Текст книги "Право на возвращение"

Пройдя по темному бетонному коридору, он зажег свет в тесной каморке, где когда-то занимался своими «изысканиями». Слабая лампочка едва светила, но целых два года ему это не мешало. Удобное кресло, в которое уселся Брам, подарила ему Рахель, когда он получил статус профессора. Кресло съездило в Принстон, а после продажи дома вернулось в Тель-Авив. Долгие часы посвятил он составлению тщательного плана действий. Он готовился к тому, что найдет predator[82]82
  Буквально: хищник (англ.), термины «Child predator» и «Sexual predator» переводятся соответственно как «педофил» и «насильник».


[Закрыть], как называли подобных монстров американские сайты. Child predator. Sexual predator. Сидя в крошечной комнатенке, кладовке, принадлежащей квартире, где жила Рита Кон, он никогда не думал о сотрудниках Хартога – зачем? И все-таки с одним из внуков Сола случилось то, что случилось с внуком Хартога. Пока что ему известно только одно такое совпадение. И еще: он спас внучку Сола. Синий автомобиль. Неверно выбранный банкомат. Может, надо было тогда еще заняться этим инцидентом? Возможно. Исчезновение Бенни 28 августа 2008 года в Принстоне могло быть никак не связано с исчезновением Яапа де Фриса (какое чудесное голландское имя) 2 сентября 2008 года. Факт знакомства и совместной работы их дедов, имевшей место за четверть века до того, ничего не значит, доказательства найдены им еще в 2012 году. Джон О’Коннор убил его малыша. За это он убил Джона О’Коннора.

Настало время выкинуть к чертям все эти доски, распечатки, статьи, документы. Пора закрывать дело.

21

– Я заснул, извини, – стал оправдываться Икки, когда Брам заехал за ним в полдевятого утра. Брам и сам ненадолго прикорнул в своей комнате. Рита прочно обосновалась на диване в гостиной и спала на спине, в точности как Хартог, раскрыв рот и похрапывая.

– Я все-таки думаю, что мы ошибаемся, – сказал Брам. Он вел машину к больнице «Шеба».

– А я думаю, что мы правы, абсолютно. Я выпил таблетку, но она не подействовала.

– Надо было выпить две.

– Не могу понять, как это меня сморило. Наверное, переутомился. Не забывай, что лучшая моя половина сделана из титана.

– Никогда не думал, что титан может устать.

– Устает не титан, а то, что осталось от моего организма. Но картинку я сделал, нам ведь сейчас это нужно?

– Да.

– Ты звонил Балину? – спросил Икки. – Мы сделали такое открытие: еврейский мусульманин из Голландии взорвался на блокпосту. Охренеть можно. Еврей, взрывающий других евреев, Господи, – мы это раскопали, но, я думаю, Балин должен испытывать смешанные чувства.

– Почему? Мы помогли ему.

– Это должны были сделать его люди. Не мы. И теперь мы, уж точно, должны будем заткнуться.

– А кому мы могли бы про это рассказать? Газетам? Нам придется играть с Балином в открытую. Я позвоню ему, как только мы повидаемся с Плоцке.

– За такую историю можно получить кучу денег, – сказал Икки.

– Хочешь поссориться с Шабаком – валяй. Они тебя за яйца подвесят.

– За одно, второго у меня нет. Если это правда, им придется переоборудовать блокпосты. Проверка ДНК больше не работает. Как мы сможем вычислить евреев, перешедших в мусульманство?

– Это была случайность, – сказал Брам.

Но ведь он и сам пошел в неверном направлении, когда занялся О’Коннором. Избирательность сознания, от которой не избавишься, пытаясь отыскать логику и порядок там, где царит хаос.

– Случайность? – переспросил Икки. – Два одновременно исчезнувших мальчика, примерно одного возраста, оказались внуками ученых, много лет назад работавших вместе, – где тут случайность?

– Понятия не имею, – ответил Брам. Он с самого начала знал, что исчезновение малыша в 2008 году не было случайностью.

– О чем задумался? – спросил Икки.

– Ни о чем, – глухо ответил Брам.

