Текст книги "Сага о стройбате империи"

38. Опять Вебер!

Вечером, не найдя Шкулепову в гостинице, Малышева побрела наверх, в Спецпроект. Здание управления глядело в сторону посёлка двумя пылающими окнами второго этажа, а освещенные окна Спецпроекта едва были видны сквозь заросли кустов и деревьев. Малышева продралась сквозь заросли и заглянула в окно. Народ уже разошёлся по домам, только Шкулепова сидела посреди пустой комнаты в мертвенном свете люминисцентных ламп. Она сидела очень прямо, заложив в карманы брюк руки с отведенными назад локтями. От вида столь явного усилия не расслабиться и ещё что-то высидеть, у Малышевой засвербило в носу.

– Люсь, – тихо позвала она и, обрадовавшись спокойному повороту головы, мигом влезла в окно. – Пошли домой, а?

Алиса кивает:

– Вот только Вебер за графиком придёт.

Малышева взгромождается на стол и, болтая ногами, говорит входящему Веберу:

– Сам делаешь пятнадцать часов, что положено делать за семь, и других мордуешь.

Вебер снисходительно косится в её сторону и, просмотрев графики, говорит:

– Примерно так я и думал.

Малышева спрыгивает со стола, Шкулепова продолжает сидеть неподвижно, и Вебер спрашивает у неё:

– Сама-то ты как?

– В каком смысле? – у неё ровный, невыразительный голос.

А Вебер – ну, кино, дубль два, эпизод «строгий и заботливый учитель»:

– Вы уж, пожалуйста, повнимательней.

– Степанов же здесь, – говорит Алиса почти равнодушно. – Ты ему внушение сделай.

– Я не хотел тебя обидеть, – говорит Вебер без паузы и почти искренне.

– А что – на всякий случай пальцем погрозить?

– Из вежливости, – говорит Малышева и хихикает, потому что это, похоже, было сказано из вежливости и по ерунде.

– Хотя бы, – Вебер делает несколько шагов по проходу между столами, возвращается назад. – Стрессовая ситуация, всякие наслоения… Ну, не будем углубляться в подробности…

– Пальцем в душу лезть, – бормочет Малышева, и с неожиданной заинтересованностью спрашивает, – Вебер, а почему вы поссорились с Багиным?

– Не помню, – Вебер пожимает плечами. – Да и не ссорились мы с ним. Так, разбежались. Вот уж действительно, удивительный человек! – говорит он, вышагивая меж столов. – Не стоило ему сюда приезжать, да ещё в такой роли!

– А почему вы всё-таки разбежались? – спрашивает Шкулепова. – Вспомни.

– Это важно? – в голосе его опять появляются заботливые ноты. – Ну, хорошо, – он идет по проходу прогулочным шагом. – Ну, каким он был в те времена? Очень заносчивый. Самый умный, самый талантливый. Лучше всех.

– Может, он таким и был? – говорит Малышева.

– Может быть. Но он это всячески подчеркивал. Такая заносчивость, тщеславие, даже мелкое в чём-то. Вот даже у меня есть дублёнка, а у вас нет.

– Что ты такое несёшь? – говорит Малышева. – У него не было дублёнки. Тогда их в заводе не было.

– У него была лётная куртка, – говорит Шкулепова и улыбается.

– Багин не был тряпичником! – возмущается Малышева.

– Может, и не был. Но вот когда у него появилась машина, я точно помню. Кто-то у нас тоже собрался «Волгу» купить, и он презрительно так: Такой-то? Нет, ему не купить! Словно он один может себе позволить, а больше никто. Всего не вспомнить, но такое впечатление было. Потом нас развели по разным участкам. Да и уехал он вскоре.

– Это всё?

Вебер пожимает плечами.

– Нет не всё, – говорит Шкулепова. – Там был еще мальчик.

– Какой мальчик? – искренне удивляется он. Похоже, он действительно забыл и не помнит.

– Мальчик, который разбился. Упад со скалы над гребнем.

– Слава Завалишин? – он останавливается. Кажется – всё в нем ахает.

– Вот видишь. Ты даже имя помнишь.

Вебер некоторое время стоит в дальнем конце прохода чуть ли не с открытым ртом.

