Текст книги "Право на возвращение"

Эпилог

1

Амстердам

Январь 2025

Брам принял душ в номере амстердамского отеля и пошел к своему старому дому на Херенграхт. Типичный для Голландии серый январский день, небо плотно затянуто облаками, холодно, но сухо. Голые деревья недвижно застыли перед роскошными домами, над темной водой каналов. Несколько раз он останавливался поглядеть на расписные потолки и зажженные люстры за высокими окнами богатых купеческих особняков, которым реставрация вернула прежнюю пышность и великолепие. Машинам въезд в полукруг каналов был запрещен. Велосипедисты, пригнувшись к рулю, торопливо форсировали горбатые мосты; десятилетия миновали с тех пор, как он видел это в последний раз. Пешеходов было немного, но город не казался пустынным. На торговых улицах, пересекавших каналы, царило оживление; ярко освещенные магазины были забиты модной одеждой и дорогой посудой, рестораны предлагали немыслимые кулинарные чудеса. Но на самих каналах было тихо и безлюдно, как на картинах старых мастеров; казалось, он нечаянно забрел в девятнадцатый век.

Их старый дом, неподалеку от набережной Амстеля, был построен в 1672 году; за входной дверью начинался коридор, тяжелая дверь в конце его вела в сумрачную пристройку во внутреннем дворе. В комнате с забранными мощной решеткой окнами, выходившими на канал, отец устроил себе кабинет, «келью», как он его называл. Спальня Брама помещалася в пристройке, на третьем этаже, а огромная гостиная – ниже, в бельэтаже. В одной из комнат рядом с его спальней отец устроил библиотеку, в другой стояла стиральная машина.

Из окна спальни Браму был виден внутренний дворик и задняя стена выходившей на канал части дома, где в верхних этажах, над кабинетом отца, жили другие люди. Брам был счастлив там, пока жива была мама. Он рано понял, что не сможет оправдать ожиданий отца, но мама всегда выручала его. Теперь их дом, как и многие другие дома на Херенграхт, принадлежал банку. Брам коснулся рукой гладкой темно-зеленой двери, той самой, с той же старинной медной ручкой. Он заметил тень в зарешеченном окне и, присмотревшись, разглядел мужчин в рубашках без пиджаков и строгих галстуках, пялившихся на экраны компьютеров. В эту комнату Брам часто приносил отцу чай из полуподвальной кухни, где обычно находилась мама: поднимался на четыре ступеньки, проходил мимо туалета, входил в кабинет отца, ставил чашку на стол. Отец, погруженный в свои мысли, мельком взглядывал на Брама и вместо благодарности трепал его по волосам. Брам тихонько выходил из комнаты, но был рад этому жесту, сильным пальцам отца, касавшимся его головы. Теперь выяснилось, что кабинет не такой большой, как ему помнилось. В ту пору он казался Браму огромным, как зал.

А рядом со звонком была прикреплена медная табличка с черными буквами: Проф. Др. Х. Маннхайм. Брам гордился отцом и их домом, большая часть которого, правда, не выходила окнами на канал, но все же это был настоящий дом на Херенграхт. Номер 617. Сумма цифр 14, ничего не означает. После смерти мамы отец был убит горем. Брам помнил, с какой нежностью относились друг к другу родители, но вплоть до сего дня не понял, почему отец после смерти жены не захотел оставаться в Голландии. Скорбь его была глубокой, но безмолвной.

Мама работала библиотекарем на полставки и к возвращению Брама из школы всегда была дома; маленькая темноволосая женщина с огромными глазами и полными губами, словно сошедшая с картин испанских мастеров, целовавшая его в щеку всякий раз, когда он оказывался поблизости. Он вспоминал домашние обеды, визиты университетских коллег отца и иностранных гостей; Брам не присутствовал при этих встречах, но иногда со двора до его спальни доносились взрывы смеха из гостиной и громкий голос отца. То были вечера, когда он чувствовал, что семья защитит его от любых невзгод, и с этим чувством спокойно засыпал. Только теперь он задался вопросом: как мог отец, которого он знал как человека скупого, терпеть подобные застолья. Может быть, домом правила мама и она определяла их социальный статус? По утрам Брам видел пустые бокалы и горы грязной посуды на кухонном столе, остатки от пиршества, к которому мама начинала готовиться загодя; он помнил, как отец за завтраком обнимал своей большой рукой ее хрупкие плечики – единственный миг, за которым угадывалась их интимная близость. Мама в войну пряталась от немцев. Она была первой и единственной любовью Хартога с тех пор, как он вернулся из лагеря; после того, как ей поставили диагноз, она прожила всего пять недель. В одно мгновение тело, полное жизни и самоотверженной любви, исчезло; мамина щека, прижимавшаяся к его щеке, бутерброды, которые она делала ему по утрам и складывала в коробку для завтрака – и пластиковая коробка наполнялась любовью, – вдруг всего этого не стало, как будто и не было никогда.

