Текст книги "Сага о стройбате империи"

45. Карапет. Смерть Шукшина. Телевизионщики

Шамрай, как всегда, оказался прав, говоря о Карапете. Он слишком часто оказывался прав, Шамрай, и давал однозначные ответы, когда другие сомневались. Малышева собственно даже не помнила, когда он оказывался неправ. Пророк Шамрай… Хотя в его случае это чаще всего выглядело элементарной трезвостью.

Пологая чаша Таласской долины, иссушенная в этом году, как и любая другая, желтоватая дымка сухой травы на бурых округлых склонах, выгоревшее бесцветное небо и перекочевавшие сюда из Кызыл-Таша синие вагончики лэповцев, сиротливо жмущиеся друг к другу посреди голого вогнутого пространства забытой Богом земли. Достаточно было увидеть эту долину, чтобы понять, что ничего хорошего ты здесь не услышишь. Кроме тонкого и унылого посвиста ветра в отрешенной тишине голой земли и пустого неба. И полная, до упадка духа, уверенность, что они приехали зря, что всё, что им скажут, они знают наперёд и дословно.

Малышева подавленно смотрела в чуть смягчённое легкой полнотой, всё ещё моложавое лицо Карапета, рассказывающего уже только Мурату о подвигах вверенной ему конторы на Таласской линии, а памятью видела его в белой футболке с чёрным ободком горловины и надписью на груди, но никак не могла вспомнить и прочесть, что же именно на ней было написано. Фамилия капитана – Погосян? Или название управления? Там было что-то короткое, в пять букв, и ниже номер, но даже номер она не могла разглядеть. А под каким номером играют капитаны? И даже видела, как он бежит в клубах пыли по их только что сотворенному стадиону с ещё не успевшей закрепиться травой…

Она сидела, прислонившись к стене вагончика, и слушала, как ударяют порывы ветра в его гудящие стенки, со скукой и почти детской жестокостью ожидая, когда Карапет снимет кепку, и два крыла мелко-курчавых жестких волос по обеим сторонам лысины начнут медленно приподниматься над ушами, если он по-прежнему стрижется также редко, как раньше.

Мурат на сей раз сумел вырваться, только взяв командировку под сюжет для хроники, и он снимет этот сюжет, а она запишет всё, что он скажет, но это не имело никакого отношения ни к ГЭС, ни к взрыву на ней, ни к фильму…

– Так был же приказ! – В точности по Шамраю изумился Карапет и долго объяснял ей всю нелепость и малую пользу от пуска на низких напорах. Она упрямо молчала. Он сердился, ему нужно было хотя бы небольшое встречное согласие с его доводами. Так требовалось по его характеру. Когда он натыкался на такое вот упрямство, на глухое чьё-то непонимание и упорство, он начинал злиться, переходить на «вы» и так далее; но чем больше он кричал, тем больше в нём крепло сомнение, что столь упорное нежелание понять его держится на какой-то не понятной ему логике, уверенности и правоте. И он часто отступал, переставал давить. В Карапете это было – сознание, что если он чего-то не понимает, то это вовсе не значит, что этого нет вовсе или может быть только так, как понимает он.

– Ну, хорошо, – вдруг сказал он, – Если будет приказ, я переброшу назад не только тех, кто там работал. Больше! Там и осталось-то всего – провода натянуть, да перекидка через хребет от створа в посёлок. Только я не думаю, что такой приказ будет Министр сгоряча пообещал, строители сгоряча ухватились за это обещание…

– К тому времени, когда будет приказ – в горах пойдет снег. Пойдут лавины… Не надо было вам уходить, Карапет Гайкович…

– Но теперь я не могу вернуться без приказа. Только по приказу.

Ну да. Он махнул рукой на Музтор сразу, как только начали спускать воду и готовить взрыв. Он был рационален, Карапет. Это стройка была иррациональной. Происходящее на ней не всегда можно было объяснить доводами рассудка. Они закончили с опорами на линии и ушли. Если бы оставалось опор двадцать – они бы ушли раньше. Но оставалось всего ничего, и они ушли после того, как поставили последние опоры. Фактически – в день взрыва.

