Текст книги "Право на возвращение"

– Такова была плата за то, чтобы работать в серьезной науке и выезжать за границу.

– Точно. Этот мусульманин неожиданно вернулся к вере отцов…

– Ты называешь это «вернулся к вере»? Стал радикалом, уехал в Афганистан и примкнул к талибам!

– Который сделался радикалом и, как вы предполагаете, стал воровать детей у евреев. Боже мой, Ави, – ты хоть подумал, какие у него могли быть мотивы?

– Мотивов нет. Здесь у нас слабое место. Я думаю, он ненавидел моего отца. Возможно, классическая схема: узнал, что отец должен получить Нобелевку. Зависть – страшная сила.

– Но он и сам, кажется, был невероятно успешен в Англии? Со всеми своими патентами он превратился в мультимиллионера.

– Он возненавидел евреев. После того как поработал с ними в Амстердаме. Сол Френкель, Бернар, Шарп, мой отец.

– И подумал так: я увезу с собой их внуков?

Брам понял – защиту Балина будет трудно преодолеть:

– Что еще вам удалось выяснить о Яапе де Фрисе?

– Мы узнали, что он явился из Индии.

– Из Индии?

– Откуда попал туда – неизвестно.

– В Казахстане не искали?

– Мы не Моссад, мы Шабак. И занимаемся внутренними делами.

– То есть своим друзьям из Моссада ты даже не звонил?

– Там, насколько я понимаю, никого нет, кроме секретарши на полставки, которая отвечает на звонки.

– Яап де Фрис провел свою юность в Казахстане.

– Это ваши догадки, но доказательств-то нет.

– Их и не может быть на этом этапе, Ицхак. Кто-то должен поехать в Казахстан.

– Послушай, дружок, вы притащили мне фантастическую историю об ученом, ворующем внуков у своих бывших коллег. Теперь ты хочешь, чтобы я помог тебе проверить эту гипотезу: дал денег и задействовал свои связи?

Брам не мог сдержать улыбку:

– У тебя нет выбора, Ицхак. Тебе придется согласиться, но сперва ты желаешь убедиться, что я действительно хочу туда поехать. Да, я действительно хочу туда поехать. Так что кончай размазывать дерьмо по столу. Ты не хуже меня знаешь: мы не можем просто так отбросить эту гипотезу. Представляешь, а вдруг мы правы? Вдруг этот Исраилов на самом деле вывозил детей в Казахстан? Это не так сложно. Моего малыша он мог запросто взять с собой в Мексику, а оттуда – что два пальца об асфальт – вывезти куда угодно. А Яаппи де Фрис? Увезти на юг Испании, там сесть на паром – и в Марокко. Тогда, в две тысячи восьмом году, это было проще простого. Мне тебя тоже хочется кое о чем спросить. И я уверен, что у тебя есть ответ на мой вопрос. У тебя есть ответы на все вопросы, это твоя профессия, вернее, ты таким родился.

Балин глупо ухмыльнулся и пожал плечами.

– Какой ты, право, комплиментщик, Ави.

– Я точно знаю, когда должен похвалить тебя, Ицхак.

– Может, выпьешь чего-нибудь?

– Воды.

– Стакан воды, и мне тоже, – распорядился Балин, глядя в пространство; ясно, кто-то подслушивал весь их разговор. Может быть, еще и снимали скрытой камерой.

– Покинув Европу, – продолжал между тем Брам, – он вынырнул в Саудовской Аравии, но очень скоро уехал в Афганистан. Это было в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году, Исраилову был пятьдесят один год. Стал личным врачом Муллы Омара в Харакат-и инкилаб-и ислами[88]88
  Исламское революционное движение.


[Закрыть], дрался против советских. В тысяча девятьсот девяносто шестом году организовал в Шах-Вали-Кот медицинскую лабораторию. In the middle of nowhere[89]89
  Черт-те где (англ.).


[Закрыть], где-то в Афганистане. В сентябре двухтысячного года лаборатория взорвалась. Восемнадцать убитых, среди которых двое детей самого Исраилова. Может, в этом все дело?

– В том, что взорвалась его лаборатория?

