Текст книги "Право на возвращение"

Брам покачал головой:

– Дыши носом, Джо, дыши носом.

– Всех потравить. В Иерусалиме и в Мекке, – предложил Джо. – Потом все это хозяйство снести к чертовой матери. И на Храмовой горе, и эту кучу камней в Мекке. И на их месте построить изумительные торговые центры. С хорошо налаженной системой кондиционеров. Замечательные магазины. Что-нибудь вроде «Секретов Виктории»[61]61
  Американская фирма по производству и продаже женского белья.


[Закрыть], «Старбакса». Как тебе такая идея?

Брам кивнул:

– В этом что-то есть. Но тут или там могут возникнуть небольшие трудности.

Джо кивнул головой в сторону двери.

Там стояла Эва, глаза ее были скрыты темными очками. Губы зашевелились, и он прочитал: «Пойдешь со мной?»

8

Его разбудила сирена проезжавшей под окнами «скорой». Они всегда брали один и тот же номер на самом верхнем этаже. Он выкурил сигарету на балконе и теперь ждал, когда проснется Эва. Из тьмы, начинавшейся за пустым предрассветным пляжем, до половины освещенным фонарями набережной, выкатывались волны, на секунду попадая в освещенную полосу прежде, чем уйти в песок. Машин совсем мало, и почти нет пешеходов. Большинство ночных клубов и дискотек давно закрылись, потому что их стало невыгодно держать, из дому по вечерам выходили, чтобы прогуляться после скандала с женой или – за лекарством в ближайшую аптеку. Те времена, когда молодежь, следуя сложным ритуалам соблазнения, фланировала по набережной остались за гранью времен.

Эва очень давно не бывала на пляже. Она могла смотреть на пляж, сказала она Браму, но не могла заставить себя ступить на него.

– Почему? – спросил Брам.

– Потому что я могу совсем свихнуться, – ответила Эва. – Я боюсь пляжа.

Он услыхал, что Эва пошевелилась, и подошел к ней поближе, но она не просыпалась. Простыни сдвинулись, когда она повернулась, и он увидел ее грудь. Раньше, до знакомства с Эвой, он посещал ее коллег и знал, что дамы, занимающиеся этой профессией, придерживаются определенных правил. Они допускают мужчин до самых интимных частей своего тела, а за дополнительную плату предоставляют им и свои рты. Однако языком они работать не обязаны, поцелуи выходят за рамки профессиональных канонов, а прикосновения к их груди строго регламентированы. Но Эва целовала его. И позволяла ласкать свои груди. А сегодня она разрешила ему даже не использовать презерватив. Она вела себя с ним, как официальная любовница, и он не знал, ведет ли она себя так же с другими мужчинами. Очень возможно, что она – проститутка высокого класса (они, конечно, никогда не говорили об этом) и способна полностью отдаваться каждому клиенту так, словно он – ее единственный возлюбленный; она мало зарабатывает, но, кажется, совершенно не озабочена этим. До сих пор мысли о том, что она так же ласково принимает других мужчин или – что она с такой же готовностью распахивает свои колени для других, не трогали его; теперь он понял, что чувствует ревность, когда представляет себе, что завтра, на этой же самой кровати, она будет точно так же отдаваться другому. Но у него не было монополии на ее тело, никаких исключительных прав.

Этой ночью они ни о чем не разговаривали. Она немного поплакала, но это случалось с ней часто, а потом они молча слушали рокот прибоя и еле доносящийся снизу, далекий шум города.

Брам оставил ей достаточно денег, чтобы расплатиться за номер.

Он не спеша шел через притихший город. Ни одного прохожего. Ни одного автомобиля, торопящегося на позднюю вечеринку. Здания, построенные эмигрантами в начале прошлого века, все еще стояли, притворяясь кому-то нужными, вдоль улиц. Символы новой жизни. Обычной страны для обычных евреев. Где можно позволить застать себя врасплох. Где подростки будут целоваться, прячась в кустах; где на пляже можно будет играть в маткот, – игру вроде тенниса с деревянными ракетками и маленьким резиновым мячиком; где вечером пасхального седера дети будут спрашивать, почему этот вечер так отличается от других. Что они сделали не так? Хартог бы ответил на это: мы не уничтожили своих врагов, поэтому они уничтожают нас.