Ещё почему-то торчал перед глазами красный телефон, который Карапет собственноручно ставил когда-то в кабинете тогдашнего парторга стройки вместо обычного серенького. После того, как она нагрубила парторгу. Вернее, после того, как он нарвался на её ответное хамство. Ведь Карапет тогда из-за неё унижался. Парторгу льстило, что ставит ему красный телефон сам главный энергетик. Собственноручно. Карапет считал, что от него не убудет. Чем с дураком связываться… Тем более, номенклатурным. Слава тебе, Господи, эту партийную «номенклатуру» перевели куда-то в долину, когда у неё возникли трения с Терехом. У кого-то наверху хватило ума понять, что хороший начальник стройки важнее дутой номенклатуры…

Теперь Карапет перегнал технику, людей, базу за пятьсот километров и, если будет приказ, перегонит назад. Он него не убудет Фирма Погосяна гарантирует…

Конечно, нужно было прийти к Карапету, когда они ещё были в Кызыл-Таше. Но никто об этом не вспомнил. В смятости событий. Кошмара, который мог только присниться, но, тем не менее, происходил на самом деле и становился реальностью.

Пока ею не стал.

Они сидели в вагончике. Карапет снял кепку. Он был давно не стрижен. Его волосы медленно распрямлялись, приподнимаясь нал ушами. Так орел приподнимает крылья.

* * *

На стройке был полный рапид.

Мурат и его пытался отснять. Заторможенность, вялость, когда цель движения утрачивает смысл. Дремлющего на асфальтовом катке бетонщика. Транспарант на площади: «До пуска агрегатов осталось… дней». Без указания дней. Опасливые комсомольские деятели на следующий день транспарант сменили: «До готовности агрегатов осталось… дней». С цифрой 45.

Был один обнадеживающий факт: Терех велел в только что сданном четырехэтажном доме оставить под корпункт трехкомнатную квартиру. Квартира была заставлена железными остовами кроватей. Судя по ним, прессы ожидалось много. Был какой-то перекос в том, что жуткие остовы кроватей служили символом надежды. «Сюр», – сказал Мурат и уехал, оставив её в этом «сюре».

Осталась она на свой страх и риск, и Мурат согласился – они боялись пропустить начало аврала, что начнется после приказа, если таковой последует.

Деньги, отпущенные студией на «уходящие объекты» кончились, и только после запуска фильма в производство в новом году им смогут что-то выделить. Но и запуск фильма вполне могут не утвердить – начальству на студии вдруг пришло в голову, что о снятых ими событиях ничего не было в прессе, и значит, события места не имели, и фильм о них делать нельзя. Предлагалось из снятого материала сделать ролик для ЦК, так сказать, на память, для внутреннего пользования. А фильм как производственную единицу отдать другим.

Малышева покричала в кабинетах директора и его двух замов, ничего не добилась и только разозлила всех. Режиссёр выпал в осадок и собирался после сдачи фильма, с которым всё ещё возился, ехать в Москву и что-то доказывать там. Маловозмутимый Мурат припоминал, что на стройке во время событий пресса всё-таки была, и нужно поискать в газетах – областных, республиканских, узбекских и киргизских. День она просидела в республиканской библиотеке и всё-таки нашла, раскопала, с победной миной ввалилась с подшивками к начальству.

Энтузиазма это не вызвало, похоже, кому-то очень нужна была эта производственная единица. Малышевой было предложено поработать пока, чтобы получать зарплату, на другом фильме, хотя бы на перезаписи со своим режиссёром, или идти в простой без оной. И как Мурат не старался отрезвить её – что работы будут в туннеле, в машзале, опять же всё упирается в свет, – ты знаешь, сколько стоит лихтваген? И как ты собираешься снимать там, где не положено более тридцати шести вольт?

Она осталась в Кызыл-Таше, стала искать работу – надо было на что-то жить. Работа нашлась в вечерней школе, вместо уходящей в декрет учительницы русского языка и литературы. Переговорив с директором и завучем, она шла домой довольная – лучше не придумаешь, днем можно болтаться где угодно…

В верхнем магазине торговали селедкой. Оберточной бумаги не было, и Малышева купила в киоске газету. Кажется, это были «Известия». С последней страницы бросилось в глаза знакомое имя в крошечной траурной рамке. Она тупо смотрела на черные разбегающиеся буквы.

– Будем брать или нет? – торопила продавщица.

Она смотрела на продавщицу, не понимая, о чём речь. Обернулась к стоявшему позади неё монтажнику в робе и каске. Сказала, напряженно глядя ему в лицо:

– Шукшин умер.

