Текст книги "Сага о стройбате империи"

36. Прибытие водолазов. Пробное бурение

Уже на следующий день подошли водолазы и военная сапёрная часть с понтонами и «амфибией», лежащей на платформе грузовика колёсами кверху. Сапёры выделялись формой цвета хаки и лихо заломленными панамами. Краны перебросили через плотину понтоны, солдатики быстро соединили их в плоты, на них осторожно смайнали две водолазные машины, шлепнулась на воду амфибия, всё это быстро отбуксировали к берегу, где геодезисты уже отбили линию, на которой под водой должен находиться портал.

Ступив на понтон, водолазы тут же разделись до плавок и принялись за дело – тут же заработал движок компрессора, над водой понеслось – раз, два, три, четыре, раз – от динамика проверяемой рации. Вываленные поначалу грудой водолазные костюмы легли в ряд вдоль борта, и один из водолазов, натянув на голое тело толстый верблюжий свитер, уже влезал ногами вперёд в громоздкий костюм. Потом он встал, несколько человек сразу встряхнули, вправили его туда по самые уши, на плечи лёг тяжелый металлический воротник, к которому быстро привинтили шлем, над водой понеслось – Как слышишь? – Хорошо слышу, – раз, раз, два, три, раз, – в четыре руки задраили лицевое стекло. – Воздух? – Нормально, – хлопнули по шлему, – Пошёл!

От трапа, по которому водолаз ушёл под воду, бегом занесли шланги и тросы к краю понтона, к линии геодезистов на берегу. – Правее, правее держись, ближе к берегу! – И снизу: – Ни хрена не видать! – Как прожектор? – Счас, что-то заедает, заедает, говорю! Всё, порядок, пошёл! Над водой повисло напряженное молчание, что там, в иссиня-черной, в зелень глубине? – Ну что, Валера? – Подожди ты… Ага, есть! – Он ходил там внизу, осваивался на ригеле, бормотал что-то, его переспрашивали – Что? – Нормально! Так, это, кажись, мотор, ага, а это чего? – его дыхание и бормотание разносилось над пространством воды, десятикратно усиленное динамиком, отражалось эхом, и казалось, что это бормочет и вздыхает ущелье вокруг. – Алё, буй не забудь привязать, – Ага, счас, куда б его присобачить? – Правее, с того краю, куда потом понтоны подтянем, чтоб сразу на ригель выходить. – Понял, вас понял. Счас… – И опять, через длительный отрезок времени: – Ну всё, тяните! – Тросик подтянули, привязали к нему спасательный круг, отпустили. Он стремительно дернулся в сторону, всплеснул, как диковинная рыба, встал на попа, метнулся назад и закачался на синей темной воде, яркий, красно-белый.

Тарханов, назначенный ответственным за понтон, видимо, с учетом опыта работы с плавучей насосной и несмотря на свои протесты и нежелание участвовать в «этом», стоял тут же, слушал разносящиеся над водой вздохи и бормотание и понемногу понимал, что имеет дело с профессионалами, которые, чего доброго, с такой хваткой этот самый затвор, глядишь, и поднимут. Он видел постепенно разгорающийся азарт от подвалившей работы, мучительно знакомый даже на лицах чужих и ещё хорошо не рассмотренных, и хотя это снимало раздражение от самого присутствия здесь посторонних людей, смириться с тем, что происходит у него на глазах и чему он сам теперь участник, он всё ещё не мог.

Наконец, водолаз вынырнул из воды, ему помогли подняться на плот, быстро, всё так же в четыре руки отвинтили стекло в шлеме, он улыбался из круглого отверстия, его тем временем раздевали, разоблачали, мелькали только руки, и вот он опять уже только в свитере и сам снимает его через голову. Ещё со свитером на руках он направился к краю понтона, посмотрел на дело рук своих – буй, покричал геодезисткам, сидевших у края расщелины, – Молодцы девчата, грамотно работаете! Девчата ничего не ответили, но встали, засобирались. В ожидании катера молча выслушали весь набор острот, имеющийся в запасе у всякого оторвавшегося от дома лёгкого человека. Суровость девчат несколько смягчила Тарханова – тоже ведь, молчат, слушают, а за молчанием – лучше бы вас, ребята, здесь не было! И тут младшая всё же говорит:

– А вы понырять – поныряйте, а затвор поднимать не надо.

