Текст книги "Право на возвращение"

Часть пятая

1

Тель-Авив

Двенадцатью годами позже

Апрель 2024

– Он уснул, – сказала Рита Кон, вставая с дивана в гостиной. Маленькая седая женщина, худенькая, как голодная художница. Очки, прицепленные к массивному шнуру червонного золота, который она называла своей «похоронной страховкой», болтались на тонкой шейке. Рита приходилась Икки теткой, сестрой его матери, это она их познакомила.

Икки был феноменально талантлив, и его без проблем взяли на отделение компьютерных технологий Массачусетского Технологического. Он учился на втором курсе, когда друг уговорил его поработать на рождественские каникулы в баре одного из крупнейших отелей Арубы[44]44
  Один из островов в Нидерландских Антилах.


[Закрыть]. Щедрые чаевые, чудесная погода, роскошные девушки. Он стал одной из сотен жертв серии терактов-самоубийств, имевших место в среду, 25 декабря 2019 года; ему было девятнадцать. Рождественские каникулы, отели забиты народом, пострадало семь островов. Рита работала на Брама. У Брама были прекрасные связи в Америке. Икки срочно перевезли в Тель-Авив, полтора года лечили и восстанавливали. А потом он стал партнером Брама по «Банку».

– Сколько он выпил? – спросил Брам.

– Не меньше чем пол-литра.

– Как долго ты могла бы с ним побыть?

– Ты сегодня работаешь? Если надо, я могу остаться на всю ночь. Я сейчас дам тебе послушать его.

– Он что-то говорил?

– Я записала на мобильник.

– Ты чудо, Рита, – сказал Брам, надеясь, что она не заметит его скептицизма.

– Он просто говорил. На своем «старом» языке.

– Можно мне послушать?

Она взяла телефон со стола, нажала на кнопку. И зазвучал слабый голос Хартога. То, что он говорил, оказалось бессмыслицей; звуковой ряд напоминал какой-то германский язык. В бормотание вклинивались иногда узнаваемые голландские слова. Брам расслышал: «En noten govesie gene, maar halsie van der maken en blagsen van de slas». Это продолжалось около трех минут, ничего не значащий набор звуков с редкими вкраплениями голландских слов. Лучше, чем полное молчание, но ни одной связной мысли он уловить не смог. Если даже голова работала, проблема могла состоять в способности верно произносить звуки.

– Что говорит профессор? – спросила Рита. – Что-то важное?

– Он говорит… – Брам помолчал: – Он рад, что ты с ним возишься. И он тебе за это благодарен.

– Это – голландский язык?

– Да. Староголландский.

Когда Брама не бывало дома, Рита ухаживала за его отцом. Она была вдовой-пенсионеркой, жила этажом ниже и подрабатывала, ухаживая за больными. Ее единственный сын погиб во время войны в Негеве. Муж был убит двадцать лет назад в местах, которые тогда назывались «Западным берегом», и Рита рассказывала, что они с Хартогом регулярно обсуждают «ситуацию». Соблазнительно было надеяться, что Хартог все еще существует в каких-то закоулках своего старого мозга, только не может внятно говорить. Но скорее всего, дух покинул его тело и потерян навсегда. А Рита бессознательно притворялась, выдавая за истину иллюзии одинокого человека, принимающего отголосок собственных слов за ответ воображаемого собеседника.

Когда Хартог заметил у себя первые симптомы Альцгеймера, он погрузился в изучение процесса болезни, которая неуклонно вела его к помрачению сознания. Он надеялся, что может поделиться своими знаниями с сыном, но Брам ничего не смыслил в химии и медицине. Пока главное достояние нобелевского лауреата – его мозг – обрастал непроницаемой корой, Брам рылся в популярных публикациях. Информация оказалась малоутешительной, но он получил представление о том, что происходит с отцом.

Симптомы того, что его мозг постепенно отключается, отец записывал на листке бумаги, прикрепленном к компьютеру:

1. многократные когнитивные[45]45
  Познавательные.


[Закрыть] помехи.

2. провалы памяти.

3. афазия[46]46
  Патологически беспорядочная речь.


[Закрыть], апраксия[47]47
  Постепенная утрата возможностей производить осознанные движения.