Кто-то из женщин охнул. Парень взял из её рук газету, прочитал.

– Мать честная, – сказал он и снял каску. – Калина красная…

Газета пошла по рукам. На Малышеву смотрели сочувственно, как на родственницу.

Она забрала газету и пошла из магазина вон. На улицу тоже нечем было дышать. Странно было – холодно и душно.

Светлана мела пол. Разогнулась.

– Ты чего?

Малышева молча протянула ей газету, ткнула пальцем в некролог. Светлана бросила веник, села на табурет. Сказала в сердцах:

– Как хороший человек, так мало живет.

Малышева молчала. Она была как детский воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Одна оболочка.

– «Скоропостижно скончался», – прочла Светлана. – Он болел?

Малышева пожала плечами. Она не была знакома с ним лично. Видела мельком пару раз. Ну и в кино – как все. Была однажды на встрече. Даже не спросила ничего – никаких вопросов у неё к нему не было. А задать проходной не хватило духу. Сейчас она знала, что у него спросить. Только и он не знал ответа на этот вопрос. И уже не узнает. Но он его искал. Потому что ему был известен вопрос. «Что с нами происходит?» Что он хотел найти в семнадцатом веке? Ведь мы всё тот же народ и с нами что-то происходит. Происходит то-то и то-то, потому что мы такой народ. Он не успел ответить. Там в сценарии было что-то о терпении. Ну да, когда после разгрома Разин не смог снова поднять Дон… Не о покорности, о терпении. Из свободы небытия выбрали несвободу жизни. И Домбровский – «Чем хуже, тем лучше». После этой страшной войны, после потерь тридцатых-сороковых, после всех потерь? Инстинкт самосохранения, инстинкт сохранения рода? Жизнь выбирает жизнь, пусть даже ущемлённую, неполную. Может быть, в народе есть подспудное ощущение своих сил и меры этих сил? Потому что народ вечен… В отличие от отдельных его представителей?

«Время сеять и время собирать плоды… Что хорошо для детей человеческих, и что они должны делать под небом в немногие дни жизни своей?»

Но почему он сам десять лет разбивал голову о стену, чтобы сказать? Чтобы ему позволили сказать?

* * *

…Светлана собирала ужин. Котомин достал початую бутылку водки.

– Помянем Василия Макарыча.

Малышева кивнула. В горле стоял ком. И поэтому слезы потекли сразу, будто вышибло пробку.

– Он был святой, – сказала Малышева, шмыгая носом. – Он был святой, а чиновные недоумки, по недоразумению и недосмотру приставленные помогать искусству на путях его, понимают своё назначение как чинение препятствий. А, скорее, для этого и приставлены. Он надрывался, расковыривая наши язвы, чтобы понять их причины, а потом десять лет бился головой о чиновничью стенку, чтобы ему позволили сообщить результаты… И вот, когда ему милостиво позволили, он скоропостижно… скоропостижно… А Шамрай с Домбровским говорят, что чем хуже, тем лучше…

* * *

Потом приехала группа с республиканского телевидения, рассказали, что он умер на съёмках, на Дону.

* * *

Малышева сидела в корпункте, в сумерках, в комнате, где матрацы были свёрнуты на одной из кроватей в нелепый по своей огромности тюк. Она сидела наверху этого тюка, очень высоко, охватив руками колени. И думала о том, что мы уже никогда не будем народом, решающим социальные проблемы хирургическим путём. Россия, кровью умытая. Или: любит, любит кровушку русская земля. Не любит. Нахлебалась. Поняла, что это не метод. Дело даже не в страхе, а в понимании. Ну, как с народовольцами. Мы теперь будем посмотреть. Или ходить с протянутой рукой – возьмите! Вдруг кто-то достучится. Или саботировать руководительский маразм. Или руководствоваться принципом «чем хуже – тем лучше». Всем народом головой о стену – не будет. И слава Богу…

И в это время постучали в дверь.

Увешанный аппаратурой оператор, репортёр с охапкой белья и одеял перед собой. Невысокий, почти щуплый. Нелепая вязаная шапочка, точный, внимательный взгляд.

Ничего. Нормальные ребята.

– Вы Люся Малышева, нам сказали. А мы…

Она кивнула. Показала пустующие комнаты. Переспросила:

– Как вас зовут? Я не расслышала.

Ну да, Мазанов. Она не ослышалась.

