Текст книги "Сага о стройбате империи"

47. Оправдание добра

Через день она сидела у Шамраев и слушала трёп хозяина дома и случайно забредшего к ним Тарханова о «закономерности антагонизма между начальниками и их главными инженерами».

Оказывается, измученный ожиданием решения о пуске Терех закусил удила и сказал, что пускаться не нужно, и давайте не будем вырывать зубами то, что может нас разве утешить. После чего был крик, устроенный в основном Лихачёвым при сдержанной поддержке остальных. Может, Терех прав? «Он просто устал» – сказал Тарханов. Да и как смотреть на то, что все ходят сонные, вялые, что ни у кого и ни к чему руки не лежат? Лихачёв кричал: «Пуск будет!» А Терех: «Не нужен он нам, а если и нужен, то только нам». Это продолжалось довольно долго, и каждый остался при своём мнении, но публика, судя по всему, расценивала заявление Тереха как отступничество. И вот в результате – «закономерности антагонизма». Вполне доказательный трёп. Малышева извлекла из него чисто событийную информацию и дальше слушала невнимательно. Потом сказала невпопад:

– Ребята, я, кажется, вывела формулу добра. Я уже два дня чувствую себя Энштейном.

– Ну, что у тебя маниакально-депрессивный психоз, мы знаем давно, – развеселился Шамрай.

– Так и есть.

– Ладно, говори.

– Не буду.

– Ну не психуй, скажи формулу.

– Ты говорил, что жизнь, по всем законам термодинамики – явление невероятное и, тем не менее, страшно жизнестойкое. Что жизнь – это против течения. Форель. Жизнь – явление очень живучее. Так вот, почему живуче добро. Хотя подлость даже выгоднее.

Двутысячелетняя неудача Христова дела состоит в том, что они – Христос и его апостолы – пытались выдать дело добра как выгодное. Воздастся на небесах… и так далее. И в этом главная их ошибка. Они хотели сделать добрыми сразу всех – посредством кнута и пряника. Но никакая цель не оправдывает средства. Вот над чем маялся Достоевский – проклинаю тот мир и то благо, которое оплачено слезами хотя бы одного ребёнка. Так вот жизнь и добро – явления идентичные. Это две стороны одной медали. Потому что добро – это тоже против течения. Форель. Это противостояние течению. Это стояние вопреки течению, распаду и хаосу. Противостояние хаосу. Оно добровольно и ничем не вознаграждается. Это даже не совесть, которая мучает и замучает. Это внутренняя потребность, до которой, может быть, дорастают через муки совести. До невозможности для себя ударить ребёнка или не защитить слабого.

Оно внутри нас, иррационально, безвыгодно и миром не награждаемо, равно как и небом. Но если ты не хочешь участвовать в хаосе, если ты не хочешь, чтобы тебя затянули безумие, бессмыслица и распад – ты будешь противостоять. Хаосу, бессмыслице, распаду. Добро – оно не для выгоды или личного спасения, оно, может быть, для спасения мира!..

Далее. Почему добро живуче? Во всех войнах всегда убивают вначале самых лучших, самых смелых, самых добрых… Так вот, добро живуче потому, что это такое же наше качество, как и все прочие. Такая же внутренняя потребность. Ничего ненатурального или искусственно взращённого в нем нет! Это – нормально! Вот почему гений и злодейство несовместны. Это высшее развитие человека. Око за око – это первичная справедливость; добро полнее справедливости. Вот почему Христос ставил знак равенства между добром и любовью, «Возлюби…» Добро живуче потому, что это нормальное наше качество! Его вытравляют, выжигают, убивают, а оно рождается на свет с каждым ребёнком, улыбается и говорит: – Здравствуй, это я!