Ему казалось: он видит свой дом в Принстоне – лабиринт коридоров, который должен превратиться в замок; слышит ужас и боль в своем голосе, чувствует, как вскипает в крови адреналин. Балин позвонил ему в неудачный день. Рахель только что уехала в Тель-Авив, он впервые говорил с психоаналитиком насчет своей бессонницы, было жарко, и солнце склонялось к закату, он стоял, болтая с Балином перед домом, а малыш остался без присмотра и ушел с О’Коннором, который никуда не уезжал, просто запарковал свой вэн чуть дальше и вернулся, пробравшись сквозь кусты. Весь вечер и всю ночь метался Брам по своему участку, дважды менял батарейки в фонаре. Горло саднило от крика, глаза болели, и снова и снова он думал о том, что скажет Рахель. Он не мог сказать ей ничего. Ничего радующего, обнадеживающего, предсказуемого; он хотел осчастливить ее, потакая ее желаниям, и разделить с нею чудесное приключение – жизнь в Америке. Он плохо спал, потому что не был уверен, что поступил правильно, купив огромный дом в лесу – жилье для миллионеров, а не для профессора истории и врача.

Она послала ему эсэмэску, когда приземлилась в Тель-Авиве. Он ответил эсэмэской, наврал, что телефонная линия не в порядке, а по мобильнику он может только посылать эсэмэски. Потом позвонил в полицию. Не прошло и десяти минут, как две патрульных машины появились у дома. Он был спокоен, рассказал, что случилось, и поехал на одной из машин в местное отделение полиции. Дал показания, поставил свою подпись, согласился на публикацию одной из фотографий Бенни и продолжал лгать Рахель, славшей ему эсэмэски. Через трое суток его начали допрашивать и искать тело в реке. Ему пришлось принять успокоительное, когда они поволокли что-то баграми из воды. На четвертый день Рахель послала эсэмэску: она получила странное сообщение от подруги, та вроде бы видела фото их ребенка и сообщение о том, что он пропал, по местному телевидению. Что, собственно, случилось? Почему подруга смогла позвонить ей, а Брам не может? Он не знал, что отвечать. Она снова послала эсэмэску, что вылетает в Америку ближайшим рейсом. У него оставалось не больше пятнадцати часов на решение задачи. На карте штата Нью-Джерси он нарисовал крестик там, где стоял их дом. Он не мог примириться с тем, что это – слепой удар судьбы. Всему должна быть причина.

Пока он искал малыша по всей Америке, Рахель развелась с ним и вернулась в Израиль. Получила роль в индийском фильме, стала кинозвездой в Мумбаи, и индийский бизнесмен сделал ей предложение, от которого невозможно было отказаться. Теперь у нее трое детей, она живет во дворцах и шикарных апартаментах то в Москве, то в Париже, то в Лондоне, то в Нью-Йорке, у нее слуги, шоферы; краткий эпизод жизни с Брамом надежно похоронен в подвалах памяти. Иногда он отыскивал в сети ее имя и разглядывал на экране фото из светской хроники. Иногда, забывшись, мечтал о том, как позвонит ей и скажет, что нашел сына, пока до него не доходило: этого никогда не случится. Их сын давно мертв.

22

Когда Брам и Икки появились у его кровати, Плоцке чуть приподнял руку в знак приветствия. Он проделал это с видимым усилием. Рядом с ним на табуретке сидела жена, опершись на локоть, подперев ладонью щеку. Она была из эфиопских евреев, темнокожая и кудрявая. Шланги и кабели все еще соединяли Плоцке с башней, напичканной высокой технологией. Не похоже было, чтоб ему стало намного лучше с тех пор, как Брам навещал его в прошлый раз.

– Профессор, – произнес Плоцке едва слышно.

Его жена встала и поздоровалась:

– Привет, меня зовут Сира.

– Садитесь, – сказал ей Брам.

Но она осталась стоять:

– Вы подоспели как раз вовремя, не иначе как Ашем, Предвечный, привел вас туда.

– Не знаю, нашлось ли время у Предвечного заняться нами особо, Вселенная – довольно-таки обширная штука.

– Ему нравится возиться с нами, – уверенно заявила Сира.

– Вы все-таки садитесь, – сказал Брам. – Я постою.

Он улыбнулся ей и облокотился на высокую стальную спинку кровати. Сира снова села и взяла Хаима за руку.

– Хаим, – спросил Брам, – как ты?

