Текст книги "Право на возвращение"

12

Двенадцать лет он не заходил в свою кладовку. Ключ с трудом повернулся в замке; чтобы открыть дверь, пришлось налечь на нее изо всех сил. Стол и компьютер, успевший превратиться в металлолом-перестарок, покрылись толстым слоем пыли, но чувствовалось, как все эти годы его кладовка терпеливо ждала возвращения хозяина. Тряпка, несколько минут работы пылесосом – и все снова чисто.

«Соображения, помогающие пролить свет на факты» – такое объяснение нашел он тогда своим занятиям. Семь досок висели на своих местах, коробки с игрушками Б. и его одежкой были составлены в углу.

Семь досок пятьдесят на пятьдесят, карточки, заметки, карты, распечатки, фото.

Он поглядел на первую. Ушел, по дороге встретил педофила, который забрал его с собой и убил? На вторую: ушел, и на дороге был сбит автомобилем или грузовиком, тело шофер в панике увез с собой? Доска номер три: ушел и утонул? Четвертая ставила верный вопрос: был похищен педофилом и убит?

Зачем вернулся он сюда теперь, после двенадцати лет пустой, потерявшей прошлое жизни? Он закрыл дело еще тогда. Странная реакция на то, что он узнал: Эва была мамой исчезнувшей девочки. Почему ему захотелось спрятаться здесь? Наверное, потому, что здесь он был хоть чуть-чуть ближе к своему малышу.

Через час он поднялся наверх и лег на раскладную кровать в своей комнате, голой и неуютной; он спал на ней еще мальчиком, когда приезжал из Амстердама в гости к отцу. И магазинная вешалка на колесиках, заменявшая шкаф, осталась от тех времен. Он поднялся и, взяв с собой фотографию мертвой Сары, вышел из комнаты. Немыслимо было отдать ее Эве. И он уничтожил фото.

13

В «Банке» его с утра поджидал Икки, приготовив стопку досье. Пять случаев: две девочки, три мальчика, пропали давно, cold cases[66]66
  «Остывшие» дела (англ.) – дела, которые за давностью невозможно раскрыть.


[Закрыть]. Шансов, что кто-то из них еще жив, почти не оставалось, но родители просили еще раз проверить обстоятельства их исчезновения.

Стоило Браму усесться за стол, как Икки спросил:

– Ты виделся с мамой Сары?

– Да. Оказывается, я был с ней знаком.

– Как? Ты когда-то видел ее здесь?

– Я знал ее, но под другим именем. Я знал ее, как Эву.

– Эва? Кто такая Эва? Ее зовут Батья, разве не так? Слушай, я ни хрена не врубаюсь.

– Если честно, я тоже не врубаюсь.

– Ты не мог бы выражаться точнее?

Брам колебался. Даже если они с Эвой вели себя как идиоты, ему не хотелось выглядеть идиотом в глазах Икки.

– Нет. Я не хочу об этом говорить. Может быть, позже. Что это тут у тебя?

– Я думаю, что имею право на то, чтобы мне все объяснили, – сказал Икки резко.

– Да. Право ты имеешь. Но ты его не получишь. Что у тебя здесь?..

Икки несколько секунд грустно смотрел на него, но Брам не собирался больше обсуждать эту тему.

– Давай посмотрим, что ты приготовил.

Икки деланно-громко фыркнул и взял из стопки верхнее досье. Старый случай. Случай шестилетнего мальчика Йорама, который во время хаотической эвакуации Эйлата не вернулся домой из школы. «Грязная» бомба взорвалась утром, в пол-одиннадцатого. Взвыли сирены, дети выбежали из классов, и все население попыталось покинуть город. Старшие сестры Йорама вернулись домой. А Йорама не было. Его отец сел в автомобиль и прочесывал зараженный город до тех пор, пока его не остановили бойцы специальных армейских частей, сброшенные с вертолета. Они были последними покинувшими город, после них остались только старики, не имевшие машин, бедняки и больные, ждавшие специального транспорта, опоздавшего на двадцать часов. Двести шестьдесят восемь погибших. Йорам не был найден. Восемь лет прошло. Случай, можно сказать, древний. Почему они занимаются этим теперь? Потому что его папка случайно оказалась сверху?