Отец переехал в Тель-Авив, и до окончания школы Брам жил на набережной Райнера Финкелеса, к югу от центра, в семье Фермëлен – учителей-пенсионеров, помогавших ему одолеть школьную премудрость. Он занимал комнату их сына, за двадцать лет до того покинувшего родительский кров и работавшего в сингапурском отделении компании «Шелл»; их внуки были ровесниками Браму. Теперь он и сам не понимал, как прожил пять лет один в чужом доме, в комнате на чердаке среди чужой дубовой мебели. Ему казалось, что он жил как бы в вакууме, без подростковых проблем, без отца, с которым можно было бы ругаться, без мамы, которая могла бы восхищаться его постепенным превращением из мальчишки в мужчину. Каждый день он добирался на велосипеде до гимназии Фоссиуса[99]99
  Одна из лучших школ в Амстердаме, где традиционно много учеников-евреев.


[Закрыть] и изо всех сил налегал на учебу, понимая, что надо перетерпеть, пока эта жизнь не останется позади. У Фермëленов не было с ним проблем, а они, со своей стороны, давали ему достаточную свободу, как только поняли, что Хартога не волнует, в какое время его сын возвращается домой по выходным. Брам вполне мог бы сбиться с пути, но выпивка и наркотики не интересовали его. Он достаточно рано прочел Поппера, Солженицына и Сола Беллоу и мало что усвоил, но это чтение привело его к мысли, что мир не есть хаотическое стечение обстоятельств, что он может быть осмыслен и понят. Он хотел начать взрослую жизнь как можно скорее. Браму было шестнадцать, когда Соня, миленькая, но довольно-таки доступная девчушка позволила ему коснуться своей груди, но едва он попытался залезть к ней в трусики, заявила, что он «нахальничает» и оттолкнула его. На прощанье, когда они праздновали окончание школы, ему все-таки удалось ее трахнуть: ему было восемнадцать, это был его первый опыт; они никогда больше не виделись. Он уже учился в Тель-Авиве, когда Фермëлены умерли: сперва Йос, тремя месяцами позже – Хермина.

Брам шел назад, к отелю, где он остановился – «Краснопольский» на центральной площади Дам, – как вдруг вспомнил, что уже много лет не отмечал годовщину смерти мамы. И мысленно прочел на ходу кадиш, молитву памяти мертвых, хотя не был верующим. Или – был? Во всяком случае, он верил в расчисленные заранее законы, по которым крутится Вселенная. И в числовые ряды, рождавшие, один за другим, законы физики, – в ожидании того, главного, из которого явится Всевышний. Хорошо бы было обсудить это с отцом.

2

У портье для него была оставлена записка: «Комната 416. Макс Ронек».

Брам изумленно уставился на нее. Макс Ронек, огромный, грубый русский парень, с которым он оказался в одной смене на «скорой» и которого после взрыва на блокпосту никогда больше не встречал. Как Макс узнал, где он? Потом до него дошло, что Макс – тот самый связной, с которым, как предупреждал Балин, нужно будет наладить контакт в Амстердаме.

Он поднялся на четвертый этаж и постучал в дверь с номером 416 – в сумме 11, неинтересное число.

– Кто там? – послышался из-за двери голос Макса.

– Маннхайм.

Дверь распахнулась, и огромный русский медведь явил Браму свою улыбающуюся физиономию.

– Привет, Брам, проходи, – произнес медведь на прекрасном голландском.

Номер у Макса оказался больше, чем у него: люкс с деревянным столом, за который можно усадить человек восемь. Очевидно, чтобы устраивать совещания. Макс, в одних носках, прошел впереди Брама в комнату; на нем были новые джинсы и коричневый свитер.

– Мне не показалось, что ты свободно говоришь по-голландски? – смущенно спросил Брам. – Когда мы виделись в последний раз, ты говорил на иврите, как трехлетний ребенок.

– У меня проблемы с восточными языками. Не могу вбить их себе в голову, – ответил Макс по-голландски. – Я говорю на всех западноевропейских: по-немецки, по-французски, по-испански и по-голландски, как видишь. Где я только не работал, когда жил в России, это была моя профессия. Перевод и так далее. В четырнадцать лет я свободно говорил по-немецки и по-английски. За два года выучил твой чудесный родной язык. Но ни иврит, ни арабский не смог осилить. Наверное, у меня мозги неправильно устроены.

