – сказал Мурат, – нам что велят, то мы и делаем. – Он вытащил сигарету, протянул пачку Юре. Щелкнул зажигалкой.

Тот прикурил, пошёл догонять своих. Цепочка свернулась вдоль правого берега. Постояли. Пожестикулировали. Ушли.

Было совсем тихо и светло. За хребтом взошло солнце.

– Встанет солнце нал лесом, – запел Мурат и полез в кабину автокара, – Только не для меня! Без прекрасной прынцессы, – он выволок оттуда камеру, – не прожить мне и дня!

Его голос раскатился гулким эхом.

Мурат покрутил объектив, заглянул в глазок, деловито спросил:

– Что нужно снимать перед взрывом? – и сам себе ответил: – Перед взрывом надо снимать тишину.

* * *

Багин стоял в толпе на мосту. Дважды он приезжал снизу в посёлок и дважды подумывал о том, что надо бы встретиться, зайти к Котоминым… И понимал – не надо. Нечего ему сказать Шкулеповой, незачем идти к Котоминым. Не существует сейчас ни тем, ни отношений – поверх барьера.

Он огляделся вокруг. Гости были возбуждены, строители мрачны. Ничего не изменилось за это время. Он снова стал смотреть на противоположный, совершенно пустынный, вымерший берег, на плотину ощетинившуюся неподвижными кранами. Всё замерло там.

Потом по серпантину плотины пошла вниз маленькая, почти игрушечная машина, нырнула в транспортный туннель, через какое-то время вынырнула, уже не игрушечная, побольше. Остановилась. Из неё вышли фигурки людей. Вот она, Люсенька. Белый платочек под каской, концы обвязаны вокруг шеи назад, она всегда так ходила здесь. Они спускались к порталу туннеля, почти сливаясь со склоном брезентом штормовок, мелькал только белый платок. Бывшие дети-максималисты, как смотрелось на них, двадцатитрехлетних, десять лет назад с высоты своих тридцати… И Шкулепова тоже – «пути назад нет». Потом чёрный зев туннеля поглотил их.

Толпа на мосту росла. Он почти не различал лиц и уже не оглядывался, стараясь не пропустить момент, когда они выйдут из туннеля. Они слишком долго не выходили оттуда, и в какой-то момент он подумал, что эти максималисты… Эти максималисты могут выкинуть что угодно. Могут взорвать всё перед входом, и завалить себя, и пока их будут откапывать… Сердце дважды гулко ударило куда-то под горло, знакомый страх окатил его с головы до ног. Страх – вот что осталось от некогда мучительной приверженности, поглощённости другим существом, почти болезни, нелепой для человека его склада. Это пришедшее тогда сознание нелепости столь сильного чувства показалось ему равным спасению, и он ушёл, отбился… Со всей жестокостью эгоизма и самосохранения. Отбился от всех страхов, кроме этого, уже совершенно чистого и лишенного всякой мысли о себе. Этот страх накрыл его в последний проезд Алисы через Алма-Ату. Его теперь единственная женщина, с которой он надеялся прожить оставшуюся жизнь, и без того измученная его разводом, лишь спросила слабым, измученным голосом: «Ты всё ещё любишь её?» И он не смог сказать «Нет», как наверно, не смог бы сказать и теперь. Любовь это, к сожалению, навсегда. К счастью или несчастью. Он только зажмурился, и там, в темноте за веками, улетал, вдавливался в бесконечность и темь маленький самолёт, в котором улетала она, Шкулепова Люсенька. Самолётик с отставленным, как плавник крылом, превращавшийся в слабую точку. Он проваливался в сон, самолётик уходил в черноту, почти исчезал, вдруг вспыхивал. Он просыпался, гулко и неровно билось сердце у горла. И снова летел самолётик, снова вспыхивал. Он чуть не рехнулся от навязчивости сна, от этих беззвучных взрывов. И если бы мог молиться, он, наверно бы, молился за тот самолёт.

Всё в порядке, сказал он себе. Долетела. Эти максималисты сделают всё как надо. Нет в них того, чего не надо. Они естественны. Как на совещании – одна сидит, смотрит и моргает. И Котомин, со своим естественно тупым «Ну».