– Все хорошо. Через некоторое время меня отпустят.

Он говорил еле слышно, и Браму приходилось напрягаться, чтобы разобрать слова.

– Когда Хаим вернется домой, – вмешалась Сира, – вы должны прийти к нам обедать.

– С удовольствием, непременно. Можно, я захвачу свою девушку?

– Конечно! – ответила Сира, едва ли не возмущенно. – Можете взять с собой всех, кого хотите.

– Только мою девушку.

– А это ваш сослуживец?

– Икки? Нет… то есть Икки работает со мной в «Банке», занимается розыском детей. Но не на «скорой». В тот вечер со мной был Макс Ронек.

– Пригласите и его от нашего имени, ладно? – попросила Сира. – И он тоже пусть приводит всех, кого хочет. Недели через три. Мы дадим знать когда. У нас есть ваш телефон?

– Я оставлю номер Хаиму.

– Без разницы, – согласилась Сира.

– Надо говорить: как вам будет удобнее, – поправил ее Хаим.

– А как дела у… – Брам на секунду запнулся, припоминая имена, – у Лонни? Лонни и Тонни!

– Через полчаса у нас связь с Лонни по скайпу, – отозвалась Сира. – Все в порядке. И похоже на то, что нашей семье позволят воссоединиться.

– Отваливаете? – поинтересовался Брам.

– Завтра у меня разговор с директором «Легии», – ответила Сира. – Он уверен, что все будет в порядке. Он хочет, чтобы Тонни тоже у них играл.

– Здоровенные парни, оба, – вмешался Хаим. – Полуевреи, полуафриканцы – невероятная комбинация, зато какой результат!

– Я везде ищу информацию о Варшаве. Ну и холодина там зимой! – сказала Сира. – Надо будет потеплее одеваться. Снег лежит по нескольку месяцев, представляете?

– Представляю, – улыбнулся Брам.

– Родители приехали за мной сюда, а теперь я уезжаю, – вздохнула Сира. – Почти наверняка.

– А вы остаетесь, профессор? – спросил Плоцке.

– Да, я остаюсь. Наверное. Пока еще не знаю.

– И вы придете к нам обедать, когда Хаима выпишут.

– С удовольствием, сударыня.

– Хаим, – Брам помедлил, собираясь с мыслями. – Хаим, мы хотели тебе кое-что показать.

Плоцке кивнул, но при этом нерешительно покосился на жену, которая немедленно пришла ему на помощь:

– Он еще очень слаб, профессор.

– Это совсем нетрудно, Хаим.

– Я ничего не знаю, – прошептал Хаим почти беззвучно.

– Мы хотим показать тебе один портрет. Может быть, ты…

– Я ничего не видел. Ничего.

– Похоже, мы знаем, кто это был…

– Ракета, – сказала Сира, – было официальное сообщение.

– Хаим?

Плоцке прикрыл глаза, а жена склонилась над ним, словно собираясь защитить мужа от Брама и Икки.

– Ему нужен покой, профессор. Поговорите с ним через несколько недель, когда он окрепнет.

Она была некрупная, но мускулистая и спортивная женщина, ясно было: такая вполне может дать сдачи.

– Хаим? – снова спросил Брам.

Плоцке взглянул на него и покачал головой.

– Я был в шоке, профессор. Извините, я был не вполне…

Брам переглянулся с Икки, тот напряженно кивнул, и Брам понял: Икки не намерен отступать.

Развернув компьютерную обработку детской фотографии Яапа де Фриса, Икки поднял листок повыше. Красивого юношу лет двадцати, светловолосого и голубоглазого, с волевым подбородком легко было принять за выходца из Норвегии или Швеции, только Y-хромосома в его крови указывала на длинную череду предков – пугливых евреев из восточно европейских гетто; он мог бы быть честолюбивым молодым банкиром или профессиональным теннисистом.

Плоцке закрыл глаза и отвернулся.

– Он хочет спать, его нельзя беспокоить, – сказала Сира.

– Хаим? – включился Икки. – Хаим, если ты сейчас не откроешь глаза, значит, ты ответил «да», ладно? Ты не откроешь глаза?

Хаим лежал неподвижно, прислонившись к жене, делая вид, что ничего не слышит. И не открывал глаз.