[Закрыть] и агнозис[48]48
  Невозможность опознания объекта при помощи ощущений.


[Закрыть].

4. постепенная дегенерация обычных функций.

Хартог рассказывал ему, что возраст – важнейший фактор риска для появления болезней типа Альцгеймера. Он считал, что человеческий организм, эволюционное развитие которого заняло миллионы лет, был запрограммирован максимум на пятьдесят лет жизни. Когда этот срок превышается, организм обставляет процесс угасания жуткими подробностями. Гигиена и медицина помогают людям дожить до гораздо более преклонных лет, чем было задумано природой, но и природа не желает сидеть сложа руки. Отец говорил: «Природа мстительна. Природа берет реванш при помощи старческих хворей».

Отцу сейчас было девяносто три. Он много спал, иногда, сидя перед включенным телевизором, издавал непонятные звуки и, вне всякого сомнения, радовался, когда Хендрикус лизал ему руки. Хендрикус постоянно был рядом, и перед телевизором, и в тенечке на балконе, где Хартог сидел, уставившись невидящим взглядом на улицу и окрестные дома.

Невозможно было предсказать, в какой момент вид отца выведет Брама из равновесия. Бывало, Хартог засыпал перед телевизором, голова его склонялась набок, и непонятно было, жив он или умер. В такие минуты Брам чувствовал, что с него довольно. Редкие «хорошие» дни перемежались с «плохими», когда Брам, кормя отца мелко нарезанными кусочками пищи, старался не глядеть ему в лицо, потому что Хартог сидел, тихо пережевывая еду, и вовсе не замечал сына.

Дважды в день (или по мере необходимости) Брам менял отцу памперсы, но все-таки кожа у Хартога между ног часто воспалялась, ее надо было смазывать специальной мазью; первое время Брама тошнило от ее вида и запаха, но постепенно он привык и исполнял свой долг аккуратно и механически, не позволяя себе насмешливых замечаний.

Кожа на теле Хартога стала тонкой, сухой, морщинистой и такой прозрачной, что сквозь нее просвечивали вены. На ней было множество коричневых старческих пятен. У Хартога доставало сил, чтобы самому выбраться из постели или встать со стула, чтобы взять телевизионный пульт. Передвигаясь по дому, он опирался на специальную каталку. Порожков в квартире не было, так что он мог легко добираться до любого места.

Иногда он принимался плакать, уткнувшись в плечо сына, и Брам, крепко обнимая его, ждал, пока Хартог забудет, отчего он расплакался, и взгляд его снова станет бессмысленным.

Хартог получал лекарства, находившиеся в разработке. Был, так сказать, одним из «подопытных кроликов», на которых университет проверял новые препараты. За последние десять лет масса народу – молодежи и семей с детьми – перебралась в Австралию и Новую Зеландию, и средний возраст оставшихся поднялся до критического уровня. Не только в армии, даже в университете ощущался существенный недостаток самой молодой части населения. Если так пойдет дальше, число студентов упадет до того же уровня, до какого упало число таиландцев, прежде нанимавшихся для уборки. Все они вернулись домой, потому что экономическая ситуация в Таиланде давала им шанс зарабатывать намного больше, чем в Израиле. Но на исследования в области старческих хворей демографический кризис подействовал благотворно. Было совершенно необходимо поддерживать стариков как можно дольше в здоровом и активном состоянии. Те врачи, которые имели возможность получать субсидии на научные исследования, вкладывали их в гериатрию[49]49
  Наука о старческих болезнях и их лечении.


[Закрыть]. В результате появлялись новые лекарства. Пять месяцев назад Хартог начал принимать новые таблетки, и теперь у него все чаще случались просветления. Брам завел специальную тетрадку и записывал в нее дату, интенсивность и продолжительность таких светлых моментов. Интенсивность он обозначал по собственной методике: моторика, полные фразы, осмысленность взгляда, воспоминания. И хотя он не мог проконтролировать Ритины истории о дискуссиях с Хартогом, он и их записывал в специальном разделе – «Ритин список».