Как жаль, что собрались они здесь по разным надобностям, он – давить и брать, они – спасать и жертвовать… Он всматривался в происходящее на противоположном берегу до рези в глазах, но там не происходило ничего. Потом из туннеля вышли люди, довольно много, но белого платочка среди них не было. Кто-то вернулся назад, долго не выходил, наконец, вышли трое, мелькнул белый платок. И он ослеп. Он видел противоположный склон и реку, но ничего не мог различить там, на том берегу, никаких подробностей. Он зажмурился, а когда открыл глаза, машина, волоча за собой шлейф пыли, уходила вверх, к транспортному туннелю. Потом нырнула в него.

Он услышал заполошный голос Тереха.

– Где Люся?

Обернулся. Она же вышла… Он видел белый платочек! Она вышла!

– Что ты плечами пожимаешь? – Терех сердито обращался к длинноволосому парню с камерой у плеча. Парень хлопал глазами и молчал. И как бы втихаря показывал большим пальцем за плечо, в сторону плотины. Это… Это про Малышеву… Багин оперся локтями о перила моста. Ноги были ватными.

Закладка в туннеле шла к концу. Провода от детонаторов вывели к магистрали, проверили клеммы. Всё. Двинулись к выходу. Котомин шёл позади всех, зажав в руке древко флажка. Опалубку с рамы не снимали. Вода выворотит её к чертовой матери, но если её снять, бетон может вывалиться ещё раньше, от взрыва. Он потрогал сырые доски, поднял голову вверх, где чернели дыры неиспользованных забуров зеркалки. Зарядить бы их сейчас, переключить магистраль, и… Он оглянулся, ярко представив себе, как всё это будет. Позади него стояла Шкулепова, также подняв голову к своду. Взгляды их встретились. В них полыхнуло что-то. Шкулепова усмехнулась.

– Мало, а? – сказал Котомин. – За сутки откопают.

Она кивнула. По штольне громыхали чьи-то возвращающиеся торопливые шаги. Хромов. Василий Иванович.

– Владимир Василич! Пора. – Глаза у него были растерянные.

Жерло выхода слепило.

* * *

Гулко отдаются шаги по плотине. Гах, гах… Котомин обернулся на шедшего следом за ним Саню Птицына. Как тяжело дышит его запалённый взвод. Эх, «руки на затворе, голова в тоске»…

Посреди пустой плотины стояли Малышева с Муратом, Мурат тарахтел камерой навстречу. Пахари…

Саня снял со спины мешок, осторожно поставил у ног. Хромов сразу прошёл к трапу, вернулся, разматывая за собой бухту магистрального провода.

Малышева сказала:

– Володя, Терех звонил вечером, поздно – велел быть на плотине и обязательно снять. Так что считай, мы здесь по его приказу.

Котомин кивнул. Включил рацию, сообщил оставшимся у туннеля, что они на месте. Рация заглохла на полуслове. Опять заработала, опять заглохла. Котомин возился с ней до тех пор, пока не понял, что она отказывает, когда Мурат включает камеру.

– Мурат, заглохни!

Шкулепова подошла к Хромову, на корточках зачищавшему концы провода, присела возле него:

– Толчок должен быть.

Хромов кивнул, не поднимая головы.

До взрыва оставалось двадцать минут. Времени навалом.

«Руки на затворе, голова в тоске…»

– Володя, который час? – спросила Малышева.

Котомин машинально взглянул на часы. Мгновеньем раньше заработала камера в руках Мурата. Пашут, собаки. Это у них называется провокация. Он отвернулся. «А душа уже взлетела вроде…»

Стороной прошла на смотровую площадку управленческая группа – Лихачёв, Щедрин и прочие. Матюшин свернул к взрывникам, неожиданно напустился на Малышеву с Муратом.

– Вы как здесь оказались?

– Нам Терех велел.

Но с Евгением Михайловичем что-то случилось. Тяжело дыша от подъёма, он требовал пропуск, которого у них не было, а потом и вовсе велел убираться, указуя рукой на смотровую площадку, что была назначена на выгнавшем метров на десять выше левобережном блоке, где был установлен кран. Далеко. Они и не думали уходить. Молча пережидали, пока Евгению Михайловичу надоест кричать. У Малышевой было сочувственное лицо, будто она точно знала, что ему нужно покричать. У него просто сорвалась резьба, как у Сани Птицына тридцать шесть часов назад, и как полетит она у Котомина после взрыва. Евгений Михайлович твердил одно и то же и беспомощно озирался по сторонам, словно рад бы остановиться, но не знал как это сделать.