– Сеня тут ни при чём! Его вины там нет! – он быстро идет в их сторону, уже готовый грудью встать на защиту Сени Багина. И проходит мимо.

– А ты?

– Я? Я свою вину знаю! И перед собой ответил! – он опять проходит мимо, лампы дневного света трещат, и треск удаляется за ним, как за высоковольтной вышкой.

– Ничего себе, перегрузочки, – бормочет Малышева.

– Перед собой, – горько говорит Алиса.

Ей становится скучно. Она десять лет не могла понять, что такое Вебер, феномен Вебера. Смелость судить других предполагает столь же неукоснительное следование внутреннему нравственному закону и самого судии… А оказывается, это только литература… Христианство для масс. А сверхчеловеки могут считать себя от него свободными. Они отвечают только перед собой. Она незряче смотрит в узкую спину удаляющегося по проходу Вебера. И он вдруг оборачивается, словно вспомнил самое главное.

– Там была девочка! – восклицает он. – Девочка, а не мальчик!

– Какая ещё девочка? – ошалело спрашивает Алиса.

Он резво идет в их сторону.

– Девочка была чудесная, – он останавливается, смотрит на Алису сверху вниз, словно любуясь. – Она… работала у нас на участке. И мы с Сеней оба были влюблены в неё.

– Оба женаты и оба влюблены? – спрашивает Шкулепова.

– Да, – он смотрит на неё, как бы даже демонстрируя на лице эту влюблённость.

– И она отвечала взаимностью вам обоим?

– Нет, только Сене.

– А ты что?

– Ничего. У них все было так чисто, так хорошо, открыто, что… Все видели и молчали.

– А потом?

– А потом девочка уехала. – Он снова останавливается перед Алисой и говорит членораздельно, почти с удовольствием, – Она не хотела разбивать семью и уехала.

– Кошмар какой-то, – говорит Шкулепова, глядя куда-то в пол. – Два человека зачем-то истязают друг друга… – она медлит, хотя ей безразлично, как это прозвучит, – Скажи, эта девочка… была я?

– Нет, – поспешно говорит Вебер, – Ты не работала у нас на участке.

– Может, этой девочкой была я? – усмехается Малышева.

– Может быть, – легко говорит он, – Но ты тоже не работала у нас на участке.

– Всё, всё, – говорит Малышева и хватается за голову. – Теперь уходи.

Он оглядывается от двери, словно чтобы убедиться, достаточно ли наговорил. Улыбается. Большезубая улыбка на маленьком лице.

Алиса зажмуривается. Потом открывает глаза.

– Ты что-нибудь поняла?

Малышева начинает тихо и невменяемо смеяться.

– Он просто трус, – говорит она, – он струсил тогда и струсил сейчас. И перевел стрелки. Но трусость – это просто черта характера, данное, и он прекрасно о ней знает. Даже в управление ушёл, подальше от производства, из зоны повышенной опасности… Это ему в плюс… Теперь он может быть на самом деле чист, свят и воспитывать других…

– Господи, – говорит Алиса, – А из чего всё это вылезло?

– Ты же хотела, – говорит Малышева. – Ты же хотела всё это выяснить, и поэтому это вылезло.

– Я думала, что у меня никогда не хватит духу спросить об этом.

– Спросили я. Но он ушел в сторону. И про мальчика спросила ты. У тебя только не хватило духу спросить, в чем же вина Вебера.

– Это уже не интересно.

– А он боялся именно этого вопроса и понёс про девочку.

– Слушай, но ведь он сказал… Получается, что у Багина была жена, я, и девочка на участке.

– Ну да, жёсткая оборона, – усмехнулась Малышева. – Чтоб тебе лучше работалось. Чтоб ты высчитывала девочку, а не спрашивала, в чем его вина. Да нет, видимо это получилось случайно, не думал Вебер, что ты спросишь в лоб. Он грамотно выстроил защиту, но ответить утвердительно на твоё: Это была я? опять же струсил, – она рассмеялась. – Герой не должен выпадать из заданного характера. Так он и не выпадает…

– Сейчас бы выпить, – сказала Алиса.

– Разве Светку поднять. У них наверно есть.

* * *

Но Светлана не спала – когда они, спустившись вниз, подошли к её дому, на кухне горел свет, и была видно, что Светка гладит.