– Да ладно тебе, Ицхак, хватит придуриваться. Я еду в Казахстан, расскажи мне все, что знаешь.

Дверь открылась, и красавица сефардка поставила перед каждым из них по бутылочке воды.

Балин медленно открутил крышечку, глотнул прямо из бутылки и утер губы тыльной стороной ладони. Потом сказал:

– В сентябре двухтысячного года все это было чистой фантастикой. Впрочем, не все. Эти штуки с ДНК именно тогда и начались. Мои предшественники постоянно этим занимались. Исследования генетики евреев, все это дерьмо, в которое мы теперь вляпались, было жутко модно. А тут еще и коммерческие интересы страховых компаний, которые хотели знать о генетической предрасположенности своих клиентов к болезням, когда вычисляли страховые взносы, и так далее. Мы знали, что в Европе и в Америке проводятся и другие исследования ДНК. Поиски биологического оружия, воздействующего только на людей со специфическим генотипом. Моссад очень волновала лаборатория Исраилова в Шах-Вали-Кот. Они понятия не имели, что там происходило. И они решили не рисковать. Досай Исраилов был гением. У него были мозги, а может быть, и возможности. Может, он искал оружие против евреев, а может – лекарство от рака, никто не знает. Моссад не хотел рисковать.

– Двое его сыновей погибли.

– Shit happens[90]90
  И так бывает (англ.).


[Закрыть].

– Одному было три, другому шесть.

– Моссад не хотел рисковать.

– И тогда он забрал двух сыновей у своих прежних коллег.

– Ну, это ваша теория.

– Яап де Фрис просидел все это время в Казахстане. Без вариантов, – сказал Брам. – Исраилов содержал там сиротский дом.

– Что ж, очень благородно с его стороны.

– Ты должен мне помочь.

Балин кивнул, отхлебнул воды из бутылочки, оперся локтями о стол и посмотрел на Брама.

– Сперва они отрежут тебе пальцы на руках, когда поймут, кто ты такой на самом деле, спешить им будет некуда; потом – пальцы на ногах. Потом перейдут к более крупным частям тела. Ты пройдешь через чудовищные пытки и нескоро потеряешь сознание.

– Заткнись, Ицхак.

– А твой сын? Представь себе, что он все еще жив. И из него сделали убежденного мусульманина, радикала, который, как Яап де Фрис, видит перед собой только одну цель: как можно быстрее вознестись на небо, прихватив с собою как можно больше жертв. Евреев.

– Он – мой сын. Я должен попробовать с ним… с ним поговорить.

– С религиозным фанатиком?

– С моим сыном…

– Ави, Брам, Эйб, Ибрагим – мы сидим, черт побери, в дерьме по самые уши. Жаль, что твой отец больше не… слишком стар. Сейчас я с удовольствием обсудил бы с ним эти проблемы.

– Обсуди со мной.

– Почему? В этом весь вопрос, Ави: почему Исраилов сделал это?

– Почему? – повторил Брам.

Они улыбнулись друг другу.

– Может быть, через тысячу лет ты узнаешь почему, – сказал Брам.

– У меня есть теория.

– Я без ума от теорий.

– Мы не должны были сюда приезжать, Брам.

– И это говоришь ты, Ицхак? Ты – едва ли не самый могущественный человек в стране, говоришь, что нам не надо было сюда приезжать?

– Мы прибыли в неверное место, населенное враждебным, завистливым народом. Их религия полна неистовой злобы, основатели ее – мстительные кочевые племена, поклоняющиеся черному камню, их святилище – в Мекке. Добавлять к этому коктейлю монотеизм с мечтой о Храме в Святой земле было ошибкой.

– С нами так тоже было, – возразил Брам.

– Римляне выдрали нас отсюда с корнями, когда мы захотели отобрать у них свой Храм и защитить от них свой клочок земли. Мы годами рассказывали детям героические эпосы о Массаде. А на самом деле это было всего-навсего массовое самоубийство в знак протеста против победы римлян! Господи, Массада оказалась вовсе не героическим эпосом, а историей поражения! А наша религия, которая соткана была из святого для нас клочка земли, истории исхода из Египта и завоевания Ханаана по соизволению Господа нашего, Акадош барух у?[91]91
  Всеблагого, да будет Он благословен.