– Женя, – сказала Малышева, – нам сейчас вхолостую крутанут машинку, и мы уйдем. – Она хотела ему помочь.

– Нет, вы уйдете сейчас!

Чтоб он снова не закричал, Котомин сказал:

– Ладно, дай я сегодня тут покомандую.

Евгений Михайлович приоткрыл рот, но ничего не сказал и, горбясь, пошёл прочь. Малышева смотрела ему вслед. У него самого нет допуска к взрывным работам, чего ж он кричал? До взрыва оставались считанные минуты. Пять. Нет, четыре.

– Всё готово?

Хромов кивнул. Время стояло и двигалось, как в электрических часах, рывками.

– Три, – сказал Котомин.

И в эту минуту между двумя и тремя вспомнил – девки. Если будет трудная минута. Когда-то он бессознательно загадал – если будет трудная минута, чтоб они были рядом. Или хотя бы одна Шкулепова. А Светка чтоб дома ждала.

– Один.

В рации раздался треск и обратный отсчёт. Потом она захлебнулась. Мурат всё-таки врубил камеру.

Дрогнула под ногами плотина. Котомин рубанул рукой воздух. Хромов в один прыжок оказался у машинки, крутанул ручку. Замер.

Всё.

Ничего не слышно. Все бессознательно подались в сторону водохранилища, напряжённо вглядываясь в поверхность воды. Там было тихо. Потом вода дрогнула рябью. Серое пятно зыби стало шириться, медленно расходясь по глади воды.

Со стороны туннеля долго ничего не было. Мгновения казались растянутыми до предела, пока не пошла вода – чистая, зеленоватая. Это фильтрационные воды между затвором и бетоном. И только потом – кофейная муть низовых вод.

Котомин медленно, указательным пальцем сдвинул каску со лба на затылок. Глядя на вытекающую воду, рассеянно похлопал себя по карманам штормовки. Вытащил пачку сигарет, на ощупь выковырял одну, сунул в рот. Закурил, всё так же глядя на вытекающую воду.

Мурат с наслаждением жужжал камерой.

Было очень тихо. Они смотрели вниз, на очень мелкий отсюда створ, на вытекающую бурую воду цвета драконьей крови, которая вливалась в светлую бирюзу реки, но не смешивалась с ней, а текла отдельно, как бы сама по себе. Они молча смотрели на дело рук своих.

Первой отошла от края Шкулепова – как отшатнулась. Опустилась на какой-то бетонный надолб.

– Проехали, – сказал Хромов.

Котомин кивнул, огляделся по сторонам. Тронул за плечо Шкулепову:

– Всё, Люся, всё.

На первом витке плотинного серпантина Котомин с Саней Птицыным рванули в один голос: «Отгремели песни, нашего полка! Отзвенели звонкие копыта! Пулею пробито днище котелка! Эх! – вскрикнул Птицын, – Маркитантка юная убита!»

Котомин обнял молчащую Шкулепову за плечи.

– «Руки на затворе, голова в тоске, а душа уже взлетела вроде! Для чего мы пишем кровью на песке, наши письма не нужны природе!»

Они шли и орали сиплыми голосами чужой гимн, потому что своего у них на данный случай не было.

Лихачёв, Вебер и прочая публика молча смотрели на них от машин. У Матюшина прыгали губы.

– «Спите, братцы спите, всё начнется вновь, всё должно в природе повториться – и слова, и слезы, и любовь, и кровь»…

Мурат тарахтел камерой. Малышева подавала кассеты, как диски.

– «Времени не будет помириться!»

* * *

В толпе на мосту взрыва не было слышно. Только раздался какой-то странный лопающийся звук, а затем сыплющийся шорох – это окна здания ГЭС, составляющего по замыслу как бы одно целое с плотиной, вылетели и осыпались. Ещё мгновенье назад имевшие живой отражённый блеск, они глядели теперь чёрными провалами и чуть дымились.

Потом взлетела зеленая ракета отбоя.

Толпа хлынула на правый берег, откуда был виден портал туннеля и пошедшая из его жерла вода. Мощный напор левобережного туннеля ещё долго не пропускал мимо себя муть низовых вод, и только через некоторое время, взболтав и взбив её вместе со своими водами в котловане перед плотиной, понёс их вниз, чуть-чуть, на самую малость замутненными.