Вдруг Браму показалось, что откуда-то доносятся странные звуки. Он остановился посреди тихой улицы и прислушался: больше всего этот шум напоминал разнузданную оргию. Интересно, кто-то развлекается сам или смотрит порнофильм?

Было уже одиннадцать, но он все-таки позвонил в дверь Батьи Лапински. Нет дома. Или не хочет открывать.

9

Брам явился в больницу слишком рано, но его пропустили, когда он показал значок «Давидова щита».

Хаим Плоцке лежал в палате на шесть человек, их отделяли друг от друга плотные белые шторы. У кровати стояла многоэтажная конструкция, напичканная аппаратурой, присоединенной к Плоцке шлангами и кабелями. Одна из машин, похожая на игральный автомат, непрестанно подмигивала множеством красных и зеленых лампочек. Плоцке выглядел ужасно: бледный, темные круги под глазами, но он попытался улыбнуться, когда увидел Брама.

– Профессор, – прошептал он.

Брам вытащил из-под кровати пластиковую табуретку и сел рядом с ним.

– Сира, моя жена, только что ушла, – с трудом проговорил Плоцке.

Брам наклонился поближе, чтобы лучше слышать его.

– Жалко, я с удовольствием познакомился бы с ней.

– Профессор – вы спасли мне жизнь.

– Тебе просто почудилось.

– Если бы вы появились пятью минутами позже, я бы помер. Все к тому шло.

– Тебя спасли врачи, здесь, в «Шебе». Мы – только шоферы.

– Вчера доктор сказал мне, что вы сделали в точности то, что должны были. Вы каждый день дежурите?

– Два раза в неделю. Им нужны люди. Когда выздоровеешь, приходи к нам работать.

– Я так и сделаю. А сегодня вы тоже дежурите?

– Сегодня я привез своего отца на обследование. Каждые три месяца – осмотр и новые лекарства, а сегодня ему сканируют мозг в отделении гериатрии. Я сбежал оттуда, чтобы навестить тебя.

– Я рад, что вы пришли.

– Тебе больно?

– Нет. Честно, нет. Они меня держат на обезболивающих.

– Год назад мы с тобой тоже встретились в больнице, кажется, твой сын тогда растянул связки.

Плоцке кивнул.

– Наши встречи в больнице становятся традицией, пора кончать с этим, – сказал Брам.

Плоцке устало улыбнулся.

– А как дела у твоего сына? Лонни, да?

– Лонни. Он в Польше.

– Ты говорил, какой-то тип из-за него сюда приезжал?

– Жена только что рассказала – они заключили с ним контракт. Будет играть в «Легии», пока – во втором составе. Начнет в следующем сезоне.

– Здорово как.

Плоцке кивнул.

– Мой другой сын тоже в порядке. Проходит испытания. Я думаю, оба смогут зацепиться в Европе. В принципе они уже сейчас должны там остаться.

– Ты тоже был хорошим футболистом?

– Неплохим, но не лучшим. Не то что Лонни и Тонни.

– Лонни и Тонни, – повторил Брам с улыбкой.

– Легко запомнить, – заметил Плоцке, и глаза его блеснули. – Когда меня выпишут, вы должны прийти к нам на обед. Вы нам окажете кавод?[62]62
  Уважение (идиш).


[Закрыть]

– Конечно, я с удовольствием приду.

Плоцке пожал руку Браму, потянув за собой с полдюжины шлангов и шнуров.

– Спасибо.

– Благодари не меня, врачей.

Плоцке кивнул:

– Что нового слышно?

– Пока ничего, они не знают, откуда прилетела ракета. Сигнал получили слишком поздно, должно быть, она шла на очень большой высоте.

– Я не видел никакой ракеты, – удивился Плоцке.

– В газете опубликован рисунок ее траектории. Она должна была спикировать сверху.

– Со спутника?

– Я в этом ничего не понимаю, я видел картинку, вот и все.

– Это был мальчишка, – прошептал Плоцке.

– Мальчишка?

Плоцке кивнул.

– Лет двадцати. Я едва успел пропустить его через шлюз.

– Пропустить? – спросил Брам, с изумлением глядя на Плоцке и повторил: – Пропустить?

– Он был чистый.

– Откуда он взялся?

– Сказал, что из Иерусалима. Виза была в порядке. Канадец. Даниел Леви.

– Даниел Леви? Он так представился?

