Текст книги "Путешествия к американским берегам"

Нельзя назвать квихпакцев и кускоквимцев от природы ленивыми или беспечными потому только, что они мало заботятся о будущем. Напротив, мы показали, что там, где необходим труд, туземец в высокой степени обладает стойкостью и терпением. Некоторые торговцы по несколько лет держат у себя сотни бобров и других дорогих шкур, дожидая привоза требуемых ими предметов или изготовляясь к главным поминкам своих родственников. Отдельно каждая семья живет хозяйственно: у женщин всегда найдется в запасе игла, пеколка, нитки из оленьих жил, обрезки различных шкур для исправления одежды и обуви. Муж ко времени построит нарту, сделает лапки, сплетет морду и прочее. Впрочем, в семье не без урода: нерадивые прокармливаются за чужой счет, но остаются в пренебрежении.

Дух общественного быта таков, что общее уважение сопутствует благотворительному или, вернее, щедрому; со всем тем каждый останется свободным в своих действиях, ничто не обязывает бедняка службой богатому; и хотя вообще старики уважаются, однако никто из них не вздумает заставить кого-либо из молодежи принести дров для истопления кажима. В этом весьма важном для туземцев деле не ведется очереди, но оно выполняется всеми жителями так безусловно по какому-то тайному соглашению, что все проживающие в одном селении должны нести общественную повинность.

Не понимая подчиненности между собой, они как-то произвольно предаются в распоряжение русских; часто приходят за советами к управляющим или служителям, разумеется, к тем, которых уважают, и, наконец, буквально выполняют наставления высшего колониального начальства. Приведем тому один пример. Бывший главным правителем И.А.Куприянов, узнав, что многие кускоквимцы берут себе жен из крещеных аглегмюток и, продержав некоторое время, отпускают обратно, причиняя тем раздоры в семействах, прислал к последним в 1838 году некоторого рода прокламацию, в которой предлагает отцам не выдавать своих дочерей за язычников. Аглегмюты послушались, и с той поры кускоквимские женихи крестятся и переходят на житье в окрестности Александровского редута.

В зимних своих жилищах туземцы проводят время подобно тому, как мы в городах, предаваясь отдыху и увеселениям, выполняя все обряды касательно своих верований и условий общественной жизни. В кратком очерке одних суток постараемся выразить общий характер их домашнего быта.

В главе о поморцах мы сказали, что мужчины племени народа канг-юлит ночуют в кажимах. У кого есть оленина, тот спит на ней, покрывшись паркой; у кого нет, тот располагается прямо на досках; некоторые для изголовья приносят другую парку; большей половине подушкой служат торбасы и штаны.

В зимнее время утро у туземцев начинается около 8 часов. Кто ранее встал или кому нужно, тот зажигает жирник, если что осталось в нем от вчерашнего вечера, в противном случае приносит жир из своего зимника. Кажим как общественное здание принадлежит всем; несмотря на то что некоторые старики или строители считаются в нем хозяевами, в кажим от общества жертвуются топоры для колки дров, каменные жирники, с лишком в пуд весом, плод многолетних трудов, занавесы на дверь, на светлый люк и прочее, но ни хозяин, ни кто другой не обязывается освещать его или наблюдать за чистотой и исправностью.

С рассветом, после обыкновенного завтрака, мужчины отправляются к осмотру запоров на какую-либо добычу или зачем-либо по своему хозяйству, не вместе, а кто куда и как вздумал; жены помогают мужьям запрягать собак и в свою очередь идут собирать сухие дрова или принимаются за домашние работы: шьют парки, камлеи, плетут рогожки, чулки и прочее. Мальчики и девочки расходятся к осмотру расставляемых оцепов на кроликов или пленок на куропаток. Вот одна из женщин принимается преусердно колотить по одному из столбов ближайшей кормовой бараборы: она на последних днях беременности, и общее поверье таково, что эта работа способствует благополучным родинам.