– То есть, как? – удивился водолаз.

– Ну, так. Если затвор не поднимут, то и туннель взрывать не будут.

Она сидит на теодолитном ящике, наивно смотрит снизу вверх в лицо чужого бойкого человека. О, Господи. Вся стройка всё ещё надеялась, что что-нибудь помешает взрыву.

– Вы что, девчата? Это ж… Правительственное задание! – растерянно говорит он. – Это ж… хлопок! Вы знаете, что такое хлопок? Девчата! Это ж оборона! Это ж порох!

И девчонки ошеломленно смотрят на него снизу вверх. – А-а-а…

* * *

На следующий день прибыл и первый водолаз из обещанных министром – Гена Волков из Каховки, тут же прозванный «другом министра». Его так и представляли – знакомьтесь, друг министра. И Гена доверчиво улыбается широким своим степным лицом, без всякого смущения протягивает руку, в твердых светлых глазах стоит насмешливый огонёк знающей себе цену силы. Он летел в отпуск через Москву, его жена Галя заблажила – в Прибалтику и край, на янтарный берег, где сосны стоят у моря, и глянуть, как культурные прибалты живут, шерсти прикупить для зимней вязки, баба, словом. Гена был послан вперёд, оглядеться и снять квартиру, чтоб не стоять кучей с детьми, не зная, куда приткнуться. А Галя должна выехать следом, поездом на Ригу. И еще Галя передала корзину – и помидорки там, и баклажаны ранние, и абрикосы, всё своё, чтоб завез Петру Степановичу Непорожнему. Он и завёз, созвонившись с женой министра, Валентиной Кирилловной – с Галей лучше не спорить, хоть сейчас она, может, и клянёт себя на чём свет стоит. И уже от них позвонил на службу Петру Степановичу поздороваться, то, сё, приветы передать. А Пётр Степанович закричал: – Гена, мне ж тебя сам Бог послал! Где ты? Тут же пришла машина, у министерства его вынули из машины и под белы руки повели – ждали. И Пётр Степанович говорит – надо ехать. Поехать можно, говорю, но Галя ж, сами знаете, и с детьми. А он – и встречу, и провожу, и там устрою, а ты поезжай. А у меня из снаряжения одни плавки, я ж на пляж собрался, и опять же, Галя. Говорит, если не поднимут затвор, ГЭС взорвут! И чё, говорю, огороды польют? – Гена щурится и презрительно оттопыривает губу. Вот так, похоже, он и спрашивал, с презрением ко всем огородам мира. – Какие огороды – хлопок! Эх, думаю, а ведь точно взорвут! Опять меня в машину, билет в зубы, и через шесть часов я в Оше, а жара! У нас тоже бывает, но тут, я скажу тебе, – ад! Такое пекло – мозги плавятся. А здесь ничего – горы и опять же, на воде…

* * *

Вдруг выяснилось, что Сидоров из производственного отдела впал в летаргический сон. Занимаясь непосредственно переброской водолазной техники через плотину, он вдруг почувствовал страшную усталость и сонливость и, передав дальнейшее руководство этой самой переброской своему инженеру Косте, отправился домой. Утром жена не могла его добудиться; перепуганная его тяжелой ватностью и бездыханностью, она вызвала врача. Тот тщательно обследовал тело – труп не труп, мягкий и довольно теплый, и даже румяный, но пульс не прощупывался. Сидорова переложили на носилки и свезли в больницу. Пульс все-таки был – семь-восемь ударов в минуту, очень слабых. Определили – летаргия. Будить не стали, вменили врачам постоянное наблюдение, позвонили в столичный институт, откуда срочно прибыл специалист по летаргическим снам. Определил: Дезертировал организм. – И прибавил, – Это бывает.

Сидорову было легче.

А остальным? Причастным?

