Текст книги "Сага о стройбате империи"

Сейчас они на финише, не чувство пути, а чувство конца пути. И ещё пуск в полсилы. И усталость. Даже праздник – это конец пути.

* * *

А горы!.. Обжигающее солнце и трава по плечи, и неожиданный снег с грозой – короткий, метельный и снова горячее солнце, будто и не было ничего… И чувство полноты жизни – от подъёма в гору на пределе сил, почти надрыва. И что ты одно – с горами, небом, травой и снегами на вершинах. И оттого, что так напряженно внутри от подъёма в гору, состояние почти мистическое – среди лета и трав, и мхов, подушкой пружинящих под ногами, и звенящей под ними воды – все вокруг живое, и ты – часть всего этого живого мира, могущая это осознать.

Пуск будет в машзале…

Но тут вообще странные дела – сколько их было, таких моментов? Даже не тогда, когда перекрыли Нарын, а после, когда шли и шли в темноте Кразы с зажженными фарами, а над замордованным спящим поселком горели костры на окрестных хребтах. После суток без сна – ощущение жизни на пределе сил и полноты жизни. Это чувство хорошо знакомо альпинистам, ради него и идут на восхождения. Но здесь и они вписались в общее дело и уже особо не рвутся покорять вершины.

Важно, что это здесь есть, «чувство пути», потребность преодоления, полноты жизни – сама же говорила Лихачёву – Вы всегда найдете приключения на свою голову. Спокойно. Надо только найти отправные точки, чтобы это можно было снять. Если это есть, то есть. Даже в этом топоте над головой.

Ноги топали и топали, шаркая разношенными тапочками. Поскрипывал паркет. Малышева не могла предположить, что судьба целого посёлка может так прозаически шаркать ногами над головой. У судьбы шаги Командора…

И она велела себе порадоваться, что судьба послала ей такого Мурата. У которого всё в порядке с чувством юмора, и который, слава Богу, не оевропеился вконец.

29. Первый раунд

Лихачёв вышагивал вдоль стола взад-вперёд, как по клетке, пока не появился Пьянов в свежей рубашке и с чертежами под мышкой. Сандалеты на нем, правда, были те же – не брал он запасных для выступлений. Лихачёв перестал метаться вдоль стола, оглядел Пьянова – вид после бессонной ночи у того был неважный.

– Ты бы хоть галстук надел.

– Так нету галстука.

– Занял бы у кого-нибудь.

Лихачёв развернул чертежи, велел накалывать.

Пока рассаживались, он отнял у Пьянова указку, в последний момент решив докладывать сам. Неожиданно подумал: хорошо, что Тереха нет. С его вечной озабоченностью «государственными интересами».

Министр водного хозяйства, взявший на себя председательство, представил Предсовмина Узбекистана. Говорить Предсовмина умел и так разжалобил присутствующих бедственным положением хлопковых полей, что даже Лихачёву в какой-то момент стало немного неловко за свои «местнические интересы». Но тут неожиданно врезался Николай Николаевич Пьянов, видимо, закалённый бессонной ночью, – он-де лет десять ездит долиной взад-вперёд, но никогда не видел такого жирного и высокого хлопчатника, как в этом году. И далее всё пошло уже не в духе высоких собраний, а как всегда здесь и шло, – с выкриками и репликами с мест.

– Это здесь, в более близких к вам районах, а вы посмотрели бы за Ферганой, – сказал какой-то дальний секретарь обкома.

– Может, дело ещё в не очень управляемом распределении воды? – деликатно предположил Щедрин.

– Да мы по ночам дежурим у водозаборов! – взорвался кто-то из ближних секретарей.

– Тут как ни дежурь, – сказал Предсовмина, – А в среднем в это время идёт четыреста-пятьсот кубов воды, а мы в течение года получали от вас двести-триста кубов, то есть, половину.

Министр сельского хозяйства Узбекистана стал объяснять всю тактику полива, скрупулёзное его дозирование, при котором воды всё-таки не хватает. Видимо, плохо поняв ночью, кого им представляет главный инженер, он в основном обращался к Николаю Николаевичу Пьянову решив, что тот – лицо довольно высокое и независимое. У министра был обиженный вид.