[Закрыть] Древние евреи готовы были за это умирать. Но вот что случилось: римляне уничтожили нашу религию. И мы ушли в диаспору, в новую религию: без страны, без Храма. А потом мы, народ без страны, вернулись на этот древний клочок земли, и они нас ненавидят. Но мы могли бы точно так же жить, где угодно, – в Канаде, Америке, Австралии…

– Ты пропустил историю Шоа[92]92
  Холокост (иврит).


[Закрыть], – напомнил Брам.

– Из-за Шоа ситуация усложнилась еще больше. Сперва мир ненавидел нас за то, что у нас не было страны; теперь они ненавидят нас за то, что у нас появилась страна. А еще они ненавидят нас за то, что из-за Шоа им пришлось испытать по отношению к нам чувство вины. Чувство вины – что за абсурд! Европейцы просто мечтали от нас избавиться. Я думаю, они с тысяча девятьсот сорок восьмого года надеются, что арабы завершат работу.

– Работу?

– Шоа.

– Зачем тогда ты сидишь здесь? – спросил Брам.

– Из упрямства. И еще – я надеюсь на чудо.

– На чудо?

– Может быть, мы отыщем средство, чтобы удалить их отсюда.

– Боже мой… – Брам с ужасом посмотрел на него, вдруг поняв, что Балин имеет в виду.

– Казахстан, – прервал сам себя Балин, не глядя на Брама.

– Нам надо заключить с ними мир.

– С Казахстаном?

– С палестинцами.

– Они на это не пойдут. Им это не нужно. Они думают, что время работает на них. В чем-то они правы. А может – не правы.

– Как мы это организуем, с Казахстаном? – спросил Брам.

– Поедешь через Китай. В Китае пройдешь начальный курс чтения Корана – ты вообще-то к языкам способен?

– Когда-то давно был способен. Я постараюсь.

– Достаточно хоть чуть-чуть уметь читать. Получишь голландский паспорт. И денег столько, сколько понадобится.

– А как с моим отцом?..

– О нем мы позаботимся.

– Хорошо, – сказал Брам. – И вот еще что…

Балин перебил его:

– Ты будешь там совсем один, Ави. У тебя не будет никакой поддержки. И никто не будет вытаскивать тебя из этого дерьма.

– Ицхак, – спросил Брам. – Зачем тебе понадобились эти игры? У тебя ведь была полная информация о Френкеле, о моем отце, о Яапе де Фрисе и Исраилове. Твои люди могли за пару часов сделать то, что сделал Пейсман. Почему ты мне об этом не сказал?

Глядя ему в глаза, Балин поднял брови и покачал головой:

– Откуда ты это взял?

– Ты так ловко нас провел. Ты уже обо всем знал, когда пришел к нам в «Банк». Но хотел, чтобы мы сами все нашли, правда? Ты знал, что я сам приду. Дело идет о моем малыше. О моем сыне.

Балин смотрел на красную карту, расстеленную на его столе.

– Почему? – повторил Брам.

Балин шмыгнул носом, облизал губы и посмотрел на Брама.

– Почему? – Он поднялся с места, обогнул стол, и Брам пошел за ним к двери и спросил на ходу:

– А что бы ты делал, если б мы ничего не нашли?

Остановившись у двери, Балин оглянулся:

– Наверное, ничего. Я бы ничего не сказал.

– Рискуя тем, что ситуация вроде той, с Яапом де Фрисом, может повториться?

– У нас есть твоя ДНК. Мы бы его так и так отследили.

– После того, как его разорвало бы в клочья.

Балин опустил глаза и уставился на башмаки Брама.

– У меня есть для тебя еще кое-что, – сказал он. – Двенадцать лет назад, декабрь две тысячи двенадцатого года. – Теперь он смотрел Браму прямо в глаза. – Я случайно нашел старые мэйлы: из Америки запрашивали информацию о тебе в связи со смертью некоего О’Коннора.

– О’Коннора? – повторил Брам.

– Джона О’Коннора. Никогда о таком не слышал? Известный властям педофил, чья гибель пришлась как раз на те несколько дней, что ты провел в Америке. В доме О’Коннора нашли следы башмаков, купленных тобою в «Саксе».