Сира склонилась над ним, словно пытаясь отгородить мужа от надоедливых посетителей.

– Вам пора уходить. Недели через три я сготовлю для вас дыню с куриными крылышками – коронное блюдо нашей семьи. А сейчас Хаиму надо поспать.

В коридоре Икки шепнул:

– Он ведь так и не открыл глаз, а?

– Похоже на то, – устало отозвался Брам.

Они пошли к выходу.

– Это точно он! Яап де Фрис!

– Скорее всего, да.

– Черт побери, Брам! Ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Понятия не имею, – ответил Брам. Ему надо было увидеть Эву. Лечь с ней рядом, заснуть и проспать несколько лет.

– Нечего изображать из себя идиота. – Икки схватил Брама за руку и заставил остановиться. – Брам, тот, кто взорвался на блокпосту, был в две тысячи восьмом году зарегистрирован как пропавший ребенок. В ту же группу входит еще один пропавший ребенок, твой сын. Вероятность того, что это случайное совпадение, равна вероятности того, что мне в голову сию минуту врежется метеорит!

– Мы должны сообщить Балину, что смогли идентифицировать того парня. А все остальное…

– Твой сын жив, Брам. Это – это мое предчувствие, оно появилось у меня после того, как мне сделали протезы. Я думаю, такие металлические штуки могут принимать какие-нибудь волны или черт его знает что. Я – человек-антенна. И я думаю, что твой сын…

– Ты симпатичный мешугинер, Икки, но всему есть предел, есть вещи, которых нельзя говорить людям.

– Почему ты не хочешь этого видеть?

Брам в бешенстве схватил Икки за руки и, наклонившись поближе, прошептал:

– Моего малыша убили шестнадцать лет назад! Такова истина! Истина, с которой я не могу примириться! И о которой ничего не хочу знать! Которая медленно-медленно вползает в мое тело и мозг и которой я не могу посмотреть в глаза! Не своди меня с ума! Я знаю, как это бывает! Оставь меня в покое!

– Господи, Брам…

Брам повернулся к нему спиной и быстро пошел по коридору к выходу. Пациенты в халатах и тапочках, наблюдавшие Брамовы безумства, расступались, давая ему дорогу. Охранники появились в дверях дежурки.

У австралийского «ровера» Брам закурил. Ему казалось, что вокруг поют птицы. В небе над его головой медленно набирал высоту аэробус.

– Извини, – услыхал он позади себя голос Икки. – Я никогда не буду делать того, что причиняет тебе боль.

Брам повернулся к нему, он знал, что вел себя совершенно неприлично:

– Это ты меня извини. Я не должен был так…

– Иногда во мне просыпается необоримый энтузиазм, – виновато пробормотал Икки.

– Энтузиазм – это замечательно. Ты – неугомонное сердце «Банка», Икки.

– Я только хотел тебе помочь.

– Я знаю.

– Ты нашел какие-то имена?

Брам положил ему руку на плечо:

– Слово «остановись» тебе незнакомо?

– Нет.

– Я не нашел имен, – соврал Брам.

– Ладно, я так и думал.

Икки явно расстроился. Потом пожал плечами:

– Поехали в «Банк»?

– Поезжай один. Мне надо еще кое с кем поговорить.

23

Браму пришлось ждать, пока Айзмунду удастся, потеснив пациентов, выкроить несколько минут свободного времени. В зале было тепло, несмотря на кондиционеры, а народу набилось столько, что Браму вспомнился Бен Гурион в прошлые, счастливые времена, полный пассажиров, ожидающих рейсов на Нью-Йорк или Париж. Правда, в Корпусе Беренстайна не было туристов с чемоданами, резвящихся детишек и мамаш, баюкающих младенцев, – только старики в сопровождении своих состарившихся потомков. Зато посетителей оказалось больше, чем стульев. Старики приходили в основном сюда, и потому «Беренстайн» сделался самым оживленным местом во всем комплексе «Шеба». А в детской больнице пустовали целые отделения. Макс прав: надо рожать больше детей, из любви друг к другу и ради страны. Но способен ли кто-то возродить свои мечты и передать их детям? Что сделали евреи для того, чтобы повернуть ход Истории? Брам десятки раз объяснял это студентам. В 70-м году Новой эры римляне разрушили Храм. Прошло шестьдесят два года, и Бар-Кохба поднял восстание против римлян, подавленное через три года. Римский историк и сенатор Дион Кассий Кокцеан, написавший в третьем веке «Историю Рима», сообщил о пятистах восьмидесяти тысячах погибших евреев, добавив, что иудеи все еще почитают свои ценности. Тора была символически сожжена на развалинах Храма. А имя «Иудея» – страна иудеев – заменили именем «Сирийская Палестина», словно евреи никогда не побеждали филистимлян. Иерусалим переименовали в Элию Капитолину[83]83
  Элий – родовое имя императора Адриана, Капитолина – в честь Юпитера Капитолийского, которому римляне построили святилище на развалинах Храма.