Председателю Совмина Киргизии всё это начинало нравиться, и он сказал, что просмотрел все обязательства соседей, все нововведения и неожиданно возмутился тем, что, опережая планы расширения площадей, соседи засеяли хлопчатником на несколько тысяч гектаров больше, и это – в самый маловодный год! Хотя прогнозы на маловодье были известны с начала года!

– Вали, ребята, после разберёмся, – сказал ехидно Пьянов, и Лихачёв почти цыкнул на него.

– Товарищи, – министр водного хозяйства постучал о графин пробкой, зажатой в пухлых пальцах. – Не будем сейчас обсуждать деятельность министерства сельского хозяйства Узбекистана. Вчера мы проехали на перевал и даже спустились к водохранилищу. Вода есть. Понятно, – он заговорщицки улыбнулся, – вы копили воду для пуска. Остается сожалеть, что пуск ГЭС пришелся на столь маловодный год. Вам жалко расставаться с водой, но расстаться с ней придётся, как ни прискорбен этот факт для коллектива стройки.

– Да мы бы рады расстаться! – воскликнул Лихачёв и встал. – Мы бы рады расстаться, но не знаем, как это сделать. Речь о пуске сейчас не идет и идти не может. Если бы речь шла только о пуске, – ради Бога…

Держа указку наперевес, он прошел к чертежам, доложил о положении дел с левобережным туннелем, а в заключение сказал:

– Вы съездили на водохранилище, чтобы убедиться, что вода есть. Могли бы и не ездить: достаточно посмотреть на работу глубинных водоводов у плотины. Мы пропускаем через туннель триста кубов, водосбросы дают ещё кубов пятьдесят-семьдесят Транспортный туннель заливает и при трёхстах кубах, что же будет при четырёхстах? Там же машзал: люди, оборудование… Если вы нам дадите две недели, нет, десять дней! На ремонт туннеля, удовлетворившись пропуском водосбросов, который при закрытом туннеле увеличится, не намного, но увеличится – кубов до ста пятидесяти, мы через десять дней дадим вам такой расход, какой вы потребуете.

– За это время сгорит весь урожай!

– Плюс расходы обеих Карасу – правобережной и левобережной, и остальных притоков.

– Они очень невелики.

– Ну что ж, придется довольствоваться трёхстами пятьюдесятью кубами. Четырёхстами с водосбросами. При таком напоре в туннеле мы, может быть, ещё уцелеем.

И тут министр водного хозяйства сказал:

– А что, если вскрыть правобережный туннель?

– То есть как?! – изумился Лихачёв. – Он же забит бетонной пробкой! В створе плотины… Вы надеетесь пройти семьдесят метров бетона за меньшие сроки?! И там ещё затвор! На глубине семидесяти метров…

– Зачем так сложно? – желчно сказал главный инженер плотины Тарханов. – Я знаю пятнадцать более простых способов взорвать эту плотину к чертовой матери!

Оскорбленный неуважительными выкриками министр ирригации полез в бутылку:

– ГЭС стоит пятьсот миллионов, а хлопка внизу на полтора миллиарда. Неужели вы думаете, что вам позволят шутить с этими полутора миллиардами? Если вы не найдете способа расстаться с водой, ГЭС действительно взорвут, и всё!

– Ну-ну – сказал Предсовмина Узбекистана.

– А в следующий год засуха повторится, и взрывать уже будет нечего! – вскричал Лихачёв. – ГЭС рассчитана на многолетнее регулирование стока! Вы уже забыли про высокие паводки! Когда Нарын начисто замывает поля, и вам приходится пересеивать их заново! Вы забыли, что паводки смывают дома, людей, животных! – кричал Лихачёв. – Что каждые два года из шести вам приходится заново класть железную дорогу на Андижан! Давай взрывай, а после – хоть потоп!

– Hy-ну – сказал Предсовмина уже Лихачёву. – Никто вас взрывать не собирается. – Он пододвинул к нему стакан с водой, – Почему туннель такой непрочный?