– Все, у кого были лодки, вышли в море, – рассказывал Икки, подготовивший досье. – Большинство из них взяли на борт столько людей, сколько смогли. Ветер все время дул с юга, и на море был очень небольшой шанс облучиться, потому что все сдувалось к северу, то есть в направлении, куда уехали те, кто был на автомобилях. Их зараза настигла в дороге. Но почти всех этих людей вовремя собрали, и они получили помощь.

– А те, что на лодках? – спросил Брам. Они сидели друг против друга, Икки – склонившись над листками досье, Брам – откинувшись на спинку стула, с кружкой кофе в руке.

– Сколько-то людей пропало. Их просто можно было видеть, те лодки, которые потонули. Двести шестьдесят восемь погибших, известная цифра. Но семьдесят три пропавших без вести?

– Там ведь были и военные корабли?

– Они были посланы для эвакуации.

– Куда направились те, что ехали на машинах?

– В Табу, ближайший город в Египте. В нескольких километрах. Но большинство поехало дальше, через всю страну, пока не почувствовали себя в безопасности. Египтяне позаботились о них, хотя одну из лодок все-таки расстреляли. Семнадцать человек. Но об этом случае стало известно позже, и он прошел незамеченным, потому что египтяне приняли пять тысяч человек, обеспечили их едой, питьем и пристанищем.

– Бедуины?

– Которые расстреляли лодку? Скорее всего. Некоторые из племен стали довольно радикальными и все еще пытаются создать собственное исламское государство на Синае. Тем, в лодке, просто не повезло: они причалили к берегу в том месте, где раскинули свои шатры такие вот радикалы. Большие участки берега там превратились в пустыню.

– Тела идентифицированы?

– Да. Йорама среди них не было.

– Бедуины забрали?

– Да. Или утонул. Может быть, лодка, в которой он был, перевернулась.

– Почему он не побежал домой?

– В этом безумии не все дети добрались до дому. Их забирали с собою другие. Но остальные потом вернулись к родителям.

– И все, кто погиб в городе, известны?

– Да.

Тут Брам заметил, что Икки глядит мимо него, в сторону входа. Брам сел прямо и развернулся вместе с креслом, чтобы посмотреть, что его так заинтересовало.

Ицхак Балин, окруженный охранниками, входил в двери. За окнами Брам различил темные силуэты двух джипов, на которых передвигался шеф Шабака.

Пока охранники бесшумно занимали свои места, Балин, поскрипывая по мраморному полу подметками дорогих башмаков, направился в их сторону.

– Прошу прощения, господа, за то, что прервал вас.

Икки узнал Балина и бросил на Брама смущенный взгляд. Брам приветственно помахал рукой:

– Ицхак, мы не видались столько лет, а теперь встречаемся по два раза в день!

Балин остановился у одной из касс, положив локти на прилавок – цельную плиту черного мрамора, перегораживавшую все помещение и названную президентом банка в речи, посвященной открытию филиала, «уникальным символом успеха проекта» (в одном из ящиков своего стола Брам нашел эту речь).

Небрежно опершись на символ успеха, Балин кивнул и ехидно спросил:

– Какую сумму я мог бы получить у вас, господа?

– Это зависит от состояния твоего счета, – ответил Брам, занимая у окошечка место кассира.

– Состояние моего счета, Ави? – Балин улыбнулся. – На моем счету уже много лет отрицательный баланс.

– Тогда придется платить высокую ренту, плюс процент за риск.

– Что возьмешь в залог?

– Твой галстук. Ты его не здесь покупал.

– Галстуки – мое хобби. Один я получил от тебя, когда ты уезжал в Принстон.

– Hermès[67]67
  Парижская фирма, цена галстука доходит до $200, дамская косынка может стоить $700 и т. д.


[Закрыть]. Стоил целое состояние. Его покупала Рахель.

Балин сделал вид, что не замечает растерянности Брама:

– Как человек экономный, я ношу его до сих пор. Но только в особых случаях.

– Синий шелковый галстук, с тоненькими голубыми полосками сверху вниз, так? – спросил Брам, холодея от воспоминаний, ведущих в глубокие подвалы памяти.

– Точно, – подтвердил Балин, – и по всему галстуку вытканы буквы «Н». Hermès всегда не прочь поведать миру, что ты носишь их галстук. Но я всем говорю, что «Н» означает Hatikva[68]68
  Надежда (иврит), название национального гимна Израиля.