– Сейчас посмотрю, – сказала она и, пошарив в шкафу, вынула бутылку. Водки там было граммов двести. – А что случилось-то?

– Напряжение надо снять. – Малышева невменяемо рассмеялась. – Тебе не скажем, а то тебе напряжение снимать уже нечем…

39. Понтон – туннель – понтон

К концу недели на затворе, наконец, установили гидравлические моторы. Когда они заработали, водолазы на радостях прыгали и обнимались, даже покричали «Ура», вздымая вверх руки, как хоккеисты после первой шайбы. Мурат всё это снял с запасливой мыслью, что если подъём затвора придется на какое-нибудь ночное или сумеречное время, – плёнку вполне можно будет подложить под большую радость, снабдив соответствующими шумами и прочими звуковыми эффектами.

К тому времени по железной дороге подошел и водолазный бот, «Ураганы», поднатужившись, приволокли его к плотине, но краны оказались слишком маломощными, чтобы перебросить через неё такую тяжесть, и бот повлекли дальше, через Кок-Бель, в обход, чтобы спустить на водохранилище в Музторе.

Водолазам теперь предстояло застропить проушины затвора, это – на глубине около пятидесяти метров. Приводимые в движение гидравлическими моторами лебёдки разматывали трос слишком медленно, и рассчитать наверху, когда конец троса достигнет проушины и где он там вообще – было крайне сложно. Размотавшись до конца, он начинал снова наматываться на вал лебёдки и подниматься вверх. Началась погоня за той самой удачей, о которой говорилось ещё на первом совещании строителей с представителями ЭПРОНа.

Руководитель водолазов Минервин с начальником Гидромонтажа Никитиным без конца считали обороты мотора, лебёдки, количество витков, метров, но игра шла вслепую, и два дня при погружении водолазов концы тросов оказывались то выше, то ниже проушин, к тому же тросы завивались спиралью, и, чтобы обнаружить их в кромешной тьме, уходило порядочно времени.

Постоянное же дежурство на такой глубине организовать было невозможно: с увеличением продолжительности погружения время, необходимое для декомпрессии водолаза, растет в геометрической прогрессии, и при работе на глубине в пятьдесят метров в пределах часа его уже требуется восемь-девять часов, иначе кессонная болезнь…

С подходом бота в распоряжении водолазов стало уже три кессонных камеры, это – три часовых погружения. При четырех погружениях кому-то приходилось отсиживаться на устроенных под водой качелях и постепенно подниматься к поверхности, болтаясь там те же восемь-девять часов в тяжёлом снаряжении, в темноте, холоде, без воды и пищи. Но – болтались.

Как только заработали моторы, Терех стал ежедневно приезжать на понтон, как на службу, и сидеть до темноты, напряжённо вглядываясь в толщу воды.

На третий день чуть было не застропили одну из проушин, но сорвался палец, которым крепили к ней трос, и чуть не угробил водолаза – палец весил тонну…

С поднятого водолаза быстро, в шесть рук, отвинчивают шлем, рывком сдёргивают костюм, почти забрасывают в кессонную камеру – от резкой смены давления беспомощная, благодарная его улыбка на глазах становится бессмысленной – захлопывают дверь, закручивают винты, поднимают давление… Всё, отдыхай.

На подъём пальца уходят остальные погружения дня, благо, над порталом имелся козырёк, и палец не улетел на самое дно, откуда его и вовсе было бы не поднять – в имеющемся у них снаряжении разрешалось опускаться на глубину до шестидесяти метров…

А время уходило, сворачивалось, съёживалось, как шагреневая кожа.

* * *

…Что оставит память от тех дней? Какое-то узкое, свёрнутое пространство – верхняя точка белёсого неба и земля под ногами, и дальше, в глубь земли, или вода, в глубь воды, слепая черта вокруг, как свёрнутый чертеж, изнутри никаких семи перспектив хребтов, вообще никаких перспектив… Также, воронкой сворачивающееся время, обрывки впечатлений внутри этого пространства-времени, внутри черты… Картинки-слайды: костёр на берегу, на скальном уступчике уходящего вверх хребта; ну да, водолазы сами готовили себе еду; девочка Таня с шумовкой рядом с котлом, – жена радиста, очень юная, с милым лицом и двумя трогательными хвостиками волос, собранными резинкой над ушами. Прибывший бот, пришвартованный к понтону, морячки, поначалу пробовавшие ходить под воду на равных; крепкий, ражий боцман, всем боцманам боцман… Изумление по поводу того, что слабо морячкам рядом с профессионалами; потом эти морячки в сумерках отбывающие с понтона в посёлок покорять местных девушек, в выглаженных до вида ножа брюках, в сказочной белизны форменках с синим квадратом воротника, отбывающие куда-то, за слепую черту…