К часу за полдень усиленный беловатый дымок из зимников означает возвращение и обед детей, затем собираются старшие. Жена снимает с мужа налимью камлею, отпрягает собак, ставит на вешала нарту, с заботливостью откладывает в особый угол кормовой бараборы привезенную добычу, опасаясь, что не будет счастья в улове или промысле, если она, забывшись, продаст что или издержит из свежего в течение трех суток со дня ее привоза. Кажим наполняется: мужчины вносят в него свои пешни²⁶⁰, состоящие из оленьего рога, насаженного на палку Они доселе веруют, что в прорубь, вырубленную топором или пробитую железной пешней, не пойдет рыбы столько, сколько бы следовало, развешивают для обсушки рыбьи черпаки, и вот наступает пора высшего наслаждения туземцев – баня. Одни бойкие промышленники, избегая этого изнеживающего удовольствия, отправляются на реку бегать на лапках взапуски или вести какую-нибудь иную игру.

Пока один из претендентов на баню оленьим клином колет намелко дрова, а другой складывает их клеткой, фут 4 в квадрате, остальные убирают развешанные парки, приносят или достают с верхних лавок все нужные принадлежности паренья: чашку известной жидкости, травяную мочалку, из мелких стружек неплотно связанные затычки (не знаю другого равносильного слова); наконец, изготовились: принесена, раздута и подложена головня; огонь быстро обхватывает костер; дым, как густой туман, застилает кажим от пола до потолка, не находя достаточного выхода в верхнем люке; искры еловых дров с треском разбрасываются во все стороны; парильщики обсели огнище и, чтоб не задохнуться, вооружили свои рты поименованными затычками. Операция началась, и вместе с тем оглушительный вой и плач понеслись из кажима – это, мы знаем, туземцы оплакивают умерших, вспоминают славные деяния предков и невозвратные дни своей молодости; мы знаем, что некоторые, прожаренные у огня, без памяти вытаскиваются на снег собратьями, знаем, что с окончанием бани вся остающаяся жидкость выливается на угли и распространяется удушающий запах, по крайности на полчаса, и потому это время проведем с молодежью.

Один известный ходок трижды опередил своих товарищей. Принялись за другого рода забаву: наломав до 10 штук таловых ветвей, разложили их одну от другой в расстоянии 6 фут; каждому участнику следовало перескочить через пространство между ветвями безостановочно так, чтоб во время бега становиться ногами по этим меткам и не сдвигать их с места; через шестифутовые расстояния перескочили все участвующие; раздвинули ветви на семифутовые – некоторые спутались; прибавили расстояния еще на фут, и малая только часть совершила скачку с успехом; наконец, через девять девятифутовых расстояний мог скакать, не переводя духа, только наш малорослый стрелец Никитин. Собравшиеся на угоре женщины не оставались праздными зрительницами: вооруженные нарочно для того приготовляемыми ножами из мамонтовой и моржовой кости, они весьма искусно выводили по снегу различные узоры, одна из них случайно упала, вскочив, тотчас начинает бросать на себя снег, оплевываться, смеяться: кто пренебрежет этими предосторожностями, тот рискует занемочь и даже умереть.

Баня кончилась; светлый люк накрыли, но молодежь расположилась веселиться. Положили на славу: кто скорее другого продолбит лед, толщиною 4-х фут? Отправились в кажим за пешнями; там парильщики оканчивали обед, и большая часть из них приняла участие в этой забаве. Двое стариков выбраны старшинами: один для подания сигналов последовал на реку, вместе с состязателями, другой, свидетельствующий о победителе, остался в кажиме; остальное народонаселение, от старого до малого, высыпало на берег. Состязатели выстроились в линию, футах в 5 друг от друга, старшина кинул вверх шапку, и в тот момент, как она, достигнув высшего предела своего полета, обратилась книзу, все пешни разом вонзились в лед. Мы удивлялись ловкости некоторых туземцев; казалось, они менее других прилагали усилия и вовсе не торопились, но дело у них шло скорее. По мере накопления осколков, их выгребали ногами и руками; через 7¹/₂ минуты у одного выступила вода; он погрузил пешню в сделанное отверстие по самую рукоятку, в знак убеждения зрителей, и потом стремглав бросился в кажим для представления ее оставленному там судье. Общее шумное ободрение сопутствовало победителю.