Внешне это тоже производило впечатление некоего сомнамбулического состояния, в котором сосредоточенные на чём-то своем люди продолжали участвовать в деле, из которого волей обстоятельств не могут выпасть и на какой-то запредельной собранности продолжают делать всё, что от них требуется, незряче проходя через окружающую их жизнь и людские скопления. Мимо. Им молча уступали дорогу чуть сторонясь, как сторонятся болезни, одновременно вызывающей сочувствие и брезгливость. Когда с ними предупредительно здоровались или заговаривали о постороннем, они не чувствовали признательности – недоумение лунатика, окликнутого с края крыши, казалось высокомерием, надменностью изгоя, отброшенного за черту. Находясь как бы под огромным колоколом отчужденности, отторженности от остальной жизни, они даже в сочувствии и попытках общения с ними видели нарочитость и отстранение внутреннее. Однако в этой отторженности была и своя спасительная черта – ничего не видно за ней, не слышно, ничего не доходит из сигналов внешнего мира, ты ограничен только кругом текущего действия…

Они были загнанной в угол волчьей стаей, клеймёнными каторжниками и подневольными палачами, и только одно желание держало их в каменной собранности и двигало их поступками – скорей, скорей, чтобы всё это кончилось, чтобы сошла наконец вода, и тогда они будут чинить, спасать, выправлять, затыкать, и, может быть, смотреть людям в глаза. Скорей!

Водолазам было легче – они были чужие. И твердо уверены в том, что приехали помогать и спасать. Уже и Никитин из Гидромонтажа повеселел, вроде как тоже проникся мыслью, что затвор поднимать – это не взрывать, а всё-таки, пожалуй, спасать, ходил по понтону в белой пляжной кепке, шортах и рубашке, завязанной на животе узлом, покрикивал в мегафон. На втором понтонном плоту, поставленном точно над затвором, расположились гидромонтажники со всеми своими железками, нужными для смены моторов, какими-то лебедками, рычагами, которыми постоянно двигали, словно качали воду из скважин. В отличие от загорелых, раскованных водолазов, монтажники не снимали своей тёмной робы, почти не разговаривали, а на все вопросы пристававшей к ним Малышевой отмалчивались или вымучено улыбались, продолжая возиться со своими рычагами, в глазах плавало что-то зависимое, собачье. Это зависимое, подневольное всё время вторым планом лезло в кадр тёмной робой и тяжестью безрадостной работы, на его фоне водолазный плот казался палубой галеры, где резвились сильные и красивые аристократы, развлекавшиеся сейчас столь необычным способом.

* * *

Туннельщики же, подведя все необходимые коммуникации, в ночь на первое августа приступили к бурению разведочной скважины. На эти работы отбирали самых опытных проходчиков, и Василий Иванович Хромов, бригадир и проходчик от Бога, за первые пять-семь метров ручался головой.

Установив бур машины по оси минной штольни, он обернулся к Степанову и блеснул металлическими зубами:

– Ну что, Александр Алексеич, начнём, перекрестясь?

Степанов кивнул и суеверно перекрестился.

– Не боись, Алексеич, – Хромов улыбнулся и поплевал на рукавицы. – Бог не выдаст – свинья не съест!

И врубил машину. Грохот её заполнил паттерну, к нему тут же прибавился вой бура, полетела цементная пыль, и паттерна стала быстро превращаться в ад. Позади бурильщиков, там где положено стоять мастеру, стоял Котомин, прочно расставив ноги, Степанов же чуть не лез под бур, боясь прозевать появление воды. Первые признаки фильтрации появились уже с трёх с половиной метров, бур зашипел, потом полилась и тонкая струйка воды. С пяти метров она увеличилась, и ведро наполнялось уже секунд за пять.

Бурильную машину остановили, взмокший Хромов утёр лоб и, присев на корточки, прислонился к стене. Лужа под ногами, поначалу небольшая и сворачивающаяся в пыли, теперь растеклась по всей паттерне и добралась до её конца. Но ощущения катастрофы не было.

– Фильтрует, – сказал Котомин, не мигая глядя на струю идущей из скважины воды.

Если бы они напоролись на трещину, струя бы неумолимо увеличивалась бы, а линза должна была мало помалу иссякнуть.

– Ну что, – сказал Хромов и встал. – Попробуем дойти до проектных семи и семи?

К счастью, фильтрация с дальнейшей проходкой не увеличивалась и, дойдя до этих самых семи и семи десятых метра, бурение скважины прекратили.

