Текст книги "Право на возвращение"

6

Батья Лапински жила на узкой, без единого дерева, улице к югу от площади Рабина в обшарпанном многоквартирном доме. На крошечных балкончиках сушилось белье – штаны, майки, трусики. Ветра не было, и все эти вещи застыли в неподвижности. В нескольких квартирах окна были загорожены стальными жалюзи, в других светились – средь бела дня – лампы и неутомимо мелькали картинки на экранах телевизоров. Он слышал голоса, отрывки из фильмов и дискуссионных программ, классическую музыку. Солнце освещало обшарпанный, растрескавшийся бетон фасада. Входная дверь была заперта. Он просмотрел список жильцов, нашел в одном из прямоугольных окошечек фамилию Лапински, нажал на кнопку звонка и наклонился к решетке интеркома, ожидая ответа. Квартира 608. Шестой этаж, последний, одна из восьми квартир, как и на остальных этажах. Хорошее число. Чудесно разбивается на двойки, чудесно умножается. Из соседнего дома вышли, громко разговаривая, какие-то люди; Брам не разбирал ни слова. На них были глаженые рубашки с короткими рукавами, джинсы, над которыми нависали объемистые животы, плотно облегали бедра; им явно казалось, что жизнь удалась. Они хохотали – отчего? Может, могли уехать из страны? Они свернули за угол, эхо их разговора замерло. Брам снова позвонил. Странно: он ничего не ощущал. Он – посланец судьбы и должен сообщить Батье Лапински неотвратимый приговор. Ее дочка умерла. Она заболела, и болезнь оборвала ее жизнь. Девочки умирали с начала существования рода человеческого, одинокие и беззащитные, лишенные отца и матери, которые погладили бы их по щеке или по лбу и шепнули бы, что все будет хорошо. Девочек отдавали на сторону замуж, продавали, крали, брали в плен; сто лет назад, когда Брам читал лекции по истории Ближнего Востока, он многое понял в культурных традициях семитов, арабов, турок, персов и совершенно не удивлялся тому, что среди пропавших детей, зарегистрированных в его компьютере, большинство составляли девочки. Девочки могли рожать – а сыновей рождалось больше. Палестинская победа зарождалась в матке палестинской женщины. Мощнейшее оружие израильтян оказывалось бессильным перед мириадами палестинских сперматозоидов, выстреливающих в плодоносную яйцеклетку. И яйцеклетки евреек вполне годились для того, чтобы производить на свет новых мусульман. Иногда девочки исчезали в море, иногда их забирали у женщин, отказавшихся от ребенка, но большинство переправили «на ту сторону» с помощью евреев, которые знали, как обойти электронную защиту и возведенные на границах стены. Он в третий раз нажал на кнопку звонка, но и так было ясно: мамы Сары Лапински нет дома. Она работает в аптеке и, наверное, сейчас на работе. Он мог позвонить Икки и спросить адрес аптеки, но ему не хотелось встречаться с ней на людях: как скажет он ей при посторонних о гибели ее ребенка? Важно было вот что: имеет ли он право оставить мать еще на одну ночь в неведении после сотен ночей, проведенных ею без сна, в ожидании восхода, несущего с собой необходимость жить дальше.

Он постоял еще немного – и тут до него дошло, что доказательства, подтверждающие Сарину смерть, на самом деле доказательствами не являются. Фото мертвой девочки? Как и евреи, мусульмане никогда не фотографируют покойников. Кто он такой, этот Джонни, бешеный фанат баскетбола? Кто он такой, этот трепач, чтобы верить ему на слово? Так, может быть, и фото – подделка, а Сару прячут в какой-нибудь горной арабской деревушке в ожидании дня, когда она созреет для брака. Глупо спешить, отыскивать Батью Лапински и сообщать ей о смерти дочери.