[Закрыть].

– Многие годы надежда была твоей профессией.

– Я знаю. В каком-то смысле все осталось по-старому.

– Но времена изменились.

– Ты стал циником, Ави?

– Ты ведь знаешь, что цинизм чужд мне.

– Я знаю, – кивнул Балин, на этот раз с серьезным видом. – Мы не могли бы потолковать? Наедине?

Зачем он пришел, Балин, директор Шабака – Ширут Бетахон Клали – Общей службы безопасности? Что-то не так с Эвой? Или с Икки? Или его внимание привлекла их идиотская поездка в Яффу, к Джонни Вайсмюллеру? Или они допрашивают всех, проходивших в эти дни через блок пост?

Брам обернулся к Икки:

– Оставь нас, пожалуйста, одних. Ненадолго.

– На пять минут, – встрял Балин.

– Можно, я пойду прогуляюсь? – спросил Икки.

– Мы живем в свободной стране, – напомнил Балин.

Икки, с трудом скрывая изумление, поднялся, обогнул перегородку и направился к выходу:

– Принести тебе чего-нибудь, Брам?

– Капучино. А тебе, Ицхак?

Балин отрицательно покачал головой.

– Среднюю или большую?

– Среднюю.

Один из охранников распахнул перед ним дверь, и Брам увидел за стеклом размытый силуэт Икки, поспешно направляющегося в сторону кафе.

– Брам, да, – заметил Балин. – Это твое голландское имя.

– Эйб в Америке, – отозвался Брам.

– Абрахам.

– Полное имя по голландским документам – Абрахам. А в Яффе – Ибрагим.

– Ты хорошо справляешься с работой здесь. Жаль, что бросил преподавать.

– Я специализировался в неверном направлении, – ответил Брам.

– По истории Ближнего Востока. Здорово тут у тебя.

– Можно усадить еще человек пятьдесят.

– У вас так много дел?

– Чем дольше работаешь, тем больше их становится.

– И ты работаешь волонтером в «Давидовом шите».

– Да.

Они замолчали, глядя друг на друга.

– Чем я могу быть тебе полезен? – спросил Брам.

– Ничем особенно. Я хотел спросить тебя о Хаиме Плоцке.

– Плоцке?

– Утром я навещал раненых, тех, кто мог говорить. И Плоцке, конечно.

– Он дежурил, когда я проезжал в Яффу. Ты хочешь знать, для чего я туда ездил?

– Зачем? Я и так знаю.

– Я должен радоваться этому? – сердито спросил Брам.

– Да. Гораздо хуже будет, если я не буду знать цвета трусов, которые на тебе надеты. Если мы не будем делать свою работу как следует, можно закрывать лавочку.

– Это-то понятно.

Балин усмехнулся, пытаясь показать Браму, что пришел с самыми дружескими намерениями.

– Какие-то проблемы с Плоцке?

– Никаких, но он вбил себе в голову странные вещи, которые меня беспокоят.

– Ты хочешь сказать: он считает, что никакой ракеты не было?

– Именно. Он сказал мне, что обсуждал с тобой свою, так сказать, теорию.

Они помолчали.

– И что ты хотел услышать от меня?

– Что ты уверен: он несет чушь.

– Я так ему и сказал.

Балин кивнул:

– Я знаю.

– Ракета – она ракета и есть, – сказал Брам, и подумал – интересно, зачем шеф Шабака лично принимает меры к замалчиванию рассказа Плоцке?

– Подобная история, – небрежно уронил Балин, – может вызвать беспокойство, если заживет, так сказать, своей жизнью. Мы не можем себе этого позволить.

– Я ни с кем не собирался ее обсуждать.

– Ты меня успокоил, – откликнулся Балин, протягивая Браму руку. – Договорились?

– Договорились.

И они пожали друг другу руки, скрепляя договор.

– Да, еще кое-что, – сказал Балин.

Брам выжидательно смотрел на него. Балин никогда не заходил с единственной карты, но, подобно фокуснику, выхватывал все новые и новые буквально из воздуха.

– У тебя ведь есть собственный банк данных?

– Да. Мы завели его четырнадцать лет назад.

– И есть доступ к другим банкам данных?

– Ты имеешь в виду такие же бюро в других странах?

