Текст книги "Право на возвращение"

Когда Брам вернулся в холл, юноша спросил, не хочет ли он чаю.

Только теперь Брам заметил, что хранитель музея сидит в старом-престаром инвалидном кресле: на Западе их давно заменили на новые, легкие и маневренные модели. Юноша выехал из холла и вернулся, держа чайник и управляясь с креслом одной рукой. Стакан, лежавший у него на коленях, он подал Браму и налил чаю ему и себе.

– Спасибо большое, – поблагодарил Брам.

– Редко бывает, чтобы кто-то заходил сюда во второй раз, – сказал юноша. – Да и один раз мало кто заходит. Вы ученый?

– Нет… Впрочем, когда-то был. Я занимался историей. Мой отец был ученым, он встречался в Европе с профессором Исраиловым. – Он осторожно отхлебнул ослепительно-горячего чаю. Дождь барабанил в окна.

– Потрясающе! Теперь я понимаю, почему вы пришли во второй раз. Вы сами-то откуда?

– Из Голландии. – Тут Брам почти не наврал.

– И давно вы стали мусульманином?

– Да – вернее, я только теперь понял, что многие годы ощущал себя мусульманином. Я шел путем, указанным пророком, sallallahu alaihi wa sallam[95]95
  Выражение, употребляемое мусульманами при упоминании пророка (Мохаммеда): «Да пребудет с ним благословение Аллаха».


[Закрыть].

– Вы – волонтер?

– Да.

– Я хотел задать вам странный вопрос.

– Задавай.

– Вы знаете, что шахматы запрещены?

– Как так – шахматы запрещены?

– Игра запрещена. Шахматы. Шестьдесят четыре клетки.

– Нет, я не знал.

Юноша доверительно наклонился к нему и, заговорщицки подмигнув, прошептал:

– А вы в шахматы играете?

И Браму вдруг показалось, что на лице юноши появилось типичное, свойственное только еврейским подросткам выражение: смесь иронии, любопытства и лукавства. Он видел такие лица сотни раз, когда преподавал в Тель-Авиве. А может, ему почудилось?

– Раньше играл, с отцом…

– У меня есть доска, – сообщил юноша, не спуская глаз с входной двери. – Наверху, в одной из комнат, спрятаны доска и фигурки, кроме одной: я потерял черную башню.

– Ее можно заменить чем угодно: кусочком дерева, камушком, – посоветовал Брам.

– Когда вы сможете прийти?

– Завтра… Или послезавтра?

– Послезавтра. Но вам придется отнести меня наверх. Сам я туда не заберусь.

– А что там, наверху?

– Ничего. Пустые комнаты. Правда, есть стол и два стула. И в тайнике спрятаны доска и мешочек с фигурками.

– Я приду, – сказал Брам.

– Это запрещено, – напомнил юноша, протягивая ему руку, и назвал свое имя: – Эркин.

– Ибрагим, – ответил Брам, пожимая его руку. – Я очень давно не играл в шахматы.

– Я тоже играл нечасто, – успокоил его Эркин. – Но мы все вспомним, пока будем играть.

– Если это запрещено, где ты научился играть?

– В приюте.

– В каком приюте?

– В приюте у профессора.

Сколько ему могло быть лет? Двадцать? Не объявляли ли когда-нибудь этого парнишку в розыск? Волосы у него черные, но слишком светлая кожа; интересно, был ли он знаком с малышом? И не знает ли, где может быть малыш сейчас? Брам спокойно кивнул, сердце его бешено колотилось где-то у горла.

– А приют существует до сих пор?

– Он разрушен землетрясением. Такова была воля Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

– Ты был там, когда это случилось?

– Да. Я угодил под падающую балку, и меня парализовало – все, что ниже пояса.

– Какой ужас, – посочувствовал Брам.

– Тем выше ценится мой путь к Аллаху Милосердному, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

– А остальные, те, кто жили в приюте?

– Мне повезло. Почти все погибли.

Брам умирал от желания расспросить его обо всем, но надо было сдерживаться. Шансов, что малыш все еще жив, оставалось немного.

– Кто научил тебя играть в шахматы?

– Мой друг Хайуд.

– Чем вы занимались в приюте?

– Мы изучали Коран, хадисы и сунну[96]96
  Описание высказываний и жизненного пути Мохаммеда.


[Закрыть]. И много тренировались. Мы все очень метко стреляли и владели ножом, могли убить врага голыми руками. Мы мечтали стать мучениками, умереть во имя Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. И до сих пор это – моя цель. Я был бы счастлив, если бы смог совершить то, чему учил нас профессор!