Как только Рита ушла, Брам усадил отца за кухонный стол и повязал на его морщинистую шею нагрудник; если этого не сделать, сразу после еды придется его переодевать. Хартог уставился взглядом в стол, спокойно дыша и неторопливо моргая глазами, словно полностью сконцентрировался на решении сложнейшей проблемы. Брам сел рядом и стал кормить отца маленькими кусочками хлеба с маслом.

– Папа, тебе привет от Джуди Розен. Она звонила вчера, когда я был на работе.

Джуди Розен была дочерью Джеффери Розена, американского филантропа, поддерживавшего лабораторию Хартога крупными суммами. С тех пор как Джеффери умер, Джуди продолжала заниматься благотворительностью и теперь, кроме всего прочего, субсидировала «Банк».

Быстро двигая челюстями, Хартог пережевывал кусочки хлеба, которые клал ему в рот Брам.

– У нее все хорошо, дети здоровы. Она продала свой дом в Нью-Йорке, говорит, что меры безопасности превратили город черт-те во что. Они перебираются в Нью-Мексико, в Санта-Фе. Ты никогда там не был?

Сам Брам побывал в Нью-Мексико, но ничего не мог об этом вспомнить.

– Мы не долго говорили, всего несколько минут, я вел машину, но я ей рассказал, что у тебя все хорошо, и она просила передавать привет от нее и ее мужа.

Он осторожно дал отцу попить чаю с молоком. Жидкость из уголков рта Хартога потекла по подбородку и закапала на нагрудник.

– Она спросила, не хотим ли мы уехать. Ты хотел бы? А что мы будем там делать? Здесь мы как-никак дома. Несмотря ни на что. Мы, пожалуй, останемся.

Отец издал нечленораздельный звук, сигнал интуитивно существующего организма, и Браму показалось, что он хочет еще хлеба. Но когда он поднес очередной кусочек ко рту отцу, тот сжал губы.

– Наелся? Больше не хочешь?

Из горла Хартога снова вырвался такой же звук, и Брам приготовился услышать нечто более осмысленное. Отец открыл рот и произнес что-то вроде «Вуг».

Что он хотел этим сказать? Сегодня Хартог находился в «светлой фазе», как называл это его доктор. Завтра или послезавтра все может поменяться; иногда из его рта доносятся звуки, напоминающие слова. Брам пытается на них реагировать, но до отца, кажется, это не доходит. В самом начале болезни Хартог время от времени выходил из своего кататонического[50]50
  Психопатологический синдром, проявляющийся в двигательных расстройствах.


[Закрыть] состояния – когда, по счастливой случайности, связи между нейронами временно восстанавливались и минут на пятнадцать, а иногда и на полчаса, к Браму возвращался прежний Хартог. В эти чудесные моменты просветления Хартог сидел за столом с книгой или записывал что-то похожее на химическую формулу на полях газеты (бумажной газеты, просматривать электронные за утренним кофе Брам так и не привык). А иногда, в течение нескольких минут, бубнил что-то монотонно, словно читал вслух статью на чужом языке – но это было давно; теперь такого больше не случалось.

Уложив отца в постель, Брам побрился, принял душ и надел чистую рубашку. Конверт с фотографией умершей девочки он положил в ящик под телевизором. Прежде чем захлопнуть за собой дверь и предупредить Риту, что он уходит, Брам заглянул в комнату отца. Хартог лежал в кровати на спине, вытянув длинные тонкие руки вдоль тела. Рот приоткрыт, из него раздается храп; Хендрикус чутко дремлет на матрасике в ногах постели. А Брам уходил на работу – мотаться по городу шесть часов подряд в автомобиле «скорой помощи».

2

Станция «скорой помощи» – диспетчерская, рассылавшая машины по вызовам, буфет для шоферов, душевая и раздевалка с железными шкафчиками, в которых хранились одежда и вещи сотрудников, – обслуживала центр города и имела в своем распоряжении двенадцать машин. Она окружена была бетонной стеной с колючей проволокой, двор освещался установленными на высоких шестах прожекторами.