Вторую разведочную скважину бурили уже спокойнее, фильтрация появилась только после семи метров, значительно меньшая, чем в первой скважине, к трём часам ночи бурение закончили, и с утра новая смена начала проходку штольни.

* * *

Снаряжая людей на работы, Терех в «тронной речи» сказал:

– В пререкания не вступать! Смет не требовать! Давать водолазам всё, что бы они ни попросили! В туннеле наладить круглосуточную работу – чем больше людей будет задействовано на этих работах, тем лучше будет моральный климат в коллективе. Несмотря на тяжёлое положение на стройке, продолжать работать со всей отдачей по возведению сооружения…

Собрание загудело.

Терех хлопнул ладонью по столу.

– Ну, разговоров хватит! ГЭС наша, хлопок тоже наш, вся страна наша! Ищите пути, как сделать, вместо аргументов как не делать! Я повторяю – в конфликты не вступать! Смет не требовать! – он помолчал, потёр пальцами красные глаза, ворчливым тоном продолжил: – И привести в порядок базы, покрасить краны, на бетонном заводе убрать битые стекла, СУ ГЭС – покрасить мост… Чем тяжелее положение на стройке, тем мы должны быть опрятнее… Матюшин, ты почему до сих пор металлолом не вывез?

– А мне Домбровский обещал вывезти.

– Домбровский – человек импульсивный, чем-то ты ему понравился, он и пообещал… Далеко пойдёшь, Евгений Михайлович.

Услышав свою фамилию, Домбровский с некоторой заторможенностью поднял глаза.

– Я что хотел сказать. Помните, я был против аврала? Прошлой весной? У меня еще тогда Ильяшов Николай погиб… Я понял тогда, что так стою за ритм, график и прочий конвейер, потому что мне так удобнее. А жизнь она… Ей так неудобно. Ей лучше наоборот. Все знают, что в автотранспорте наибольшее количество аварий приходится на затяжные ровные трассы – внимание притупляется…

– Это ты к чему? – спросил Лихачёв.

– Это я к тому, что в жизни может быть что угодно! Она не гладкая дорога, по которой… стройными рядами. И мы должны уметь выжить при любом её повороте. Даже таком. И не ждать благоприятных условий – их не бывает.

– Хорошо говорит, – сказал Шамрай.

– А что ему, у него теперь шины новые, – вздохнул Тарханов.

* * *

Тем временем водолазы демонтировали электромоторы, по очереди уходя под воду, на ригель, а между погружениями – проходили краткий курс по монтажу гидравлических двигателей. Отсняв немного этот «ликбез», Мурат решил, что без подводных съёмок им не обойтись, хотя на той глубине, где работали водолазы, стояла непроглядная темь, и эта затея была практически обречена. Не было и камеры для подводных съёмок. Но, кажется, её не было и на студии, и они выпросили у ребят водолазный костюм, поместили в его тяжёлую бронзовую голову обычный Конвас, закрепили его там кедами и тапочками, кнопку пуска вывели в палец рукавицы. Потом скатали костюм поплотнее, скрутили веревкой и получившийся бюст спустили на воду. Довольно тяжёлый и покладистый на суше, в воде он надулся и, несмотря на все усилия плавающего вокруг и дергающего его Мурата, тонуть не желал. Клонясь к воде тяжёлой головой, он патетически казал в небо перстом с кнопкой.

Понтон качало от хохота.