– Потому что рассчитан на работу в безнапорном режиме, а вы всё время просили повысить пропуск, и мы без конца повышали! Это называется неграмотная эксплуатация «идя навстречу»! В первый раз мы рассчитывали на наполнение нижних водохранилищ, после чего нам обещали разрешить на время, пока они будут срабатываться, закрыть туннель и укрепить его. И тогда бы на это понадобилось бы меньше времени и сил. Разговор об этом, насколько мне помнится, шёл ещё в апреле. Воду мы спустили, а закрыться нам не разрешили. И сейчас туннель в угрожающем состоянии! В лотке двухметровые выломы с неизвестно куда расходящимися трещинами.

Министр ирригации развел пухлыми руками.

– Мы выслушали ваши доводы и вполне вам сочувствуем. Но… Думайте, как расстаться с водой. Причем долго думать вам не дадут. И я приложу все усилия, чтобы этот срок оказался как можно короче.

И тут Илья Григорьевич Толоконников, зам начальника по снабжению, вальяжно развалившийся в кресле, сказал своим барственным голосом, обращаясь непосредственно к министру ирригации:

– Если бы вы, Виталий Викентьевич, не отказали нам в помощи семь лет назад, вопрос о воде в этом году уже бы не стоял. И речь, насколько мне помнится, шла о тридцати миллионах вклада с вашей стороны, а не о всех пятистах. Очень трудно найти в кармане собственного министерства тридцать миллионов и очень легко распорядиться чужими пятьюстами.

– Какой паводок мы упустили в прошлом году! – Лихачёв схватился за голову.

– Средний.

– Средний паводок в этом году нас спас бы.

– Будем надеяться, что сегодняшняя встреча способствовала взаимопониманию, – сказал Предсовмина Узбекистана, пожимая руки окружающим, – Почему водоводы так высоко, глубинные называются, а так высоко?

– На много лет рассчитана ГЭС. Нарын илу нанесёт за десять лет в самый раз.

* * *

Высокая миссия отбыла, не заезжая на створ, так что Лихачёв зря просил дирекцию пустить кубов триста пятьдесят, чтоб в транспортном протекало поболее…

– Первый раунд – ноль-ноль.

– Нет, ребята, надо было им уступить кубов пятьдесят!

– Сунь палец – откусят руку.

– Всё это плохо кончится, – сказал Шамрай. – Помяните моё слово.

– Почему?

– По теории вероятности.

* * *

К вечеру вниз ушла машина за прибывающим из Москвы Терехом, а утром легла на стол ему телеграмма с красной правительственной шапкой:

«ПОДЧИНИТЬ РАБОТУ ГИДРОЭНЕРГОУЗЛОВ ПОТРЕБНОСТЯМ ИРРИГАЦИИ В УЩЕРБ ИНТЕРЕСАМ ЭНЕРГЕТИКИ»

И подпись: КОСЫГИН

Терех уже знал, что готовится такое постановление, и, кроме того, знал, что на выполнение его им дадут только трое суток.

Маша обзванивала управления, собирая людей.

Обвинив Тереха в том, что он плохо сопротивлялся в Москве, и зажав в руке телеграмму, Лихачёв заперся у себя в кабинете и велел никого не пускать. Ломило в затылке. Ощущение вдруг захлопнувшейся ловушки было настолько полным, словно он сидел в каменном мешке. Они все в нем сидели. Вот оно, подумал он. Вот оно. Он помнил странную усмешку природы: пути назад нет, что впереди – неизвестно. И как бы злорадство – ну-ну. И ощущение оставленности, предоставленности самим себе. Выживут – хорошо, нет – ковыряйтесь до скончания века. И лозунг – спасение утопающих – дело рук самих утопающих…

Чёрт, теперь их в самом деле будут топить…

В дверь просунулась голова Мурата.

– Герман Романович?

Дверь открылась пошире, и над Муратовой головой показалась голова Малышевой. Они уже вошли во вкус такого сочетания – длинной Малышевой и невысокого, крепенького Мурата – и принялись за репризы.

– В чём дело? – рявкнул Лихачёв.

Мурат немного растерялся, просительным тоном сказал:

– Герман Романович, давайте волну пустим.

Малышева хихикнула.

– Какую ещё волну? – ошалело спросил Лихачёв. – Чего вы хихикаете?