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Дело было закрыто. Им не хотелось с тобой начинаться. Вряд ли удалось бы найти присяжных, которые осудили бы тебя за убийство этого чудовища.

– Почему ты не рассказал мне о том, что знал? – спросил Брам.

Балин снова шмыгнул носом:

– Почему? Я не мог бы попросить тебя об этом. О совершенно безнадежном деле. О безумном деле. Двое детей, пропавших много лет назад, внуков идн, которые давным-давно работали вместе. Совершенно абсурдная история. И из-за нее просить кого-то отправиться в исламский халифат, в район, разрушенный землетрясением? Ты должен был сам попросить меня об этом. Только так.

На Площади халифата в центре разрушенного города слепой мальчик схватил его за край джеллабы[93]93
  Длинное широкое одеяние типа халата, которое мужчины-мусульмане носят вне дома.


[Закрыть]. Брам кинул монетку в пластиковую мисочку, и тотчас ручонки потянулись к его одежде и вцепились в нее. Браму нетрудно было бы освободиться, чтобы идти дальше, вряд ли маленький попрошайка был сильным, но он остался стоять, глядя вниз, на немытую голову, грязную повязку на глазах, черные пальцы.

Мальчик сидел, подстелив под себя картонку, скрестив ноги, обутые в изношенные сандалии; перед ним стояла пластиковая мисочка с монетками. Грязные лохмотья едва прикрывали тело. Чего хотел от него этот ребенок? Откуда он знал, что именно Брам каждый день дает ему монету? По запаху?

Брам стоял, ожидая, что мальчик отпустит его или что-то скажет, впрочем, он все равно ничего бы не понял. Но тот молчал. И Брам стоял посреди площади, между аккуратных песчаных холмов, под которыми были погребены развалины.

Каждый вечер на Площади халифата он давал монетку слепому мальчику с завязанными красной тряпкой глазами, чей возраст так и не смог определить. Ребенок сидел у памятника без вести пропавшим, две недели Брам проходил здесь каждый день и, выбрав почему-то именно этого нищего, всякий раз давал ему денег, чтобы он мог купить хлеба. В столице полно было бездомных детей. «Надзирающий», помогавший Браму освоиться, рассказал ему, что существуют специальные центры, где их кормят и дают ночлег, но детей было так много, что городской совет ежевечерне поручал их заботам щедрых верующих.

Сквозь разрывы в облаках светило солнце, его теплые лучи скользили по посыпанной песком площади, по тюрбану на голове Брама, по лицу ребенка, сидевшего у его ног. Двое попрошаек подошли поближе и что-то сказали, но он их не понял. Мимо проходил мужчина в снежно-белом тюрбане, кокетливо приподнимая, чтобы не запачкать в грязи, свою джеллабу; он спросил по-английски, не нужна ли Браму помощь.

– No, – ответил Брам, – I am fine[94]94
  Нет, все в порядке (англ.)


[Закрыть].

Дети-попрошайки заговорили с человеком в тюрбане.

– Они говорят, что могут увести его, если он вам докучает. Они знают его.

– Как его зовут?

– Атал.

– Атал, – повторил Брам. – Что это значит?

– Дар Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

Мальчишки снова заговорили.

– Они говорят, что он еще и глухой. Слепой и глухой.

– О нем кто-то заботится?

Мужчина перевел его вопрос.

– Они забирают его с собой перед заходом солнца. Он ходит хорошо. Они живут в разрушенном доме. – Он еще о чем-то спросил мальчишек и перевел: – Их каждый день кормит арабская благотворительная организация. Они осиротели во время землетрясения.

Брам дал им денег, мальчишки ушли, а он поблагодарил мужчину и поглядел на ребенка, неподвижно сидевшего на земле.

Потом наклонился, осторожно высвободил край одежды из его пальцев и пошел дальше.