– Да или нет?

– Мы можем официально войти в большинство банков данных. И они к нам. Такова договоренность.

– У них такие брандмауэры понастроены, надо убить несколько дней, чтобы только туда забраться.

Брам понял, что они пытались кракнуть какой-то банк данных. Какое это имеет отношение к истории Плоцке?

– Вы не могли бы нам помочь? – продолжил Балин.

– Мы? Помочь вам? Потрясающе! Ты хочешь сказать, мы круче Шабака?

– Вы заняты, черт побери, целыми днями этим дерьмом, правда же? У вас есть свои методы, свои контакты.

– За компом сидит Икки, он этому учился. Я его дел почти не касаюсь.

– Окажи нам кавод, – попросил Балин.

– Всегда, если смогу, но у нас уговор со всеми подобными клубами: вся информация конфиденциальна.

– Конфиденциальность – мое ремесло, Ави.

– Конечно. Но я могу действовать ровно до тех пор, пока это не опасно для моих контактов.

– Я тоже, Ави, но иногда приходится вести опасную игру, чтобы предупредить более серьезные потери.

– Ты точно знаешь, чего добиваешься?

– Точнее не бывает. Ну?

Брам пожал плечами:

– Что мы должны сделать?

– Поискать кое-что в ваших банках данных, вот и все.

Ни следа угрозы не проскользнуло в его позе, ни в голосе, но не имело смысла торговаться с Шабаком: Балин всегда ухитрялся получить то, что просил.

– Полная конфиденциальность, да, Брам?

– Зачем мне с тобой ссориться, Ицхак?

– Затем, что я надел не тот галстук.

На Балине был темно-красный галстук в черную точечку.

– Сколько их у тебя?

– Я думаю, сотни четыре.

– И как ты в них не путаешься?

– Раскладываю по спектру: красный, оранжевый… и так далее, до фиолетового.

– Ицхак, – сказал Брам, – зачем я тебе понадобился? Неужели я могу сделать что-то такое, чего не можешь ты?

Балин прошелся по залу, гордо поскрипывая дорогими английскими башмаками ручной работы. Потом, глядя в пол, словно боялся свалиться в яму, вернулся к окошечку кассы и, перегнувшись через барьер, придвинулся поближе к Браму.

– Начинай искать в ваших файлах, банках данных, не знаю, как вы их там называете. Четыре имени: Аделман, Броди, Френкель, Колберг. Мы ищем юношу, возраст от двадцати до двадцати четырех. Еврея. Я получил разработку от наших профайлеров[69]69
  Специальная группа, помогающая следователям составить психологический портрет неизвестного следствию преступника.


[Закрыть] – девять к десяти, что все это полная херня, тем не менее: мы ищем юношу, пережившего в детстве катастрофу. Возможно, он потерял родителей, ушел из дому или что-то в этом роде. Существует высокая вероятность того, говорят наши гении, что его когда-то объявляли в розыск, но потом перестали искать. Что мы знаем? Очень мало. Аделман, Броди, Френкель или Колберг. Мальчик, из которого легко может получиться радикал. Возможно, он ушел из дому, когда был маленьким, и его родители обращались в полицию. Он ненавидел отца – все они ненавидят своих отцов, любой хулиган, любой начинающий преступник. Big deаl[70]70
  Тоже мне проблема (англ.).


[Закрыть]. – Балин замолчал.

– И что? – спросил Брам. – Теперь, значит, мы должны…

– Да, – кивнул Балин. – Мы не можем найти его в своих банках данных.

– Вы ищете Даниела Леви? Который взорвался на блокпосту?

Балин скептически посмотрел на него, потом во взгляде его мелькнула досада, словно он пожалел, что доверился Браму.

И он сказал:

– Аделман, Броди, Френкель, Колберг. Результаты сообщишь.

Он хлопнул на прощанье ладонью по барьеру и медленно направился к выходу, а эскорт устремился следом, привычно ощупывая взглядами пустые стены и потолок бывшего банка, словно за ними притаились снайперы.

14

Икки входил в «Банк» с двумя кружками кофе, когда Браму позвонила Эва.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – отозвалась она.

Икки поставил кофе перед Брамом и уселся за свой компьютер.