Брам отметился у Хадассы, начальницы диспетчерской. Крупная, белокожая, ярко-рыжая Хадасса подводила глаза голубыми теням, выщипывала брови в ниточку и румянила щеки; в прошлой, московской жизни ее звали Кристиной. Больше всего она напоминала хозяйку борделя, но никто не решился бы ей об этом сказать. Напряженный темп их работы, случалось, доводил сотрудников до истерик; но она, величественная, словно русская царица, продолжала отдавать приказы твердым голосом, в котором звучали стальные нотки. Двенадцать лет назад Хадасса приехала в страну вместе с братом – в числе небольшой группы евреев, променявших богатую, благополучную Россию на Тель-Авивское гетто.

– Сегодня твоя машина – тридцать – двадцать четыре, – сообщила она Браму на иврите, щедро сдобренном неистребимым русским акцентом.

– Да она медленная.

– Слишком много вас здесь, быстрых. Работаешь с Максом.

– С Максом? А почему не с Довом?

Дов Охайон был его постоянным напарником – болтливый, смуглый, как бедуин, и ухоженный, как кинозвезда, сефард.

Макс, брат Хадассы, синеглазый, рыжеволосый медведь, когда-то занимался добычей нефти в Сибири и при разных обстоятельствах потерял в общей сложности три пальца. В ту пору его звали Матвеем.

Давным-давно, из-за нехватки врачей, «скорой» пришлось ограничиться парой санитаров, которые могли водить автомобиль и оказывать первую помощь. Два года назад, когда, в состоянии крайней нужды, Министерство здравоохранения объявило набор желающих на краткие курсы для работы в «скорой», Брам на них записался. От службы в армии он был освобожден из-за нестабильности нервной системы, но в «скорую» его взяли с радостью. Он прошел курс первой помощи, включавший и помощь людям, находившимся в критическом состоянии, – с чем персонал «скорой» мог столкнуться в любой момент. Важнейшим был курс помощи пострадавшим от взрывов бомб.

В прессе шла дискуссия, должны ли мужчины служить в армии (при условии, что руки-ноги у них на месте и они способны управляться с оружием) в любом возрасте. До достижения пятидесяти пяти лет все мужчины Израиля должны были проходить каждый год резервистскую службу, но теперь возраст четверти наличного населения перевалил за шестьдесят пять, и процент стариков постоянно повышался. Ультра ортодоксы – «черные», которые, считая единственной священной целью изучение Талмуда, десятилетиями избегали обязательной военной службы, никого больше не раздражали своим видом. Почти все они перебрались в Иерусалим, доставшийся палестинцам. В том, что случилось с Израилем, они видели «Провидение Господне» и готовились ко встрече с Мессией, плодясь, подобно палестинцам, с удесятеренным усердием, ограничиваемым лишь репродуктивной способностью их несчастных жен. Когда Мессия явится, то, как известно, пробудит мертвых и навеки освободит людей от Греха, Хвори и Смерти; вера их сама по себе была не так уж плоха.

Брам расписался в списке присутствующих, переоделся в белую рубаху с эмблемой «скорой» – шестиконечной звездой Давида и надписью на иврите «Маген Давид адом» – Красный щит Давида, надел башмаки на толстой резиновой подметке и отправился в буфет, прокуренный зал, лишенный окон. Там стоял длинный стол с желтой пластиковой доской, несущей на себе сотни следов от затушенных о нее окурков. У стола сидело с десяток парней, оставшихся, как и Макс с Брамом, в стране. Одни не получили виз по лени, другие – из-за тюремного прошлого, третьи были любопытны и желали лично наблюдать конец этой трагической авантюры. Брам приветствовал каждого жестом «high five»[51]51
  Знак приветствия, при котором двое хлопаются друг с другом поднятыми вверх ладонями.


[Закрыть], ставшим привычным в их среде с тех пор, как Дов рассказал, что в середине прошлого века такое приветствие среди летчиков-испытателей НАСА считалось приносящим счастье. Они чувствовали себя отвязными ребятами, не хуже, чем те пилоты.

– Эй, парень, – спросил Макс, – ты в порядке?

У него был тяжелый, скрипучий голос, сигарета, зажатая в губах, шевелилась в такт словам. На столе – пластиковые стаканы с черным кофе. Под столом – бумажные мешки, в каждом – бутылка. Водка. Руководство «Давидова щита» прекрасно знало, что сотрудники «скорых» выпивают на службе, но предпочитало смотреть на это сквозь пальцы.