– Нет. Я сидел внутри, за пультом. Он рассказывал это Микки, а Микки… Когда подъехали грузовики с резервистами, я вышел наружу. Мальчишка был еще там. Я видел, как он взял свою сумку и взорвался. Меня не разнесло на куски только потому, что между нами оказалась стенка.

Плоцке выжидательно смотрел на него, словно Брам мог спасти его от дурацких воспоминаний.

– Он прошел проверку? – спросил Брам.

– Да. Я видел все на экране. ДНК в полном порядке. Y-хромосома соответствует норме. Еврейская Y-хромосома.

– Он – еврей?

Плоцке кивнул.

– Почему тогда они говорят, что это ракета?

Плоцке слегка покачал головой.

– Ты ошибся.

– Нет, профессор.

– Тебе это привиделось, когда ты был под наркозом.

– Я отличаю сон от яви.

– А вода в контрольный шлюз не могла попасть? – спросил Брам. – По крайней мере, я много раз про это читал. И тысячу раз слышал: ДНК не может лгать. Еврей, подрывающий себя на блокпосту, где служат евреи?

– Может быть, он из харедим? – спросил Плоцке.

Харедим были, как и хасиды, религиозными фанатиками из Иерусалима, точно так же примирившимися с переходом города под юрисдикцию палестинцев и отличавшиеся от хасидов в основном тем, что брили бороды.

– А разве харедим на это способны? – спросил Брам. – Раньше такого не бывало.

– Нет.

– У него была борода? Пейсы? Он выглядел, как хасид?

– Нет. Он выглядел, как человек светский. Блондин.

– Это была ракета, – сказал Брам. – Все так говорят.

– Может быть.

– Тебе все это почудилось, – повторил Брам убежденно.

– Да, может быть, – кивнул Плоцке. – И вот что еще…

– Что?

– Я видел, он пошевелил губами. Я знаю, что он шептал. Я видел.

– Что?

– Он прошептал: «Аллах Акбар».

– Другие тоже это слышали?

– Не знаю. Он просто пошевелил губами.

– Ты умеешь читать по губам?

– Нет. Но я совершенно уверен.

– Хаим, ты ошибся.

– Я пропустил его, профессор, я точно знаю.

– Ты не мог его пропустить. Если у него была чужая ДНК…

– Нет. Вы правы. Еврейская Y-хромосома. Наши себя не взрывают.

10

Корпус отделения гериатрии – гигантский куб голубого бетона с пуленепробиваемыми стеклами и повышенной защитой от терактов – построили на деньги американского филантропа, поэтому он назывался «Центр Сэмюеля В. Беренстайна для изучения гериатрии и помощи пациентам». Лет пятнадцать назад, когда его строили, никто не мог предсказать массового исхода молодежи, создавшего избыток свободных мест в больнице.

Контроль, состоявший в исследовании воздействия новых лекарств, которые принимал Хартог, проводил восьмидесятилетний профессор Айзмунд, – горбун, передвигавшийся при помощи двух палок и игнорировавший возможности, которые он предоставлял своим пациентам: новые ноги, усиленные мышцы, пластическую хирургию. Когда он, опираясь на палки, ковылял по коридору, то напоминал Браму, двумя годами раньше запоем смотревшему репортажи с зимней Олимпиады в Норвегии, пьяного лыжника. Пока шел процесс сканирования мозга, Айзмунд стоял у монитора, зажав под мышкой свои старинные палки; ему трудно было стоять, и иногда, как заметил Брам, он присаживался.

Айзмунд указал Браму на интенсификацию активности в речевом центре. Хартог несколько минут говорил, и Айзмунд показал Браму видеозапись его монолога.

– Ничего узнаваемого, – сообщил Брам.

– То есть это не голландский язык?

– Нет.

– Мы не можем сделать заключение, что прогресс в его речи отстает от мыслительного прогресса.

– Вы думаете, его умственные способности возвращаются?

– Честно говоря, понятия не имею. Левое полушарие доминирует. В нижней части левой лобной доли находится центр речи. Если левая лобная доля повреждена, то вашему отцу трудно правильно произносить слова, даже если мышцы рта и голосовые связки в полном порядке. Но понять, что он имеет в виду, в принципе можно.

– То есть, может быть, он способен мыслить и понимать то, что слышит, только не может говорить?