Теперь, послушав Макса подольше, Брам уловил в его речи легкий намек на восточно европейский акцент.

– А как твой голландский? – спросил Макс, наливая Браму кофе из термоса и указывая на один из окружавших стол стульев.

– Я до сих пор думаю по-голландски, разве это не слышно в моем иврите?

– Мне слышно, – отозвался Макс. – Сахар, молоко?

– Черный[100]100
  Голландцы называют «черным» кофе не только без молока, но и без сахара.


[Закрыть], – сказал Брам, снимая куртку и садясь к столу.

– Здорово, что именно мне поручили работать с тобой, – сказал Макс. Он поставил перед Брамом кружку и налил кофе себе.

– Как поживает твоя любовь к Путину?

– Усилилась во много раз. Мы должны просить Путина принять Израиль в состав Российской Федерации. Поверь мне: арабы немедленно заключат с нами мир.

– Гениальная идея. Ты не обсуждал ее с нашими политиками?

– У Израиля сейчас серьезные проблемы с политиками. Они все слишком упрямые. Классная идея, а? – улыбнулся Макс.

– Когда-нибудь им придется поставить тебе за это памятник. – Брам поглядел в широкое русское лицо Макса. – Но я понятия не имел, что ты работаешь у Балина.

– Я не у него работаю. Я – у родственников.

– В Моссаде? Я был уверен, что разведки не существует.

– Мы старательно поддерживаем в людях эту уверенность.

– И что ты там делаешь?

– Участвую время от времени в спецоперациях. Веду допросы дома, в штаб-квартире, иногда выхожу «в поле», когда нужен соответствующий язык.

– Ты будешь допрашивать моего сына?

– Если все пройдет по плану.

– Балин обещал мне, что с его головы не упадет ни один волос.

– За кого ты нас принимаешь, Брам?

Брам посмотрел на него с сомнением:

– Будет лучше, если я тебе не отвечу. А голландцам известно, что мы тут делаем?

– Нет. Официально мы в Берлине. Я навещаю родственников. У меня там и правда родственники.

Брам тоже летел до Берлина, а в Амстердам добирался поездом. На границе проверки не было. Он представления не имел, что случится, если ему придется предъявить паспорт. Хотя паспорт был настоящий, Балин добыл его перед поездкой Брама в Казахстан.

– И какой у нас план? – спросил Брам. – Или это вопрос непрофессионала?

– Мы все здесь непрофессионалы. – Макс кинул пять кусочков сахара в свой кофе. – Мы отвезем его в безопасное место, как только поймем, что он здесь делает.

– Мы знаем: работает в магазине.

– И еще чем-то занимается, ты понимаешь, о чем я?

– Макс, я был в Алма-Ате, Столице Халифата, как они ее теперь называют, я знаю, что там из моего сына сделали сумасшедшего самоубийцу. Это-то я понимаю, будь уверен.

– Мы отвезем его в Германию, а оттуда – самолетом в Тель-Авив.

– И голландцы вас выпустят?

– Мы должны были сделать выбор: работать вместе с голландцами и сделать им подарок, за который им придется когда-нибудь отплатить нам тем же, или забрать Биньямина с собой, пусть все расскажет нам, когда мы допросим его дома.

– Он так важен для вас?

– Он может сдать нам всю сеть.

– Если захочет сотрудничать.

– Если захочет сотрудничать, да. Но мы вполне можем этого добиться, – сказал Макс. – Я думаю, ты прав. Балин согласился, чтобы ты поехал в Амстердам только потому, что, по твоим словам, парень может покончить с собой, когда мы его схватим. С такими экстремистами надо держать ухо востро, они просто счастливы, когда им удается умереть. Он может проглотить собственный язык, может захлебнуться стаканом воды – существует бесчисленное множество методов, и нет никаких сомнений, что его им научили. Ты – наш козырь в игре. Ты нужен нам, чтобы он расслабился, чтобы решимость его поколебалась. Ты даешь нам шанс. Балин так считает, и мое начальство – тоже.

– Нет ли какой-то иронии в том, что он выбрал Голландию?

– Не думаю, что это место что-то для него значит. Он ведь никогда не был в Голландии?

Брам покачал головой:

– Нет. А в Принстоне мы говорили по-английски.