– Можно просто Саша.

В лице Саши Мазанова не было ничего общего с Олегом Мазановым. Но толчок в груди был, будто петля из прошлого, заброшенная одиннадцать лет назад, завязалась сама на себя таким вот способом. Даже в ушах зашумело.

Она стояла в своей комнате, прислонившись спиной к закрытой двери, и слышала, как они там ходили, как в ванной полилась вода, и оператор Владимир Петрович крикнул:

– Красота! И вода есть! – как он закрылся там и запел-замычал от удовольствия, заплескался, зафыркал. Как Саша Мазанов забарабанил в дверь ванной:

– Закругляйся, Петрович, имей совесть!

Потом они вместе пили чай на кухне, выложив на стол, что у кого нашлось. Ребята приехали снимать ударный монтаж агрегатов на пусковой стройке и понятия не имели о том, что здесь произошло летом. Пока им не объяснили.

– Тяжелый будет у вас фильм, – сказал Мазанов и добавил, поглядев на Владимира Петровича, – замечательно у нас на телевидении поставлена информация.

– Да в газетах ничего не было, – сказал Владимир Петрович.

– В газетах что-то было… Но я думал, проще всё – приоткрыли затвор, полили, что надо, закрыли… А у нас в плане цикл репортажей с пусковой стройки.

Малышева усмехнулась.

– Они пустятся. И в этом году.

Они уставились на неё.

– Без воды? А как?

– Не знаю. Что-нибудь придумают. Пописают всем коллективом. Конструкторы дают согласие на работу турбин на половинном напоре… Выход, конечно, будет небольшой, если вообще будет. Лэповцы свернули работы на линии…

– Тогда зачем это нужно?

Она пожала плечами.

– Ну, вот у каждого есть характер, да? Потом говорят о национальном характере. О характере народа, общности, коллектива. Ну вот они такие. Воду мы вам отдали – это дело ваше. А пуск – это уже наше дело. Это зависит от нас. Непонятно?

Мазанов пристально смотрел ей в лицо.

– Только не надо о премиях, – сказала Малышева.

– Да нет, это как раз понятно, – Мазанов улыбнулся. – Знаешь, я так же в школу пошел в шесть лет. В детском саду всегда был в одной группе с двоюродным братцем. Но он был на полгода буквально старше. Потом всю группу провожали в школу, и тут выяснилось, что меня это не касается. Это был страшный удар. Мы год говорили о школе. Ну, и подарки были – расписной пенал и книжка русских сказок, закупили на всех. Но тут выяснилось, что мне шесть лет, я в школу не иду и, естественно, ни пенала тебе, ни книжки. Потом воспитательница читала нам вслух мою книжку, на обложке была жар-птица. Вот это я хорошо помню – ладно, не надо мне ваших пенала и книжки, но в школу я всё равно пойду. Достал мать, отвела она меня к директору школы, чтоб уж он отказал. Но меня взяли. Пенал пропал безвозвратно, но сказки нашли. И я подержал их в руках, а потом положил на краешек стола. И ушёл. Характер… Говорят – воспитывать, перевоспитывать… Мне шесть лет, и у меня такой характер. И сейчас такой.

– Вот и у них такой.

– А если приказа не будет? Если министр не разрешит?

– Разрешит. Потому что он тоже такой.

– А почему приказа до сих пор нет?

– Никто не берёт на себя ответственность.

– А министр?

– А министр в Америке.

Был поздний вечер.

– На речке, на речке, на том бережо-очке, – задумчиво запел Мазанов.

Малышева подхватила тихонечко:

– Мыла Марусечка белые ноги…

И дальше вместе, словно спелись за долгую жизнь:

– Мыла Марусечка белые но-оги,

Плыли к Марусечке бе-елые гуси…

Они пели про Марусечку и её гусей негромкими голосами, улыбаясь, что так хорошо и ладно у них выпевается. Да они всю жизнь знакомы, с детского сада, а что встретились только сейчас и не увидятся, может, никогда больше, – так это случайность…

В конце недели монтажники устроили пикник с ухой, то ли так совпала суббота, то ли специально для телевидения…

– Ты тоже поедешь.

– Ой, Саш, а удобно?

– Удобно. Всё обговорено. Можешь меня Олегом звать. Так и быть. Хоть горшком… Песни будем петь?