Естественно, Тарханов не разделял общего веселья, а тут ещё Малышева ударилась в воспоминания о личном опыте водолазных работ. Она выросла на воде и почти в воде – за две улицы от их дома суша обрывалась известковыми кручами, и глубина начиналась сразу – фарватер проходил под самым берегом. И они плавали через фарватер, раскачиваясь то на одном буе, то на другом, к широкому мелководному плёсу, образующемуся при впадении Ингула в Буг, за которым уже был бесконечный городской пляж, именуемый Стрелкой. И так было до тех пор, пока там, на Стрелке не появился домик спасательной службы, и сами спасатели на моторных лодках в один прекрасный день не выловили их с подружкой, Валей Атановой, подцепив баграми за лифчики. На Стрелке спасатели заперли их в домике, а сами отправились искать начальника пляжа для решения их дальнейшей судьбы. И они тут же домик обследовали в надежде сбежать, но на всех окнах были металлические решётки. Зато в задней комнате они обнаружили развешенные водолазные костюмы и, не долго думая и хихикая, влезли в них и прислонились к стенке в общем ряду. Вернувшиеся спасатели нашли их не сразу, а, найдя – рассвирепели и в таком виде погнали их через весь пляж, к начальнику. И этот проход они не забудут до смерти – жара, резина, металлический воротник, с криком бегущие рядом дети, летящий в них песок, и пляж длиною километров пять, ну, может, меньше. Начальник оказался где-то в середине и, к счастью, обладал чувством юмора. Он фыркнул – смеяться над их видом, наверно, было уже нельзя – и тут же велел им костюмы снять, а спасателям – перевезти девчонок на другой берег.

И возвращаясь на станцию, они шли впереди, а спасатели, чертыхаясь, тащили водолазные костюмы. Это смешно вспоминать, им лет по четырнадцать было тогда, но по ощущению, памяти тела и впервые закаляемой бессмысленной жестокостью души смешного в этом ровно ничего не было. Она до сих пор помнит липкий ожог резины, и каленую тяжесть воротника, и стыд, и какую-то гордость, и выдержку, не позволявшие просить пощады, и адское пламя смеха в виде бегущих рядом детей, в котором они старались улыбаться до конца…

Память подсовывала близкий ассоциативный ряд, хотя ничего общего с происходящим здесь там – не было, какое уж там сходство. Зной и вселенский ад, нависший над этой оставшейся живой каплей воды, для пущей нелепости снабженной водолазной броней и резиной, и насилие, и выдержка у тех же монтажников в черной робе…

А тут ещё застоявшийся до звона в удилах майор сапёрной службы привёз в обеденный перерыв на экскурсию женщин с плотины. Попав в плотное окружение мужчин, они взяли какой-то разбитной тон, а на вопрос: что, бабоньки, искупаться захотели? – ответили, что не только же мужикам пляжничать, и тут же были сброшены в воду, в чём стояли. Со смехом выйдя из этой ситуации, бабоньки развесили на растяжках мокрые портки и ковбоечки и принялись за купание основательно.

И хотя Малышева сидела притихшая, а Мурат со своим ассистентом Толиком заново переупаковывали болвана, раздраженный в конец Тарханов велел им убираться на другой край плота – видимо, чтоб не мешали ему нервно вышагивать у борта.

На беду к тому времени заявился Терех и, увидев раздуваемые ветром портки, купающихся женщин и токующего майора, тут же велел женщин увезти и впредь на понтон посторонних не пускать. Бабоньки оправдывались обеденным перерывом, но безропотно натянули не успевшие просохнуть одежки, и амфибия отчалила в сторону плотины…

37. Кое-что о судьбах Священной Римской Империи

Работы в туннеле шли в соответствии с совмещённым графиком, но курирующему их Лихачёву казалось, что всё идет изматывающе медленно, как оно и шло, как всегда идёт при проходке, с соблюдением всех правил безопасности, с выходами, проверками – иначе и не могло идти при проходке. И хотя он всё это понимал, он нервничал, и это передавалось окружающим. Он смотрел в спину Котомина, невозмутимо стоящего позади бурильщиков, казалось, тот может простоять так и час, и два, и смену, с каменной выдержкой и невозмутимостью.

Чем тоньше становился целик, отделяющий забой от трёхсотметрового пространства туннеля, заполненного фильтрационными водами, тем выше становилась опасность прорыва воды по скважинам – в какой-то момент фильтрация увеличилась настолько, что проходку остановили. Если вода между затвором и пробкой сойдёт, водохранилище просто выдавит затвор, и тогда ситуация станет уже совершенно неуправляемой. Решили вести проходку бурением на небольшую, в два-два с половиной метра глубину, по разряжённой сетке, но взрыв в плотном бетоне нужных результатов не дал, как и предсказывал Саня Птицын, тоже снятый с Бурлы-Кии на это «грязное дело». Матерясь, Саня со своими орлами принялся бурить заново, уже по сгущённой сетке, снова заряжать, забивать, монтировать взрывную сеть.