– Есть такой анекдот во ВГИКе. Те, кто его кончает, бросаются в кино делать большое искусство. – Мурат мелкими шагами продвигался к столу, зажав в руке красную жокейскую кепку. – А те, что там давно, стоят по подбородок в дерьме, – он приподнялся на цыпочки, показывая, как они там стоят. – И – «не делай волну, падла!»

– Точно, – сказал Лихачёв. – Дело обстоит именно так.

– Нам бы глубинные водоводы открыть и закрыть.

– Не знаю. Не сейчас.

А Малышева:

– Что происходит?!

Вчера она пришла одна, с решительным видом, и тоже – «Что происходит?! Мы должны знать!» – «Надо было прийти на совещание». – «Нас не звали. Высокое начальство, вдруг выгонят». – «Дура, – сказал он ей. Он не понял ещё, что произошло, и был в хорошем настроении. – Высокое начальство подумает, что так и надо, а свои промолчат, чтоб не обращать внимание начальства на внутренние беспорядки».

– Что случилось? – повторила Малышева.

Он молча протянул ей телеграмму.

– Красивая формулировка, – сказала она.

– Я сниму? – оживился Мурат.

– Чем это грозит? – спросила Малышева.

– Всем. Спуском воды, выломами в транспортном, затоплением машзала. Проклятье! – он стукнул кулаком по раскрытой ладони и повторил, – Проклятье!

– Ну, зачем же проклятье, – сказала Малышева. – Безвыходных ситуаций не бывает…

– Бывают!

– Тогда надо относиться к проклятию как к отмеченности… – пробормотала она. – И проверке на вшивость.

– У нас тут постоянная отмеченность! И проверка на вшивость! Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих! И теперь нас будут топить! Как котят! И это в самый маловодный год!

– Значит, доверяют.

– Кто?

– А кого вы имеете в виду… Когда говорите о проклятии.

Они с Муратом стояли, одинаково прислонившись к стене.

– Мурат, Бог есть?

– Нету. Бог – понятие, а не предмет понятия.

Видали? Картезианцев?..

Лихачёв потёр ломивший затылок и неожиданно сказал:

– Попытка утопии… Попытка претворить утопию в жизнь… – Он неожиданно рассмеялся, – Вот нас и утопят!

Малышева побледнела:

– Если события пошли по… Если всё пошло не так, а этак… Нужно подойти к этому как к стихийному проявлению закономерностей… И осмыслить их…

– Это ваш результат – осмыслить, наш – построить! – он снова потёр ломивший затылок. – Мы преждевременны… Выскочки, вот мы кто. Вылезли, чтоб убедиться, что ничего кроме тупиков здесь быть не может.

– Вы что? Так нельзя! Вы же ответственны за людей, с которыми… Которые…

– Спасибо, что напомнили. Я учту. А теперь идите. Умные разговоры сейчас не помогут.

Уже от двери Малышева быстро обернулась, глаза её заблестели.

– А глупость можно сказать?

– Ох, – терпение его было на пределе. – Ну что ещё?

Она пошла назад.

– В позапрошлом году я была в гляциологической экспедиции… Они там посыпали ледники угольной пылью, и таяние их резко увеличивалось. В несколько раз. Я не помню точно, во сколько…

– Это не глупость!

Он включил селектор, вызвал Шамрая. Спросил – это абсолютная глупость или нет? Шамрай ответил задумчиво:

– Это не абсолютная глупость, но ледниковый сток Нарына всего сорок процентов. Ледники небольшие, разбросаны по всему водостоку… На сегодняшнем экологическом фоне вряд ли нам позволят растопить хотя бы небольшой…

– Всё равно. Сообрази, где можно проконсультироваться. В Академии наук СССР ли, Киргизии… Ты не знаешь, – он обернулся к Малышевой, – у кого здесь можно проконсультироваться?

– Все, кого я знала, наверняка сейчас в поле…

– Неважно. Узнаем! – он снова ухватился за телефон.

Малышева вышла. Он бросил трубку и вскочил, прошёл вдоль длинного стола, повернул назад. Ощущения ловушки не было.

Нужно только встать на уши и что-то придумать. Не бывает безвыходных ситуаций! Он развернулся и пошёл в обратную сторону. Жить приходится в предлагаемых обстоятельствах. Ну да. Нужно только извернуться… Что-то придумать… Думать надо, думать! Хотя времени почти не осталось. Его оставалось совсем немного. Совсем ничего.