– Я сегодня свободна, и я слышала прогноз, – сказала Эва, – сегодня должно быть очень тепло. Ты занят?

– Я сейчас в «Банке». Мы должны кое-что обсудить.

Он отвернулся от Икки, встал и пошел, прижимая телефон к уху, вдоль касс к одному из пыльных окон, сквозь которое просвечивал бесцветный, расплывчатый силуэт перекрестка.

– Я очень странно себя чувствую, – сказала она. – Как-то пусто внутри. Напряжение, в котором я жила все эти годы, исчезло. Осталась пустота, и мне от этого больно. Странно, да? И еще, я хотела поблагодарить тебя.

– За что?

– Теперь я могу по-настоящему освободиться, я ведь и раньше знала, что ничего не выйдет, но – против всякой логики, где-то в глубине, остается дурацкая надежда.

– Ты обманывала меня, – сказал он.

– Мне очень жаль, мне хотелось бы, чтобы все было по-другому.

В чем он ее, собственно, винит? Она подарила ему многие часы нормальных человеческих чувств. Тепло своего тела. Притворяясь, что продает свою любовь, она возвратила ему то, что он утратил, – возможность жить и любить женщину.

– Брам, слушай, что мне пришло в голову. Странная фантазия, но… Пошли на пляж? Я думаю, теперь я смогу. Пошли? Нет, я должна сказать это по-другому. Брам, если ты пойдешь, я пойду с тобой. Я думаю, что сегодня я смогу пойти. С того самого дня я ни разу не была на пляже. Помоги мне, Брам. Пожалуйста, если ты не очень занят, пойдем вместе, а? Мне кажется, это было бы хорошо. Пожалуйста, Брам, не говори, что это странно.

– Нет, – сказал Брам, – я не считаю это странным.

– Тогда увидимся? В три перед отелем, ладно?

– Ладно, – согласился он.

– Я захвачу чего-нибудь поесть. Устроим пикник.

– Почему бы нет?

– Знаешь что? Захвати с собой Икки Пейсмана. И твоего отца. Я хочу с ним познакомиться.

– Я попробую, – сказал он. – Пока.

Он отключился и подумал: у нее что, биполярное расстройство? Раньше это называлось маниакально-депрессивный синдром. Ему показалось, что она чересчур возбуждена. Он связался с маниакально-депрессивной дамой, которая, едва узнав о смерти дочери, собралась на пляж. Впрочем, разные люди скорбят по-разному. Не ему, после всех своих психозов, осуждать других.

Он вернулся к Икки.

– Шеф Шабака забегал, чтобы тебя поприветствовать? – спросил тот.

– Да.

– Я и не знал, что вы знакомы.

– Это было давно. «Мирная инициатива».

– Ты тоже в этом участвовал? Славно вы потрудились. Никогда еще мир не был таким прочным, как теперь.

– Благодарю за комплимент.

– Как он поживает? Кажется, в стране нет никого влиятельнее, чем он?

– Что бы ты ни говорил, он никогда не искал легких путей. Сперва, за столом переговоров о мире, он всегда подталкивал процесс, всегда искал компромиссов. Он ведь одно время преподавал в Шанхае, но вернулся назад.

– Он, значит, приходил поздороваться? – сделал Икки вторую попытку.

– Он ни к кому не приходит, чтобы поздороваться. Он приходит по делу. Он невероятно функционален, наш Ицхак Балин. Так что ты угадал. Он просил нашей помощи.

– No shit…[71]71
  Здесь: Не может быть (англ.).


[Закрыть] – Икки изумленно уставился на Брама. – Что за херня, Брам, да ему ничего не стоит прошибить любую wall[72]72
  Здесь: Компьютерная защита (англ.).


[Закрыть].

– В конце концов, это один из путей.

– Чудненько, мы будем помогать Шабаку. И каким образом?

– Аделман, Броди, Френкель, Колберг.

– Кто такие?

– Шабак ищет одного из них.

– Их, может быть, тысячи. Почему бы ему было не попросить нас найти человека по имени Джон Смит? Что у него еще есть, кроме имен?

– Ничего. Родился – между двухтысячным и две тысячи четвертым годами. И имена.

– Херовая работенка. Я начну с банка данных Американского центра пропавших детей. Речь идет о сбежавшем из дому ребенке, так?

– Да.