– Слыхал про Дова? – спросил Барух Перец. Он был менеджером по food and beverage[52]52
  Еда и напитки (англ.)


[Закрыть] отеля «Тель-Авив Палас» (в прошлом – «Хилтон») и убежденным, заядлым курильщиком, державшим под контролем все застольные беседы. Улыбаясь, он смотрел на Брама.

– А что с ним?

– Как, ты не знаешь?

– Нет. Что случилось?

– Макс, ты расскажешь? Как свидетель события.

Макс кивнул, кашлянул в кулак и приступил к рассказу:

– Вчера вечером, точнее, без восьми минут одиннадцать получен вызов. Пожилая дама, затруднения с дыханием. Мы с Довом выезжаем. Квартирка на Ротшильда. У дверей встречает какая-то девка. Ведет нас вверх…

– Наверх, – поправил Барух.

– Наверх, мы берем кислород и все, что надо, и сразу видим – она удалилась от мира…

– Покинула сей мир, – снова поправил Барух.

Макс пожал плечами:

– Она лежала на кровати, упокоившись с миром. Ничего не поделаешь. Девка сказала, что она, наверное, умерла. Ну вот, старуха долго болела, девка – не красавица, но все при ней: сиськи, попка – за ней ухаживала. Ни слезинки. Мы говорим: ничего не поделаешь, вызывай похоронную службу. Девка рада, что бабка померла. Много забот, от бабки никакой жизни, все время в постели, боли и прочее, все время орала на девку, все не по ней. Она облегчилась…

– Облегчилась? Что ты имеешь в виду? – вмешался Барух. – Может быть, почувствовала облегчение?

– Точно, – обрадованно кивнул Макс. – Почувствовала облегчение, в кухне кофе, печенье, водка. Я забежал в туалет, назад в кухню, девка у стены, Дов на коленях, и его язык у нее…

Мужчины за столом радостными криками выразили смешанное с завистью одобрение действиям Дова.

– Постойте! Еще нет конца! – Жестами призывая их к тишине, Макс оглянулся на дверь, ведущую в диспетчерскую, опасаясь, как бы сестра не явилась наводить порядок.

– Я что сделал? Я в гостиную, закурил, звонил в диспетчерскую, говорю: девка в расстройстве, надо успокоить. Жду, пока Дов кончит со своим языком. Нет. Не кончает. Нет. Дов с девкой в комнату девки. Говорил мне, она должна отдыхать. Подмигивает. Пальцы колечком сделал и по ним постучал. Трахаются, кровать трясется. Бабка померла, неправильно. Девка орет: давай, давай, сильнее! Стонет, как слониха. Как труба. Правда-правда! Пятнадцать минут – туда-сюда, туда-сюда. И знаете, что девка говорит? Она и Дов назад в комнату. Оба красные. Девка говорит: бабка умерла, я виновата, ее отравила! Клянусь! Так сказала!

Мужчины застучали по столу, затопали ногами, заорали и засвистели.

Когда шум утих, Брам спросил:

– И где же Дов теперь?

– Поменялся со мной сменами. Еще у девки. Трахается.

Они выехали по вызову к восточной границе района, неподалеку от Рамат-Гана. Макс вел машину, Брам с помощью навигатора указывал ему дорогу и поддерживал связь с Хадассой. Они включили сирену, и транспорт встал, давая дорогу их старенькому «шевроле», давно ждавшему замены, но оставленному на службе из-за нехватки денег. Макс прихватил с собой водку, закуску и вел машину, мягко и точно огибая препятствия. Он был опытным шофером, предчувствующим паническую реакцию водителей на приближение воющей всеми сиренами «скорой».

Упираясь в переднюю панель обеими руками, не выпуская из поля зрения навигатор Брам выкрикивал:

– Старик! Восемьдесят три года! Одинокий! Боль в груди! Пришлось самому звонить в «скорую»!

– Он один! – отозвался Макс. – Нехорошо один! Нехорошо старый и один инфаркт! Никто не обнимает! Никто не говорит ласково! Никто не говорит: будет хорошо! Все будет хорошо! Дыши глубже! Все хорошо!

Он обогнул замешкавшийся грузовик и выругался:

– Fucking bastard! Глазами смотреть надо!