Смеркалось; народ расходился; снизу реки показалось две нарты; несколько детей остались на берегу из любопытства взглянуть на подходящих; вскоре они поднялись к селению и остановились у одного зимника: то была семья, состоящая из мужа, жены, взрослой дочери и мальчика-подростка. Никто их не встретил, со всем тем приезжие располагались, как дома; привязали собак к столбам кормовой бараборы, сложили в нее привезенный скарб и товар, подняли нарты на вешала; потом женщины и мальчик спустились в зимник, мужчина пошел в кажим. «Здравствуй», «прощай», «спасибо» – этих слов не существует в туземном словаре. Вошедший отряхнулся, сколотил снег с торбасов, снял и повесил для просушки камлею, или верхнюю парку, и, вытащив руки из рукавов той парки, в которой остался, что вообще делается ради большего тепла и выражения безделья, – молвил тому, у кого он остановился: «Я к тебе». Тот ответил обычным «тавай-хвай», которое в этом случае всего ближе выражается наречиями «ладно», «хорошо». Тем приветствия закончились.

Отогревшись, понюхав или покурив табаку, приезжий заводит речь, не обращая ее собственно ни к кому, о том, что нового произошло в его стороне, рассказывает виденное и слышанное во всех селениях, через которые он проезжал, но изъясняется всегда слогом повествовательным, в неопределенном наклонении и в иных случаях иносказательно, так, например: на таком-то селении, говорят, касяги ходят и дарят табаком – это значит, что он видел русских, получил подарок, но не утверждает положительно, чтоб русские одаривали и в других селениях, или такой-то, одетый в новую парку, лежит в кажиме головой к стене – это означает умершего; над таким-то шаманят – знак болезни, там-то много жира или чего другого – свидетельство изобилия промысла или улова и тому подобное. Кто умер, кто и чем болен, кто и что добыл, объясняется по особенным вопросам впоследствии; во время же повествования все слушают, только изредка восклицая: «А! кика», то есть «так, так».

Гость приехал не к кому-либо исключительно, но желает своему товару найти покупщика за необходимые для него предметы; удовлетворив себя и других рассказом, он вносит в кажим все привезенное для промена и объявляет, что за то и то желательно иметь это и это. Каждый рассматривает, и если кто находит промен для себя выгодным или полезным, то со своей стороны, не говоря ни слова, приносит требуемое, чтоб все видели доброту и качество поступающих на обмен вещей; если цены привезенных предметов дороги, то одни молча отходят прочь, другие торгуются. Но вот приезжий подает одному из туземцев вещь, которую выменял от него назад тому около года: «Это, – говорит он ему, – не годится для меня!», и тот, оглядев вещь и признав ее действительно за свою, возвращает то, что получил, без всякого возражения.

У молодой из прибывших женщин муж остался в своем селении; войдите в зимник, вы увидите у нее другого; этот второй не половинщик, как то бывало в старину у алеутов и кадьякцев, а кукла, которую она и раздевает, и кормит, и спит с ней. Мужья, любящие или имеющие жен малолетних, таким же порядком обращаются со своими нареченными.

Настал вечер. В кажиме долго и темно и пусто; большая часть мужчин ужинает в зимниках; наконец, мало-помалу собираются, щедрые или достаточные приносят жир; иные принимаются за различные работы; другие, сидя на лавках и покачиваясь взад и вперед, слушают рассказы приезжего или домашнего краснобая; по временам нюхают или курят до одурения; вдруг из одного зимника раздаются звуки бубна и завывания шамана: это лечение больного. Как не посмотреть! Пойдемте; нам сопутствуют немногие.

В одном из углов зимника сидит больной: он страдает простудой и в особенности ломотой поясницы; перед ним горят два жирника; зад парки поднят ему на голову; два шамана, по той и другой его стороне, по временам поют и бьют в бубны; за ним виднеется растрепанная голова старухи; она каркает по-вороньи, клюет носом в спину больного, с кем-то переговаривается и, встречая или препятствия или видя неуспех, переменяет голос, щекочет по-сорочьи, лает по-собачьи, вот, наконец, завыла волком, начала кидаться на больного, как будто грызет ему спину, срывает с него что-то, показывает вид, что бросает на воздух; в бубны забили сильнее; старуха, вскочив, сдернула парку с пациента, принялась ее вытряхивать, потом, схватя веник, начала махать им во все стороны, выметать из-под нар, как бы кого выгоняя; открыли верхний люк; четыре других тунгаков на крыше зимника ударили в бубны, закричали: «Побежал, побежал! у! у!». Старуха притворилась или точно обеспамятела. Этот был третий дух, выгнанный ею из больного, сколько еще их в нем осталось, никто не знал. Если то был последний, больной в скором времени должен поправиться, в противном случае шаманство продолжится, разумеется, по воле больного, потому что он за это платит и иногда довольно дорого. Тунгаки утверждают, что вся сила их искусства состоит в отыскании духа, который вселился в больного: выгнать его они не считают важным. Не так ли и в медицине?