Её бил озноб. Успокаиваясь, она тихо сказала:

– Я проверяла. Всё сходится. И даже нездешние дела. У нас был тренер. Борис Петрович Губарев. Его девчонки выиграли Союз, и он повез их на тарификацию в Москву. Ну, отработали. Одна прекрасно, две – не очень. Через день уезжать. Сидят вечером в холле – Лариска грустная, а те, что плохо отработали, довольные до нельзя. Спрашивает он их, – Чем это вы так довольны? – Сапоги купили! – А ты чего грустная? – Сапоги не купила! – Почему? – Денег нет! – Тьфу ты! – достает он кошелёк, – Сколько сапоги стоят? – Девяносто. – Отсчитал он ей из сотни, что жена выдала на занавески, – Беги. Успеешь? Она как была в тренировочном костюме, так и рванула… Так какая ему в том корысть? Любить больше будут? Они его и так обожали. Жена? Знаем мы его жену, она ему плешь проест за занавески… Так в чём же корысть?

Шамрай смотрит на Малышеву напряженно, говорит:

– Оно спонтанно, добро…

– Вот! – кричит Малышева. – Оно спонтанно! А, стало быть, естественно! Это потом наш лукавый ум начинает прикидывать выгоду, и если её не оказывается, добро может не состояться. Говорят: «человек красивого жеста»… Красивый жест спонтанен! Котомину пообещали преподнести машину, он пожал плечами: машина у меня уже есть… Домбровский говорит: «чем хуже, тем лучше», но сам не может работать на тупики и абсурд. На абсурд работают равнодушные. Добрые работают на пользу. Ты уже по третьему кругу нашей, извиняюсь, труппе денег на пропитание в долг даёшь, какая тебе в том корысть? Мы тебя даже не сфотографировали…

– Дак, может, ещё сфотографируете, – смеется Шамрай.

Малышеву одним распрямляющим движением выбрасывает из кресла.

– Люди! Не бойтесь делать добро! – говорит она, прохаживаясь перед сидящими с жестами, соответствующими камерной сцене. – Не обязательно дарить сапоги, скорее всего, этот жест будет неправильно понят. Лучше дайте в долг знакомому босому человеку. Уверяю вас, удовольствия от этого будет больше, а радость продолжительнее, чем от занавесок, которые вы через неделю перестанете замечать!

– Вот сама выгоду и подвела!

– Господи, боже ты мой, сколько всего накрутили вокруг! За две тыщи-то лет! Всё пытались корысть подвести! И теория разумного эгоизма, и чёрт-те что!

– Кстати, Шатобриан, кажись, говорил что-то в этом духе, что нельзя поддаваться первому порыву души, ибо именно первый порыв чаще всего бывает бескорыстен, а потому неразумен…

– Вот! И греки знали в этом толк! Они ведь отказались зачесть Гераклу за подвиг расчистку авгиевых конюшен, потому что он взял за это плату! Именно потому, что Христос или, может, апостолы исказили природу добра, думаю, они были такими же детьми Бога, как и все остальные. Ничего не поделаешь. Если есть дух и благодать, то она разлита на всех, на весь мир. Я думаю, что дух и благодать – это доброта.

– Нахалка, – сказал Шамрай.

– А воскресение? А плащаница? – спросил Тарханов.

– Не знаю. Чего не знаю, того не знаю. Добро живуче, потому что естественно и дано нам Богом, Природой ли, как и все остальные наши качества. И рождается с каждым детёнышем – это я!

* * *

– Лихо, – сказал Акселерат, напряженно стоявший всё это время в дверях, скрестив руки на груди. – Только я не согласен про подвиг. Признание подвига – тоже плата. Выгода. Хотя и своеобразная.

– А как быть с проблемой зла? – спросил Тарханов. – Или ты от этого уклоняешься?

– Не знаю. Но я думаю, что зло – это поломка. На генетическом уровне, детсадовском, на уровне воспитания, дальнейшего сосуществования с себе подобными… Природа нейтральна. Даже у природных катаклизмов есть свои причины и закономерности. Это только человек поставлен перед выбором добра и зла, сломаться ему или не сломаться, остаться носителем добра или перестать им быть…

– Ну что ж, остаётся подставить в твою формулу такие величины, как Терех и Лихачев, и выяснить, на чьей стороне добро.