– Чему он вас учил?

– Что жертвовать собой – высшее благо.

– Вы все были сиротами?

– Да. Из разных стран. Я, например, родился во Франции.

– А твои родители тоже были мусульманами?

– Все рождаются мусульманами. Но истинный путь приходится искать среди лжи и соблазнов.

– Это правда, – согласился Брам, гадая про себя, не вызвал ли он нечаянно подозрений.

– И из моей страны, из Голландии, тоже кто-то был?

– Хайуд, шахматист. Его имя означает «гора». Он и выглядел как гора, высокий блондин. Сирота из Голландии. Нас собирали по всему миру.

– Хайуд тоже погиб во время землетрясения?

– Нет, он был послан год назад для исполнения миссии. Может быть, он уже погиб как мученик и получил воздаяние на небесах.

– Ты что-то помнишь о своем детстве во Франции?

– Нет. Слишком много времени прошло. Смутно. Какой-то длинный коридор. Комнату. Там было плохо. Я был сиротой.

– А Хайуд что-нибудь рассказывал?

– Нет. Мы редко говорили об этом.

– Но он умел играть в шахматы?

– Да. Он сам выточил фигурки. Он был жутко способный.

– Там висит снимок детей, которые жили в приюте, он был сделан в мае две тысячи десятого года. Ты там тоже есть?

– Меня там нет. Почти все, кто там сняты, погибли в ту ночь. Это ужасно, но Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает. Для нас воля Его непостижима.

– Эркин, – сказал Брам, чувствуя в груди жар, словно там разгорался костер, и опасаясь, как бы мозг не разнесло взрывом, – Эркин, ты не скажешь мне, кто изображен на том снимке? Я хотел бы помолиться за них.

Эркин покатил свою коляску в заднюю комнату и остановился у книжного шкафа; Брам вошел за ним. Фотография стояла на полке, прикрепленной к стене, перед рядом книг. Эркин называл имена, и Брам, затаив дыхание, ждал, пока палец Эркина не уперся в изображение Яаппи, пока он не назвал имя.

– Хайуд, голландец, – сказал Эркин.

– А американцы у вас были?

– Да. Тхакиб.

– Тхакиб, – повторил Брам. И спросил: – А его фотографии тут нет?

– Нет. Только эта.

Брам помог Эркину добраться до холла.

– Тхакиб тоже выжил во время землетрясения. Он был послан для исполнения миссии вместе с Хайудом. Они должны были стать мучениками. Тхакиб много чего помнил о своем детстве, – добавил Эркин задумчиво, подбирая слова. – Он рассказывал, что жил среди змей. Много-много змей. Может быть, он уже стал мучеником. Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает.

Облака расступились, и лучи солнца осветили горы, окаймлявшие город. Дождь очистил воздух, теперь пройдет не меньше суток, пока земля высохнет и все вокруг снова покроется пылью. Брам сошел с крыльца, и его башмаки промокли. Он спешил, хотя цель пока что не была ему ясна. После того, что он услышал, надо было отойти подальше от музея и спокойно все обдумать. Надо контролировать свои эмоции, чтобы не выдать себя, пытаясь разобраться в том, что он узнал. Есть надежда, что Бенни жив. Тхакиб. Если еще не взорвался. Это может случиться в любую секунду, он назовется Фредди Коэном, Сэмом Вайсом или Джо Корнблюмом и подорвется, собрав вокруг себя толпу евреев. В Тель-Авиве, Нью-Йорке или Буэнос-Айресе. Надо побыстрее связаться с Балином, это возможно только из Китая. Из этого города ничего нельзя послать в Тель-Авив. Они не должны допустить, чтобы Тхакиб проник в гетто, которое называется Израиль.

Он находился в каком-то трансе – и с изумлением понял, что видит себя со стороны: очень странное ощущение, словно у него появился еще один глаз, следовавший за ним и следивший за измученным телом в забрызганной грязью джеллабе. Едва показалось солнце, люди в тюрбанах высыпали наружу, дергаясь и приплясывая в грязи, полные восторга перед своими великими целями, перед новой страной, которую они строили, современным халифатом, который вот-вот распространится по всей земле, неся заповеданный Аллахом мир. Неверующий Брам был бы рад помолиться вместе с ними, попросить помощи в поисках тайного смысла происходящего: медленного умирания отца, беспокойного блуждания евреев по путям всемирной истории, причин землетрясений, судьбы своего малыша.