* * *

Сообщение Тереха о том, что пропуск воды в пятьсот кубов нужно обеспечить в трехдневный срок, было встречено гробовым молчанием. Только через паузу начальник Гидроэлектромонтажа, огромный толстый Дружинин невесело хмыкнул:

– Так куда мы так спешили, особенно в конце?.. Если вода попадёт в машзал, оборудованию хана…

– Забьём вход бетонной пробкой, – сказал Терех.

– А шестёрки статора я через окошки в потолке буду таскать?

– Верблюда в игольное ушко…

– У тебя есть три дня, чтобы загнать сколько надо верблюдов!

– Если бы не задержали воду здесь, она давно была бы в Арале… И что бы они из него поливали?

– Ловушка. Образовался запас, который можно получить теперь только через труп ГЭС.

– Через трупы!

– Киношники выдали идею, как с помощью угольной посыпки растопить ледничок, – сказал Лихачёв. – Этим займется Вебер.

Малышева с Муратом скромно сидели в углу.

– Не разрешат, наверно, – сказал Вебер.

– Ты узнай, будет ли толк, – сказал Шамрай, – мы посыплем контрабандой. А что? Зафрахтуем у лэповцев вертолёт… Где Карапет?

– Не разрешат, – опять покачал головой Вебер.

– Угоним! – сказал Тарханов. – А что если…

– Если что?

– Если перегородить водохранилище?.. Зеркало воды уменьшится, а уровень повысится…

– То есть как? – изумился Лихачёв. – Двенадцать лет одну плотину строим, теперь другую?

– Надо бы сразу одну вдоль, другую поперёк, Тарханов!

– Короче, – сказал Терех. – Я думаю, за три дня мы ледничок не растопим и вторую плотину не построим. Об этом можете подумать в процессе спуска воды. Сейчас у нас есть трое суток, чтобы подготовиться к консервации машзала. Завезти всё что надо, проверить вентиляцию и аварийные выходы, забить пробкой вход. Всё! Приказ есть приказ. И, кроме того, надо всё-таки подходить к ситуации с нравственных позиций. Пусть лучше через нас, пусть нас топят, чем мы у кого-то отнимем или недодадим. Там тоже люди работали, пахали, сеяли, люди старались, а мы им… Можем помочь? Можем!

– А пуск?

– А вот об этом пусть у тебя голова не болит!

– Да хрен с ним, с пуском, но ведь…

– Это ты мне кричишь, а вот поставить тебя там перед людьми внизу, скажешь ты им – извините, ребята, но мне пуститься охота к новому году, вот тогда и вода будет…

– Да при чём здесь пуск?

– При том! Ноль пишем, два в уме! У тебя сейчас всё-таки два в уме! И не делай наивные глаза! Котомин! Что с транспортным туннелем? Только честно! Мне больше не у кого спросить, у всех два в уме! И не думай, что от твоего ответа будет зависеть, отдать воду или не отдать! Зависит только – сразу забивать вход в машзал или ещё есть время – ему вон – завезти сегменты!

– Там арочное крепление…

– Ты хочешь сказать – надёжное?

– Течь будет сильно, но выломы – вряд ли… Там уклон в сторону моста… Может, порог какой-нибудь сделать у машзала? Следить, конечно, надо…

– Значит, можно не запечатывать?

– Думаю, в первый же день станет ясно, сколько продержимся. Но дня три продержимся точно.

– Значит, пуска не будет…

– Тебе за выработку электроэнергии всё равно платить не будут! Я повторяю, у нас есть трое суток, чтобы приготовиться к пропуску воды через себя. Подготовиться к консервации машзала, предусмотреть все аварийные ситуации и эвакуацию людей, объяснить положение вещей на участках, внушить людям нравственное поведение. Мы не скобари в конце концов.

– Мы не жлобы, жлобы не мы.

– Именно. Довести до каждого постановление Совмина. Приказ есть приказ. Дискуссии и демократия с сегодняшнего дня должны отойти в прошлое и будущее.

– В воспоминания о будущем.