Попавшееся на глаза и отпечатавшееся в памяти объявление о совете бригадиров на плотине, что-то там у них этого совета требовало; воронки чертежей, решётка на окне у проектировщиков – ничего за ней, кроме белёсости… Терех, почти безвылазно поселившийся на понтоне, босиком, в брюках с подтяжками на голое тело, с потемневшим лицом, с сухим взглядом больного ястреба… Память не оставила ничего цельного, только клочья, обломки картины мира, почему-то оставила так, а не иначе…

Военврач в кремовой офицерской рубашке с погонами, его соломенные волосы, какая-то интеллигентная незаметность, тихость голоса, но распоряжения его выполняются беспрекословно, по одному движению губ… С его появлением Владимир Ильич Минервин стал заметно меньше нервничать, раньше торговались из-под воды – подниматься не подниматься, пока не объявляли, что в них из ракетниц палят – так, почти с однотипных галлюцинаций начиналась кессонка…

Ещё начальство, замминистра, какие-то представители и наблюдатели выстроились вдоль борта бота, замерли, из-под воды на всё ущелье: «Не дёргайте водолаза! Не дёргайте водолаза!» Длинная минута молчания, либо две. Потом кто-то сообразит: «Снимается». Ну да, это киношники уговорили Гену Волкова покантоваться на трапе, посветить фонарём, не мог же Мурат с аквалангом идти на глубину пятьдесят метров, да и что он снял бы там, в кромешной темноте? А как они там работали? В воде, в темноте… Палец проушины весил тонну… Всплывает болван, всплывает Мурат, показывает, что съёмки прошли на «ять». Потом прыгает по понтону на одной ноге – на другую Гена наступил чугунным ботинком. Жалуется: Гена пальчик отдавил. К ним в общем-то привыкли, внимания не обращали, называлось это – «кинотруппа»…

Напряженные, подсохшие лица водолазов, глаза их растерянно круглы, словно подсохшая кожа век не в состоянии скрыть эту растерянность, только через год-два вдруг придёт в голову: «Господи, а их-то за что? Гробили и подсушивали на вселенском костре?»

Уходит под воду другой водолаз, третий, четвертый… Отсиживается под водой Гена Волков… Каждый раз он надеется пересидеть мотор и сообщает, что сейчас помельче стало, что он в жисть не закессонивался, и так до тех пор, пока: «Зелеными, гады, палят!» Его сдёрнули с козырька повыше, «палить» – перестали, и Гена устроился на качелях под водой.

Отсиживаться на разных глубинах ему придётся до вечера, и время от времени он будет петь или разговаривать сам с собой, или сообщать разные мысли и соображения по поводу пальца, мотора, троса и т. д. Гена был интеллигент и не скучал, и мысли приходили ему в голову занятные и даже полезные, Минервин часто переспрашивал: «Что-что? Повтори!» И Гена подробнейшим образом объяснял и растолковывал на всё ущелье.

На планёрках Терех взывал к плотинщикам: «С нас падают штаны, а бетон – это то, что позволяет держать их на поясе!»

Лихачёв ходил бодрый, похохатывал и был похож на человека, которому уже нечего терять. Увидев «кинотруппу» кричал: «Здорово, орлы!» и те тянули в ответ гнусавыми голосами: «Мы не орлы-ы-ы»… «Ну, не орлы, не орлы», – соглашался Лихачёв, пока Мурат не брякнул в ответ: «Мы не орлы, это какая-то сука вентилятор включила!» – из анекдота про дистрофиков…

Работы в туннелях шли к концу, уже забили бетонными пробками все штольни, по которым могла прорваться вода, были пройдены минная штольня и пазуха минной камеры, но заряжать её из-за постоянной мокроты собирались в последний момент. Была пробита и штольня от седьмого транспортного туннеля к паттерне в пробке для нового затвора, который можно было бы опустить, когда сойдёт вода. Совсем она, конечно, никогда не сойдёт – паттерна не могла пропустить расходы реки даже в самую малую воду, и напор воды в паттерне будет всегда…

А водолазы всё ныряли, ловили удачу, закессонивались, отсиживались на глубине, отлёживались в кессонных камерах, казалось, от них ничего и не осталось уже, кроме жил и упрямства, фанатично стоявшего в глазах.