Тхакиб. Может быть, он еще жив. Может быть, он начал сомневаться в своей вере и захотел разобраться в смутных воспоминаниях детства. Помнит ли Тхакиб своих родителей? Знает ли, что не был сиротой, что его украли, увели из родного дома? Или ему объяснили, что все свершается по воле Аллаха и, следуя извращенной логике своих учителей, он живет лишь ради великой, жестокой, огненной жертвы, к которой его предназначили? Где он, его малыш? На Западе? В Америке? В Испании? Где-то в мире живет и дышит его малыш. В крошечном номере отеля в Монтевидео. На ферме в Кении. На корабле в Индийском океане. Он породил сына, готового принести себя в жертву своему богу.

Но он не исключал и другой возможности: однажды утром его сын встретит девушку, от которой не сможет отвести глаз, так прекрасна будет она, девушку, к которой ему захочется возвращаться каждый день, чтобы снова взглянуть на нее, девушку, которая подает чай в индийской деревне или торгует свежей мятой на Берегу Слоновой Кости.

Его сын все еще жив – он чувствовал это, как Икки чуял опасность, – с определенностью, не нуждавшейся в поддержке фактов. Его сын жив. Где-то на земле живет он в ожидании момента, когда сможет принести себя в жертву, или в ожидании достаточной силы озарения, какие случались у Моцарта и Вермеера. Он должен найти малыша и помочь ему; окружить его любовью, охранить эту, такую короткую, жизнь от религиозных фанатиков вневременного, потустороннего мира, которые требуют его крови. Он должен найти свое дитя – Беньямин, Бенни – он осмеливался произнести это имя только мысленно.

– Бенни, – тихонько сказал он, – любимый мой малыш, Бенни…

Связаться с Балином отсюда невозможно, значит, нужно срочно вернуться в Китай, в цивилизованный мир с модными шоу, веселыми торговыми улицами, новенькими мобильниками и полными народу ресторанами. Многие страны установили у себя ДНК-сканнеры и решили проблему фальшивых паспортов. Он сможет найти Бенни, если задействовать Балина.

Час за часом бесцельно блуждал он по разрушенному городу. По небу плыли белые облака, затеняя собою широкую долину, потом ветер не забрал их с собою, и солнце подсушило лужи на улицах и его лицо. Он опустился на колени, в мокрый песок, чтобы вознести полуденную молитву.

И снова слепой мальчик на Площади халифата схватился за край его джеллабы, когда Брам бросал монетку в пластиковую мисочку; это превратилось в привычку – давать монетку попрошайке, даже сегодня, когда он узнал, что его сына превратили в мусульманина, фанатика-самоубийцу. Что за абсурдная мысль. Брам хотел высвободиться из рук попрошайки, но, как и несколько дней назад, тот держался крепко, и вдруг он почувствовал, что начинает успокаиваться. Ребенку негде было спрятаться, он промок насквозь, пока сидел, скрестив ноги, на земле под проливным дождем. Грязная повязка на голове, грязные ногти, рваные сандалии на ногах. Чего хочет от него этот ребенок? Может быть, он просто подходит ближе, чем другие, и мальчик интуитивно хватается за него, как утопающий за проплывающий плот? Ребенок молчал. И Брам ждал.

Маниакальная суетливость, заставлявшая его бежать куда-то, постепенно исчезала. Надо подождать, пока ребенок разожмет руки. Он не шевелился, позволяя мальчику держаться за свою одежду, и, непонятно как, эта минута передышки освобождала его от безумных мыслей и от безумия окружающего мира. Атал – так звали ребенка, сидевшего у его ног. Ребенок – сильно сказано. Жалкое подобие человека, не более того. Почему здесь, на пустой площади, в сердце исчезнувшего с лица земли города мальчик выбрал именно его? Может быть, он просто ищет защиты, хотя не видит, не слышит и, наверное, не умеет думать – можно ли думать, не зная слов? Кто позаботится о нем в разрушенной стране, где инвалидность и болезнь считаются карой Аллаха? Он позаботится об этом мальчике, поведет его сквозь ночь.

Брам нагнулся и поднял легкого, как небольшая зверушка, ребенка. Тот цепко держался за одежду Брама, от него шел звериный запах грязи и пота. Зачем ему это? Из жалости? Из желания добавить себе забот? Он пошел, неся на руках ребенка, к Центру для волонтеров. Там Брам раздел мальчика (запах от этого сделался сильнее), вымыл его с мылом и, сняв повязку, увидел глаза, в которые не проникал свет. Он сообщил о ребенке дирекции центра, объяснив, что берет на себя оплату его содержания. Потом накормил мальчика хлебом, апельсинами, фигами и финиками. Он был мал, как четырехлетний, но по лицу видно было, что он старше – лет десяти – одиннадцати.