– Сейчас мы солдаты на осадном положении, и дисциплина становится главным моментом поведения. Дисциплина и самодисциплина. Кроме того, я думаю, через три дня здесь будет наш министр, Непорожний Пётр Степанович, вот его мы тоже поставим на трибуну актива. Повторяю, у нас есть три дня, чтобы максимально подготовиться к осадному положению и аварийной эвакуации людей. Всё!

За эти трое суток сделали всё возможное – завезли оборудование, сменили моторы принудительной вентиляции на более мощные, привели в порядок аварийные выходы, наварили перила ко всем лестницам… Шамраю очень не нравилась бетонная пробка, которой предполагалось забить вход в машзал и он изобрёл самозапирающиеся ворота – на полигоне прямо по эскизу подбиралось и выкладывалось железо, по нему ползали разметчики, и уже светили газовыми горелками сварщики, нарезая распорные ребра. Угробив сутки на расчёт ворот, Шамрай шёл с полигона почти счастливый – тело после бессонной ночи было почти невесомым, красное вспотевшее лицо вдохновенно светилось выпуклыми линзами очков, встрепанные волосы стояли нимбом.

– Счастливый Валера с воротами, – сказал Тарханов, увидя его. – Аки посуху.

И Шамрай только кивнул с улыбкой и поплыл дальше, в сторону дома, отсыпаться. Раскаленная площадь струилась маревом, Шамрай удалялся по ней, в выгоревшей, топорщащейся на лопатках рубашке, закинув назад счастливую голову в нежном нимбе волос…

30. Приезд министра Непорожнего. Актив

«В СУТОЧНЫЙ СРОК ДАТЬ ВОДУ НА ПОЛИВ

КОСЫГИН»

Трое суток прошло, легла на стол телеграмма Предсовмина, и приехал их министр, Петр Степанович Непорожний. Серосоломенный взмокший чуб прилип ко лбу, синие глаза глубоко ушли под клочкастые брови и лихорадочно светились на вымученном потемневшем лице. И стыд перед ним за собственные взбрыкивания – оказывается, эти три дня министр потратил на подготовку нижних ГЭС к демонтажу агрегатов, чтобы спустить воду, как он выразился, «до грязи». И на каждой нужно было приказать, убедить в необходимости демонтажа, ободрить и проследить за его началом. «Вам хорошо, вы ещё не смонтировались!»

Первым делом опять перекрыли левобережный туннель и повели в него Непорожнего. Высокий и ломкий старик Беляков, туннельный патриарх, прибывший вместе с ним, решительно направился к вылому, Лихачёв едва успел поймать его в охапку: «Там глубоко!»

– Пустите, – высокомерно сказал Беляков, – Я умею плавать!

Но Лихачёв продолжал крепко держать его.

К тому времени Николай Николаевич Пьянов, заранее озаботясь сооружением плотика, плотик этот уже заимел, и его пронесли следом за высокой комиссией. Первым опять поплыл Пьянов, но толку что – плыть нужно было проверяющим.

Министр решительно шагнул на плотик, который зловеще накренился под ним.

– Садись, Пётр Степанович, садись!

Кто-то кинул на плотик ватник, и Пётр Степанович сел на него, скрестив ноги.

– А дальше что? – сказал он. – Шест бы какой-нибудь.

Но шест не был предусмотрен, все плавали стоя, отталкиваясь руками от стен. Евгений Михайлович Матюшин вздохнул и, оправив за поясом белоснежную рубашку, в очередной раз полез в воду, толкая перед собой плотик с министром. Вода на сей раз показалась ещё холодней, и, сделав несколько шагов, он окунулся полностью и поплыл, взбивая ногами фонтан воды. Пётр Степанович сидел неподвижно и вдумчиво, как Будда. Никто не смеялся.

Осмотр ничего изменить не мог – но комиссия добросовестнейшим образом прошла-проплыла туннель, видимо, для очистки совести и ободрения духа строителей. Бог знает что делалось в душе министра, и какие мысли были у него в голове, но лицо его не выражало ничего, кроме усталости и какой-то запредельной степени выдержки. Словно он решил выдержать всё, что бы ему не пришлось проделать на всём Нарынском каскаде. После туннеля он так же решительно направился на плотину, прошёл по мосткам и доскам, переброшенным через лужи полива, кивая сгрудившимся по сторонам строителям – люди молчали, вглядываясь в простоватое, измученное и сосредоточенное лицо министра. Обида и весёлое отчаяние, блуждавшие по лицам, сменялись серьёзностью и растерянностью – вдруг доходило, насколько серьёзно положение дел там, внизу, лица мягчали:

– Наш-то, а?