Взрывники смешались с идущей навстречу толпой и, казалось, растворились в ней. Но свои по-прежнему смотрели отчуждённо, гости же открыто радовались и поздравляли друг друга. Явно отличаясь от строителей большей парадностью одежды, ухоженностью и довольством лиц, они фактически окружили небольшую кучку уставших до предела людей в касках и затёртых штормовках. Если бы их лица тоже осветили улыбки, наверное, всё бы сравнялось, но высокомерное недоумение этих едва держащихся на ногах людей сбивало весь пафос момента, как что-то не должное и никогда не виденное.

Наш народ, прости Господи, видел многое, и если по молодости не своими глазами, то в кадрах кинохроники, впитал с молоком матери и в играх на развалинах городов, сложил в какое-то эмоциональное знание рассказы отцов и провальный блеск их глаз, всматривающихся в ад прошедшей войны.

Здесь была опустошённость. Им не в чем было себя винить, нечем гордиться, и опору могло дать разве уяснение происшедшего или хотя бы некий самообман, дающий почувствовать себя хотя бы прощёнными, так как обстоятельства были безвыходны.

И нужно было последнее усилие, чтоб пройти сквозь стиснувшую их толпу. И они прошли почти, и тут последней волной на них набежали гости-узбеки попроще, которых они чуть было не приняли за настоящих хлопкоробов, с надеждой, что их радость – самая прямая и чистая.

Малышева работала на совесть – она собрала всех шофёров-узбеков с черных «Волг», ибо только они были традиционно бриты и традиционно в тюбетейках, и погнала эту импровизированную массовку на взрывников – вон им руки пожимайте, они вам воду дали. Шофёры оказались замечательной массовкой – они снова и снова забегали вперед, тянули руки и смотрели в камеру с простодушной радостью, на пленке мог получиться уже целый колхоз хлопкоробов, близнецов-братьев… И когда Котомин наконец продрался сквозь них на полшага впереди Птицына и Хромова, кто-то из строителей, смотревших на это кино со стороны, бросил ему вслед:

– Черный прынц!..

Котомин остановился резко и странно, будто налетел на невидимую стену и всем телом ударился об неё. Он не оглянулся, не повернул головы. Сделал шаг, другой, и пошёл, пошёл, в красном тумане, и впереди перед ним мелькал его чёрный плащ. Пока кто-то не стиснул его за плечи, не ткнулся в грудь седой головой.

Это был Терех.

А плотина смотрела на всё это выбитыми глазами.

И тогда от них отвернулся даже Бог.

Возможно потому, что исчезло синее око Земли, в которое могли смотреться небеса. Возможно, в его намерения не входило давать человеку хотя бы чувственное представление о глубинах, не доступных его слабому разуму. Возможно, решения в противоречивых ситуациях он считал своей прерогативой. Возможно, в наказание за заносчивость. Возможно, они сделали что-то не так.

По-моему, Ты ничего не понял, Господи.

Неужели Ты не увидел оттуда, сверху, чистый огонь жертвы, полыхнувший над мертвой зыбью разрыва? Или именно жертвы Ты и требовал от здешних своих сынов, как когда-то от единственного Сына, молившегося на горе Елеонской: «Да минует меня чаша сия»? И дальнейшее тебя не интересовало?

Но они выжили, Господи.

Они выжили здесь, в этой жизни. И, может быть, в этом и был смысл – выжить виду, который по своей уязвимости и полнейшему нежеланию чинить зло ближнему слишком не жизнестоек.

В лихорадке тяжёлой, воротящей с души работы они прошли по краю, отдали всё и спасли, что смогли. В раздираемой противоречивыми силами жизни, в её растрепанной импровизации уже родилась согласующая сила. Она заявлена и есть. И не дай ей погибнуть, Господи, беспамятная жизнь, с твоим вечным умением надеяться и начинать всё с нуля, оставаясь на уровне намерения!..