Шамрай сказал: «Да никогда они этот затвор не поднимут!»

Оказывается, Александр Алексеевич Степанов вместе с прибывшим капитан-лейтенантом военно-морских сил Адамовичем уже провели опытные взрывы по разрушению фрагментов затвора на мелководье в Ак-Сае…

Проект рамы нового затвора тоже давно был готов, и его срочно воплощали в металле где-то в долине, откуда она пришла буквально за день до взрыва.

Чертёж с расчётом взрыва под пазуху для этой самой рамы доставили тоже чуть ли не в последний момент, прямо в туннель, и орлы Сани Птицына тут же взялись за отбойные молотки. У Котомина что-то свербило в мыслях, он закурил, вышел из штольни. Чертёж как чертёж, но что-то в нём было не так, что-то знакомое, уже отпечатанное в мозгу, как на перфокарте, и теперь саднившее в памяти… Он охнул, выматерился, побежал назад, «Опять зеркалка!»

Сунул чертеж Сане под нос: «Ты куцы смотрел?! Раззява!» – «А ты куцы?» – Сплюнули, стали думать. Проверять, а тем более переделывать чертёж времени не было. Решили пробурить все шпуры, взорвать половину, в случае чего еще немного отбить, подчисть… Уже зарядили, вывели магистраль, рванули… Увидели – бежит в гору Шамрай.

Взрыв он слышал. Остановился, пошел медленнее, потом снова побежал. На последнем усилии выдохнул: «Взорвали?» Котомин кивнул. Шамрай стоял белый. Усадили его на камешек, утешали как могли – вырвали половину, подчистим в случае чего, сейчас глянем, что получилось, ты отдышись, пока пыль осядет… Шамрай облизывал губы в белом налёте и не мог вымолвить ни слова. Ну попоили его из шланга полива…

Саня Птицын сочувственно спросил:

– Бабе, небось, доверил?

Шамрай отрицательно помотал головой.

– Толе… Крымову…

Птицын изумился. Толя Крымов был серьёзный мужик: комбайн морковный изобретал в свободное от работы время, слова красивые любил говорить: «колонна зиждется»… Саня вдруг разозлился:

– Ах, ты хрен морковкин! «Зиждется»!

Чуть позже приехали снизу киношники. Была пересменка, Малышева вбежала в круг с воплем:

– Они!.. Они отключили арыки вдоль дороги на Наманган!

Хромов присвистнул, остальные молча стояли вокруг и смотрели на неё. Малышева заглядывала в лица окруживших её людей.

– Деревья стоят голые, шуршат оставшимися сухими листочками.

Шкулепова медленно сняла каску, размотала платочек.

– Значит, все-таки хлопок. Не воздух, не рис… Хлопок.

Саня Птицын сплюнул.

– Куцы плывем?

Хромов смотрел невидяще. Зеленые пронзительные глаза на темном от пыли и усталости лице.

– Эта цивилизация говенная, ребята. У них бомб столько, что можно шарик разнести в лоскуты, и у нас столько же. У них пороху до хрена и нам столько надо. И даже больше. Тут надо что-то другое придумать. Завесу какую-нибудь.

– Уже есть. Железный занавес.

– Не, какую-нибудь дымовую, чтоб всё живое могло пройти, звери, птицы. Даже люди. Только без железа. Химикам надо втолковать, либо физикам. Главное – озадачить.

– Поставить проблему.

– Во, Алиса Львовна, ты всегда меня понимала! Я смотрю в корень. Я вон сказал: Взрыв дело темное?! Поставил проблему. Стали разбираться: снимать на плёнку скоростным методом и изучать медленным. НИИ понастроили! В Москве, во Фрунзе. Лозунг повесили в мою честь. Помру – барельеф выбьют. – Он присел возле Алисы. – Ты мне по секрету скажи: смогли бы вы со Степановым сразу туннель пройти и затвор выбить? А? Темните небось! По секрету скажи, а? Есть у вас достижения в поставленной мной проблеме или нет?..