– На чьей его больше.

– Я думаю, что пуск всё же, самое малое – поможет выстоять всем. Вытащить себя из депрессии. Добро конкретно.

– Ты это Тереху доложи.

Малышева кивнула.

48. Разрешение на пуск. «Что-то мы рано стали вымирать, хотя и по разным причинам»

Приказ о пуске был подписан двадцать первого октября.

К тому времени, похоже, уже не было никакой охоты его выполнять. Перегорели. Но работа хороша тем, что затягивает, что сама по себе обладает свойством наращивать силы. Что азарт появляется в её процессе. Это хорошо знают все настоящие работники.

Терех произнёс тронную речь, смысл которой можно свести к одной фразе: «За работу, товарищи!»

К тому времени расходы реки упали до ста пятидесяти – ста семидесяти кубов. Левобережный туннель закрыли на ремонт.

Когда опустили новый затвор правобережного, по лотку ещё шло кубов восемь воды – бетон не успел набрать прочность, и рама сидела неплотно. По её периметру били струи воды.

Весёлый Терех отмахнулся от Котомина:

– Ты эту дырку сделал, ты её и затыкай!

Проектировщики уже выдали чертежи временных водоводов – брошенная когда-то фраза Щедрина о пуске от левобережного туннеля теперь лежала на столах, воплощённая в совершенные линии сопряжений и расчеты. Через вскрытую штольню втягивалась техника. Проходка водоводов должна идти частью в скале, частью в плотине. Скалу они пройдут быстро. Дальше начнётся самое трудное – плотина армирована, а, значит, электровзрыв невозможен. Пойдут односерийными взрывами.

Терех опять требовал привезти Шкулепову Котомин усмехался, качал головой.

Шкулепова приехала сама – у неё опять Саню Птицына увели.

На площади на неё наехал Лихачёв, высунулся в боковое окошко:

– Давненько ты мне под колеса не попадалась!

– Да когда же вам было на меня наезжать? – она улыбнулась, на миг сверкнули зубы, глаза.

Он радостно смотрел на оставшийся в них слабый огонёк смеха, ответил серьёзно:

– По правде говоря, мне и сейчас некогда. И, наверно, всегда будет некогда.

Она смотрела на него спокойно, просто, чуть кивая в такт его словам. Господи, да когда вас всех вместе перемелет в такой мясорубке, какие уж тут… печки-лавочки… Уже действительно если не родственники, то боевые товарищи…

– Садись, я тебя хоть на створ свезу.

Скатившись с серпантина, неожиданно прокричал:

– Жаль, что у нас не шариат! Я бы взял тебя какой-нибудь второй, третьей или седьмой женой! – и обернулся, – Пошла бы? – Алиса улыбнулась, кивнула. – Не слышу!

– Да! – почти крикнула она.

Машину резко тряхнуло, он ударил по тормозам, обернулся.

– Поехали-поехали, – сказала она.

– Ничего ты не понимаешь! Я бы женился на всех бестолковых незадачливых бабах, которые что-то там ещё и пытаются сделать сами! Чтоб у вас были хоть какие-то тылы! Надежда и опора! Я бы женился на тебе, на Малышке, на…

– Я ей передам!

– Я бы женился на всех незадачливых самостоятельных дурах! Которые считают, что вполне могут обойтись без нас! А вот и она, легка на помине! – он хохотнул. – Придется самому говорить.

Вывалился из машины, направился к небольшой начальственной группе, топтавшейся у здания управления плотины. Походя, обнял за плечи стоящую чуть в стороне Малышеву.

– Ну как, мои мальчики тебя тут не обижали без меня?