После разрушительного землетрясения некоторые здания с усиленными фундаментами и специальной конструкцией, способной держать удар – отели, офисы, – которые еще в советские времена возводили западные архитекторы, остались неповрежденными. Постройки же, созданные по канонам современной эстетики – со стеклянными стенами и открытыми пространствами, – рухнули и позже были засыпаны песком, привезенным в город на грузовиках. Оплаченные западными инвесторами дворцы из стекла, дававшие правителям возможность смотреть вдаль, поверх городских крыш, превратились в уродливые песчаные холмы, на которых ничего не росло. Пережившие землетрясение памятники – по большей части солидные, возведенные при прежнем начальстве – были снесены и валялись с обрубленными ногами, засыпанные песком; протянутые вперед руки, которыми они самоуверенно указывали народу светлый путь, иногда торчали из-под земли. Они оказались дерьмовыми начальниками, это Брам понимал, и было нечто символическое в том, что новые правители сбросили их с пьедесталов. Чаши фонтанов, которыми некогда славился город, высохли, их постепенно заносило песком. Скульптуры, по которым долгими летними днями струилась вода, неся с собою прохладу, разбили на куски, а знаменитый фонтан «Знаки зодиака» снесли и уничтожили бульдозерами. Тысячи барельефов, скульптур, мозаик были разрушены. Страна освобождалась от всего, в чем содержался малейший намек на красоту.

Зато восстановили Центральную мечеть, купол ее выкрасили голубым, мозаики подновили; это было самое высокое здание в районе. Десятки несчастных, осиротевших детей попрошайничали в тени минаретов. Целые кварталы на окраинах, человеческие муравейники еще советской постройки, рухнули во время полуночного землетрясения, но в центре уцелело множество старых, невысоких домов. Город окружали кладбища, где упокоились десятки тысяч погибших. А на Площади халифата, раньше называвшейся Площадью Республики, стоял единственный знак памяти тысячам тех, чьи тела не смогли найти. Страна столкнулась с катастрофой, объявленной учеными муллами карой Аллаха за то, что потомки кочевников обожествляли принадлежащие им степи и горы. И ветер, несущий их молитвы в Мекку. Добыча нефти замерла, иностранные бизнесмены больше не показывались в стране, но Брама поразило, сколько мусульман-европейцев встретилось ему, и не только потомков эмигрантов-мусульман, но и светловолосых новообращенных, потрясенных триумфальным шествием ислама по Афганистану и Центральной Азии.

Он перешел границу Китая в Хоргосе, проведя сутки среди вооруженных до зубов исламских боевиков и таможенников, бравших взятки; потом его посадили в автобус с юными новообращенными европейцами, чьи сияющие, восторженные глаза были красны от усталости и перевозбуждения. К поездке Брам готовился в китайском городе Урумчи. Он слушал лекции, изучал Коран и жизнь пророка и ждал приглашения, чтобы ехать дальше в качестве помощника-волонтера. Граница с Россией пересекала страну и была наглухо закрыта, это и заставило его ехать через Китай – в Урумчи он мог передвигаться совершенно свободно, мог связываться и с Москвой, и с Тель-Авивом по телефону и из интернет-кафе. Пока они ехали, останавливаясь в положенное время для молитвы, Брам преклонял колени у придорожной канавы рядом с кем-нибудь из юных, серьезных неофитов, одетых по-дорожному: в джинсы и модную теплую куртку с написанным на спине названием известной фирмы или американского баскетбольного клуба. Они произносили слова молитвы, ветерок играл их новообретенными бородами. Странно, но Брам чувствовал нечто общее между собой и этими юнцами, скорчившимися на молитвенных ковриках на пути к спасению.

Цепи высоких островерхих гор с вечными снегами на вершинах виднелись вдали, по берегам рек росли кусты и деревья, и ободранные серые стебли каких-то растений торчали над голой, покинутой землей. В день поездки – с шести утра до одиннадцати вечера, по кое-как подлатанной дороге – небо было бесцветным, земля – серой, а деревни, попадавшиеся на пути, состояли из полуразрушенных глинобитных домишек и торчащих там и сям обугленных балок: во время землетрясения, из-за непотушенного огня в печах, случались пожары. Иногда он видел издалека клубы дыма, поднимавшиеся над селениями; иногда, прямо у дороги, – группу ожидающих чего-то узкоглазых мужчин с обветренными, невозмутимыми лицами воинов, ждущих сигнала, верхом на низеньких, нервных лошадках. Они проехали мимо палаток, возле которых дети, играя, равнодушно поглядывали на то, как рядом режут корову; труп собаки валялся в канаве; у поворота дороги рядом с тремя тощими козами стоял, опираясь на палку, закутанный в тряпье человек и внимательно смотрел вслед автобусу.