[Закрыть], и евреям запретили там появляться. 1816 лет евреи мечтали о возвращении. Как долго смогут они выносить эту жизнь? Брам предполагал, что процесс должен завершиться к 2048 или к 2070 году, когда исполнится ровно два тысячелетия после разрушения Храма. Все, кто мог уехать, – уехали; почему он остался? Они с отцом давным-давно могли свалить в Австралию. Отец был крупным ученым, активно работавшим до тех пор, пока – пять лет назад – болезнь не лишила его разума. Университет в Брисбене, где жило много израильтян, десять лет назад послал Хартогу приглашение, но он не захотел уезжать, желая досмотреть этот смертельный забег до конца. В ту пору Брам не мог существовать самостоятельно – призрачный остов, не тонущий лишь благодаря железному режиму Хартога. В те годы он утешался лишь мыслью о том, что всегда может нырнуть в последний раз и пойти на дно. Но Хартог непрестанно подстегивал его: поднимал в определенное время и отправлял выгуливать Хендрикуса, заставил устроиться на работу в университет (Брам сперва работал консьержем, а после, когда смог нормально читать, консультировал нескольких соискателей). Брам плавал в бассейне университетского спорткомплекса и принимал лекарства, много разных лекарств.

– В лекарствах – спасение человечества, – говорил Хартог. – Надо только знать, сколько принимать и когда. Мозги – это необыкновенные электрохимические лаборатории, и при помощи правильных лекарств ими можно управлять.

– А душа? – спросил его однажды Брам.

– На ней ты сидишь, – отвечал Хартог. – На твоем тохесе[84]84
  Задница (идиш).


[Закрыть].

Брам улыбался своим мыслям, пока ждал очереди среди стариков, пришедших за новым сердцем, почкой, искусственной костью. Грубость Хартога часто бывала остроумной, и нередко благодаря этому усиливался эффект высказанной им точки зрения. Но в то же время он мог жестко, безжалостно высказываться по самым незначительным поводам. Браму хотелось бы спросить его про Сола Френкеля.

Через тридцать пять минут прогудел бипер, который Брам получил в регистратуре, когда записывался в очередь. Айзмунд, маленький и сгорбленный, ожидал его в своем кабинете стоя, чуть покачиваясь, опершись на палки.

– Садитесь, господин Маннхайм. Что-то случилось?

– Ничего особенного, отец чувствует себя прилично, так же, как в последние месяцы.

Порядок на столе у Айзмунда был отменный. Бумаги разложены ровными стопками, стаканчик с остро очиненными карандашами, графин с водой и три стакана.

– Что привело вас сюда?

– Много ли больных принимают то же лекарство, что и мой отец?

– У нас – восемьдесят человек.

– И какая дозировка?

– Для каждого пациента разная.

– Что случится, если удвоить дозу?

– Что вы имеете в виду?

– Есть ли вероятность, что у моего отца благодаря этому наступит просветление?

– Это может привести к его смерти, – ответил Айзмунд и поглядел на Брама с подозрением. – Зачем вам это?

– Я хочу поговорить с ним.

– Весьма велика вероятность того, господин Маннхайм, что вам это никогда уже не удастся. – Он окинул Брама изучающим взглядом, словно искал в нем скрытые изъяны. – Вашему отцу сейчас – сколько? Девяносто три?

Брам кивнул.