У Брама в кармане завибрировал мобильник: Икки.

Он выхватил трубку, нажал кнопку и крикнул:

– Икки, я на вызове, перезвоню!

– А мы не должны сообщить маме Сары?..

– Нет, я перезвоню! – ответил Брам и отключился.

– Сука! – обругал Макс даму в желтом кабриолете, не уступившую ему дорогу. – Сука! Машину видел? «Форд мустанг»! Новенький! Деньги! Любишь деньги? Ничьи деньги! Банк грабить! Я тоже хочу «мустанг»!

Брам покосился на экран навигатора:

– Второй поворот направо!

Макс элегантно вписался в узкую улочку и, по указанию Брама, затормозил. Раньше здесь была оживленная торговая улица, пришедшая в упадок из-за отсутствия покупателей. За проржавевшими железными шторами закрытых магазинов скрывались пустые полки и облезлые торговые залы. Когда-то здесь принимали клиентов ювелиры и гранильщики алмазов, проверяли чистоту и вес камней, вставляли в оправу изумруды, оценивали стоимость колье. Брам вырубил сирену, но оставил включенным маячок. Раздвижная железная дверь магазина, у которого они остановились, была приоткрыта. Когда они подъезжали, их обычно встречали зеваки или члены семьи больного, но здесь тротуар был пуст. Брам захватил дефибриллятор, Макс – сумку со шприцами и ампулами эпинефрина.

Они протиснулись в полуоткрытую железную дверь, за которой обнаружилась незапертая стеклянная, и оказались в темном, пахнущем пылью помещении, полном пустых застекленных витрин и полок. Слабый свет сочился сквозь дверь молочного стекла, ведущую в глубь дома. Макс потянул ее – дверь была заперта. Он стукнул по ней кулаком:

– Кто-то там? Кто-то там? «Скорой» звонили?

За дверью что-то стукнуло. Макс отступил назад, уперся в косяк своей здоровенной ногой и изо всех сил рванул дверь. Косяк затрещал, куски дерева пролетели мимо них, и дверь сорвалась с петель. Макс отставил ее в сторону.

Стекло захрустело под ногами, когда они прошли внутрь. В тесном кабинете, на полу сидел, прислонившись к комоду и тяжело дыша, старик в расстегнутой рубашке. Он хотел что-то сказать, но не смог. Брам и Макс наклонились над ним, приподняли и аккуратно положили на пол. Брам прикрепил к его руке тонометр, Макс прослушивал сердце. Брам спросил:

– Сколько?

– Сто восемьдесят.

Старик облизнул губы и снова попытался что-то сказать, но Макс остановил его:

– Все в порядке. Все хорошо. Мы тут, с вами.

Браму он сказал:

– Капельницу. Раствор. Шок, наверное.

Старик обладал поистине европейской сдержанностью – это слово, «сдержанность», шло ему необычайно: за ним стояла многовековая культура. Брам повидал их немало: рты, изрекавшие мудрые слова; глаза, излучавшие понимание; лбы, за которыми роились идеи.

Брам повернулся и выскочил вон, за капельницей и носилками.

На тротуаре дожидались, держась за руки, старик со старушкой. Маленькие, полные, с грустными лицами, они внимательно следили за действиями Брама.

– Как его зовут? – спросил он, быстро вытаскивая из машины сумку с капельницей и носилки.

– Янус! Янус Голдфарб! Он был ювелиром, настоящим художником!

– И поэтом! Большим поэтом! – добавила старушка.

Брам сдвинул железную дверь как можно дальше и потащил носилки внутрь.

Макс сидел на полу возле старика, контролируя пульс и давление. Он ловко приладил капельницу, и они положили старика на носилки.

Он почти ничего не весил. Они вывезли носилки наружу и под взглядами стариков погрузили в автомобиль.

Макс сел рядом с пациентом, Брам занял место водителя.

– Попросите кого-нибудь закрыть магазин! – крикнул Брам старикам, стоявшим на тротуаре, прижавшись друг к другу, и заметил, как оба вздрогнули, когда включилась сирена.

Брам и Макс надели наушники, чтобы сирена не мешала им переговариваться. Брам связался по мобильнику с Хадассой:

– Шок. Мы совсем рядом с «Шебой». Сообщи им, пожалуйста, что у нас пациент.