То же самое было в машзале, хотя при искусственном освещении лицо министра, продолжая быть сосредоточенным и твёрдым, не казалось в относительном полумраке зала таким измученным. Свод транспортного туннеля блестел от струящейся по нему воды, по обочинам бежали ручьи, как по городской улице после дождя, но монолитность свода успокаивала, и министр, пройдя самую мокрядь, снова полез в рафик. У входа в машзал осмотрел раму шамраевских самозапирающихся ворот, кивнул. В машзале спустился по грохочущей лестнице вниз, в турбинные отделения; потрогал перила на крепость, выбрался наверх. Ему объясняли про вытяжку, про запасные выходы, он кивал, оглядывая огромный зал и рассредоточенных в нём людей. Велев поставить аварийный телефон, напрямую соединённый с пультом управления затвором, он, наконец, согласился ехать обедать и отдохнуть перед активом. До актива оставалось часа три, но министр, словно боясь расслабиться, всё сидел за столом и переговаривался с Терехом о давних знакомых – они вместе работали на Горьковской и Каховке. Терех вдруг помолодел, хотя разница в возрасте между ними была всего лет пять, министр до сего времени выглядел мощнее и вряд ли старше него – жилистый, широкоплечий, с крепкими руками и грудью молотобойца. Терех был всё-таки интеллигент, и странно было видеть на его лице мальчишески внимательное и доверчивое выражение младшего.

Актив был назначен на пять вечера в летнем кинотеатре, о чём сообщали афиши на створе, на площади и непосредственно у кинотеатра. Двери настежь всегда, принцип старый – заходи кто хошь, и считай себя активом.

На сей раз приехавшая снизу группа была не столь представительна – кроме их собственного министра и туннельного патриарха Белякова, были только секретари обкомов нижележащих областей, с настороженным и несколько затравленным выражением на лицах – было видно внутреннее напряжение перед неизвестной и не подчиненной им средой, перед которой они были выведены и поставлены. Затем поднялись свои, среди них выделялась огромная квадратная фигура дяди Белима в темной робе, видимо, прямо после со смены, но со звездочкой героя на груди.

Чувствовалось, что взобрались они на сцену не торжественно заседать за покрытым красной материей столом, а отвечать и оправдываться, и та серьёзность, с которой исподлобья смотрел на них зал, не обещала легкого мероприятия, хотя о приказе Косыгина и трехсуточной подготовке было известно каждому – такие сведения расходятся по стройке мгновенно.

Тем не менее Терех повторил всё сначала и подробно – о положении лежащих внизу полей, о том, что лучше отдать и пострадать, чем у кого-то отнять и обидеть, и что он хотел бы, чтоб в каждом созрело такое отношение к происходящему, а не только как к приказу, который не обсуждают. Он считает этот приказ единственно разумным в сложившейся катастрофической ситуации безводья, и уверен, что коллектив, несмотря на все сложности, будет работать не хуже, чем в обычных условиях, и что такая задача коллективу по плечу.

Отчет министра о демонтаже нижних ГЭС произвёл сильное впечатление. Он перечислил по пальцам все нижние ГЭС, «а что такое демонтаж, вы сами знаете: только на Нарын ГЭС двенадцать агрегатов и силами одних эксплуатационников здесь не обойдёшься».

Секретарь одного из дальних обкомов, несколько ободрённый внимательным молчанием зала, в котором, казалось, шла какая-то внутренняя перестройка от недавнего состояния обиды, крикливого недоумения и сведения счётов (особенным успехом пользовались аргументы о завышении поливных площадей, о жирности хлопчатника в ближайших районах и жадности министерства ирригации) до состояния великодушия, и, заметив это своими узкими, цепко вглядывающимися в зал глазами, секретарь свёл свою речь к тому, что приказ приказом, а они приехали всё-таки по-соседски просить о помощи.