– Аделман, Броди, Френкель, Колберг, – сказал Икки задумчиво. – И что мы такое можем, чего не могут люди Балина?

– Это трудно – влезать в банки данных, если у тебя нет на это разрешения?

– Для крутого хакера вроде меня? Вопрос времени и везения.

– Может быть, Балин знает, что у тебя это хорошо выходит.

– Херню несет твой Балин. Если не повезет, это может занять несколько дней, но имея хороший комп и софт…

– Может быть, ты им понравился.

– Так и запишем: я им понравился, – ехидно произнес Икки. – Аделман, Броди, Френкель, Колберг?

– Да.

Икки настучал имена в окошке поиска Национального центра. Где-то в Америке лазерный луч деловито побежал по хард-диску.

– Бинго – Колберг, – сказал Икки.

Брам придвинулся поближе.

– Юдит Колберг. Ушла из дому. Заявитель: Йозеф Колберг. Двадцать третье сентября две тысячи семнадцатого года. Вернулась через два дня. Болталась где-то с бой-френдом.

– И это все?

– Больше ничего. По крайней мере, в Америке. Что, Шабаку было не под силу это проделать и они обратились ко мне? Если да, так у нас в стране большие проблемы.

– Ты хочешь сказать, у нас в стране нет проблем?

– Конечно, есть, – кивнул Икки.

– Мы идем на пляж, – сказал Брам.

– На пляж?

15

Отец почти ничего не весил. Он все еще был очень высоким, хотя сильно горбился, но Брам приспособился поднимать его так же, как иногда поднимал пациентов. Поворачивался к отцу спиной, опускался на колени, закидывал его руки себе на плечи и поднимался, наклоняясь вперед, пока не чувствовал, что ноги отца оторвались от земли и отец, как ребенок, повис у него на спине. Таким образом он мог снести его с пятого этажа. Икки нес легкое складное кресло на колесах и сумку с памперсами, салфетками и сменой одежды.

– Blistut nasja, – пробормотал Хартог.

– Ты в порядке? – спросил Икки.

Ноги Хартога задевали ступеньки, но он, казалось, не замечал этого, продолжая что-то бормотать. «Мне лифт не нужен, – постоянно повторял он. – Лифт нужен дерьмовым бездельникам. Из-за него слабеют мышцы и сердце». Надо было перебраться в дом с лифтом, как только отцу стало трудно ходить, но в ту пору мозг Хартога работал отлично, и он воспротивился переезду: «Когда я не смогу подниматься по лестнице, отнесешь меня в пустыню и оставишь там, как делали эскимосы: они оставляли своих стариков в ледяной пустыне. Нечего тянуть, конец он и есть конец».

Рита ждала внизу, с Хендрикусом на руках. Рядом стояла полная сумка. Она улыбалась:

– Чудесная идея, профессор!

Брам усадил отца в кресло, положил его руки на рукоятки, и Хартог, как робот, пришел в движение, слепо стремясь к неведомой цели. Браму оставалось только направлять коляску в сторону «ровера» Икки.

– Он болтает без остановки, – радостно сообщила Рита.

Пораженный новостью, Икки воскликнул:

– Брам! Вот здорово! Это результат нового лекарства?

– Возможно, – сказал Брам, который не слышал от отца ничего по-настоящему сенсационного, кроме Godverdomme. Но и это могло быть всего лишь игрой воображения. Говорят, что толпа обезьян, вооруженных компьютерами, может случайно напечатать полное собрание пьес Шекспира – через несколько миллионов, или через миллиард, или через пять миллиардов лет – вопрос времени и везения. Шарик размером с кончик отточенного карандаша, сгусток вещества и космической энергии взрывается – и появляется человек, – Чингисзан или Вольфганг Амадей Моцарт, Батья Лапински или Хартог Маннхайм. Godverdomme – слово, порожденное гениальным мозгом Хартога Маннхайма, которое он довел до сведения остальных.

Брам помог отцу усесться в машину и усадил Хендрикуса на колени Рите. Вещи сложили в багажник, и Икки повез их на пляж.

– Когда я была молода, я не пропускала ни одного погожего дня, – сообщила Рита, сидя рядом с Икки и смеясь, как девочка, и Брам вдруг увидел, как сквозь маску старухи проступает ее юное, семнадцатилетнее лицо. – Вы не поверите, мальчики, но я привлекала к себе всеобщее внимание.