– Очень возможно. Но точно мы не знаем.

– А как можно узнать?

– Продолжать наблюдения.

– То есть продолжать давать ему лекарство?

– Именно так. У нас было несколько по-настоящему обнадеживающих случаев.

– А если восстановление произойдет, оно будет постоянным?

– Мы пока не знаем. Это ведь новое средство.

– Мне показалось, что он – по крайней мере, так это выглядело, – выругался. По-голландски.

– Вполне возможно: если он действительно заговорит, то будет беспрестанно ругаться. Чаще всего так и бывает.

– Почему?

– Понятия не имею. Но продолжайте за ним записывать. Это очень поможет нам.

Хартог тихо сидел в приемной, в кресле на колесах. Он взглянул на Брама, и тот застыл на месте: именно таким взглядом в течение многих лет отец демонстрировал крайнюю степень недовольства, когда Брам нарушал его дурацкие правила своим опозданием.

– Извини, папа, я должен был кое-что обсудить с Айзмундом.

Хартог не отреагировал на его слова, осуждающий взгляд расплылся и потускнел. Брам выкатил кресло из зала, более всего напоминавшего зал ожидания крупного аэропорта: длинные ряды прикрепленных к полу стульев, со всех четырех сторон – пронумерованные двери, ведущие в процедурные кабинеты, и безжалостный, подчеркивающий каждую морщинку свет люминесцентных ламп. Зал был полон стариков, отданных под опеку другим, менее беспомощным старикам.

– Динамика положительная, – сказал Брам на ухо Хартогу. – Я буду исходить из того, что ты меня понимаешь. Может быть, ты меня понимал все время. Мне жаль, что пока я не могу понять того, что ты говоришь. Возможно, ты еще не можешь полностью контролировать свою речь. И я слышу какую-то тарабарщину, когда ты обращаешься ко мне. Будет чудесно, когда мы снова сможем с тобой по-настоящему побраниться.

Была половина десятого утра, погода прекрасная, не хуже, чем вчера. Он договорился обсудить с Икки накопившиеся дела, а потом собирался увидеться с Эвой. В шесть, в «Бич Плаза». Брам отвез отца на парковку между Центром Беренстайна и интенсивной терапией, где лежал Плоцке. Становилось слишком жарко для Хартога. Безоблачное небо глубокого синего цвета и резкие тени обещали сухой солнечный день, которого ему не увидеть из-за грязных окон кисло пахнущего зала банка или из-за мягко колышущихся штор сырого номера в отеле.

– Эй, Маннхайм! – неожиданно услышал он и увидел метрах в тридцати от себя, у входа в интенсивную терапию, людей в черной полевой форме и темных очках – морских пехотинцев, вооруженных фантастическим «оружием XXI века» – автоматами «тавор»[63]63
  Новейший автомат, принятый на вооружение в Армии Обороны Израиля, название – от горы Тавор (в русской транскрипции – Фавор) на севере Израиля.


[Закрыть]. И среди них – человека небольшого роста в аккуратном сером костюме, белой рубашке с галстуком и сверкающих коричневых башмаках «brogues»[64]64
  Обувь, которую английские джентльмены носят в деревне. Автор забавляется: костюм не соответствует башмакам.


[Закрыть]. Он махал Браму рукою, и, вдетая в манжет рубашки, сверкала на солнце запонка. Ицхак Балин.

– Балин? – откликнулся Брам.

– Привет, Ави!

Брам покатил отца в сторону Балина, двинувшегося им навстречу в сопровождении своего эскорта и на ходу протягивавшего ему руку:

– Ави! Давно не виделись!

– Давно, Ицхак!

Балин с энтузиазмом тряс его руку, пока эскорт, сформировав вокруг них кольцо, внимательно оглядывал окрестности. Балин не терял времени – регулярно выступал в прямом эфире, давал интервью газетам. Но «живьем» Брам видел его в последний раз давно, перед отъездом в Америку, когда, под руководством Балина, «мирная инициатива» устроила ему отвальную. Тогда пятидесятилетний Балин, выглядевший, как мальчишка, которому не везет в любви, и в любую погоду носивший костюм и галстук, интеллектуал и профессиональный политик с контактами на высочайшем уровне в Европейском союзе и Соединенных Штатах, считался иконой мирного движения и леваком-оптимистом. Позже, «сбитый с ног реальностью» (Брам прочитал это в одном из его интервью), создал собственную крайне правую партию. А теперь возглавлял контрразведку страны. Балин выглядел постаревшим. Морщины появились на лбу, вокруг рта, в уголках глаз. Но одежда в изумительном состоянии, а жемчужно-белая рубашка с высоким воротом, несомненно, заказывалась в Неаполе.