Бюро «Банк» находилось в бывшем филиале банка, на углу Бен Иегуды и Фришмана. Вдоль наружной стены, рядом с входными дверями цельного стекла, торчала четверка отключенных банкоматов – испорченных, покарябанных ножами, разрисованных фломастерами. Двери вели в операционный зал с полами кремового мрамора, где некогда сотни беспечных людей ожидали, когда освободится клерк за одним из десяти отделанных дубом окошечек. Позади перегородки, среди лабиринта столов, за которыми когда-то подсчитывались чужие миллионные барыши, они устроили маленькое бюро, развернув два стола лицом друг к другу и вооружившись «Эппл»-компьютерами с мощными внешними дисками для дублирования информации. Иногда они проводили за компьютерами целые дни – ища, звоня, ссорясь. Иногда – по нескольку дней там не появлялись. Название бюро – «Банк», – кроме иронической ссылки на здание, в котором оно находилось, несло в себе смысл: они создали колоссальный банк данных, добавив туда сведения из всех подобных бюро Америки и Европы. Здание пустовало несколько лет, поэтому им удалось, договорившись с банком, снять помещение за символическую плату: евро в год. Они сами повыкидывали мусор и лишнюю мебель, но ни разу не прибирались; тени прохожих скользили по пыльному, много лет не мытому стеклу, словно снаружи всегда был туман.

Икки запасся кофе и маффинами. Газеты лежали на столе, на экране компьютера светилась страничка с последними новостями.

– Ракета, – сказал Икки, едва Брам уселся. – Радар слишком поздно ее заметил. Не успели обезвредить вовремя. – Он подтолкнул поближе к Браму номер «Хаареца».

– И откуда она летела?

– Они не знают. Издалека. Откуда угодно. Может быть, с корабля в Индийском океане. Мы, конечно, должны ответить. Только кому?

– Может быть, мы узнаем больше, когда они получат результаты исследований и поймут, что это была за ракета. Тот парень, что служил там…

– Плоцке, – вспомнил Икки.

– Он был в дневной смене. Состояние тяжелое.

– Надо надеяться, когда они найдут тех сволочей, что сделали это, то сперва распорют им брюхо и выпустят кишки и только после казнят.

– Dream on[55]55
  Здесь: Надейся-надейся (англ.).


[Закрыть], – отозвался Брам.

– Поговорил с мамой Сары?

Всякий раз, когда поиски оканчивались неудачей, Икки начинал проявлять нездоровый интерес к реакции родственников жертвы, как теперь – к реакции Сариной мамы. Сперва Брама пугало его возбужденное любопытство, но скоро ему стало ясно, что для Икки это был единственный способ закрыть дело – ему нужен был ритуал. Он плакал, и после этого дело считалось закрытым.

– Ее не было дома.

– Конечно, она была на работе. Большая аптека, угол Бен Гуриона. Ты там не был?

– Я подожду, пока она будет дома.

Икки сердито поглядел на него.

– Раньше ты всегда говорил, что мы обязаны сразу же сообщать родителям.

– Если честно, мы ведь пока ничего точно не узнали. Мы доверились какому-то отморозку, фанату Тарзана, притворявшемуся, что он заключил пари и ждет результата игры, которая давным-давно была сыграна. Ты говорил с Самиром?

– Мне не удалось его поймать. А что ты имеешь в виду, что мы, в конце концов, знаем? Ты думаешь, этот Джонни мог позволить таким деньжищам уплыть у себя из-под носа?

– Сперва он мог надеяться, что получит деньги, едва намекнув, что знает что-то. Нарыл информацию о еврейской девочке, которую кто-то прячет, и в нем проснулось то, что он считает совестью. А потом он испугался, что выдает кому-то информацию, через которую можно отследить его связи, и, значит, в один прекрасный день его подвесят за какое-нибудь чувствительное место на собственном балконе. Очнись, Икки, разве у нас прибавилось информации? Мы собираемся совершить чудовищную глупость. – Он протянул Икки конверт. – Погляди на фото. Не подделка ли это?

Икки придвинулся, не вставая со стула, поближе, вытащил фото из конверта и положил перед собой.

– Так сразу и не скажешь, – задумчиво произнес он. – Вполне возможно, что подделка. На современном компьютере что угодно можно состряпать. Даже экспертам понадобится время, чтобы отличить настоящее фото от подделки. Но – зачем тогда было Джонни приглашать нас? И это фото – они что, взяли девочку и велели ей позировать? И положили вокруг цветочки?

– Ты когда-нибудь видел мусульманские похороны, которые так выглядят? – спросил Брам. – Это напоминает скорее католическую процедуру. Как мы могли поверить в этакую чушь?