46. Пикник с форелью. Мослачков

И был ясный осенний день с ломким холодным воздухом, с густой синевой как бы затёкшего в складки гор неба, с печальным острым запахом осени и ярким прощальным светом желтеющих берез. От перевала они немного проехали по тропе, ведущей к озеру и остановились на небольшой поляне, которую огибала река. Поляна была ярко зеленой от отросшей осенью короткой густой отавы. Уже пылал на опушке костёр под котлом; громадный, толстый Дружинин, начальник Гидроэлектромонтажа, и ещё двое мужиков забрасывали в реку спиннинги, жужжали катушками, выбирая леску и то у одного, то у другого бились на крючке крупные королевские форели. Потом низкое, уже осеннее солнце осветило поляну косыми лучами – вспыхнули багряные, подернутые синевой кусты барбариса, их сизость казалась дымком; огонь костра был не ярче берёз, дым от него в тихом холодном воздухе отвесно поднимался меж склонов ущелья.

Вообще-то здесь, за поворотом, который они проехали, ловить рыбу было запрещено, заказник, но с ними был егерь, в чьём ведении находились эти места, и Малышева как-то даже с одобрением подивилась умению монтажников уютно устраиваться в их почти всегда и везде временной жизни – ведь они года два здесь, не больше, а уже и егерь, и уха… А Терех небось и не знает ни егеря, ни того, есть ли он вообще…

С некоторым изумлением она увидела у костра и некоего Мослачкова с шумовкой в руках, который в бытность Карапета в должности главного инженера работал у них дежурным электриком и ещё тогда любил исполнять вот такие роли. И хотя ещё тогда же и в институт поступил, и уже окончил, наверно, и должен инженером работать, а вот поди ж ты, не разлюбил эту роль…

Малышеву он тоже признал, не удивился, улыбался снисходительно, наверно, видел уже на стройке, это она его не видела, пока не столкнулась лицом к лицу…

Теперь она вспомнила, откуда выплыла белая футболка Карапета с чёрным ободком горловины и надписью на груди. Мослачков и тогда был готов живот положить за своего начальника, но Карапет был ещё и её начальником, а Саня Птицын – её приятелем, и почти каждую пятницу если они собирались в горы, Саня заглядывал к ним в отдел и очень официальным голосом спрашивал: «Людмила Васильевна, можно вас на минуту?» Потому что хлопоты по закупке продуктов чаще всего падали на них с Саней. И хотя Саня немного ёрничал, но всё же малость перед Карапетом робел. Карапет посмеивался, приглашал войти, а когда Саня скрывался за дверью, говорил: «Строгий жених у тебя. Или нет?»

А потом произошла та нелепая история у клуба, которая и могла случиться при наличии такого подданного, как Мослачков. Карапет с ним и ещё с кем-то в тот день в дружине дежурил, ходил с красной повязкой у клуба, и Саня ошивался там, то ли в кино собрался и опоздал, то ли ещё чего. И Карапет спросил у него нарочито строгим голосом, мол, почему он в данный момент находится в данном месте и данном виде. Всё это в шутку, вид у Сани был вполне. Саня ответил в тон, мол, что, начальник, заметёшь или как, и они, посмеиваясь, малость попререкались, и Саня всё пытался рвануть рубаху груди. И, может быть, если бы всё благополучно кончилось, Саня перестал бы робеть перед Карапетом, но присутствовавший при сём Мослачков, то ли не понявший ничего, то ли давно желавший проявить каким-то образом свою преданность Карапету, ни с того, ни с сего заехал Сане по уху, тем более, что Саня тогда никаким начальником не был, а был рядовым проектировщиком. У не ожидавшего ничего подобного Сани слетели очки, Карапет замахнулся на Мослачкова, потом они с Саней стукнулись лбами, одновременно нагнувшись за очками, Саня матюгнулся, и инцидент приобрёл нехорошую окраску. Так как разглядеть, как Карапет замахнулся на Мослачкова, Саня уже не мог. Он вырвал у Карапета очки и ушёл с поля боя.