– Я знал, что ты вернулся после – после того, – сказал Балин. – Я должен был позвонить тебе много лет назад! Как дела?

– Неплохо, – ответил Брам.

– Это наш старый ястреб? – Он наклонился к Хартогу. – Профессор Маннхайм?

Хартог даже не взглянул на него, и Брам объяснил:

– Отца трудно расшевелить, у него Альцгеймер.

– Жаль, – откликнулся Балин, – я бы с удовольствием с ним поговорил. Он оказался прав. Не прав был я. Мы должны хоть раз обсудить это. Надо бы нам встретиться, поговорить.

– Да, надо бы.

Они стояли, обмениваясь улыбками, подыскивая верные слова. Наконец Балин сказал:

– Я тогда понял – понял, что это случилось, пока мы с тобой разговаривали, правда?

Брам кивнул, не позволяя себе восстанавливать в памяти картины прошлого.

– Как все это ужасно, – сказал Балин, приобнимая его рукой. – Я тогда не смог до тебя добраться, понимаешь? Я попробовал, я собирался поехать, мы ведь с тобой договаривались, но – это было трудно, я был так занят, потом вернулся домой, не понимая, что случилось. Я только после узнал и подумал: не позвони я тогда – ты понимаешь, о чем я?

Брам кивнул. Он многие годы думал о том же. Если бы Балин тогда не позвонил…

– Однако я здесь по делу. – Балин, кивнув головой в направлении интенсивной терапии, снова дружески сжал руку Брама: – Я обязательно с тобой свяжусь, Ави. – И пошел прочь; свита, развернувшись разом, наподобие кордебалета, поспешила за ним.

– У тебя есть мой телефон? – крикнул Брам ему вслед.

– У меня есть все телефоны, – не сбавляя хода, откликнулся Балин, прощально взмахнув рукой, на которой вновь сверкнула дорогая запонка, и скрылся за спинами охранников.

11

В последний раз Брам заходил в аптеку, когда малыш был еще младенцем. Он собирался съездить по делу в город, и Рахель составила список необходимых ей вещей: влажные салфетки, чтобы вытирать попку, мази, памперсы, баночки с детским питанием. Они уже собрали вещи, и квартира была забита картонными ящиками. Брам заехал в ресторан, чтобы купить хлеба и салатов, потому что Рахель некогда было готовить. Она кормила малыша, и он помнит, как подумал тогда: смотри внимательно, запоминай и помни об этом всегда; смотри, как твоя жена кормит ребенка, какая забота в ее глазах, какой любовью наполнены ее прикосновения; как доверчиво смотрит на нее малыш, как радостно он открывает ротик… Иногда ему казалось, что картины всего, что случилось на земле, навечно запечатлеваются где-то во Вселенной, и так будет до скончания времен: битва красоты против сумерек забвения.

Вооруженный охранник кивнул ему, когда он вошел в аптеку. Обогнув полки с освежающими напитками и кое-какой едой – аптеки обычно исполняли роль мини-супермаркетов. – он увидел небольшую очередь, все – пожилые мужчины; за прилавком, делившим помещение пополам, работали три женщины. В свете люминесцентных ламп их халаты сияли неестественной белизной. Одна из женщин показалась ему старше, чем должна была быть Сарина мама, выходит, ему придется навеки испортить жизнь какой-то из двух оставшихся, занятых приготовлением болеутоляющего для одного из стариков. Которой из них?

Этой, с короткой стрижкой, тонкими руками и круглым лицом? Или той, узкобедрой, со спортивной фигурой?

– Да, он от всего избавился, – сказал, ни на кого не глядя, один из мужчин. Тот, что стоял рядом, был очень на него похож: оба маленькие, широкоплечие, с обветренными рабочими руками и тяжелыми, плоскими, широкоскулыми лицами, выдававшими российское или центрально азиатское происхождение. Родственники, может быть, даже братья. Они внимательно следили за работой аптекарш.

– Он не должен был покупать этот бизнес, – кивнул другой.