Икки кивал, глядя на фото, зажатое в его руке.

– Shi-it…

– Итак, – сказал Брам, – Самир дал тебе наводку?

Икки снова поглядел на фото.

– Да. Вернее, его племянник дал наводку.

– И эта наводка касалась именно Сары Лапински?

– Да, – кивнул Икки. – Имя, адрес, по которому она жила, дата рождения. Я сказал Самиру: пускай Джонни позвонит мне. И он позвонил.

– И сказал, что может ее выкупить?

– Он сказал, что за хорошие деньги люди, которые за ней присматривают…

– Это Джонни так сказал: которые за ней присматривают?

– Да. Что он думает, они могут ее отпустить. У них проблемы с деньгами.

– О’кей. История, значит, такая: девочка была кем-то украдена, продана людям, живущим за стеной, у которых теперь проблемы с деньгами и они хотят продать ее, чтобы поправить свои дела.

– Неплохая история, разве нет? – спросил Икки, стараясь не глядеть Браму в глаза.

– Да, вполне правдоподобная. Но зачем тогда Джонни сказал нам, что она умерла?

– Ты когда-нибудь раньше видел такие фото?

Брам удивленно поглядел на него:

– Видел ли я такие фото с тех пор, как существует «Банк»?

Икки кивнул.

– Нет, – сказал Брам.

– Почему мы не должны верить Джонни?

– Я не понимаю, почему мы должны верить любому из них, даже если его звать Джонни, и я никогда не простил бы себе, если бы пришел с этой дерьмовой историей к Батье Лапински.

– И все-таки мне кажется, что она умерла, – сказал Икки виновато.

– Я тоже так думаю, но у нас нет никаких доказательств, кроме этой католической фотографии и истории о Тарзане.

– О Тарзане?

– Ты что, забыл его историю о Джонни Вайсмюллере?

– Палестинцы-католики, – сказал Икки.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Брам, хотя сразу понял, что Икки, скорее всего, прав.

– Те люди, «которые за ней присматривали», – палестинцы-католики.

– Скорее ортодоксы, – уточнил Брам – Греки или православные русские. Их немного. Они живут в основном в Иерусалиме. И несколько семей в – Вифлееме.

Они смотрели друг на друга, понимая, что напали на верный след.

– Тарзан, значит, дал нам ключ к разгадке, – сказал наконец Брам. – И, заметь, совершенно бесплатно.

Икки повернулся к своему компьютеру:

– Сколько девочек такого возраста было похоронено в Палестине по греческому или православному обряду за последний год?

– На общину из двадцати – тридцати тысяч человек восьмилетних девочек не больше трех… Или больше? – сказал Брам. – Я не знаю точных данных по детской смертности среди ортодоксов.

Икки кивнул и вышел на список палестинских баз данных.

На экране Брамова мобильника появился незнакомый номер, и он нажал на кнопку.

– Алло?

– Больница «Шеба», – ответил женский голос. – Профессор Маннхайм?

– Да.

– Я звоню по поручению Хаима Плоцке.

– По поручению?

– Да. Он просил меня позвонить вам и поблагодарить.

– Как я рад. – Брам покосился на Икки, который сидел, напряженно выпрямившись, и выжидательно глядел на него. – Он был в тяжелом состоянии, правда? – Брам показал Икки большой палец.

– Да. В очень тяжелом. Но благодаря вам, как я поняла, он вовремя попал сюда.

Икки, радостно улыбаясь, повернулся к своему компьютеру.

– Мы старались изо всех сил, – сказал Брам.

– Господина Плоцке должны вот-вот, я думаю, в течение часа, перевести из интенсивной терапии в обычную палату, он сказал, что сразу позвонит вам.

– Вот это действительно здорово, – восхитился Брам. – Ах да, я хотел спросить у вас еще об одном больном. Голдфарб, Януш Голдфарб, как он себя чувствует? Мы его привезли вчера днем, машина тридцать-двадцать четыре.

– Голдфарб, «б» на конце?

– Да.

– Голдфарб. Его выписали, уехал домой. Голдфарб, Хенрик.

– Нет-нет, Голдфарб Януш.

– Януш, – повторила она. – Извините. Это было вчера?

– Да.