– Вот что мы думаем, по крайней мере, так считают наши аналитики: прошлой весной в одном из районов, в западной части города, устроили референдум. Они хотели получить автономию и управлять своим анклавом по законам шариата, по примеру общины Брэдфорда, в Англии, которая проделала это два года назад. В районе девяносто пять процентов населения мусульмане, но противников отделения оказалось немного больше, и они выиграли. Исламисты жутко разозлились. Всех, кто голосовал против, называют ханжами и дезертирами, и, может быть, они решили их наказать.

– Через неделю. Двадцать девятого, – сказал Брам.

– С чего это ты решил? – изумился Макс. – Я читал об этом в досье. Что связывает твоего сына с китайцами? С китайским Новым годом? С годом Змеи? То, что в день исчезновения твоему сыну привиделись змеи?

– Да.

– Некоторые из наших аналитиков и психологов, и из тех, кто работает на Шабак, считают, что ты – законченный мешугинер.

Брам пожал плечами:

– Мне кажется, мой сын может так думать. Если его на самом деле прислали сюда для совершения теракта, день он должен выбрать сам. Я знаю, что он помнит какие-то картинки. Змей. Он рассказывал об этом друзьям в приюте. И он выбрал этот день. Начало года Змеи.

Макс покачал головой:

– Он – упертый мусульманин. Он не будет копаться в китайской мифологии.

– Он все еще помнит что-то из прошлого, по-другому и быть не может. Ему было четыре года, когда его украли. Он мусульманин, да, фанатик, но воспоминания подспудно хранятся в его памяти. Картины. Голоса. И это лишает его уверенности.

– Будем надеяться, что ты прав.

– Мне глубоко насрать, чего вы от него хотите. Я хочу, чтобы он вернулся, выучился, женился, чтобы стал одним из тех, кто помогает нам лучше понять окружающий мир, тебе ясно, Макс?

– Мне ясно. Но я здесь не в качестве отца. Моя забота – безопасность страны. Нас зажали со всех сторон, и мы не можем повернуть назад; счастье еще, что у нас есть субмарины с ядерными ракетами, иначе они давно взорвали бы реактор в Димоне…

– Они не будут взрывать реактор в Димоне. Ядерные осадки упадут на палестинские территории, и там все передохнут.

– Брам, дорогуша, они уже несколько раз пытались это сделать.

– В чем ты, собственно, хочешь убедить меня, Макс? – спросил Брам нетерпеливо.

– Ни в чем. Я тебя понимаю. Но он может рассказать нам очень много о том, что происходит в Центральной Азии. Наше положение значительно укрепится, если мы узнаем то, что знает он. Индия, Китай – у всех проблемы с экстремистами. Китайцы за эти годы подавили множество исламских восстаний, а если у нас будет что предложить коллегам из тех мест, мы и от них кое-что получим. Твой сын – главный приз в лотерее, Брам.

– Я хочу подарить ему жизнь. Я не хочу, чтобы вы его сломали.

– Мы знаем. Мы будем очень осторожны.

– Я хочу забрать его в Москву.

Макс улыбнулся:

– Я – в Тель-Авив, ты – в Москву. Как твоя Эва, когда ей рожать?

– Хочешь, чтобы я тебе сказал? Все равно ведь не поверишь.

– Неужели двадцать девятого? – поразился Макс. – Двадцать девятого, да?

– Да.

Макс недоверчиво покрутил головой:

– Твое безумие заразительно…

– А что твоя девушка? Которая работала в больнице?

– Все кончено.

– Хреново, – посочувствовал Брам.

– Такие дела… А тот мальчик, почему ты привез его с собой?

– Он был ужасно одинок.

Макс кивнул, сразу став серьезным. Потом спросил:

– Выпить не хочешь? К кофе ты даже не притронулся. Виски? Водки?

– Нет, только не алкоголь.

– А я выпью водочки. – Макс нагнулся к мини-бару, достал маленькую бутылочку и, выпрямляясь, задумчиво сказал: – Это твое двадцать девятое – ты меня заинтриговал. Змеи. Беньямин уверен, что видел змей незадолго до того, как его украли?

– В доме, где мы тогда жили. Огромный, полуразрушенный дом. Он видел змей сквозь дыру в полу на втором этаже. Но когда я поглядел в ту же дыру, то ничего не увидел.

– Почему ты придаешь этому такое значение? – Макс отпил глоток из бутылочки и прокомментировал:

– Выдохлась. Чистая вода. Так почему это важно?

– Не знаю. Все было очень странно, пугающе, словно у него было видение или что-то вроде. Чертовщина какая-то.

– Ты кто? Магический реалист? Каббалист? Хиппи-перестарок?

– Нет. Но что-то случилось тогда. Я не могу объяснить, потому что сам не понимаю.

– А твое нумерологическое безумие?