– Настанет день, когда мы сможем прочищать кровеносные сосуды в мозгу чем-то вроде пылесосов размером с молекулу, но пока нам это еще не под силу. Пока что мы палим по цели вслепую, надеясь получить результат случайно. Мы можем заменять органы и части тела, но мозг остается загадкой. Может быть, к концу столетия – стоит подумать об этом, и я прихожу в восторг. Я до этого не доживу, но наши дети могут ожидать чудес от медицины. Подумайте об этом, господин Маннхайм. У вас есть дети?

– Нет, но моя жена… я хотел сказать, моя любовница, она беременна. И у меня когда-то давно уже был ребенок…

– Вы оставите ребенка здесь?

– Что вы хотите сказать?

– Ребенок, ваш и вашей любовницы, будет расти здесь или вы тоже уедете?

– Мы пока не приняли окончательного решения. – Ответ Брама был полуправдой, он не хотел, чтобы малышка оставалась здесь. Он мечтал о каминах и крышах, покрытых толстым слоем снега. О долгих зимних вечерах, посвященных чтению «Доктора Живаго». О стране, раскинувшейся от горизонта до горизонта, вечной и безграничной.

– Оставайтесь здесь, – сказал Айзмунд и, опираясь на палки, направился к двери, из чего Брам заключил, что разговор окончен.

24

Он возвращался на автобусе в центр Тель-Авива. Снова старики в поношенной одежде и стоптанной обуви. Седые женщины в бесформенных спортивных штанах – неужели так было всегда? Брам вспоминал полных дам с сиреневыми и серебристыми прическами, старательно накрашенных, с выщипанными в ниточку бровями, эффектных и трогательных, наряженных для дневного выхода в кондитерскую, где с русскими или французскими подружками можно обсуждать животрепещущие проблемы: невесток и мировой антиеврейский заговор. Умерли все они, что ли? Или для их существования нужна другая, беззаботная жизнь, в которой нарядные дамы появляются, словно на театральных подмостках, демонстрируя всем, как они заботятся о себе, своих серьгах и кольцах, историях о внуках и отдыхе на пляжах Майами? Их нет здесь больше. Все они теперь там, в Москве, на Тверской, роскошной торговой улице, не уступающей Парижу или Лондону. В чудесных норковых шубках, пальцы унизаны золотыми кольцами с драгоценными камнями; счастливые, они болтают о чепухе: о качествах льняного постельного белья и смешных ценах в новом ресторане на Арбате, где невозможно заказать столик и где племянница знакомой выпала из лопнувшего по шву платья, – какое счастье, что есть еще страна, где подобные дамы могут болтать о пустяках, поедая petit-fours![85]85
  Маленькие пирожные, пти-фуры (фр.).


[Закрыть]

Он сошел на улице Бен Иегуда, миновал пьяного, обнимавшегося с фонарным столбом, и пошел в сторону «Банка», обдумывая, трудно ли будет заработать на жизнь в Москве пятидесятитрехлетнему санитару «скорой». Вполне возможно, что Эве легче будет найти работу, но и ей придется переучиваться и получать российский диплом. В их возрасте эмигрировать непросто. А через некоторое время появится ребенок, и тогда на его плечи ляжет ответственность, – надо будет заботиться о тепле, о еде, о безопасности. Девочка. Дочь. Ему пришлось остановиться из-за переполнявших его мыслей; голова шла кругом от любви к этой, еще не родившейся, девочке. Он сможет любить ее, не предавая воспоминаний о другом ребенке, – забота о новой девочке не станет предательством по отношению к малышу. Но вдруг он понял – словно с глаз упала завеса и солнце хлынуло внутрь, – что пора оставить малыша в покое. Пора освободить место для девочки, а это возможно, только если Брам отпустит малыша. В сердце своем найдет он укромное местечко, где малыш сможет удобно расположиться, где ему будет хорошо, где никакой О’Коннор не сможет нанести ему вреда. Нужно скрыть малыша от чужих глаз и самому спрятаться от его взгляда.

Глубокий бас гремел внутри так, что слышно было на улице. Он открыл стеклянную дверь банка и вступил во врубленную на полную мощность «Killer Queen»: She’s a killer queen, Gunpowder, gelatine, Dynamite with a laser beam, Guaranteed to blow your mind, Anytime!

Он подошел к своему столу позади касс. Икки, сидевший за его «Эпплом», молча поднял правую руку в знак приветствия, а левой быстро убрал громкость.