– Голдфарб, Януш. Да, вчера. В шестнадцать тридцать одну. Death on arrival[56]56
  Умер в момент прибытия (англ.)


[Закрыть].

– Он был жив, когда мы его доставили.

– Возможно, это случилось, пока его везли в интенсивную терапию. У нас зарегистрировано: DOA.

– О, – сказал Брам, и глубокая печаль охватила его. Он не был знаком с Голдфарбом, но расстроился очень сильно – верно, потому, что носил в себе бесконечный запас печали.

– Мне очень жаль, – сказала девушка.

– Спасибо за новость о Плоцке.

– Пожалуйста. – И она отключилась.

– Что случилось? В чем дело? – спросил Икки.

– Старик, которого мы привезли вчера. Его не удалось спасти.

– Раненый во время теракта?

– Нет, просто старик. Он был очень старый. Пока мы его везли, он рассказал анекдот.

– Анекдот?

– Да. Про астронавтов, которые хотели зажечь спичку, чтобы проверить, есть ли на Марсе кислород. Но марсиане не позволяли им это сделать. Потому что у них был шабес и нельзя было зажигать огонь.

– Я нашел ее, – сказал Икки, глядя на экран компьютера, и заплакал.

7

The Rainbow Room[57]57
  Радужная комната (англ.)


[Закрыть] – бар, где много лет назад собирались сливки израильской гламурной тусовки и «общались», растянувшись на белых кожаных диванах, которые в ту пору именовались «longen»[58]58
  Очевидно, имея в виду chaise longue – длинный стул (фр.)


[Закрыть]. Теперь здесь коротали время отошедшие по возрасту от дел грабители и угонщики автомобилей, обсуждая письма, полученные от покинувших страну детей, и рассказывая друг другу, каким образом они, несмотря на преступное прошлое, приспособились заниматься профессиональной деятельностью, которая в будущем позволит им присоединиться к своим потомкам. Никто из них так и не уехал. Никто не получил визу. Но болтовня о том, как они хитростью «справятся с ситуацией», помогала им выстоять. Всем им предстояло умереть в этой стране, не проведя ни часа в желанном, спасительном зарубежье.

Белая кожа диванов сделалась желтовато-серой, разноцветная краска поблекла и осыпалась со стен. Повсюду сидели немолодые типы вроде Брама: курили, уставясь в пространство, или болтали. Звучала негромкая джазовая музыка, он прислушался: Майлс Дэвис. Брам надеялся, что она придет, – так и случилось: Эва вошла в кафе, когда он допивал вторую порцию водки.

Почему-то он никогда не спрашивал Эву, сколько ей лет: на вид казалось, что она лет на десять моложе него. Она положила на стойку красную кожаную сумочку и села на высокий стул рядом с ним. Джо, бармен и хозяин заведения, не задавая лишних вопросов, сдвинул сумочку в сторону, поставил перед ней рюмку и наполнил ее водкой из бутылки с металлическим носиком. Потом налил Браму – всклянь, так что водка возвышалась над краем рюмки выпуклым мениском. Брам помнил из школьного курса слова про поверхностное натяжение, но никак не мог понять, какая же сила держит водку, не давая ей перелиться через край. Рюмка Эвы была такой же полной. Иногда – не чаще чем в одном случае из пятидесяти, как полагал Брам, – Джо ошибался; одной лишней капли было достаточно, чтобы нарушить равновесие, и водка проливалась на стойку.

– Лехаим, – сказала Эва.

Обеими руками она придержала свои светлые волосы, наклонилась к рюмке и, не поднимая ее, отпила первый глоток. Ее ярко-красные губы блеснули под светом, падавшим на стойку сверху, сквозь молочное стекло длинной лампы. След от помады остался на краешке рюмки, там, где нижняя губа коснулась стекла.

– Лехаим, – отозвался Брам и последовал ее примеру.

Она заправила прядь волос за ухо. У нее были темные ресницы и темно-карие глаза; волосы, насколько Браму было известно, она обесцвечивала. Просторное черное платье с глубоким декольте открывало полукружья грудей. Несколько раз она появлялась в платье, облегающем, словно перчатка, и любой мог убедиться, что, хотя Эве и было за сорок, не всякая девушка могла похвастаться таким телом.