Просиявшая Малышева оглядела развернувшуюся во фрунт группу «мальчиков» в возрасте около пятидесяти лет – трёх замов начальника, главных энергетика и механика, начальника плотины Хуриева и зава производственного отдела Сидорова, помотала головой:

– Не-ет…

– Я тебе подругу привёз, можете повидаться!

Малышева, улыбаясь, пошла к машине.

Вернувшийся Лихачёв сел за руль.

– Не поедешь с нами? Зря!

* * *

В туннеле бетонировали разрушенный свод, возбуждённый Матюшин суетился с прочими вокруг устанавливаемой передвижной металлической опалубки. Лихачёв хлопнул его по плечу, кивнул на Шкулепову:

– Вот! Не желает нам помогать!

– Не желает – заставим, – сказал Евгений Михайлович и выпрямился, беспомощно разведя в стороны испачканные ржавчиной руки.

Лихачёв прошёл вперед, в зияющий скальный вылом будущего водовода.

– Останься, – вдруг сказал Женя Матюшин. Провел тыльной стороной ладони по лбу, смущаясь, добавил невнятно: – Просто так. Побудь рядом.

Она взглянула ему в лицо, впервые без всякого смущения и досады. Подумала: «Ожили». Хорошо подумала. Шагнула в сторону. Но Женя оперся рукой о стену, загородил ей дорогу.

– П-поговори со мной. У меня тоже есть… душа. Мне от тебя ничего не надо.

Он продолжал держать руку на стене, и Алиса потерянно смотрела ему в лицо. Она думала – была оплошность. О которой вспоминают с досадой. Но она была. Он оказался рядом в тот момент, когда для сопротивления у неё не было ни желания, ни сил. И уже был чей-то совет насчёт клина, который клином же и вышибают… Наложившийся на её апатию. Что испытывал Женя – её не интересовало. Предположительно, это случилось потому, что его шикарная жена более года не торопилась ехать сюда из Москвы. Самое первое и простое – что это на уровне позвоночника, и дальше – она не вникала. Он славный парень, и тогда наверное был славным. «Два сердца было – одно вырезали». Это по поводу шрама чуть ниже правой ключицы. Что-то с легкими. Отчего удаляют верхушку легкого.

Она вдруг впервые подумала, что не для него эта жизнь и работа с сыростью и холодом туннелей, не для него этот край с жесткими перепадами климата, что сидеть бы ему где-нибудь в Москве, в конторе, беречь здоровье. Но он сам выбрал себе эту судьбу, работу место под солнцем… Мягкость лица и белизна кожи вдруг показалась ей одутловатостью и бледностью. Она неуверенно потянулась рукой к его щеке, не донесла, застегнула верхнюю пуговицу куртки:

– Не простудись, Женя.

И медленно пошла к выходу.

О Сане Птицыне она не спросила. И, видимо, уже не спросит.

На мосту низкое солнце лизнуло в щёку, как провинившийся пёс. Резкий воздух осени, совсем малая, мутная вода Нарына, не речка даже, речушка, тянет ночной настылостью от скал, но солнце припекает щёку. Что-то блеснуло на плотине, на самом верху, ещё и ещё. Стекла кранов бликуют на поворотах… Ещё не жизнь, робкое начало её, первые признаки выздоровления… Четверо мужиков прут мимо какой-то аппарат, похожий на сварочный, поддев его на арматурные прутья, на себе тащат, пыхтят, пробуют силы…

Господи, Боже, если ты есть, прости и помилуй, и дай нам силы встать.

Трудно поверить, что Природа нейтральна, что нас не прокляли, не отвернулись, что просто дела до нас нет, как нам до муравьиной кучи. Мы пристрастны, и странно думать, что природа, которая частью и мы сами – бесстрастна. Уж лучше наказание, и гнев, и месть, и спина Бога-отца, матери природы…

Муравьи пасут тлей… А мы просто не готовы к диалогу.