– Принес чего-нибудь? – спросил Икки.

– Ничего. Хочешь кофе? Я принесу.

– Да, пожалуйста. И бутербродик или что-то вроде.

Брам повернул назад, к двери. И услышал голос Икки:

– Новости тебя не интересуют?

Брам остановился:

– Что ты имеешь в виду?

Икки обернулся к нему, глаза его были полны слез из-за долгой, напряженной работы у экрана.

– Я тут кракнул несколько дерьмовых банков данных. – Он потер глаза, поморгал, снова поглядел на Брама – глаза его постепенно возвращались в нормальное состояние. – Я нашел имена людей, которые работали с твоим отцом. Набрел, блуждая по сети, на три десятка имен. И среди них один русский, Досай Исраилов. Исраилов: смотришь и думаешь, перед тобой – аид[86]86
  Еврей (идиш).


[Закрыть]. Ничего подобного: это имя часто встречается в Центральной Азии. Мусульманское имя. Наш Исраилов прибыл из Казахстана, эдакий доморощенный гений, когда-то попросивший политического убежища в Лондоне и оттуда попавший к твоему отцу. Потом уехал в Саудовскую Аравию, оттуда попал в Афганистан. Примкнул к талибам, оказался экстремистом-фанатиком, был личным врачом Муллы Омара, – помнишь такого, приятеля Осамы Великого? Брам? Когда американцы после девятого-одиннадцатого прищучили талибов, Исраилов убрался на родину, в Казахстан. До тебя доходит, о чем я?

Брам должен оставить малыша в покое. Они оба заслужили это.

– Зачем ты все это делал? – проворчал он.

– Я думал… Я еще не закончил! Господи, Брам, да что с тобой?

– Извини, Икки, – так что ты нашел?

– По-моему, – сказал Икки, едва ли не виновато, – по-моему, и Яап, и твой мальчик, и другие были просто украдены. Раньше такое случалось. Мамелюки в Египте, каста рабов, купленных или украденных мальчиков, мальчиков-христиан, из которых выращивали воинов ислама. И оттоманы занимались этим веками: крали христианских мальчиков, обучали их и превращали в воинов ислама, смотри-ка, сколько я всего разыскал: янычары, мальчики, которых насильно вывозили с Балкан и в специальных лагерях воспитывали из них воинов ислама. Брам, ты же историк, ты знаешь об этом! Почему они не моглии повторить это теперь? Похищать еврейских детей и воспитывать из них самоубийц! Это тоже метод борьбы с врагом! При помощи вражьих детей!

Брам придвинул стул, сел и устало поглядел на Икки.

– Икки, милый, ты ошибся. Бессмысленное занятие. Безумные поиски мировой закулисы! Исраилов превратился в религиозного фанатика – о’кей, замечательно. Что случилось с Яапом – я не представляю. Но мой малыш, мой Бенни, был изнасилован и убит педофилом. Чем бы ты там ни занимался – заткнись-ка, а? Я не могу больше это переносить. Я… я должен оставить своего сына в покое. Я не могу снова начать искать его. Я покончил с этим двенадцать лет назад.

Офис Балина помещался в сером бетонном строении возле старого порта. Двадцать лет назад район этот пережил расцвет, тысячи молодых людей, беспечно слонявшихся между кафе и клубами, еще не понимали тогда, что непрестанные ракетные обстрелы из пограничных деревень – всего в нескольких километрах отсюда – скоро заставят их покинуть страну. И район снова станет таким, каким он был в восьмидесятых – девяностых годах прошлого века: безлюдным, продуваемым всеми ветрами, наводящим уныние.

Вывески над входом не было, но все знали, что здесь находится Шабак, служба, которая поддерживала страну с ампутированными конечностями в стоячем положении и охраняла ее жизненные интересы при помощи строжайших правил безопасности.

Брам назвал свое имя охране, и юная девушка в форме, классическая сефардская красотка с собранными в высокую прическу волосами и не накрашенная, проводила его до кабинета Балина. Самая умная и самая толковая молодежь страны работала на Шабак, страна, собственно, существовала благодаря им. Девушка, которая шла рядом с Брамом, стала бы в другое время и в другом месте талантливой студенткой-физиком или многообещающей художницей. Здесь и сейчас она была бойцом.