– Пошли, проблема!

– До затвора триста пятьдесят метров воды, – Алиса усмехнулась, – Тут разве торпеду выпустить. Тогда надо было торпедный катер вызывать, вместо водолазного бота. Или подлодку.

– Ну ты, основоположник! – закричали от штольни.

А перед глазами всё стояли карагачи и тополя, посаженные вдоль дороги в четыре ряда, образовывавшие над ней сплошной зеленый тоннель, и теперь эти тополя и карагачи сухие и мертвые, и ветер метет вдоль дороги сухие опавшие листья.

Дядя Белим сказал расстроенной Малышевой:

– Ничего, вырастут деревья. У нас, у киргизов, знаешь как? Родился сын – отец сажает сорок тополей, когда сыну жениться – они годятся, чтобы дом строить. А карагачи долго растут… Карагачи жалко.

40. Приезд Непорожнего. Два дня до взрыва

Заинтересованный в воде народ всё прибывал – киношников давно уже выселили в верхнюю гостиницу, Шкулепова жила у Котоминых, не трогали только Степанова и водолазов. Николай Николаевич Пьянов на «У кого есть вопросы?» пожаловался:

– Из гостиницы выселяют!..

– Вы свои, – отмахнулся Терех, – где-нибудь перекантуетесь!

Время сворачивалось. Его уже не оставалось вовсе.

В туннеле ставили опалубку к раме нового затвора, закачивали бетонный раствор. У заляпанного с ног до головы Сани Птицына вид был бодрый, несмотря на заляпанность. Шкулепову всё подмывало спросить у него: Чай, твоя душенька довольна? Задействована? Лень было открыть рот.

Министр появился за два дня до взрыва, хмуро кивнул, прошёл следом за Котоминым в забой, за ним – свита, Лихачёв замыкал шествие. Птицын затянул им вслед:

– Давай рас-с-скажу-у всё по по-ряд-ку-у! Весь процесс по саму руко-я-ят-тку-у!

Лихачёв обернулся, подмигнул Птицыну.

– Порядок, Герман Романович!

На обратном пути министр поинтересовался, успеет ли бетон набрать прочность.

– Не успеет, – жизнерадостно заверил его Саня. – Отложили бы на денёк, а?

Вопрос повис в воздухе. Саня обиделся.

– Вы же говорили… Слово министра, что не допустите взрыва! Что только…

Дядя Белим замахнулся на него:

– Замолчи! Э-эх, ты!..

Министр окаменел. Он, видимо, всё время подсознательно ждал этого упрека. Вспылил:

– Ну, если вам нужен мой труп, возьмите его!

Дядя Белим положил на плечо министра тяжёлую руку, загородил Саню широкой спиной:

– Не обращай внимания, Пётр Степанович! Мы понимаем: тебе хуже – нас много, а ты один, жаловаться некому, винить некого…

Глаза министра странно блеснули.

– Жаловаться некому, – сказал он, – А вот винить… – он не договорил, махнул рукой, быстро пошёл в сторону выхода.

* * *

Водолазы всё ныряли. За день до взрыва одно ухо затвора было уже готово к подъёму. Половина работы.

Министр медленно спускался с плотины к воде. Вода снижалась постепенно, и трап был наращён неровно, углами.

* * *

На катере за матроса правил Лихачёв. Отдав концы, он уселся на носу перед ветровым стеклом и так проехал до понтона. Бросил конец, лихо пришвартовался. У главного инженера был вид удачно пристроившегося отпускника. Выгрузились на понтон, потом гуськом полезли по трапу на бот. Министр тащил какой-то баул, который свита время от времени пыталась отнять, но он с мрачным видом отстранял баул – тащил сам.

Тереху по рукам передали рубашку, он надел её и босиком поднялся на бот следом за всеми.

Министр хмуро оглядел водолазов, спросил:

– Где Волков? – ему показали вниз, под воду, где находился Гена. – Поднимите, – мрачно сказал министр, – Я ему одному доверяю.