Вначале мы стояли перед ней, преклоня колена, потом отказали ей в духовности, приняв за истину, что мы – «венец творенья». Потом покоряли. И покорили почти. А теперь вглядываемся в её истерзанный лик и ждём одобрения, как раньше ждали знамения – скажи, что мы правы… Что прощены…

А она молчит, и мы впадаем в отчаяние – природа бесстрастна…

* * *

Малышева рассказывала:

– Ой, у Володьки в туннеле жуть, – вода фонтанирует из рамы метров на двадцать, как из брандспойта хлещет, сбивает с ног. Я только один раз и полезла посмотреть, а ещё хотела Мурата тащить туда, с аппаратурой, светом… Хорошо, они догадались, прежде чем затвор закрывать, какие-то балки приварить к раме… Я такого и не видела никогда, и уже не увидишь. Ребята в лёгких водолазных костюмах, в масках таких, как противогазы, кидаются на этот фонтан, а их отшвыривает. Я в минуту промокла, хотя и не подходила близко. Холод, вода ледяная, хорошо, что там в вагончике козёл…

– А Саня что?

– А Саня командует: «Вперёд, фархады[8]8
  Герой поэмы Низами «Фархад и Ширин», тоже давший воду в долину, но при этом погибший.


[Закрыть], вашу мать!» Перед тем, как натянуть маску. Вода плюс четыре. Водяного бы туда головой сунуть. Теперь уже ничего – они сумели поставить какую-то экранирующую раму, потом опалубку с трубами, к ним полагаются самозапирающиеся заслонки… Закачивают бетон, а его вымывает. Но постепенно всё-таки дело движется.

– Поня-атно… А в школе как?

– А что в школе? Нормально.

– Не трудно?

– С детьми – нет. В учительской трудно. Оказывается, у меня нет специальных знаний по педагогике. Чушь всё это собачья. Детей нужно любить, даже не любить, я их ещё не успела полюбить, их нужно просто щадить. Не быть злопамятной, не поминать сегодня вчерашние грехи, не идти на принцип по мелочам, чаще вспоминать собственное детство и не поступать так, как не хотелось, чтобы поступали с тобой. Что ещё? И собственно знать предмет. Литературу я знаю лучше среднего учителя. Скажем так, – пристрастнее. И говорю им всё, что знаю. Кто им ещё скажет?

Ой, а первый урок! Девятый «Б». Это ведь не прошлые вечерние школы, где сидели взрослые люди, знающие, чего хотят. Сейчас в вечерней школе сидят дети, которые плохо учились в обычной – троечники и двоечники, бич учителей – тюканые, дерганные, нелюбимые. Большинство днём в ПТУ у Домбровского изучают автодело, а куда их ещё в пятнадцать-то лет?

В классе человек двадцать всего, в первый раз сбились на задних партах, галдят, кидаются чем попало, плюются бумажными катышами из каких-то трубок. Я их в угол зажала и… О литературе. Те, что в поле зрения, ещё кое-как слушают, а за спиной у меня на партах ездят – от окна, мимо доски к двери и обратно. Я на них оглядываюсь, но ничего, продолжаю, чтобы всех не упустить. Потом шапками стали перекидываться. Я эти шапки ловлю, благо, в баскетбол когда-то играла, и на дальний подоконнику стола отношу, складываю горкой.

И вижу, они нет-нет да и поглядывают на эти свои шапки с некоторой тревогой. Мне даже смешно стало. Попались, думаю, голубчики! Вы ещё ничего не знаете, а я уже знаю, что вы у меня в кармане. Даже голова перестала болеть, как обруч слетел. Ну звонок, иду я к столу, на столе журнал, рядом на подоконнике шапки… Беру я, спокойно так, журнал под мышку и иду себе из класса, оставив шапки лежать там, где лежали. И всё!

Больше они у меня на партах не ездили, шапками не кидались и бумажками не плевались. Они ведь дерганые, тюканые, что им репрессии?