Время склоняется к полуночи, туземцы располагаются спать, и когда все стихнет, мужья дезертируют к своим дражайшим половинам.

Пляски туземцев Квихпака и Кускоквима вовсе различаются от поморских в духе и действиях. Пляски первых – собственно, передача в мимических представлениях явлений духов тунгакам при каких-нибудь случаях частной их жизни, и так как дух является в образе зверя, птицы, человека или в другом каком фантастическом виде, то вместе с пляской тунгак представляет и его личину или маску. Слова песни – описание в известном размере явления или беседы тунгака с духом. Каждую пляску в первый раз выполняет в кажиме сочинитель, а потом она переходит вместе с личиной в общее достояние. Песни поются теми, которые дают вечеринку, напев одинаков с приморским.

Представления выполняются мужчинами нагишом, потому что все искусство их пляски состоит в выказании проворства, легкости и быстроты; по одной или по паре женщин с каждой стороны плясуна окаймляют картину. Движения последних всегда плавны, исключая обыкновенные частные вечеринки, в которых старушки позволяют себе различные вольности.

Пляшущие женщины одеты и обвешаны бисером, колокольчиками, медными обрезками и тому подобными украшениями; на парадных представлениях, то есть тех, на которые съезжаются гости с окрестных селений, женщины одеваются в прозрачные камлеи, в руки берут различных видов резные из дерева фигуры, украшенные перьями или длинной оленьей шерстью: эти фигуры служат им для придания большего эффекта и соразмерения своих движений.

Сколько бы ни было действующих лиц, все они бывают в масках; впрочем, воображение тунгаков не создает представлений более как из трех персон. Если дают вечеринку женщины, то одеваются в мужское платье и тогда пляшут в масках. У квихпакцев и кускоквимцев есть своего рода паяцы, или шуты. В интермедиях между представлениями они отпускают разные шуточки, подсмеиваются над плясунами, зрителями и часто довольно неблагопристойно, но у каждого народа свои понятия о любезности.

Для яснейшего ознакомления читателей с туземной пляской расскажем содержание некоторых их представлений.

В кажиме 10 сажен в квадрате; по всем трем ярусам лавок и по полу, исключая передней стороны, оставленной для действующих лиц, сидит народ. Мужчины – одни совершенно нагие, другие без парок – занимают лавки, женщины скучились на полу; со многими из них грудные дети. Жарко и душно. Два жирника на авансцене, то есть по углам передней стороны ямы огнища, и четыре в разных местах кажима тускло разливают свет на пеструю толпу зрителей; с нижней лавки передней стороны спущены травяные рогожки, отделяющие гардеробную актеров. Четверо тунгаков сидят на этой лавке, держа в зубах бубны в 2¹/₂ фута в диаметре; два старика в оборванных парках с замаранными лицами временами появляются на сцене, дразнят друг друга и подсмеиваются над зрителями, что те понапрасну собрались смотреть новую пляску, которую они, старики, украли у сочинителя. Это вместо увертюры.

Но вот открылся светлый люк, и по ремню опустился быстро, можно сказать мгновенно, плясун, легким скачком он очутился на сцене; две пары женщин стали по сторонам; на нем личина, изображающая фантастическую голову ворона; вот он заскакал по сцене, закричал по-вороньи; бубны забили свой мерный такт; певцы затянули песню. Плясун представляет то ворона, приседая и скача по-птичьему, то известные действия человека, которому во всем неудача. Содержание пляски выражается словами песни, сущность которых заключается в следующем: «Жил тунгак на своей заимке и голодал, и приметил он, что куда бы он ни пошел, везде сопутствует ему и становится помехой ворон; пойдет ли на добычу за оленями, ворон откуда ни возьмись закаркает, встревожит оленей и не допустит скрасть их в меру полета стрелки; поставит ли петли на ушканов или куропаток, ворон спутает, сорвет их; опустит ли в озеро морду на рыбу имагнат, и тут ворон находит способы повредить ему. «Кто ты?», – наконец, восклицает тунгак. Дух в образе ворона, усмехаясь, отвечает: «Горькая твоя доля». Таким образом, в этой пляске представляется в мимике охота за оленями, ловля ушканов, куропаток, рыбы и беседа тунгака с вороном.