– Оно помогло мне выжить. В самое тяжелое время. Оно давало мне надежду. На то, что Вселенная подчиняется какому-то порядку. Честно говоря, я и сейчас в глубине души уверен, что наступит день, когда кто-то отыщет формулу, объясняющую все на свете. Вроде Е=MC².

– Формулу Творения?

– Не знаю, как ее назовут.

Макс схватил трубку телефона и распорядился:

– Бутылку «Столичной» в номер, пожалуйста, да, целую бутылку. Нет, именно «Столичную», ничего другого… Отлично… И какого-нибудь сыру, и – да! – bitterballen[101]101
  Специфическая голландская закуска к пиву или водке, зажаренные во фритюре тефтельки, подаются с горчицей.


[Закрыть], я их сто лет не ел. Да. Три порции.

Он вернулся к столу.

– Давай-ка как следует напьемся, Брам.

– Нам не надо ничего обсудить?

– Завтра.

– Как вы это делаете? Какая-то специальная техника?

– Возьмем его на улице. Стандартная процедура.

– Вы сейчас следите за ним?

– Да.

– А голландцы? Вы им должны были что-то сказать?

– Эти считают, что мы разыскиваем какого-то мелкого мошенника. Ничего особенного.

Они молча поглядели друг на друга.

– Я думал, он давно мертв, – прошептал Брам.

– Послушай, Брам, Беньямин уже не ребенок. Он взрослый человек. И мы ничего о нем не знаем. Он изучал боевые искусства и может убивать голыми руками. Мы знаем, что он вооружен. И он готов умереть за свою веру.

– Может быть, все кончится хорошо. – Брам даже не сомневался в этом. Бенни вернется. Если он захочет слушать, захочет прислушаться к голосу отца.

– Вполне возможно, – сказал Макс.

– Вы ведь не будете пытать его? Балин гарантировал мне…

– Мы не пытаем.

– Я не хочу, чтобы ему причинили боль, чтобы он страдал.

– Он твой сын, Брам, мы все понимаем.

– И я смогу с ним поговорить, – полным веры голосом произнес Брам.

– Мы тоже на это надеемся.

– Я очень хочу его видеть. Ты не представляешь себе, Макс, как я…

– Я хочу кое-что тебе показать, – перебил его Макс.

Он раскрыл папку, лежавшую на столе, вытащил из нее листок бумаги и подтолкнул его поближе к Браму.

Это оказался пестрый плакатик, украшенный китайскими иероглифами и драконообразной змеей, извещавший о «грандиозном фейерверке» 28 января на берегу залива:

«Общество Китайско-Голландской дружбы отмечает в Амстердаме начало Года Змеи. Фейерверк, какого в Голландии никогда еще не видели! Между 22:00 и 23:00».

У Брама разом пересохло в горле, он посмотрел на Макса почти безнадежно.

– Если он что-то действительно планирует, – сказал Макс, – это идеальное время и место. В городе, как и в любой европейской столице, уйма китайцев. Сотни жертв, не исключено присутствие членов королевской семьи – одна из принцесс собиралась приехать, чтобы подчеркнуть сердечные и теплые отношения с Китаем, что-то вроде этого.

– Двадцать восьмого… – пробормотал Брам.

– Да. Тоже одно из твоих любимых чисел, разве нет? Два, двадцать два, двадцать восемь – что-то в этом роде?

Брам кивнул.

– Если твой сын здесь для того, чтобы взрываться, он должен выбрать именно этот вечер. Двадцать восьмого, в двадцать два часа двадцать восемь минут – здорово я изучил твою концепцию, а?

– Это не моя концепция, – оборвал его Брам. – Это безумие. Думать так вредно для здоровья.

– Охренеть от них можно, – вдруг сказал Макс. – Оказывается, в этой комнате нельзя курить. Представляешь? Вот суки!

Он встал, раскрыл чемодан, стоявший на багажной полке возле двери в ванную, вытащил блок «Мальборо» и разорвал целлофановую упаковку.

– Разве можно нормально думать, если не травишь свои легкие табаком? Ты тоже smoke?[102]102
  Курить (англ.); здесь: Ты тоже будешь?


[Закрыть]

Брам кивнул и спросил:

– Пока вы просто ходите за ним, – а потом? Вколете ему чего-то? Как это делается?

Макс покачал головой. Он вскрыл пачку и выложил на стол перед Брамом пару сигарет. Закурил, поднялся, пошел к двери в ванную и, глубоко затянувшись и выпуская дым, приоткрыл ее. В дверь просунулась голова Хендрикуса; неуклюже запинаясь и бешено виляя хвостом, пес направился к Браму.