Земля вздрогнула от ужаса перед Аллахом Милосердным и дрожала девяносто шесть секунд. Даже в полутора тысячах километров от эпицентра землетрясения трескались стены, крысы кричали от страха в подвалах домов, летели с полок и разбивались об пол в кухнях банки с персиковым и вишневым компотом. Брам до сих пор помнил ту ночь, хотя прошло больше трех лет. В Тель-Авиве был вечер, едва минуло восемь, когда он внезапно почувствовал легкую дрожь, словно где-то в доме сильным порывом ветра захлопнуло дверь.

Старые районы остались почти неповрежденными, эти дома – деревянные, не выше двух этажей – сохранились с той поры, когда город восстанавливали после разрушительного землетрясения 1887 года. Брам жил в центре для иностранных волонтеров вместе с американцами, латиносами, европейцами. Бороду он начал отращивать за четыре месяца до отъезда, чтобы всякому издали был виден его недавно обретенный фанатизм. С момента приезда он носил тюрбан, длинный кусок материи, который, с помощью одного из «надзирающих», научился оборачивать вокруг головы. Волонтеры работали по утрам в разных частях города: убирали мусор, водили грузовики, а тех, кто имел соответствующую квалификацию, использовали на строительстве новых домов. После полуденной молитвы они изучали Коран. Брам подготовился: он мог немного читать по-арабски, что было не очень трудно человеку, говорившему на иврите. Женщины-волонтеры жили в отдельном палаточном лагере за чертой города, на ровной площадке у подножья гор.

Ночевал он в огромном зале вместе с десятками мужчин своего возраста – пятидесятилетних, – которым обрыдла жизнь в бездуховной, потребительской Европе. Они бежали оттуда, чтобы начать жизнь заново, и теперь принимали истерический накал страстей за новый смысл их новой веры. После занятий они ели за длинными столами. А потом он шел прогуляться по улицам, подобно тысячам других мужчин в белых джеллабaх, мимо чайных, где из репродукторов неслись слова молитв, а с телеэкранов ученые-муллы разъясняли смысл сутр Корана; мимо мастерских, где продавали оружие: пусковые установки для ракет, минометы, старые русские и китайские мины. Он шел и слушал, на каких языках разговаривают прохожие: французский, английский, немецкий, арабский, что-то скандинавское, русский. И каждый вечер он давал монетку слепому мальчику на Площади Халифата.

Брам был опытным шофером, и ему поручили водить грузовик. Надо было разбирать руины, в которые превратились жилые районы. Тысячи волонтеров из исламских стран поделили на команды, каждая команда отвечала за очистку определенного сектора. Брам оказался самым старшим в команде из двадцати человек, во время работы распевавших молитвы и без труда наполнявших кузов мусором. Через несколько дней он знал всех по именам, а они звали его Седым Ибрагимом: теперь, когда он перестал бриться, оказалось, что борода у него поседела, хотя волосы оставались темными.

Во время вечерних прогулок он часто проходил мимо музея, но не торопился заглянуть внутрь, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание. На семнадцатый день, еще до вечерней молитвы, он вошел в музей – деревянный дом неподалеку от железнодорожной станции, с которой после землетрясения не отправилось ни одного поезда. Дом оказался просторным, двухэтажным; длинный балкон во всю ширину фасада украшала искусно выкованная решетка, не тронутая маньяками-аскетами. Солнце, склонявшееся к закату, окрасило вершины гор и крышу дома в огненно-красный цвет.

Он отворил дверь и вошел в холл; пол был выложен синей и белой плиткой. У стола сидел коротко остриженный парнишка в белой джеллабе и очках в черной старомодной оправе; он читал какую-то книгу. Борода едва начала пробиваться на его юном лице. Волосы были темные, глаза карие, но на казаха или араба он не походил. Может быть, приехал из Северной Африки.