– Ты ведь работал вчера? – спросила Эва.

– Да.

– Я видела весь этот ужас по телевизору. Смотреть невозможно, а они все повторяют и повторяют. Не понимаю, чего они хотят этим добиться.

– Зато под картинку дают комментарии, а эта болтовня иногда помогает. Шок, во всяком случае, проходит. И здорово, когда кто-то может разъяснить нам, как ему видится ситуация.

– Ты, что ли, веришь этим комментаторам?

– Нет. Почти никогда. Но если люди изо всех сил стараются объяснить необъяснимые вещи, это как-то успокаивает.

– Я свободна, – сказала она. – А ты?

Брам понял, куда ей хотелось пойти.

– Да, – ответил он. – Я жутко устал, но я свободен.

Он подумал о Сариной маме. Скоро, может быть завтра, он должен будет сказать ей, что ее дочка умерла. Не лучше ли было продолжать надеяться, что она жива?

Эва сказала:

– Видок у тебя – словно под бульдозер попал.

– Я так жутко выгляжу?

– Я всегда говорю правду, – сухо констатировала она. – Бывали дни, когда ты выглядел лучше.

– Зато ты всегда выглядишь прекрасно.

Она сказала «спасибо», но приняла комплимент холодно. Должно быть, целыми днями выслушивает комплименты. Именно за это ей платят.

Брам любил запах ее кожи и шальной блеск в глазах, ее гладкую шею и мягкий, чуть выпуклый живот. Он оставлял деньги на столе, покидая ее, но чувствовал, что она дарит ему себя бескорыстно. Когда у него не бывало денег, он договаривался, что заплатит в следующий раз. Она готова была заниматься любовью почти всегда, но иногда говорила, что ей не хочется, предлагала ему полежать рядом, и просто ласкала его.

Она спросила:

– У тебя есть кому приглядеть за отцом?

– Я сейчас позвоню ей.

Он взял мобильник и, глядя, как Эва, вытянув губы, подносит зажигалку к сигарете, позвонил Рите; язычок пламени взметнулся вверх. На фильтре остался след от помады, и он представил себе, на каких частях его тела останется такой же округлый след, если ей захочется его побаловать.

Рита сказала, что все в порядке. Да, Хартог сидит перед телевизором и непрестанно болтает. Брам не стал просить, чтобы она сменила отцу памперсы: она и сама это сделает. Он поблагодарил ее и отключился.

– Все в порядке? – спросила Эва.

– Да.

– Чудесно.

Она быстро взглянула на него, но он не понял, что означал ее взгляд.

– У меня был дерьмовый день.

– Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось.

– Просто херовый день?

– Херовый день, – эхом повторила она и залпом допила остаток водки.

Джо сидел в стороне от них, облокотясь на стойку; длинная стильная лампа молочного стекла, подвешенная над ней, ярко освещала его.

Брам попал сюда впервые, когда был еще жив, приглашенный вместе с женой на открытие. Вокруг роилась возбужденная толпа художников, писателей и политиков, получивших такие же специальные приглашения и гордых этим, самоуверенно позирующих перед камерами папарацци, сверкая улыбками, переливчатыми платьями и костюмами. Здесь, у этого бара, стояли они плечом к плечу с интеллектуальной элитой, известнейшими актерами и знаменитейшими звездами, говорить было невозможно, все заглушала громкая музыка и солидарный шум сотен голосов, и они писали друг другу записочки. Здесь было положено начало тому, что тогда называлось Le Club Méditerranée[59]59
  Средиземноморский клуб (фр.)


[Закрыть]. За раздвижными дверями в конце бара находился огромный танцзал. Тель-Авив в ту пору ни в чем не хотел уступать Нью-Йорку, а наличие подобного клуба окончательно подтверждало принадлежность Израиля к изнеженно-декадентскому Западу; казалось, за дверями клуба раскатывают желтые такси, а острые шпили Крайслера и Эмпайр стейт-билдинг светятся в ночном небе. А Башни-близнецы?[60]60
  Знаменитые небоскребы в Нью-Йорке.


[Закрыть] О, к тому времени их уже не было.