Всё это она узнала от Карапета на следующий день – он просил всё Сане объяснить и извиниться. Она сказала, что объяснить-то она объяснит, но вот извиняться ему наверно придется самому Саня выслушал её с большим трудом, так был зол, но согласился всё это выслушать из карапетовых уст. Но Карапет так и не извинился, кажется, дело упёрлось в то, на чьей территории это должно происходить…

И так всё и осталось до того знаменитого футбольного матча, в котором проектировщики играли с управлением. История к тому времени стала общеизвестной, потный и красный Саня был похож на разъярённого бычка, Карапет – на загнанную жертву, публика веселилась и подавала советы обоим. И так прошел первый тайм, а во втором у Карапета не выдержали нервы, и, когда они оба упали посреди поля и покатились чуть ли не в обнимку, стадион встал. Карапет вытащил запутавшийся в ногах мяч и, прижимая его одной рукой к груди, другую патетически воздел к небу и кричал Сане что-то похожее на «Что ты от меня хочешь, что ты от меня хочешь?!» Стадион скандировал: «Громче! Громче! Не слышно!» А обе команды медленно, вразвалочку подтягивались к ним, как бы давая время договориться. Потом Саня помог Карапету встать, и уже не вспомнить, в чью пользу закончился матч, только уходили они с поля в обнимку, Карапет почти висел на Сане, поддерживавшем его за талию. А где был в это время Мослачков, никого особо не интересовало.

А он – здесь: сладостно орудует шумовкой у котла, распоряжается закладками тройной ухи и, похоже, счастлив. Ничего ему не делается…

Круги замыкаются, сворачиваются на себя… Мазанов и опять Мазанов, хоть и другой. И опять Мослачков, а он-то зачем, в нём-то что?.. «Факт столь длительного рабства на Руси не может быть случайным»… Вполне мог оставить какие-то рудименты. Должен был оставить… Рудимент Мослачков. Холуйство на Руси как призвание? Слуги, обожающие своих господ, сколь над ними смеялись, сколь трогательны были их нелепые, преданные фигуры… И вот ещё такая… Он ведь защищал своего начальника Карапета… От ерничества Сани Птицына, у которого не было должного почтения к начальнику его приятельницы Люси.

…Наверное, по принципу – я к начальству с добром, и оно тоже, глядишь, с добром. Ну, перестарался, бывает. Стоп. С Добром? Ну а с чем же ещё? К Карапету, не к Сане… я к нему всей душой, и он, может, какой-то её частью. А теперь к Дружинину также. И ушица, и форель в рубиновых, оправленных серебром звездах на огромной перевернутой крышке котла, с нежно-розовой, парующей на холодке плотью, среди хрустального, до звона, дня… С радостью, со всем старанием, даже с нервным возбуждением и восторгом. Опять же, к Дружинину с добром, а тот к репортеру Мазанову а Мазанов – к тебе… Вот и нам перепало мослачковского добра… Цепная реакция добра? С усмешечкой? А у него тоже усмешечка – тебе, что с барского стола упало. Со стола любимого начальника. Факт столь долгого рабства на Руси… Но факт этот не столько и не только в призвании… В терпении… Когда узко, мы ужимаемся так, что нас как бы и нет вовсе, еле течём, а как широкая дорога – валом валим… Так кажется у Пришвина… А Мослачков? Что ж… Всё это мы, Господи…

В Кызыл-Таше всегда была свёрнутая трагедия. Ну да. Двенадцать-пятнадцать лет, и всё. Попробуй приехать сюда, когда ГЭС сдадут в эксплуатацию. Ты знаешь, что такое эксплуатация? Знаешь…

Пятнадцать лет, и конец. И знаешь это с самого начала, как о собственной смерти. Но тут даже дату знаешь, отпущенный срок. Но всё равно прирастаешь. Так бывает, наверно, на всех трудных стройках. Но дружба, родного Братска, но дружба святого братства. Братск тоже – свернутая трагедия. И остается только память. Ну песня. И всё? Малышева уехала раньше, это правда. Но достаточно было знать, что оно есть, это братство, где-то там, в Небесных горах. Оно есть, а более ничего не надо.

А потом разъедутся кто куда, кто за кем. Знать это и жить со щемящим чувством конечности созданного мира. Останется только память. И ГЭС. Памятник.

* * *

На следующий день ребята уехали, взяв с Малышевой обещание – дать телеграмму в случае приказа о пуске.

* * *

Так, сказала она себе. На чем мы остановились? И вот здесь, в коридоре с серенькими обоями и множеством дверей вдруг пришла звенящая ясность. Какого чёрта, сказала она себе, ведь… Потому что ясность пришла с совершенно неожиданной стороны. Шёл в комнату, попал в другую…