Брам поприветствовал его:

– Kajirli kuun.

И юноша ответил:

– Kajirli kuun.

Брам знал на этом языке всего несколько слов, но в его команде, где были люди из восьми разных стран, они общались по-английски. Он спросил по-английски:

– Можно мне посмотреть?..

– Пожалуйста. Если будут вопросы, я отвечу.

– Спасибо. С чего начать?

Юноша указал направо.

Пустая, обшитая деревянными панелями комната, когда-то здесь была столовая или гостиная состоятельной семьи; стены увешаны фотографиями и текстами по-арабски, по-казахски и по-английски.

Досай Исраилов родился здесь в 1937 году, отец – Нуржан, хирург, мать – Сагида, учительница. То было время сталинского террора, когда погибла четверть четырехмиллионного населения Казахстана. Брам внимательно прочитал тексты, посмотрел исторические фотографии и прошел в следующее помещение, обшитое точно такими же панелями.

Здесь посетителя информировали о Второй мировой войне и ошеломляющем росте советской индустрии после победы над фашистами, рассказывалось также об испытаниях первой советской атомной бомбы.

Боковая дверь привела его обратно в холл.

– Есть вопросы? – спросил юноша.

– Пока нет, – улыбнулся Брам.

Комната по другую сторону холла оказалась кабинетом с книжными шкафами, забитыми научной литературой на русском, немецком и английском языках. В рамках помещались фотографии и тексты.

Досай Исраилов поражал своими успехами с юности, семнадцати лет он отправился в Московский университет, изучать физику и химию. Окончил учебу за три года и прошел специализацию по фармакологии в Праге. На фото Брам увидел интеллигентного казаха, черноволосого, с любознательным взглядом; на другом фото – он же в белом лабораторном халате; еще на одном – в спортивном костюме, на стадионе; еще на одном – в горах, с друзьями-студентами.

В 1963 году, когда ему было двадцать шесть, он получил звание профессора в Ленинградском университете. Как человек известный и пользующийся доверием член партии, он имел возможность выезжать за границу, читал лекции в Массачусетсе, в Лейденском университете, в Сорбонне, а в Германии, среди прочего – в Мюнстерском филиале Института Макса Планка, где занимаются биомедицинскими исследованиями.

В 1975 году (ему было тридцати восемь), во время поездки в Англию, Исраилов попросил политического убежища. Британская международная фармацевтическая фирма предоставила ему лабораторию и долю в доходах, получаемых при реализации лекарств по его патентам.

За несколько лет он приобрел финансовую независимость и перебрался в Амстердам. Брам был готов к этому, но все равно испытал шок, увидев фото амстердамской команды: Исраилов, Хартог, Сол Френкель, австралиец – Кенгуру – Шарп, француз Бернар, британец Льюис. И двое голландцев: Фриц де Грааф и Йоланда Смитс, тогда – молодые сотрудники, постдоки; теперь им, должно быть, под семьдесят, в живых от всей команды, кроме Хартога, остались только они; оба живут в Голландии, Брам говорил с ними по телефону.

Фото Исраилова у мечети в Амстердаме, среди работяг-марокканцев: в глазах этих неграмотных парней светится уважение к его учености. Подпись под фотографией сообщает, что в Амстердаме Исраилов вернулся к вере своих дедов, кочевников-мусульман из Казахстана.

После того как Хартог получил Нобелевскую премию, Исраилов покинул Голландию. Фотографии в традиционной арабской одежде, текст: открытие центра для медицинских исследований в Саудовской Аравии.

В 1988 году – Исраилову пятьдесят один год – он примыкает к Харакат-и инкилаб-и ислами, мусульманскому движению, сражавшемуся в Афганистане против советских. Исраилов лечил Муллу Омара, когда тот был ранен в глаз во время битвы при Джелалабаде, в 1989 году участвовал в освобождении Кандагара и Герата, а в 1996 году основал медицинский центр – неподалеку от Кандагара, в районе Шах-Вали-Кот.