Подошел Джо и снова налил обоим. С тех пор как Брам стал сюда ходить, он ни разу не видел, чтобы двери в танцзал открывались. Может быть, там теперь склад. Или они просто сломались? На открытии клуба Брам танцевал. Рахель взяла его за руку, потащила за собой и заставила двигаться в ритме музыки. Мелодия была ему незнакома, но через несколько секунд он покорился ей. Сколько лет прошло… Сейчас он бы и сам пошел танцевать. С Эвой. Для нее он был никто. Не надо ничего из себя изображать. Она ничего не ожидает. И ему нечего терять. С нею он не боится показаться неуклюжим, ни одной мысли в голове, он – простой смертный, движущийся в доисторическом ритме музыки. В тот вечер они оставили малыша дома. У них был целый список студенток, юных женщин, обожавших сидеть с детьми.

Эва спросила:

– Что ты на меня так смотришь?

– Это запрещено?

– Просто я сегодня плохо выгляжу.

– У тебя был херовый день, я помню.

– По-настоящему херовый. Ночью ни на секунду не сомкнула глаз. И мне совсем не хотелось – не хотелось работать сегодня.

– Чем же ты занималась?

– Ничем. Пробовала читать, но не смогла сосредоточиться. Решила побегать там, где я обычно бегаю, в городе. Но везде воняло какой-то дрянью и было жутко жарко. Я сегодня трижды принимала душ. Как бы меня не оштрафовали за перерасход воды.

– Почему ты не бегаешь по пляжу?

– Потому.

– Почему тебе не спалось?

Эва смотрела на Джо, наполнявшего ее рюмку. Она подождала, пока он вернется на свой стул, и сказала:

– У меня в Москве живет племянница. Мы с ней время от времени обмениваемся мэйлами. Она написала, что мне могут дать визу.

Эва давала ему понять, как важны и для нее их отношения, и он был благодарен ей. Он платил ей за это, а может быть, еще и за то, что ей удалось пробудить в нем благодарность. Она смогла оживить его чувства, за это он готов был простить ей все, даже испытывал к ней уважение, несмотря на ее профессию. Деловитая краткость их свиданий не смущала его, и он волновался, как мальчишка, когда входил в номер отеля, где она принимала своих клиентов. Он был единственным, с кем она целовалась, говорила она, и он верил ей. В постели она становилась на коленки, и он входил в нее, глядя поверх гладкой спины и светлых волос на море, раскинувшееся внизу, за легкими занавесками некогда шикарного отеля «Бич Плаза», рекламировавшегося всего двадцать лет назад всеми туристическими компаниями как «комфортабельный семейный отель, имеющий бассейн с подогревом воды, а к завтраку – буфет с широким ассортиментом закусок». Он сжимал в ладонях ее бедра и раскачивался, словно хасид у Стены, полностью погруженный в свою молитву, ритмично прижимая к себе ее попку, пока не падал, чтобы, обессилев, закрыть глаза и забыться.

– И это не давало тебе заснуть?

Она кивнула:

– Да.

– Твоя племянница – она может тебе помочь?

– Говорит, что да.

– Русские больше не дают виз.

Эва пожала плечами:

– Я тоже так думала, но она сказала, что по знакомству все можно.

– Сколько? – спросил Брам.

– Много.

– Много – это сорок? Пятьдесят?

– Семьдесят тысяч.

Конечно, она заговорила об этом, потому что надеялась, что он даст денег. Но таких денег ему негде добыть. Уставным капиталом «Банка» управляли через интернет американские менеджеры, и потратить такую огромную сумму он мог только на расследование конкретных дел, за которые полагалось отчитаться. Конечно, он мог бы в ближайшие месяцы сочинить несколько фальшивых досье, но не мог и не хотел обманывать доверие людей, которые поддерживали его все эти годы.

– На такие деньги можно купить не меньше дюжины русских, – сказал наконец Брам.

– Она говорит, что деньги пойдут адвокату. Я имею право на российское гражданство, моя бабушка была русской.

– А разве у русских это работает?

– Если у евреев работает, почему не сработает у русских?

Брам кивнул:

– Почему бы нет? Ты права, вряд ли евреи – единственные, кто страдает этой формой безумия.

– Ты считаешь это безумием?

– А что общего у тебя с русской культурой?