Ну, сидит один, беседует с задней партой, мне только затылок виден. А я про своё, прогуливаясь между рядами. Не прерываясь, положила руку ему на макушку, осторожненько так, медленно, повернула его лицом вперёд. Он у меня под ладонью затих, размяк, как кисель, что хочешь с ним делай… Так и просидел до конца урока, не шевелясь.

А в учительской: «Надо быть скромнее, Людмила Васильевна!» Это после того, как физичка похвасталась, как она перед детьми импрессионистов обхаяла. А я вылупилась: «Зачем же вы говорите о том, чего не знаете?» Ну, и так далее. Завуч на мои уроки всё с ревизиями ходит. Недавно сказала (десятый класс, Блок): «Боюсь, они из ваших уроков не вынесут ничего, кроме сознания собственного невежества!» – Вы мне комплимент сказали, – говорю. – И моим урокам… Неграмотные, жуть! Я в понедельник им – диктант, а к пятнице систематизирую ошибки, одного – к доске, и так вдалбливаю, что на следующем диктанте таких ошибок уже и нет…

Может, мне в школе стоило преподавать? Работа, она затягивает… На каждом уроке кино…

* * *

Лэповцы вернулись на линию десятого ноября.

49. Что-то мы рано стали вымирать, хотя и по разным причинам

А восемнадцатого ноября отчаянно взвыли в рассветной мгле сирены на автобазе. Они выли и выли, не переставая, затихая и снова форсируя звук. Ледяной холод стягивал череп.

Умер Домбровский.

Ахнувший посёлок глотал воздух, которого, казалось, не было. Не было и слов.

Последним с ним разговаривал Сарынбаев. Он и зашёл к нему потому, что тот слишком долго неподвижно сидел за столом в ярко освещенном кабинете, и Сарынбаев долго смотрел на него через окно. Он сидел так уже час или два, ничего не делая и почти не шевелясь, только время от времени потирая ладонью грудь. Сарынбаев, может, так бы и не вошёл, но его погнала тётя Настя – поди, глянь, уж больно нехорош сидит.

Домбровский ездил вниз, в больницу, из которой неделю назад привёз Елену Николаевну. Внизу ей было худо, но дома, в высокогорье, она снова повеселела, с губ сошла появившаяся было синева. Он надеялся, что у неё в худшем случае окажется туберкулёз, ведь при туберкулёзе в горах легче. Но ему сказали самое худшее, и что ей осталось жить не более месяца. Ну от силы двух.

«Я почти всю жизнь курил, а заболела она… Лучше б уж ушла тогда. Или поздно было, полтора года назад? – вспомнил, – Я же раньше бросил курить, после язвы… Да и дома почти не бывал».

Сарынбаев стоял и молчал. После он говорил, что видел в его лице признаки смерти. «Мёртвую воду в лице». Домбровский всё потирал грудь. Сказал, что не думал, что душа так болит. Физически болит. Сарынбаев заикнулся о враче, но Домбровский только усмехнулся. Жутковато так. Сарынбаев предложил отвезти его домой. «Что я ей скажу? – махнул рукой Домбровский. – Иди. Я потом. Соберусь. Сказал тебе – и немного отпустило».

Его нашли на ковровой дорожке – до двери он не дошел. Это был инфаркт. Он уже на инфаркте доехал из Ташкумыра и сидел, думая, что так болит душа. Что вот он соберётся и…

* * *

Каменная, смёрзшаяся кладбищенская земля.

Рыдание оркестра, сухие, словно смёрзшиеся глаза людей.

Неожиданно светлое, тонкое лицо Елены, широко открытые, нездешние уже глаза. Ставшая от болезни тоненькой и лёгкой, как птица, она шла легко и почти не задыхалась. Её вели под руки, время от времени она освобождала руки и взмахом накидывала сползающую шаль на сияющую, светловолосую голову.