Не было ни одной фотографии его жены (или жен), но под фотографией сожженного здания лаборатории в Шах-Вали-Кот имелось сообщение, что в сентябре 2000 года взрыв, организованный сионистскими врагами, прервал важнейшие исследования. Во время взрыва погибли не только шестнадцать сотрудников Исраилова, но и его маленькие сыновья, трех и шести лет.

В следующей за кабинетом комнате висели самые последние фотографии – с 2010 года до смерти Исраилова в 2016 году.

После падения режима Муллы Омара в 2001 году Исраилов, как видный член талибской элиты, мог бежать вместе с остальными в Пакистан. Но знаменитый ученый вообще исчез до 2010 года, когда, судя по фотографиям, он вернулся на родину. Огромное состояние позволило Исраилову организовать приют для сирот со всего мира. Он поселил их вдали от города, в похожем на монастырь комплексе зданий; в них воспитывали благочестие и преданность исламу, а также развивали их интеллект.

На фотографии, сделанной в 2011 году, снята была целая группа этих весело смеющихся сирот в традиционной долгополой одежде, совершенно не сочетающейся с их европейскими лицами. Брам узнал одного из них, и у него перехватило дыхание. Самый высокий из всех, девятилетний красавец блондин, голландец Яаппи де Фрис, внук Сола Френкеля. Яаппи, назвавшийся Даниелом Леви и взорвавший себя. Его малыша на фото не было.

В тупичке за домом Исраилова Брам просидел не менее получаса. Никто не должен был видеть его заплаканное лицо: что ответит он тому, кто спросит?.. У него не было ответов – одни вопросы. Был ли его малыш частью этой группы? Есть ли еще какие-то фотографии? Ничто в глазах внука Френкеля не наводило на мысль о трагедии, о том, что он был похищен. Какой была юность Яапа? А какой была юность его малыша? Обняв руками колени, Брам сидел в сумрачном тупичке позади ряда деревянных домов, выстоявших во время землетрясения, и ему хотелось рассказать Эве о том, что он увидел, хотелось обнять ее, а потом упасть на колени и положить ладони на ее бедра. Звонить ей было опасно: в столице контролировались все телефонные пункты и интернет, а ему, очевидно, предстояло прожить здесь несколько недель, может быть, даже месяцев, прежде чем он сможет вернуться.

Куда делся его малыш? Был ли он убит О’Коннором? «Мой малыш, – подумал он, – где он, мой малыш?» Надо подождать несколько дней, снова зайти в дом Исраилова и расспросить хранителя музея. Что произошло с приютом? Существует ли он до сих пор? А если нет, то куда послали мальчиков? В Афганистан, сражаться против западных армий? Или все они уже погибли? Взорвали себя, как внук Френкеля, затесавшись в гущу врагов?

Он пошел назад и на людных центральных улицах столицы затерялся в море тюрбанов; некоторые гуляли, придерживая рукой висевшее на плече оружие. Как же он завидовал верующим, обращающимся напрямую к Аллаху, умоляя его явить свою милость. Голода он не испытывал, но ему очень хотелось пить. На Площади халифата, проходя мимо слепого мальчика, он, как всегда, дал ему монету.

В эту ночь он не мог заснуть; прислушиваясь к храпу соседей и к биению своего измученного сердца, он пытался понять мотивы поступков Исраилова. Вдохновлялся ли тот рассказами о мамелюках и янычарах? Как любой образованный человек Исраилов, без сомнения, знал эти истории. Но принял ли он решение изменить свою жизнь только ради мести за смерть детей? Моссад в сентябре 2000 года взорвал его лабораторию в афганском районе Шах-Вали-Кот, были убиты его дети. Возможно, Исраилов хотел отомстить сионистам и вообще евреям; он был гениальным ученым и нашел оптимальное решение для осуществления своего плана.

Через три дня Брам снова наведался в музей. Шел дождь, а в дождь работы прекращались. Улицы были пусты, дороги превратились в грязные взбаламученные лужи. Юный хранитель музея приветствовал его радостно, как старого знакомого, и дал полотенце, чтобы вытереть лицо; Брам размотал намокший тюрбан, а плащ повесил у входной двери. Он снова осмотрел музей, прочел все пояснения и испытал такой же шок при виде фотографий, изображавших его отца и Яапа, как и в первый раз.