За пляской следует антракт: семья плясуна в память своих родных одаривает гостей различными запасами или какими-либо вещами; в последнем случае наблюдается, чтоб число раздаваемых вещей было или двадцать или дважды двадцать, мы считаем по-туземному, и так далее; притом раздаватель до самого момента дележа старается сколько возможно скрыть от всех присутствующих то, чем он намерен дарить. Положим, что мужчина расположился одарить своих гостей подошвами; перед глазами зрителей он представляет байдарку, вырезает из нее двадцать, сорок или шестьдесят пар подошв и в то же время рассказывает, каким образом байдарка была приобретена, долго ли на ней ездил, благополучно ли производил ловлю, восхваляет доброту лавтака и прочее. Если одаривает женщина, например, мешками из рыбьих шкур, то же число двадцать или сорок она сшивает между собой, растягивает их во всю ширину кажима, объясняет труды и время, употребленные ею на выморозку шкур, на шитье, на приобретение различных украшений, наконец, на тайну производства своей работы. Если раздаются провизии, то всего чаще передают их из рук в руки. В обыкновенных игрушках раздача подарков зависит от воли раздавателя, и предпочтением никто не обижается.

Обратимся снова к представлениям. Вот три человека выскочили из-под лавки; один из них с собачьим рылом, на четвереньках, с загнутой рукой вместо хвоста, как будто тянет нарту; второй в весьма правильной маске человека показывает, что толкает нарту сзади; третий – в личине с лишком 3 фут величины, изображающей уродливое человеческое лицо на лягушачьем рыле, окруженное ореолом из орлиных перьев, представляет духа.

Содержание пляски и песни следующие. Идет тунгак с своей одиночки на зимники; собака его тяглая кормленая, вдруг чего-то пугается, поджимает под себя хвост, визжит; тунгак осматривает ее, не занозила ли она ногу, не трет ли ей где алык²⁶¹; напрасно: собака не трогается с места; нечаянно поднимает он голову и видит духа. «Что тебе?» – вопрошает тунгак. «Не ходи, – отвечает дух, – на твоем жилье повальная болезнь, люди умирают скоропостижно». – «Что ж, – возражает тунгак, – если мне умереть этой болезнью, то я умру, где бы я ни был, а на жиле у меня жена, дети и прах моих родственников»...

Мы здесь представили два образца туземной пляски, но есть такие, которые невозможно передать, иначе как перекладывая следующие к ним песни из слова в слово. Для нас, по незнанию обстоятельно языка, это было бы сочинением, чего мы себе не дозволяем. Эти пляски выражают прошения, обеты, знаки благодарности, изъявляемые духам, или видения, представляющиеся тунгакам. На Кускоквиме мы видели пляску новокрещеных, которой содержание была благодарность тяте, так зовут туземцы управляющего редутом Колмакова, С.Лукина, за озарение их светом христианства, за прекращение между ними несогласий и за услуги, которые он оказывает им, продавая по сходным ценам табак, котлы и другие товары, и признаемся, что считаем мимику квихпакцев и кускоквимцев доведенной до замечательной степени совершенства. Личина вырезается также с большим искусством; красят их цимолитом, болюсом, кровавиком и фосфорокислым железом; некоторые украшаются перьями.

У туземцев Квихпака и Кускоквима мы замечаем признаки идолопоклонства в плясовых личинах, в болванах или куклах, чествуемых под видом отсутствующих особ, и, наконец, в особой игрушке, которую туземцы отправляют на своих жилах без приглашения гостей из окрестных селений. Находясь в редуте Колмакова, мы этой игрушки не видели, но для любопытных и для соображения будущих этнографов прилагаем ее описание словами толмача экспедиции.

«Поутру 27 декабря несколько стариков пришли к байдарщику[78]78
  Представление этой игрушки толмач видел в Икогмюте. Управляющий артелью Глазунов называет ее «поголовной женитьбой».