Тридцать лет назад медицинский центр «Шеба» был крупнейшей больницей на Ближнем Востоке, огромной, как город, – через нее проходил ежегодно миллион пациентов. Здесь работали шесть тысяч врачей и медсестер, проводились важнейшие научные исследования; ни в одной из соседних стран – вернее, почти нигде в мире – не было медицинского центра такого ранга.

Брам проезжал по этой дороге десятки раз, с пациентами, которые после выздоравливали или умирали, вели себя безразлично или надеялись на лучшее, сердились или боялись, или – все вместе.

Голос Макса раздался в наушниках Брама:

– Стабилизируется. Дыхание ровное. Сердце сто семьдесят, давление двадцать семь на двадцать.

– Еще три минуты, – откликнулся Брам.

– Открыл глаза, смотрит. Что-то говорит.

На экране перед собой Брам увидел: Макс, наклонившись, слушает, что говорит старик.

Наконец он услышал в наушниках голос Макса:

– Он говорит – двое астронавтов высадились на Марс. Что это значит, Брам?

– Представления не имею. Может быть, стихи?

Макс снова послушал:

– Миссия астронавтов – узнать, есть ли на Марсе кислород. Ты что-то про это слыхал?

– На Марсе никогда не было никаких астронавтов.

Макс снова послушал и рассмеялся с облегчением:

– Один астронавт попросил другого спички, проверить: если спичка зажжется – кислород есть, нет – нету.

Он снова рассмеялся:

– Это анекдот, господин…

– Голдфарб, – подсказал Брам, – Янус Голдфарб.

– Господин Голдфарб? Анекдот?

Макс снова послушал, кивнул:

– Тут прибежали марсиане. Замахали руками, закричали: нет, нет, не надо! Астронавты не знали, что делать. Может быть, слишком много кислорода? Зажигать спички опасно?

Как вы сказали, господин Голдфарб? Да-да, но астронавты должны проверить, есть ли там кислород, это была цель полета. Астронавт взял спичку и хотел зажечь. Марсиане стали хватать за руки, кричали нет, нет, нет!

Но астронавт чиркнул спичкой, и она загорелась. Есть кислород! Никакой опасности. И астронавт спросил марсиан: почему вы не позволяли зажечь спичку?

И один марсианин ответил: «Сегодня шабес, идиот!»

Брам услыхал, как смеется Макс.

Возле приемного покоя больницы ожидавшая их группа со специальной аппаратурой бросилась к машине. Брам кратко рассказал, как они нашли Голдфарба и какие действия предприняли.

Медсестры переложили Голдфарба на больничную каталку и повезли внутрь. Брам тем временем заполнял формы: их имена, время, замечания о состоянии пациента. Прежде чем отдать бумаги, он показал их Максу, который тоже должен был поставить свою подпись.

– Ты забыл, Брам: пациент рассказал анекдот! Есть важно!

– Речь идет о медицинских показаниях.

– Дай перо, я пишу.

– Ладно, я сам напишу.

Брам приписал историю про шутку, и Макс, улыбаясь, поставил свою подпись.

Солнце над городом двигалось к закату. Комплекс зданий «Шебы» выглядел ухоженным и аккуратным. Поливальные установки, торчавшие из земли, разбрызгивали капли драгоценной воды на газоны. У Хадассы не было новых вызовов, и они курили, прислонясь к стене приемного покоя. «Шеба» состояла из десятков зданий, целая медицинская деревня с отелями, ресторанами и супермаркетом для тех, кто верил еще в науку. Половина зданий пустовала. Врачи разъехались: кто – в Сидней, кто – в Калгари, кто – в Одессу или Краков.

Время, потраченное на вызов, оставалось в пределах нормы. Обычно, даже при наличии заторов, оно не должно составлять больше получаса. Как правило, они добирались до больного за десять минут, на оказание первой помощи – еще десять, и за десять минут полагалось отвезти пациента в больницу. Потом – прибрать внутри автомобиля, особенно после перевозки жертв автокатастроф, когда мытье машины могло занять целый час. Раньше машины мыли волонтеры, но этого Брам уже не застал: команда, которая работала на машине, теперь мыла ее сама. Иногда на мытье машины времени уходило больше, чем на доставку пациента.