Молодой, недавно присланный парторг стройки, поставленный вести собрание, тут же принялся со своего председательского места заверять и обещать, наговорил много общих слов о руководящей роли партии, о необходимости протянуть руку братской помощи, отдать, выполнить и перевыполнить, поднялся до высоких требовательных нот к своему коллективу и чуть было не испортил всё впечатление. Но из-за стола стал медленно подниматься дядя Белим, наливающийся краской стыда не только за своего молодого соотечественника, но и за состояние туннеля перед всеми полями долины, за всё нескладное и бестолковое, где бы оно не происходило. Несмотря на сознание своей руководящей роли, в молодом выступающем жило веками воспитанное уважение к старшему по возрасту, и парторг поспешно предоставил слово депутату Верховного совета, герою труда Белиму Мирзоевичу Азыкову.

Заключительной фразой дяди Белима было: «и мы обещаем товарищам узбекам, что такое безобразие с водой никогда больше не повторится! Спустим воду и так укрепим туннель, что ему не будет страшен никакой напор!»

В отличие от молодого парторга стройки, парторг плотины хорошо знал людей, хорошо подготовился и постарался задать министру все сакраментальные вопросы, какие, по его мнению, могли возникнуть у зала. Последний вопрос был «мясной»: «Как сказал Зосим Львович, мы сейчас солдаты на осадном положении. А солдат надо кормить. Кое-как по зелени и овощам мы перебиваемся на поставках и с помощью собственных подсобных хозяйств. Но мяса нет. Мяса нет не только в магазинах, его не хватает на столовые и детские сады».

Непорожний обернулся к Тереху.

– Фондов у вас предостаточно.

Терех виновато сказал:

– Нет в республике мяса. Нам не додали в первом квартале почти сорок процентов, ещё меньше поставили во втором, и то же, видимо, ждёт нас в будущем. Не может республика отоварить наши фонды.

– Попробуем что-нибудь сделать, – сказал министр и черкнул что-то на бумажке.

Секретари обкомов переглянулись. Им не хотелось брать на себя обязательства за свою республику по всплывшему мясному вопросу, и, кроме того, они твёрдо знали, что приехали требовать своё, воду, которой долина пользовалась тысячелетия и которая по праву принадлежала тем, кто ею пользовался. Все разговоры о просьбах и помощи были приличествующей обстановке формой вежливости, но и только. Поэтому они переглянулись.

* * *

Неучтённый вопрос всё же был задан, правда, не снизу, а из второго ряда президиума хмурым Тархановым. Вопрос, мучавший его со дня появления на стройке министра ирригации, уже прочно прозванного здесь «Водяным», и на который Тарханов хотел получить чёткий и твёрдый ответ, имевший бы силу заклинания. Тарханов очень жалел, что не задал этот вопрос в кабинете у Тереха. Там он был бы уместнее и задать его было бы проще, но утомлённый, замордованный вид министра, его сосредоточенность человека бегущего давно и на длинную дистанцию, несколько осадили Тарханова. Кроме того, разор нижних ГЭС произвёл некое шоковое действие: Нарын ГЭС Тарханов помнил на ощупь, и не только памятью головы и рук, но ещё и молодого в те времена сердца. Сейчас до него стала доходить некая чрезмерность произведенного внизу разора, она казалась ему не такой уж простой и вызванной не только недостатком воды, но и ещё какими-то неизвестными соображениями. Жизнерадостное лицо Водяного с выпуклыми глазами сангвиника всё стояло перед глазами, вместе с жестами пухлых рук, произведя которые, министр ирригации имел привычку прятать руки под себя, по-детски ухватившись ими за сиденье стула.

Готовясь к заключительному слову, Непорожний собирал по столу свои записи, одновременно отодвигаясь и разворачиваясь вместе со стулом, и тут Тарханов сказал из-за его спины:

– И всё-таки, Пётр Степанович… – министр уже развернулся достаточно, чтобы видеть его. Тарханов говорил негромко, но стоящие на столе микрофоны разнесли его слова по залу. – Всё-таки… Вот мы откроемся, зальёмся, затопим всё к чёртовой матери, а нас, глядишь, заставят ещё и правобережный вскрывать…