– Я без ума от водки. – Она наклонилась к своей рюмке и отхлебнула «вершок».

– Я тоже, и тем не менее я – голландский крестьянин.

Она раскрыла сумочку, выудила из пачки сигаретку и спросила Брама:

– Будешь?

Брам кивнул. Он стал курить, чтобы составить ей компанию. Теперь здесь все курили, как раньше в России и Китае. Она дала ему прикурить. Иногда в ней просыпалось разнузданное сладострастие, словно она ждала его всю жизнь, с трудом сдерживаясь; она толкала его на кровать, набрасывалась на него, как бешеная, и делала с ним все, что хотела, пока сама не выдыхалась, а после отодвигалась, поворачивалась спиной и молча курила, подложив под голову три подушки, уставясь невидящим взором в окно, выходящее на пляж, словно его вовсе не было рядом.

– У меня есть деньги, – сказала она, – я тебе все это рассказала не для того, чтобы попросить денег. Я просто хотела сказать: может быть, я уеду.

– Рад за тебя, – кивнул Брам.

– Я не знаю, могу ли я быть счастлива здесь. Иногда очень удобно не иметь выбора. Оставаться здесь теперь, когда есть шанс уехать, – безумие, но я уверена, что не стану там счастливее.

Брам удивился: до сих пор он считал, что женщины, занятые такой работой, должны быть счастливы; ему казалось, они никогда не сожалеют о своей судьбе.

– Так что я давно уже примериваюсь к тому, чтобы возвратиться назад.

Браму вспомнился эвфемизм, которым пользовались родители, когда говорили о погибших от рук нацистов родственниках: они «никогда не вернутся назад». Быть может, человеческой природе свойственно защищаться словами от чудовищной реальности, чтобы смягчить удар. Те, кто «не вернутся», все еще в пути. Но и тех, кто «возвратился назад», тоже не вернешь. И почему бы не «возвратиться назад» всему народу?

– Когда ты последний раз выезжала из страны? – спросил Брам.

Эва задумчиво покачала головой:

– Я не хочу об этом вспоминать.

– Тебе было неприятно?

– Нет. Я была счастлива.

– Но ты и здесь счастлива.

– Нет. Здесь все причиняет мне боль.

Только тут до Брама дошло, что он ничего о ней не знает, кроме имени, которое она ему назвала, и ее тела. Может быть, этого было достаточно.

– Хочешь знать, почему мне все причиняет боль? – спросила Эва.

– Почему?

– Потому.

– Теперь все понятно, – заключил Брам. «Пожалуй, – подумал он, – надо идти». Он поднялся и затушил сигарету.

– Ты ведь устал? – спросила Эва. – Тебе не обязательно идти со мной, если не хочешь.

– Я хочу, но я страшно устал. Вчера, в Яффе, мне рассказали жуткую историю.

– Ты вчера проезжал блокпост перед тем, как он был взорван?

Он кивнул.

– Я был в Яффе. И теперь должен кое-кому рассказать ужасную новость.

– Кому?

– Матери.

Она знала, чем он занимается, но никогда не расспрашивала его об этом.

– Это тебя расстроило?

– Да.

Она глубоко затянулась и спросила, выдохнув облако дыма:

– Очень плохая новость?

– Хуже не бывает.

– Ты ведь не один работаешь. Почему именно ты должен это делать?

– Я старший.

– Расскажи мне, – попросила она.

Чувства, которые Брам испытывал к жене, были порождены желанием. Когда он встретил Рахель, она носила дурацкую, соблазнительно облегавшую тело, форму военного врача. Желание принесло с собою любовь, ревность, собственнические инстинкты и обязанность заботиться о ней и малыше – в последнем он не преуспел. Жена давным-давно исчезла из его жизни. Но после брака, закончившегося провалом, понадобилось довольно много времени, чтобы желание вернулось к нему. Почти полгода назад в этот бар вошла Эва и села рядом с ним. Она была почти не накрашена, в простой блузке и скромной плиссированной юбке. «Я знаю, кто ты, – сказала она, – я о тебе читала». Вечерний сумрак пал на землю, когда они дошли до отеля, где для него разделась она и для него раскрыла свои объятия. У Брама было с собой немного денег, и, выйдя из отеля, он отдал их ей, как само собой разумеющуюся плату. Она ничего не сказала, молча поглядела на банкноты, оказавшиеся в ее руке, сунула их в сумочку и ушла, не оборачиваясь. С тех пор они виделись еженедельно. Он не знал, со сколькими еще мужчинами она встречается. Он не имел права винить ее за это, а то, что он теперь к ней чувствовал, давало ему еще меньше прав.