Иначе – зачем всё это было? Не почему, зачем…

Человеческая жизнь – это не только жизнь в предлагаемых обстоятельствах. Хотя и это тоже. Человеческая жизнь в её прямом и высоком смысле, к которому мы только идём, и, может быть, слишком медленно, на взгляд одного поколения, – эта будущая человеческая жизнь всё-таки должна быть искусством жить в согласии друг с другом и всеми природными силами. И тут бессильны сами по себе наука, плановые мероприятия и циркуляры сверху, изданные такими же людьми, но ещё более несвободными, чем живущие в самой гуще стихийной жизни. И настоящая человеческая жизнь – это всегда свобода. В том числе и свобода выбора. Свобода выбирать каждый раз то, что представляется нам добром и справедливостью, сама возможность выбирать добро и справедливость, и даже выбирать между справедливостью и добром. Что, в конечном счете, и есть свобода воли…

Терех сказал:

– В двенадцать часов всем участникам событий быть в холле Бастилии. Нас хотят э-э-э… поблагодарить.

– Отслужить благодарственный молебен.

– Водолазам тоже, – строго сказал Терех грустному Гене.

– А кино?

– И кино. Теперь ты можешь спросить всё, что тебе будет угодно, и что угодно сказать.

42. Благодарственный молебен

Все столы сдвинуты в один большой – из конца в конец – и он, как говориться, ломился…

Предсовмина Узбекистана произнёс растроганную благодарственную речь, сам растрогался до слез и тем растрогал присутствующих. Правда, в конце впечатление было смазано перечислением материального выражения этой благодарности – тысячами тонн хлопка, которые будут «безвозмездно» переданы Киргизии, обещанием отоварить часть фондов по мясу и передать энное число выделенных Узбекистану легковых машин в пользу строителей, и одну из них – лично товарищу Котомину вроде бы даже в подарок. Точно ли в подарок толком никто не понял, а Котомин с угрюмым изумлением сказал: «Машина у меня уже есть». Это никак не огорчило оратора, и он провозгласил здравицу братской взаимопомощи, взаимовыручке и поддержке.

Речь Предсовмина Киргизии была выдержана и достойна, в ней едва прослеживалась интонация обиженного, но щедрого человека, и тоже была заключена тостом в честь дружбы и братства.

Далее говорили министры, вначале – ирригации, затем – энергетики, но содержание их речей после двух, подействовавших оглушительно, рюмок, доходило как сквозь вату. К тому же прорезавшийся голод обратил часть внимания к расставленным на столе закускам. Вилки и ножи перестали стучать и звенеть, когда министр энергетики что-то сказал о пуске. Ну да, он сказал, что пуск автоматически переносится на год, но если строители чувствуют в себе силы и желание, пуск может быть разрешён раньше, по временной схеме. Что после того, как сойдёт вода, он думает, ирригаторы согласятся чуть раньше закрыть оба туннеля и довольствоваться пропусками притоков. Это, видимо, конец сентября.

И все уставились на ирригатора, и тот, хотя и с некоторым предварительным покачиванием головы, кивнул ею согласно.

Официальная часть была завершена речью Тереха, но её смысл был безвозвратно утерян за заметавшимися в головах собственными соображениями.

Наконец гости встали и, пожимая руки друг другу и всем оказавшимся поблизости, двинулись к выходу.

Мурат, всё время передвигавшийся за спинками стульев от одного оратора к другому с вытянутым на всю длину микрофоном от репортёра, сунул его давящейся куском Малышевой и ухватился за камеру.

У подъезда мельтешило и завихрялось некое кулуарное коловращение. Малышева бросилась под ноги оказавшемуся ближе всех министру энергетики, спросила первое, пришедшее в голову:

– Пётр Степанович, а что даст пуск по временной схеме?

– Энергию.

– Но ведь она будет невелика.

– Ну и что? Даже поставленная под напряжение ЛЭП улучшит устойчивость системы. Это же конденсатор… – он улыбнулся, – А главное, не даст потерять присутствие духа.

– Спасибо.

Ирригатор что-то медоточил сдержанно-вежливому Лихачёву.

– Виталий Иннокентьевич, можно вам задать один вопрос?

– Пожалуйста, я весь внимание. – У него были весёлые, непроницаемо-блестящие глаза.

– Скажите, пожалуйста, а почему вы отказались помочь ГЭС в период консервации?

Ирригатор некоторое время непроницаемо сиял.

– Ну, об этом нужно Госплан спрашивать.

– А вы были совсем-совсем ни при чём?

– Мы за Госплан не отвечаем.

– А почему вы в своё время не подписали наше ходатайство по коэффициенту зарплаты? Тоже у Госплана надо спрашивать? – неожиданно пророкотал Лихачёв.