Лица водолазов вытянулись от незаслуженного оскорбления. Минервин опомнился первым. Сдержанно ответил:

– Нельзя. Можете поговорить по рации.

Гена не сразу понял, о чём речь, а, поняв, не поверил, что говорит с министром.

– Ну, ладно, вы там поразвлекайтесь, а я послушаю!

– Брось Ваньку валять! – рассердился министр.

Гена поверил. Долго объяснял ситуацию внизу, потом – новую, придуманную им схему, по которой они завтра сходят и, глядишь…

– Понятно, – прервал его министр. – Я тут тебе привез… От Гали. – Он пнул ногой баул. – Заберёшь. – Не глядя, сунул кому-то микрофон, прошёл на нос судна.

– Значит так. – Министр мрачно оглядел присутствующих. – Если завтра, а не в конце недели закрепят вторую проушину, это ещё не значит, что затвор будет поднят. Не исключено, что коррозия так прихватила металл, что сорвать его с места не хватит мощности. Не исключён и перекос при подъёме… Ну и третье. Времени практически не осталось ни дня. Значит – взрыв.

– Всё, что связано со взрывом, я выполнять не буду, – быстро сказал Никитин, видимо, от лица всего Гидромонтажа.

– Ясно. Я буду говорить только со взрывниками.

На закладку взрывчатки в пазы затвора требовалось не менее шести дней работы водолазов на предельных глубинах, поэтому от щадящего взрыва пришлось отказаться сразу. Затвор решили взорвать одним мощным зарядом, хотя строители и опасались, как бы взрывная волна не повредила находящийся в трехстах метрах портал левобережного туннеля. Заряд ограничили – согласно радиусу сейсмоопасной зоны и гидравлического удара. И решили взорвать на весу против паттерны, спустив его на тросе с понтона. Но тут возник майор сапёрной службы, потребовавший гарантий сохранности понтона. Взрывники таких гарантий дать не могли и решили опять несколько увеличить заряд, чтобы опустить его прямо на дно.

* * *

…Министр уселся на задраенный люк кубрика, его окружила свита, появился чертёж. Терех молча и, похоже, незряче уставился на блестящие запонки министра. С Лихачёва слетел весь его лихой вид, он нервно закурил, заходил вдоль борта.

– Где капитан-лейтенант? – спросил министр.

– Здесь, – капитан-лейтенант Адамович встал рядом.

Докладывать о разработанном взрыве взялся человек из свиты, стоя перед министром чуть ли не на коленях, точнее на корточках, лишь припадая на одно колено. Докладывал он с воодушевлением, торопясь, небрежно парируя возникающие у присутствующих вопросы. Без всякого учёта интересов, сочувствия или нравственной драмы. Водолазы тупо созерцали эту сцену у фонтана – слишком явно было желание отличиться и отрапортовать. Немолодой уже мужик был, где-то к пятидесяти… Даже министр глядел с некоторой неприязнью. Один Мурат с наслаждением тарахтел камерой, снимая коленопреклоненного. Наконец, его захлебывающуюся речь прервал капитан-лейтенант:

– Это не имеет значения. После взрыва вода навалится на затвор и притянет к нему взрывчатку.

– То есть, абсолютно надежно? – министр с облегчением поднял к нему лицо.

– Абсолютно.

– Сами справитесь? – министр обернулся к Котомину.

Котомин усмехнулся. Лихачёв смотрел на него с мрачным сочувствием.

– Я вас попрошу присутствовать при сём, – обратился министр к капитан-лейтенанту. И написал поверх приказа о взрыве затвора: «В случае неудовлетворительных результатов взрыв повторить через день».

* * *

Министерский катер, прихватив с собой Тереха, отчалил в сторону плотины. Лихачёв нехотя выбрал конец, свернул его, но садиться не стал, так и поехал, стоя на носу во весь рост.

Мурат плюхнулся в амфибию, скомандовал солдатику: «Давай, жми! Параллельным курсом!» Малышева и Толик прыгнули следом. Терех что-то говорил министру, прижимая к груди сандалии. Свита внимала. Мурат снимал проезд. Ему хотелось снять, как министр и его рыхлая свита будут лезть по трапу наверх, и они причалили чуть впереди катера с высокопоставленной публикой. Мурат выпрыгнул, побежал к трапу, Лихачёв подал руку Малышевой, она тоже рванулась следом, но руку точно защемило – она дёрнула её, сердито обернулась. Лихачёв хохотнул, и Малышева что есть силы опять дёрнула руку… Догоняя ребят, оглянулась – вот ведь характер, а? Даже в такой ситуации выступает! Услышала вслед чей-то вопрос:

– А что это с ними за девица?