[Закрыть]. Понюхав табаку, один из них начал говорить: «Мы тебя женим, Андрей». – «Ладно!», – отвечал байдарщик. «И команду твою женим». – «Пожалуй!» – «И капитана женим?», – так звали туземцы меня. «Как же это так? Он на Кускоквиме». – «Мы сделаем его болван». – «Ну, этого нельзя». Байдарщик боялся, чтоб чего со мной ни случилось. «А команду его, которая здесь, можно?» – «Хорошо», – отвечал байдарщик. И старики вышли.

Глазунов объявил команде, что туземцы нынешним вечером собираются всех их женить. Павел Колоша обрадовался, потому что все бабы боятся его, как зверя. Я побежал к Куропатке, той девке, которая жила с нами в Нулато, узнать, на ком женят меня; она засмеялась и отвечала, что это только так, не вправду, и что молодых ребят всегда женят на старухах или малолетках. Своим я никому ни слова; байдарщик тоже не сказывал, в чем дело. Ввечеру пошли в кажим, для осторожности имели под парками пистолеты. Народ был в скопе; на передней лавке стояло 5 деревянных истуканов нагишом, величиной в аршин, руки были особо подвязаны, ноги только обозначены чертой; два из них были женские; на лицах у всех надеты были маски; пред каждым горело по жирнику. Дикари по очереди плясали по-своему и потом перед каждым истуканом ставили калужки с рыбой, толкушей и другой пищей, приговаривая: «Это вам от наших запасений, помогайте и впредь больше». Жалостного ничего не было. Когда все отплясали, началось общее угощение; каждому приносила нареченная жена, и потом разошлись все спать, женщины по своим зимникам, а мужчины в кажиме.

На другой день, на заре, пришли к нам мужики с жила, звать по обычаю топить баню. Мы не захотели служить дикарям; байдарщик велел откупиться или нанять мальчиков, которые и за себя бы и за нас принесли по вязанке. Сам он отдал фунт табака; пришлось нам заплатить по папуше со своего счета. Колоша сердился пуще всех, что за горсть толкуши и одну юколу вынужден был заплатить так дорого, но до расплаты не дошло; байдарщик выплатил за всех нас, говоря, что он знал умысел дикарей, чтоб получить от нас подарки. По окончании бани, тем же утром, истуканов уложили на старое место за кажимом; завалили берестой и дровами; старики рассказывают, что и отцы их не помнят, когда они были сделаны».

Квихпакцы и кускоквимцы покойников своих кладут, пригнув ноги к животу в сколоченные из досок ящики, обертывают берестой и накрепко забивают крышкой. Гробы эти ставят на 4 столба фут 5 высоты и к лицевой стороне прибивают особый щит от 4 до 6 фут в квадрат, на котором малюют профессию оконного, как-то: байдару, если он был торговец, оленя или бобра, если был промышленник, и прочее. Перед могилами втыкают копья, весла, вешают луки, стрелы, кладут целые байдары и прочее.

В материалах о поморцах мы описали годичные поминки по умершим, отправляемые у всех племен народа канг-юлит одинаково. Главные, или окончательные, поминки празднуются с большими приготовлениями. Те, которые намерены справлять их, посылают нарочных миль за полтораста за одноименником поминаемого умершего; одевают его с ног до головы в лучшую и дорогую одежду; дарят большими партиями бобров, выдр и прочего; наконец, если невозможно такому человеку приехать, то посылают все предназначенные вещи к нему; сверх этого, по крайности за 3 месяца собирают всех окрестных жителей от мала до велика и делают им о своем намерении формальное объявление.

Здесь помещаем церемонию такого объявления, виденную нами в селении Икалигвигмют в сентябре 1843 года.

Мы приехали перед вечером и нашли до 300 душ обоего пола гостей с Кускоквима, низовья Квихпака и реки Иттеге. В сумерках 8 человек старшин тех семейств, которые вознамерились делать окончательные поминки по своим родственникам, принесли в кажим по засвеченному жирнику и поставили их кругом ямы огнища, заложив его досками; потом принесли три небольшие рогожки, разложили их на полу в трех углах кажима и стали выкликать из среды гостей 3 человек, которые решились бы идти на кладбище; выступили трое желающих; поминающие посадили их на рогожки, раздели донага, обмыли и снова одели в новое платье, подпоясали специально сохраняемыми издавна на такой случай поясами[79]79
  Пояса эти, с лишком в фут ширины, были сшиты из оленьих белых брюшин с росомашьими хвостами.