Сидя на камешке у туннеля, Шкулепова ждала результатов взрыва. Смена шла к концу, уже подошли сменщики – Василий Иванович Хромов, чье изречение «Взрыв – дело темное» украшало коридорную арку шкулеповского института, и было своего рода тестом для непосвящённых. Большинство помалкивало, предполагая за скромной подписью «В. Хромов» известное имя, а кто такой? – спрашивали немногие. Василий Иванович был проходчик от Бога, и собранная бригада влюблённо смотрела ему в наполовину железный рот. Следом за Хромовым подошёл и дядя Белим, забивавший выработки туннелей, куда после вскрытия могла прорваться вода, видимо, решили, что в цементационной паттерне дяде Белиму с его комплекцией будет тесновато.

Издали завидя белый платочек Шкулеповой, Малышева уговорила Мурата подъехать к ним – Мурат по-прежнему не желал лезть в туннель и расстраиваться из-за отсутствия света. Из туннеля вышел Саня Птицын, разматывая за собою провод, отплевываясь мерзостной бетонной пылью, ернически пропел: «Я тебя бурю, моя по-ро-да! Я люблю твой здоровый силикоз!»

Дядя Белим, увидев Малышеву вдруг застыдился, затряс головой – видишь, какие у нас дела? Малышева отчаянно закивала, прикрыла рот ладонью – что она могла сказать ему, большому и доброму? Со стыдящимся лицом он осторожно, легонечко прижал её плечом к своей груди, – Эх, дочка! – и похвастался, будто последним, ему оставшимся, – Дочка моя кровная!

– Все мы тут кровники, – сказал Котомин, ни на кого не глядя. Саня Птицын удивленно глянул на него, потом кивнул.

– Не все, – сказал Лихачёв с излишней нервозностью, которая никак не выглядела бодростью.

– Ничего, – сказал Котомин, – Этот взрыв всех нас повяжет! – Он отвернулся, стал глядеть на девок – на сидящую на камешке Шкулепову на Малышеву, тоже присевшую рядом с ней.

Эх вы, сестры милосердия мои…

Говорилось ему с трудом, последнюю неделю он ходил со стиснутыми зубами в самом прямом смысле, и от этого ныли челюсти, но расслабиться и разжать их он не мог.

Что-то тут было не так. Двенадцать лет работы, стало быть, не связали, хорошей ведь работы, а? Двенадцать лет жизни, в которой было всякое, разве не связаны они ею давно? А такого – не дай Бог никому, врагу не пожелаешь. После такого – разбежаться бы и не видеть друг друга, не вспоминать… Такая повязанность.

В глубине туннеля ахнул взрыв. Это Саня крутанул ручку, прислушался. Сел на камешек рядом со Шкулеповой.

– Плотинщиков бы сюда, элиту хренову, а то смотрят, понимаешь, как на… – Саня не договорил, махнул рукой. – Вроде как они строили, а мы, понимаешь, рушить пришли.

– Не в этом дело, – сказал Хромов, гася окурок и вставая. – Мы строили, они строили. Мало ли я, скажем, лично пупок рвал? Что ж мы её – для себя строили? Строили, чтоб всегда вода была, энергия…

– Ладно, – сказал Котомин, – Приказ есть приказ. Приказы не обсуждают.

– Подожди, Василия, я не о том. Приказ приказом, только мы ж её выдышали, можно сказать! А теперь она вроде как никому не нужна и даже всем мешает.

Лицо дяди Белима сморщилось, он кивнул и, отвернувшись, незряче пошел в сторону штольни.

Трагедию тех дней Василий Иванович Хромов сформулировал яснее ясного.

– Эх, где моя большая лопата? – сказал Саня Птицын.

* * *

Поняв буквально распоряжение Тереха «посторонних не пускать», Тарханов и киношников отнёс к «посторонним» и постановил не пускать. Рассвирепевшая Малышева кинулась прямо с причала звонить во все места, разыскивая Тереха, нашла и нажаловалась.

– Знаете, Люся, – подумав, сказал Терех, – У них действительно сегодня нервный день. Вы займитесь чем-нибудь, а с завтрашнего дня я распоряжусь, чтоб вас пускали беспрепятственно.