Впервые ночью Брам тихонько плакал о своем сыне, прислушиваясь к дыханию мальчика, спавшего на соседнем матрасе.

Что ощущает этот ребенок, соприкасаясь с окружающим миром? Брам купил темные очки, чтобы предохранить его глаза от солнечного света. Мальчик ощупал очки, и Брам отдал их ему. Потом проделал трюк: прицепил очки к ручке двери и дождался, пока мальчик нашел их. Он родился таким или его искалечили? Отправляясь к Эркину играть в шахматы, он взял ребенка с собой. Мальчик тихо сидел у ног Брама, крепко держась за его одежду.

В пятницу, после молитвы, он взял в свои ладони руки ребенка. Сжал. Подождал. Сжал. И почувствовал, как ребенок в ответ сжимает его руку. Он сжал руки подряд три раза. И мальчик трижды сжал его руки.

Трое мужчин с длинными седыми бородами, глубоко посаженными глазами и коричневыми мозолями на лбу[97]97
  Мозоли появляются в результате истовых поклонов во время молитвы (по известной поговорке о дураке, расшибающем лоб).


[Закрыть], в белых джеллабaх и черных тюрбанах на голове, с безразличным видом восседали за длинным деревянным столом в пустой комнате со светло-зелеными стенами. Дом был построен еще при Сталине и устоял во время землетрясения.

Он приветствовал их – ученых мужей – так, как его научили делать это в Китае: прижал руку к губам, а после коснулся ею лба и груди. Ему велели сесть на скамью против стола. Ребенка в синей джеллабе и темных очках он усадил на коврик у двери, и тот спокойно ждал его.

Переводчик – новообращенный американец, гигант-янки, вверивший себя пророку, – остался стоять рядом с ним.

– Hi, Ибрагим, – приветствовал он Брама. – Раньше меня звали Росс, теперь зовут Мухаммед.

– Hi, Мухаммед. Меня зовут Ибрагим.

Тот, что сидел в центре, заговорил – негромко, брезгливо поглядывая на Брама, – на языке, которого Брам никогда не слыхал.

Он замолк, и вступил переводчик:

– Почему вы хотите отказаться от своей работы и вернуться в страну кафиров[98]98
  Те, кто не знают Аллаха (немусульмане).


[Закрыть], откуда вы прибыли? Может быть, с вами здесь плохо обращались? Халифат нуждается в каждом верующем, чтобы следовать завету пророка, sallallahu alaihi wa sallam, да будет с ним мир.

Брам ответил:

– Я хочу вернуться в страну, откуда прибыл, потому что отец мой стар и болен. И из-за мальчика, Атала, – он указал на ребенка у двери, – я хочу показать его врачам кафиров. Кафиры не понимают заветов пророка, sallallahu alaihi wa sallam, но очень хорошо разбираются в медицине. Я хочу знать, можно ли возвратить Аталу зрение и слух. Для этого мне придется вернуться в мир кафиров.

Переводчик выслушал ответ ученого мужа и спросил:

– Этот Атал, он что, ваш сын?

– Нет, но я должен заботиться о нем, как если бы он был моим сыном.

Переводчик, кивая, выслушал ответ ученого мужа и перевел:

– Эмир Азуз хочет знать, зачем вам глухой и слепой сын? Почему Аллах милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, сделал его таким?

– Мы не можем знать путей, которыми ведет нас Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его. Мне очень хотелось иметь сына, который мог бы видеть чудеса мира, созданного Аллахом Милосердным, да будет благословенно и прославляемо имя Его, и слышать молитвы, в которых мы выражаем покорность воле Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. Но не я выбрал этого ребенка. Он выбрал меня сам.

Едва они выехали из Казахстана, Брам связался с Балином и повез мальчика к китайско-монгольской границе, в веселый город Эренхот, полный складов, магазинов электроники и готового платья, ресторанов и рынков; в транспортных пробках на его улицах машины сердито гудели на разные голоса. На местной железнодорожной станции под русскими и монгольскими вагонами меняли колеса для того, чтобы они могли проехать по узкой китайской колее. Несколько недель они, ожидая русских виз, прожили в шумном отеле с гигантской столовой, где каждый день сотни быстрых китайцев, усевшись за круглыми столами, поглощали обеды из двадцати блюд. Он ловил себя на том, что пытается отыскать своего малыша на улице, среди людей. Клубы дыма поднимались над тысячами крыш, жирным дымом воняли тележки торговцев закусками, деловито проходили мимо китайцы в подбитых мехом сапогах, меховых шапках и темных очках, предохраняющих глаза от слишком яркого зимнего солнца; воняло бензином и мазутом.