[Закрыть], дали каждому по выструганной палке и поставили среди кажима. Тогда старший из гостей велел им идти и созывать в кажим покойников. Посыльные ушли, за ними удалились и делающие поминки. Минут через 10 первые возвратились; еще через такой же промежуток вошли все жители этого селения – принесли и слабых старух, и грудных детей; наконец, явились и справлятели поминок; они были переодеты в новую обыкновенную свою одежду; кроме того, у мужчин надеты были длинные, по локоть, лавтачные рукавицы с раструбом, густо увешанные топорковыми носами; женщины имели в руках по два орлиных пера, а на голове узкие повязки из белых соболей[80]80
  Все эти вещи с заботливостью сохраняются и передаются из рода в род. Соболи, белые, как зайцы, весьма редки, так что за них туземцы платят между собой по 20 и более бобров или выдр. Мы достали шкуру одного и передали зоологу-препаратору императорской Академии наук Вознесенскому.


[Закрыть]. Каждая семья, остановясь за своим жирником, поочередно пела особо плачевным голосом сочиненные нарочно на этот случай песни, в которых назывались поименно все сродники поминаемого; плясали, не сходя с мест; многие из присутствующих плакали. Когда окончилась «Песнь мертвых», как называют это представление туземцы, последовало обыкновенное угощение, заключившее церемонию объявления первого дня.

На другое утро, после бани, собрались в кажим приготовляющиеся к поминкам, во вчерашней новой одежде, проплясали перед ямой огнища, пропели другие свои плачевные песни, потом в сопровождении одного старика с бубном и несколькими песенниками ходили тихими мерными шагами по всем памятникам; пред каждой подновленной могилой останавливались и немного плясали. Зрители, гости и остальные жители этого селения во все время процессии находились на крышах зимников и других возвышенностях и плакали; потом собрались в кажим на последнее угощение, после которого начали разъезжаться по домам.

При отправлении главных поминок следуют той же церемонии, что и в годичных. Тому, кто раздает все свое имение, палят ресницы, бреют брови и нагого на трое суток сажают за рогожу в угол кажима, не давая нисколько ни пищи, ни питья. Потом, по истечении этого поста, все собравшиеся гости приносят ему различные подарки, кто что вздумал. Туземец снова обзаводится, богатеет и на всю свою жизнь приобретает общее уважение. Со всем тем такого добротного поминщика мы знали только одного.

Все племена народа канг-юлит, проживая на месте, не ведут никакого времяисчисления; расстояния меряют ночами остановок; редко ошибаются в днях равноденствия и солнцестояния; какие у них на то приметы, узнать не мог; год разделяют на 12 неровных месяцев начиная с сентября, то есть с окончания своих рыбных запасений; называют их по различным видимым переменам в жизни природы. Так: первый осенний месяц сентябрь зовут Тунтут нулигун, «олени ходятся», или, в буквальном переводе, «олени берут жен»; октябрь – Кунгдан, «иней падает» и прочее. Числа годов не считают, и потому никто не знает своих лет, и при таком вопросе обыкновенно отвечают, что на их памяти такое-то дерево выросло, или указывают на какую-нибудь другую перемену местности. Различают некоторые созвездия; отличают планеты от неподвижных звезд, дают особые названия появляющимся кометам и метеорам; впрочем, астрономические их познания так спутаны, что мы не могли сообразить ничего положительного; может быть, причиной этому было и наше незнание туземного языка, заставлявшее крайне беречься вносить в свои заметки рассказы толмачей, не понимающих сущности того, о чем их спрашивают.

Обширное поле остается после нашей скудной жатвы тому, кто будет иметь более средств и способностей к описанию нравов и обычаев народа, с которого нам удалось приподнять завесу. Если захотим сохранить память их первобытной жизни, не мешает поторопиться: с распространением христианства, в столкновении с нашим образом жизни туземцы так скоро теряют народность, что через десяток-другой лет старики будут таить или стыдиться рассказывать прежние свои обычаи, поверья и прочее, и весь общественный быт их изменится. В настоящее время мы заметили это на Кускоквиме у новокрещеных. Это же видим у алеутов и кадьякцев.