– Спасибо, Зосим Львович, – Малышева осторожно повесила трубку двумя руками. Трубка была тяжёлая, в водонепроницаемом исполнении. Жаловаться она кинулась спонтанно, ответ был утешительный, не мог же Терех лажать своих подчинённых и тут же отменять их распоряжения.

Мурат лежал на причале на животе, бросал в воду щепки и наблюдал, как, покружив, щепка торчком уходила в глубину.

– Где вход в левобережный туннель, – спросил он, – Здесь?

Малышева кивнула.

Мурат перевернулся на спину, заложил руки за голову.

– Сейчас бы денег энную сумму, – задумчиво сказал он. Поразмыслив, уточнил, – Рублей бы с тыщу. Или побольше.

– Зачем?

– Послезавтра лотерея ДОСААФ.

– Ну и что?

– И купить бы на все деньги билетов.

– И чё? Дальше?

– И выиграть «Волгу».

– Ну?

– И продать, – он почесал подбородок. – Подороже.

– И чё?

– И купить на все деньги «будузану» для ванн. И вылить вот сюда. Представляешь, какая б пена была? До самой Ферганы!

– Иди ты! – сказала Малышева и принялась хохотать.

– Тут вот что можно сделать, посмеиваясь, сказал Шамрай, когда волна будузана достигла его ушей. – Взять пачку динамита и взорвать тросы на затворе левобережного.

– Ну и что?

– Пока будут искать способ как его поднять, мы туннель отремонтируем. Давай, Малышева, решайся. Кто на тебя подумает? А если что, мы тебе передачи носить будем. Не только сценарий, роман напишешь… Хотя за это, пожалуй, вышка.

– На вышку я не согласна.

– Тогда шансов у нас нет.

– Что ты мне морочишь голову, – возмутилась Малышева. – Если вы его отремонтируете, он – что – воды станет больше пропускать?

– Действительно, – сказал Шамрай. – Я как-то об этом не подумал. Но вообще тебя пора уже, того… Больно много понимать стала.

– А ты что-то больно весёлый стал, – сказала Малышева. – Или уже уверовал в разумность происходящего?

– …Кто это из древних говорил? Я каждый день благодарю Бога, что мне не надо печься о судьбах Священной Римской Империи. А теперь она и нас достала, Священная Империя. Так что спасай, что можешь.

Оказывается, Шамрай уже засадил ударную группу за расчёт нового, по величине паттерны затвора, который можно было бы опустить, когда сойдёт вода. Оттого и повеселел.

Повеселел и Николай Николаевич Пьянов – ему с его орлами досталось найти наиболее короткий путь от седьмого транспортного туннеля к пробке и рассчитать проходку штольни, по которой новый затвор можно было бы туда доставить и установить, прежде доставив и установив там раму этого затвора.

Теперь они все вместе засели в отделе Спецпроекта, что располагался в самой большой торцовой комнате, варили чай, больше походивший на чифир, от распахнутых на обе стороны окон по вечерам гуляли сквознячки – засиживались допоздна.

Расчеты по проходке пробки и минной камеры оставили Степанову и Шкулеповой.

* * *

На следующий день, уже беспрепятственно попав на понтон, Мурат опять занялся подводными съёмками, похоже, он более всего радовался случаю понырять с аквалангом. Вдруг среди ясного неба и жаркого дня сорвался ветер, налетел короткий шквал с дождём, понтоны качнуло, покатилось какое-то железо, находящиеся на понтоне водолазы кинулись страховать шланги и тросы, идущие под воду, заносить их с одного борта на другой. На глазах у Малышевой канат, к которому был привязан ушедший под воду Мурат и за который он дёргал, сигналя поднимать его, дёрнулся и отвязался, и, вильнув, ушел под воду. Малышева в панике стала выбирать конец, к которому был привязан болван, к счастью, Мурат не выпускал его из рук. Всплывает болван, всплывает Мурат, что-то кричат водолазы, а у Малышевой коленки делаются ватными. Немного отойдя от испуга, она отвешивает Мурату подзатыльник: – Ты как привязывал канат?!