На улицах и в витринах магазинов были развешаны плакаты и полотенца с изображением змей, игрушечные змеи, и он понял, что 29 января наступит год Змеи. Усадив Атала на колени, он поискал на сайте MapQuest координаты: 22°8´8´´ северной широты и 22°8´8´´ восточной долготы. Место оказалось в сотне километрах к югу от города Аль-Туллаб, в ливийской пустыне. Задав координаты Google, он нашел сообщения о бункере, построенном в тамошних песках: одном из мест, где ливийцы хранят свой ядерный арсенал.

Из вонючей кабинки телефонного центра – вокруг на разные голоса орали о нерушимой любви или ненадежных клиентах китайцы и русские – Брам позвонил Балину. И получил адрес магазина, где ожидал его «исправленный» мобильник. Вернувшись в отель, он позвонил снова.

– Год Змеи. Координаты. Это точные цифры.

– Американцы будут просто счастливы, когда я им это сообщу, – ответил Балин. – «Господин генерал, все цифры точные»; Ави, ты не в себе? Или напился?

– Что они сделают с ним, если поймают?

– Кто, ливийцы?

– Ты не мог бы с ними договориться, что даешь им информацию в обмен на его экстрадицию?

– Как ты думаешь, что он собирается делать?

– Я думаю… Как ты считаешь, могут быть фундаменталисты в ливийской армии?

– Как тебе удалось найти эту дату и координаты, Ави? Ты не мог бы объяснить точнее?

– Нет, и, может быть, все это вообще ерунда, Ицхак, – я чувствую это, вот и все.

– Когда ты возвращаешься?

– Сперва я должен заехать в Москву. Потом вернусь в Тель-Авив. Ты должен помочь мне найти его. Я думаю, он будет дожидаться двадцать девятого января. Пока что он выжидает… Кстати, как поживает мой отец? И Хендрикус?

При помощи скайп-камеры Эва продемонстрировала ему свой шестимесячный живот, а он показал ей Атала и рассказал, что у него не было другого выхода в тот день, на площади, что он не мог бросить мальчика на произвол судьбы. Она упомянула о бремени новых забот, которые он взваливает на себя, но добавила, что понимает и прощает его.

Короткая дорога через Казахстан была перекрыта, пришлось сделать тысячекилометровый крюк через Улан-Батор до Иркутска, чтобы попасть на транссибирский экспресс. Он побрился, взял руку мальчика и провел его ладошкой по своим гладким щекам. Атал улыбнулся. Он брал мальчика с собой на рынок, где продавались травы, и давал ему их понюхать. Каждый день ребенок касался его лица, бровей, ушей, век, проводил пальцами по скулам. Иногда в толпе мальчик неожиданно останавливался, в страхе хватаясь за него, и тогда Брам брал его на руки и относил в отель, в безопасность. Потом монгольские пограничники разрешили мальчику ехать: Эва купила ему российскую визу.

И поезд пополз по бесконечной снежной равнине.

Дни и ночи ехали они вместе, под железный перестук колес, мимо открытых всем ветрам полустанков и занесенных снегом лесов; мальчик, держа Брама за руку, спал у него на коленях. Брам кормил ребенка, давал ему попить, переодевал, расстегивал фуфайку, когда в купе становилось жарко, гладил по лицу. Где-то в вагоне пели песни. Поезд повернул к северу, и на горизонте время от времени стали появляться купола-луковки русских церквей, сверкавшие в лучах солнца. Проводница разливала чай из сверкающего кипятильника и разносила по купе дымящиеся стаканы. Пассажиры делились друг с другом сластями. Почему-то Браму было приятно, что мальчик выбрал его. Это помогало ему дожидаться возвращения Бенни. Им удалось приехать домой, в Москву, перед самым Новым годом.

За несколько часов до того, как они должны были прибыть на Ярославский вокзал – все спешно собирались, паковали вещи, причесывались, женщины наводили красоту, – зазвонил китайский мобильник Брама. Он встал и вышел из купе, чтобы в узком коридорчике выслушать сообщение Балина.

– Ицхак? – спросил Брам.

– Мы нашли его, – ответил Балин.