Они уселись на нагретую солнцем бетонную скамью у парковки, и Макс протянул Браму бумажный пакет с водкой. Брам отпил глоток. Дома «Шебы» купались в лучах заходящего солнца. За широким газоном на вертолетной площадке стояли три вертолета Agusta-Bell, роскошные остроносые насекомые с четырехлопастными винтами. Машины были старые, полученные в подарок от голландской армии и специально переоборудованные для срочной перевозки тяжелых больных. Красные звезды Давида сияли на белых фюзеляжах.

– Как твоя работа? – спросил Макс.

– Херово, – ответил Брам. – Последнее время нам не везет.

– Если тебе нужен кто-то, я помогаю.

– Нам не надо прорываться по городу сквозь заторы, включив сирену.

– Находить детей. Хорошая работа. Красивая работа.

– Печальная работа.

– Печальная тоже, да. Я делать детей. Хороших детей. Я хочу детей.

– У тебя есть девушка?

– Да. Девушка. В Москве была жена. После года: жена псих. Картины в голове. Голоса. Не хорошо. В больнице. Таблетки. Три месяца не говорит. Я каждый день еду. Жена на меня не смотрит, не говорит. Три месяца ни слова. Я каждый день два часа еду. Красивая жена. Красивое тело. Черные глаза. Родители из Туркменистан. Красивая жена, да. Три месяца в больнице. Прыгнула в лестничный пролет. Пять этажей. Голоса в голове. Жена на кладбище. Я каждую неделю говорю там, с камнем, три года подряд. Я сам немножко псих стал. Уезжаю. Теперь детей делаю. С девушкой.

Макс попытался сунуть ему бутылку, но Брам отказался, и Макс снова глотнул водки.

– Где ты ее встретил?

– Здесь, в приемном покое.

– Она сейчас работает?

– Нет. Сегодня свободна. Сегодня у родителей. Милая такая.

– Она тоже хочет детей?

– Нет.

Где-то на краю света Рахель родила троих детей. Откуда взялись у нее для этого силы? У Рахель было свое объяснение исчезновения малыша: он, ее муж, должен был охранять ребенка, стеречь его. Она могла жить дальше, потому что вся вина лежала на нем. Да так оно и было.

Макс в третий раз глотнул из бутылки, и Брам хотел было напомнить ему, что их вечерняя смена только начинается, но решил подождать, пока Макс не потянется к бутылке снова. На Макса, двухметрового гиганта весом в сто пятьдесят кило, водка заметного действия не оказывала. Светлые волосы Макса, освещенные солнцем, казались золотистыми.

– Долго без детей. Палестинцы много детей. Дети – это будущее. Нет детей, все кончается. – Он покосился на Брама. – Мы все делать детей. Все женщины должны беременеть. Должен закон прийти. Нет детей – штраф. Запретить предохраняться. Десять детей все! Двенадцать!

– Как у хасидов, – поддержал Брам.

– Да, как хасиды. Мы трахаться, как хасиды! Женщины всегда беременеть! Или как мусульмане! Четыре жены! Двадцать детей!

– Четыре жены? – поразился Брам. – Макс, ты только представь себе: четыре жены-еврейки?

Макс рассмеялся:

– Да, трудность. Четыре мусульманки легко. Четыре еврейки трудно. О’кей, одна! Но много беременная! Выпьем за это!

Макс схватил пакет и присосался к бутылке.

– Ты тоже пить. – Он протянул бутылку Браму, но тут из их машины послышался голос Хадассы. Макс поднялся, потянулся в открытое окно за микрофоном, откликнулся на зов сестры и стал, кивая, слушать. Потом подозвал Брама поближе и вдруг, сказав по-русски: «тотчас», бросил микрофон и обежал вокруг машины.

– Я веду! – крикнул он Браму, открывая водительскую дверь.

Брам влетел в машину с другой стороны и увидел сквозь ветровое стекло людей, бегущих к вертолету.

– Что значит «тотчас»?

– Русский. Значит «немедленно», «сразу», – ответил Макс, запуская мотор. – Вызывают все службы.

– Где?

– Блок пост Яффа.