Широко раскрыв глаза, напрягшись, она недоверчиво глядела на него, словно знала, о чем он собирается ей рассказать.

– Можно, я тебя поцелую? – спросил Брам.

Она кивнула и отложила сигарету; он наклонился к ней, она приоткрыла рот, и он почувствовал вкус табака и вкус ее помады. Она обняла его крепко, как будто тонула и нуждалась в помощи. Потом отодвинула от себя обеими руками и поглядела прямо в глаза, словно хотела поделиться с ним силой. Потом спросила:

– Что же такого ужасного случилось?

Брам поднял рюмку ко рту, отхлебнул и почувствовал, как огненная жидкость, согревая горло, стекает в желудок.

– Девочка. Пропала три года назад. На пляже, тут неподалеку.

Эва смотрела на него, словно умирая от сочувствия.

– Ей было пять, никаких следов. Ее мама год назад обратилась к Икки Пейсману, моему партнеру. Ничего не удавалось найти, пока на прошлой неделе мы не получили сигнал. Она должна была быть жива. Но люди, у которых она прожила эти три года…

– Что за люди?

– Насколько мы знаем, они сами потеряли дочь. И не могли больше иметь детей, даже через искусственное оплодотворение. Они купили девочку у торговцев. Ей хорошо жилось у них, мы уверены.

– Потеряли дочь? Как?

– Она заболела.

– И тогда они забрали себе чужого ребенка?

– Скорее всего, они считали, что удочеряют сироту. Там полный бардак со свидетельствами о рождении. Любой документ можно подделать. Так что, наверное, они не знали, что у девочки был дом, что ее украли у кого-то.

– Но кто-то сообщил об этом?

– Брат приемной матери. Он обанкротился. И, ничего не сказав родственникам, стал искать возможности срубить денег.

– То есть он знал, что девочку украли?

– Думаю, что да. И сыграл роль в возвращении девочки.

– Ты называешь это «возвращением»? – прошептала Эва, пытаясь отыскать в его лице хоть что-то человеческое. Он чувствовал себя садистом, ему не хотелось больше об этом говорить.

– Они хорошо с ней обращались?

– Думаю, да. Я даже уверен.

– Но она…

– Она заболела. И у нее обнаружили опухоль мозга. Ее нельзя было оперировать.

– Нельзя? – спросила Эва, опустив глаза. Она больше не смотрела на него.

– Я не доктор, это та информация, которую я получил.

– Так эти люди – во второй раз, да?

– Да, – подтвердил Брам.

– Им, должно быть, было очень больно?

– Эва – я не знаю этого.

– И ее похоронили?

– Да. В Вифлееме.

– Как ее звали?

– Сара, – сказал он.

Она отвернулась, взяла свою сумочку и вышла. Он удивленно поглядел ей вслед и увидел, что она пошла не в сторону туалета, а к входной двери. Он соскочил было с высокой табуретки, чтобы бежать за ней, но передумал и уселся на место.

Подошел Джо, держа бутылку наготове; они с Брамом обменялись понимающими взглядами. Заметив исчезновение Эвы, он пожал плечами, словно говоря: и так бывает, и снова показал класс, наполнив его рюмку «всклянь».

– Ты вчера работал?

Брам кивнул.

– И мы будем продолжать позволять им это?

– Как постоянно позволяем уже две тысячи лет, – отозвался Брам. – Сигаретки у тебя не найдется?

Джо подтолкнул ему пачку.

– Ави, ты когда-то был профессором, ученым человеком.

Брам кивнул:

– Я много чего прочел, но ничему не научился, Джо.

– Что нам делать с этими подонками?

– С которыми? – спросил Брам, взял зажигалку Джо, прикурил и глубоко затянулся.

– С этими вонючими ублюдками, с бородатыми обезьянами.

– Которыми бородатыми обезьянами?

– С нашими и с ихними.