– Ну, вы ещё притяните меня за бывшее при царе Горохе!

– Так вы же не подписали!

– А ты злопамятен!

– Я памятлив.

Матюшин смотрел виновато. Малышева улыбнулась ему:

– Что скажете о сегодняшнем дне, Евгений Михайлович?

– Я уважаю вас за выдержку.

Котомин демонстративно повернулся к ним спиной.

И тут к нему шагнул Багин.

– Володя, – он нервничал, – Чёрт, – Багин стиснул котоминское плечо. Казалось, его напряжение уходит через Котомина в землю. Котомин стоял, как скала. – Чтоб ты знал. Хоть вам это и ни к чему. Я хотел бы стоять рядом с вами – и сегодня, и вчера, и все эти Богом проклятые дни!

– Ты стоял рядом с нами, – сказал Котомин.

– Нет!

– Успокойся. Ты стоял рядом с нами. И сегодня, и все эти дни. Какая разница, здесь ли, внизу…

– Разница большая. Быть там и знать, что вы… Что вас гонят седьмым кругом ада, что… – он глянул на Котомина и замолчал, нервное напряжение в нем спало, он как-то обмяк.

Котомин протянул ему руку, Багин задержал её в своей, оглянулся на Шкулепову. В лице её не было ни кровинки. Похоже, из неё тоже выпустили воздух. И Багин осторожно берет её безвольную руку и медленно подносит к губам.

Потом отворачивается и слепо идёт прочь, чуть не вышибив камеру из рук Мурата. И Малышева загораживает ему дорогу. Она понимает, что это уже слишком, но другого случая у неё просто не будет.

– Багин, пожалуйста. Пожалуйста, соберись. – Она умоляюще смотрит на него. – Соберись и объясни членораздельно, зачем всё это надо было.

Багин зажмурился.

– Пожалуйста, – говорит Малышева. – Почему ты хотел стоять с нами… С ними. Здесь.

– С вами, – сказал Багин. Он не смотрел на неё. – Тебе повезло больше, чем мне. Ты была здесь. Нормальному человеку лучше быть с теми, кто отдает, а не берёт. У кого отбирают, кого взрывают… И так далее. Вот и всё.

– А это нужно было – отбирать, взрывать?

– Засуха есть засуха. Ты же была внизу, ты видела. Наверно, соломоновым решением было предложение Степанова, но поезд уже набрал скорость и… Остановить его было не в человеческих силах. Там, внизу, я вспоминал твою бабку. И выжженную степь, и колодец, и девчонок, с которыми ей было не справиться. Ты когда-то так хорошо все рассказала, что я мог бы пересказать тебе это сейчас. Так вот. Если мы и уродовались все эти дни, и раньше, и всегда, и впредь, так вот – поэтому. Чтобы больше никто и никогда. Всё остальное – частности.

– А порох?

У Багина дернулась щека. Похоже, он не хотел об этом говорить.

– И порох поэтому. Чтоб никто и никогда. Пока так. Хотя довод про оборонное значение хлопка кажется несколько демагогическим. В данной ситуации. Козырной картой, когда каждый тянет одеяло на себя. И расплачиваются крайние. Или более нравственные. Или наивные…

…Сидоров, впавший в летаргический сон в самом начале событий, проснулся где-то в двенадцатом часу дня – возможно, перестройка организма от сна к бодрствованию началась раньше, в момент взрыва, кто знает? Он долго лежал, не понимая, где находится, пока до него не дошло, что он не дома. Пережив после удивления испуг, он поочерёдно обследовал все свои члены и убедился, что цел и невредим. Осторожно сел, поискал ногами тапочки, не нашёл, в полном изумлении встал и осторожно, прислушиваясь к себе, дошёл до двери. Выглянул в пустой коридор. В глубине его чуть расплывчатым пятном виднелась склонившаяся за столом фигура медсестры.

Услышав шлёпанье босых ног, она вскочила ему навстречу:

– Нельзя-нельзя, вы больны!

– Что со мной? – спросил Сидоров.

– Вы спали, – растерянно сказала медсестра.

Сидоров рассердился.

– Дайте мне тапочки!