– Известные люди, с хорошей репутацией, он им доверился.

– Вот эти-то, с репутацией, хуже всех. Известные еврейские семьи там, в Брисбане. Изумительные идн…[65]65
  Евреи (идиш).


[Закрыть]

Они обернулись к двери, услыхав, что в аптеку кто-то вошел. Брам тоже оглянулся.

Эва, не замечая его, шла вдоль полок и уже собиралась зайти за прилавок, когда он окликнул ее:

– Эва?

Видно было, что она плакала, глаза опухли и покраснели. Она испуганно смотрела на него. Оба замерли, словно ожидая, что ситуация разрешится сама собой.

Аптекарша со спортивной фигурой потянулась через прилавок к Эве и сказала:

– Я все сделала, ты его сейчас заберешь?

Только теперь до Брама дошло, что Эва здесь работает. Как и Батья Лапински. Может быть, они знакомы?

– Ты здесь работаешь? – спросил он удивленно.

И по глазам увидел, что она растерялась, – замерла, положив руку на прилавок, глядя на него испуганно, словно ей хотелось убежать прочь. Но она быстро справилась с собой и выпрямилась.

– Погоди минуточку, Эва, – сказала она аптекарше, взяла Брама под руку и повела его вон из аптеки и в сторону, вдоль улицы, чтобы охранник не мог их слышать.

– Обними меня, – сказала она.

Брам обнял ее, и она прижалась к нему. Он чувствовал, как тяжело она дышит, словно после быстрого бега, словно внутри у нее что-то горит и пламя требует все больше кислорода. Брам крепко держал ее, боясь, чтобы она не упала, он чувствовал, что ноги не держат ее, но у него хватало сил на двоих.

– Брам? Держи меня крепче, пожалуйста. Держишь?

– Эва, – сказал он, просто чтобы назвать ее по имени.

Но она прошептала:

– Брам, Брам, меня зовут Батья. Я – мама Сары. Только для тебя я Эва. На самом деле я… я была мамой Сары…

Она заплакала и не могла больше говорить, а Брам не знал, что ему делать, что ему думать и что он должен чувствовать. Он понимал одно: надо обнимать ее покрепче, иначе она упадет.

Машины остановились у светофора, и он заметил, что на них смотрят, но лица за окошками выглядели безразличными, у всех были свои проблемы, свое собственное безумие.

Браму вдруг показалось, что он сходит с ума. Существовала ли на самом деле эта девочка, Сара Лапински? Случалось, что женщины объявляли о пропаже ребенка, которого на самом деле никогда не имели, и ребенок-фантом вызывал фантомное горе. Но он видел ее досье, Тарзан из Яффы тоже о ней знал, Икки говорил с полицией, с теми, кто долго занимался этим делом. И информация о людях из Вифлеема, и сообщение о похоронах – Сара существовала на самом деле. Батья – или Эва? – действительно вела себя странно. Но разве не странен мир вокруг нас, если в обычный день, начавшийся с приготовления завтрака, подогревания молока, душа и чистки зубов, твой ребенок внезапно исчезает с пляжа? Что здесь нормального? И как теперь вести себя?

Охранник, тощий, как скелет, йеменец в слишком просторной форме, не спускал с них глаз, словно боялся, что они ограбят аптеку.

Продолжая обнимать ее, Брам заговорил:

– Эва, или Батья, или как ты хочешь, чтобы я тебя называл, – ты немножко не в себе, да? Немножко чокнутая?

Она успокоилась и глубоко вздохнула, прижавшись лицом к его плечу. Потом сказала:

– Да, я – чокнутая. Я и сама это знаю. Мне хотелось стать какой-нибудь Эвой. Потому что нет ничего хуже, чем быть Батьей и вечно ждать возвращения своего ребенка. Ты и сам знаешь, каково это.

– Нет, – сказал Брам, – не знаю.

Он осторожно высвободился из ее рук, отвел волосы с ее заплаканного лица. Ему не хотелось здесь оставаться. Ему нужно было время. Или что-то другое. Что? Возможность вести ту жизнь, которую он вел, жизнь без прошлого?

– Ты ничего не рассказала мне о своей жизни, – сказал он.

– Но я никогда не врала тебе. Я только назвалась чужим именем. Вот и все.

– Почему?

– Я не могла жить дальше, как «мама Сары».