Без стука раскрыв дверь, девушка пропустила Брама в кабинет. Балин сидел за столом по-рабочему, без пиджака; он взмахнул рукой, указывая Браму на длинный стол, за которым уместилось бы человек тридцать, и поднялся.

Просторное помещение, светло-серые стены, в уг-лу – шка-фы с аппаратурой и экраны, единственное окно выходит на глухую стену. Рабочее место современного монаха.

– Привет, Ави.

– Привет, Ицхак.

– Садись.

Брам выдвинул один из стульев и сел. Балин надел пиджак – невозможно представить себе Балина, беседующего с кем-либо без пиджака, – переложил с места на место несколько досье, вытащил тонкую красную папочку и сел против Брама, положив ее перед собой. На нем был синий галстук, тот самый, подаренный Брамом.

– Будешь что-нибудь пить?

– Нет, спасибо. Красивый галстук у тебя.

Балин улыбнулся:

– Я подумал – дай-ка надену его. Цена на них, на те, что от Hermès, сейчас просто запредельная.

– Они и тогда так стоили, Ицхак.

– Тогда ты меня любил.

– Я всегда тобой восхищался, да. Энергией, с которой ты гонялся за своей мечтой, – за миром на Ближнем Востоке.

– Ты, кажется, тоже об этом мечтал?

– Я – жертва самообмана.

– Не ты один, Ави.

Они грустно смотрели друг на друга, обоим было неприятно вспоминать прошлое и вдребезги разлетевшиеся иллюзии, связанные с ним.

– Казахстан, – сказал наконец Балин. – Там есть чудесные места для отдыха. Страна разрушена землетрясением. Русские забрали себе север, но на юге фанатикам удалось построить священный исламский халифат. Помнишь фильм, который снял этот аидише[87]87
  Еврейский (идиш).


[Закрыть] комик, как его, кстати, звали?

– Барон Коэн. Фильм назывался «Борат». Ты нашел кого-то, кто хочет туда поехать?

– Нет. Мы точно никого не пошлем. А Моссад – они просто дети по сравнению с нами.

– Так что, получается, я могу ехать.

Балин постучал пальцем по красной папочке:

– Это выглядит, как отчет больных на всю голову заговорщиков. Вы просто обязаны поступить к нам на работу, я не шучу, Ави.

– Только если ты предложишь нечто такое, от чего мы не сможем отказаться.

– Вы получите неограниченные возможности для розыска пропавших детей. В конце концов, именно это занятие позволило нам понять, что происходит.

– Отпусти меня в Казахстан.

– Как ты собираешься это сделать?

– Достань мне голландский паспорт, у тебя ведь везде связи, разве нет?

Балин, казалось, не отреагировал на идею Брама.

– А дальше что?

– Дальше я обращусь к истинной вере. Стану мусульманином. В городе, где родился Исраилов, в Алма-Ате, или как она там теперь называется, они устроили что-то вроде музея. Исраилов у них – великий человек, казахский Эйнштейн. К ним со всего мира съезжаются волонтеры, помогают восстанавливать страну. Из Европы тоже. Я хочу туда попасть.

– Мы не знаем в точности, какими банками данных они пользуются для контроля документов.

– Да ладно, Ицхак, ничего у них нету. После землетрясения все линии связи или оборваны вовсе, или серьезно повреждены. Страна лежит в развалинах. Они рады всякому, кто готов на них вкалывать.

– Послушай, Ави. Даниел Леви, без сомнения, был Яапом де Фрисом. Мы безгранично благодарны вам. Работа действительно была проделана первоклассно…

– Благодари не «нас», а Икки Пейсмана.

– Да, поразительный парнишка, придется нам забрать его, Ави, мое сочувствие к тебе безгранично, но придется тебе справляться самому или тоже поступать к нам.

– Продолжай, – бросил Брам.

– Только какое отношение это имеет к твоему сыну? В группе, работавшей с твоим отцом, было три еврея: Френкель, Бернар и этот австралиец Шарп. Вместе с твоим отцом – четыре. У двоих пропали внуки, оба осенью две тысячи восьмого года. И один мусульманин, который тогда не стал еще верующим, а пока не сбежал на Запад, состоял в КПСС…