Сестра бросилась к телефону, и тогда он, как был, в пижаме и босиком, вышел за порог и нырнул за огромный, как водопад, куст вьющихся роз. Обойдя по бетонной отмостке здание больницы, он вышел к поссовету с закрытой и опечатанной дверью, пересёк безжизненную площадь, уже припекающую босые ступни, и поднялся на крыльцо управления. Пустынность площади и здания подсказывали ему, что сегодня выходной, и, выковыряв из щитка освещения ключ от своего отдела, он открыл дверь, вошёл, сел за стол и придвинул к себе телефон. Длинные гудки тянулись бесконечно долго, трубку нигде не поднимали. Наконец чей-то детский голос ответил: «Они плотину взрывают. – И добавил: – Уже взорвали».

У Сидорова что-то оборвалось под лопаткой и покатилось вперёд и вниз. Он встал, и стараясь удержать это оборванное руками, вышел на площадь и, как шар, скатывающийся с наклонной плоскости, посеменил по виражу вниз.

Главврач Джунушев и специалист по летаргическим снам нагнали его только у нижнего магазина, но остановить Сидорова было уже нельзя. «Как взорвали?» – говорил он и упрямо семенил дальше. Боясь применять силу – собственное сопротивление могло сейчас убить больного, они взяли Сидорова под руки и почти понесли туда, куда несли его босые ноги.

Они остановились наверху ведущей к гостинице лестнице как раз в тот момент, когда высокое начальство грузилось в машины. Жёлтая с голубой полосой машина ГАИ возглавляла кавалькаду, ревели мотоциклы сопровождения.

Первым их увидел Костя и рванул к лестнице сквозь мотоциклы и сизый выхлопной чад.

– Костик, – взмолился Сидоров, – скажи Бога ради, что взорвали?

– Пробку, – сказал Костя и, решившись, добавил, – И затвор.

– А плотина цела?

– Цела, что ей сделается. Только стекла на пульте повылетали. Сидоров сел на ступени и заплакал.

А строители стояли амфитеатром и молча глядели вверх, на плачущего Сидорова в линялой, в синюю полоску пижаме, на Джунушева в белой, с длинными лямками майке поверх брюк, на белый халат специалиста по снам, на блеснувший иглой шприц и сорвавшуюся с иглы тонкую струйку лекарства.

* * *

Несмотря на вызванную «скорую», Сидоров ехать в больницу наотрез отказался, и его свели вниз, в гостиницу, и теперь он сидел в торце стола под опекой специалиста по снам и Джунушева, которому нашли в буфете белую куртку с небольшим томатным пятном на рукаве, которую он и надел поверх майки.

Терех встал.

– Ну, чужие уехали, остались только свои, будем говорить правду. – Он оглядел стол из конца в конец. – А правда состоит в том, что нас приложили и очень крепко. В левобережном – выломы, в правобережном – дыра, вода уходит, и скоро её не будет совсем. В общем, хуже некуда. Но в этой худшей из ситуаций есть своя оптимистическая нота. Что хуже – уже не будет.

– Действительно, – сказал Щедрин.

– И самое главное в этой ситуации – не сломаться, не опустить руки. Сейчас нас размазали по… слоем в один сантиметр, но мы должны собраться с силами, сконцентрироваться и встать. Из слоя в один сантиметр в полный рост. – Он снова оглядел всех. – А встать и выжить мы можем только одним способом… Министр даёт добро на пуск, обещает пораньше закрыть туннели на ремонт, и нам остается только решить, каким образом мы можем это сделать.

– Без воды.

– На минимальном напоре, – Терех обернулся к Щедрину. – Ты у нас, Вилен, главный специалист по такого рода делам? Вот и решай.

Щедрин засмеялся.

– Теперь разве что от левобережного туннеля!

– Ну, ты даёшь, отец! – Никитин не донес до рта вилку с куском. – Размолотим всё оборудование!

– Придумать надо что-то… Чтоб не размолотить.

– Значит, за жизнь, так я понял, Зосим Львович? – спросил Хромов.

Терех кивнул.

– Что-то не очень жить хочется, – сказал Хромов, надкусив огурчик. – Хочется малость полежать слоем в один сантиметр.

– Полежишь до сентября. Всем отпуск! Отдыхать!

Встал Лихачёв.

– Всё, что я хотел сказать, как всегда, уже сказал начальник. Но! Я хочу выпить за коллектив, которому по плечу любые задачи. Даже такие, которые ему не очень импонируют.