Непостижимость происходящего – оказывается, Ромео и Джульетты иногда доживают до пятидесяти лет. Елена не доживёт.

Выстроившийся на окружной дороге автопарк, гроб, буквально переданный по рукам людей, сменяющихся едва не каждые пять метров.

Спокойное, смягчившееся лицо Домбровского, словно доплывшего, наконец, до желанного берега. Прижавшаяся к нему щекой Елена – щекой к щеке, пообещавшей – «я скоро!» Красная крышка гроба, удары молотков, вгоняющих гвозди, и серебряный крик дочери поверх оркестра и плача. Упавшая под ноги фуражка с зелёным околышем пограничника сына, светловолосого, в Елену, обнимающего сестру за плечи. Грохот комьев земли о крышку гроба и беременная Анюта из вулканизационной, вдруг мягко и безвольно осевшая на землю. Выстрелы из ракетниц в воздух и словно качнувшиеся горные хребты. Вой сирен самосвалов на окружной и вслед – мощные басы асфальтового и бетонного заводов.

* * *

Елена умрёт в ночь на девятый день.

* * *

Галка уедет с Жорой, как велела мать. «Это Жорке с отцом было трудно, они одинаковые. А тебе он будет вместо отца».

Елена умрёт легко – распорядившись детьми, уснёт и перестанет дышать.

* * *

«Что-то мы рано стали вымирать, – скажет Шамрай, – хотя и по разным причинам».

Но это он скажет позже, когда на ЛЭП погибнет муж Асипы, Нияз.

Перед этим несколько дней будет идти тяжелый, мокрый снег.

Приставленный к лэповцам со своим бульдозером, Нияз чистил автотропу, растаскивал нитки проводов, натягивал уже поднятые на опоры.

В то утро раскатают очередной пролёт, и лэповцы пройдут по склону вдоль нитки, протоптав тропинку в рыхлом снегу, и перерезав ею снежный пласт пополам. Нижняя его часть обрушится вниз в тот самый момент, когда Нияз вылезет из кабины, чтобы взять привязанную снаружи сумку с едой, и окажется между бульдозером и склоном. Сошедшая лавина разобьет его о бульдозер. Если бы сумка была привязана с другой стороны – он остался бы жив. Он остался бы жив, если бы просто продолжал сидеть в кабине…

Летом ему исполнилось бы тридцать лет.

Через неделю после похорон, вся в чёрном с головы до ног, в каких-то старых, разношенных ботинках и темной рабочей стёганке, Асипа сиротливо сидела на табурете посреди яркой, весёлой комнаты своего дома в зябкой позе нищенки, нивесть как забредшей сюда.

– Другие боятся покойников, – говорила она, – бояться, что придёт ночью. Хотя бы ночью, хотя бы во сне… Только я не сплю… – и совсем тихо, шелестящим шёпотом, почти слабоумно кося в прихожую чёрным глазом, – Я даже двери на ночь не закрываю…

– Асипуля, у тебя же дети, – Малышева обнимает её за плечи и памятью слышит ясноголосый, молодой Светланин крик: «Вова, у нас ребёнок!» и видит картинку из молодости, из юности: Володьку Котомина в яркой голубой куртке, летящего на лыжах с почти отвесного откоса на каракольском плато. Летящий лыжник на мгновение заслоняет собой черно-белый кадр, всё время стоящий перед глазами – Нияз с Болотиком на плечах во дворе, среди парусящих простыней, держащий сына за отведенные в стороны ручки, встряхивающий, усаживающий его поудобнее. «Эй, Асипа!» Беззвучно осыпается, оседает за его плечами лавина клубами снежной пыли… Хотя как раз клубов там и не было, снег был тяжелым и рыхлым.

…Через год Асипа выйдет замуж за друга Нияза, а ещё через полгода, летом, будет ходить беременная четвертым. Неизбывность жизни…