– А это наша девица, – сказал Терех. – Она у нас тут работала, потом ВГИК окончила… – слова его были хорошо слышны на воде.

Лезть на плотину высокопоставленные лица передумали, зря Мурат злорадно улыбался, представляя, как они будут выглядеть на стометровке вверх. Было решено проехать по водохранилищу в Музтор, в последний день «моря». Терех из министерского катера перелез в амфибию вместе со своими сандалиями, и катер отчалил. Лихачёв снова уселся на носу перед ветровым стеклом, приветственно помахал рукой остающимся…

У понтона амфибия привычно замедлила ход, Минервин махнул рукой:

– Ходи на полной! Можешь! Пусть всё ломается к чёртовой матери!

– Сколько здоровья загроблено! – водолаз Валера в сердцах сплюнул.

Уходились они до вида мощей, и всё оказалось зря.

* * *

Последний день был сумбурным. На понтоне практически хозяйничали взрывники. Котомин мотался через плотину взад-вперёд Водолазы собирали пожитки. Молча, не поднимая глаз. Теперь они до конца дней будут разгадывать, почему они с такой самоотдачей занимались тем, что заранее было обречено на неудачу? Почему, зная всю тщетность той или иной задачи, люди всё-таки берутся их решать с надеждой, выраженной крайне нелепо: «А вдруг?» И почему всё-таки эти «а вдруг?» случаются? Пусть в десяти случаях из ста, пусть в одном, но почему этот один случай кажется более убедительным, чем девяносто девять? Шамрай что-то говорил об азарте, как свойстве человеческого характера. Неужели только азарт?

В сумерках бот уходил в сторону Музтора, таща на буксире понтоны с оборудованием. Водолазы уходили наверх, через плотину. Гудок в заливающих ущелье сумерках рвал душу.

Мурат с Малышевой отлавливали на причале Котомина. Они знали, что будет два оцепления: одно – милиции, вообще на створ, второе – взрывников, у въезда в транспортный туннель. На мост, откуда виден выходной портал, им, может, и дадут пропуск, а вот на плотину… Уже стемнело, когда Котомин скатился с плотины.

– Вовик, два слова! – взмолился Мурат.

Котомин перебросил ногу через борт катера.

– Пропусками ведает Лихачёв.

– Хорошо, если даст, а если откажет? Тогда нас выпрут на полном основании. Это ж ему ответственность на себя брать. Может, ты что-нибудь посоветуешь?

Котомин помолчал.

– Считай, что я тебе ничего не советовал… Приехать затемно и где-нибудь отсидеться. А когда останутся одни взрывники – вылезть. Скорее всего, раз вы здесь, значит, имеете право.

– Это тебе ничем не грозит?

– Мне уже ничего не грозит. – Он усмехнулся в темноте. – Думаю, мы этого взрыва и не услышим… Семьдесят метров воды… И снимать будет нечего.

– Это неважно, – сказал Мурат.

– Ладно. В крайнем случае, я скажу, чтобы вас не трогали.

Катер отчалил.

– Самое главное, что Вовик нас не попрёт, – сказал Мурат. – А вот если бы Лихачёв не дал пропуска, то сам бы на полном основании и попёр…

Будильник был один на всю верхнюю гостиницу – у Малышевой. Капитан-лейтенант собирался выезжать в пять, значит, и им нужно быть готовыми к этому времени. Мурат всё соображал, что и как. Толик с перемоточным мешком на руках на ощупь мотал плёнку. Уже после двенадцати позвонил Шепитько, потребовал к телефону Малышеву:

– Люся, Зосим Львович просил вас обязательно завтра быть на плотине и всё снять! Обязательно!

– У нас нет пропусков, – сказала она.

– Приезжайте к восьми, к мосту, вас пропустят!

Капитан-лейтенант уже спал, значит, всё равно придется вставать в четыре.