– Rosjnasj, – пробормотал Хартог.

– Что говорит ваш отец, профессор?

– Тетя Рита, он говорит, что вы до сих пор привлекательны, – «перевел» Икки.

Она, смеясь, затрясла головой и, не глядя на Хартога, сказала:

– Старый льстец.

Перебирая пальцами шерсть Хендрикуса, она задумчиво смотрела вдаль, словно мысленно листая альбом со старыми фотографиями.

– Я была упитанной девушкой. То есть я была стройной, но не тощей. Мужчинам это очень нравится. Должна сказать: я не была застенчивой. Моя мама провела множество ночей без сна из-за меня. И в армии – ах, как давно это было, мальчики, теперь никто на меня больше не смотрит.

– Izganizizo, – пробормотал Хартог.

– Он сказал: неправда, я смотрю, – быстро «перевел» Брам.

– Когда я остаюсь с ним, он иногда подолгу говорит без остановки, – сказала Рита. – Я ни о чем не жалею, может быть, только о том, что у меня было не так много бойфрендов. Хотя и тех, что были, оказалось достаточно. Но что считать достаточным в моем возрасте? Вы знаете, когда я с ним познакомилась?

– Нет, – сказал Брам. – Когда?

– Когда мне было тридцать. В тясяча девятьсот семьдесят девятом году.

Она уже рассказывала об этом, он несколько раз слушал ее рассказы. Но ей нравилось снова и снова повторять свою историю. А может быть, она забывала, что уже говорила об этом.

– Там, куда мы сейчас едем. На пляже. Я видела его раньше. У меня уже был бойфренд, лет тридцати, кажется. Нет, я не была трусихой. Тогда в моде были крошечные бикини. Мой был белый с черными полосочками. Очень мне шел, у меня был красивый, ровный загар. А Мау – Мау был хорош собой и мускулист. С красивой фигурой. Я и тогда очень много читала. А он лежал на песке, метрах в десяти от меня. На бордовом купальном полотенце. В какой-то момент, когда он повернулся на живот, я тоже оказалась на животе. И мы бросали друг на друга такие… шаловливые взгляды. Как обычно смотрят друг на друга молодые. Провоцирующие. А потом мы оба взяли в руки свои книги, и оказалось, что мы читаем одно и то же.

– И что это была за книга? – спросил Икки, он тоже знал ее историю наизусть.

– «Жизни Дьюбина». Бернарда Маламуда[73]73
  Б. Маламуд (1914–1986) – известный американский писатель, еврей, его родители – эмигранты из России.


[Закрыть]. Он давно забыт.

– Кто? – спросил Икки.

– Маламуд. Бернард. Будь он жив, ему исполнилось бы в этом году сто десять лет. Я читала его рассказы, а тут выпустили «Жизни Дьюбина» в твердой обложке. Мау он тоже очень нравился. Мау не был интеллектуалом. Я изучала музыковедение, а Мау был электриком. Но он много читал. И он тоже знал Маламуда. Обожал его рассказ «Еврейская птица». Это я должна вам рассказать, история просто поразительная.

– «Еврейская птица»? – удивился Брам, этой истории он еще не слыхал.

– История ворона, которого зовут Шварц и который считает себя евреем. Он говорит на идише. Бежал от антисемитизма и ищет безопасного убежища в квартире, где живут евреи по фамилии Коэн. Но у Шварца не сложились отношения с отцом семейства Коэн. И в конце концов этот самый Коэн убивает еврейскую птицу.

– Что-то в этом есть очень израильское, – сказал Икки.

– Мау первым заметил. Он щелкнул по обложке своей книги и указал на мою. Тогда и я заметила. Мы расхохотались. Он подошел и сел рядом со мной. Оказалось, он прочитал дальше, чем я. Когда наступил вечер, мы пошли вместе обедать, а после я поехала к нему. Я уже знала, что Мау создан для меня. Навсегда. В первую ночь мы по очереди читали друг другу «Жизни Дьюбина».

Икки вел автомобиль к улице Айаркон, где стояли в ряд, глядя слепыми окнами на море, опустевшие отели.

– Я до сих пор много читаю, – продолжала Рита. – Они убили Мау двадцать лет назад. Возле Хеброна. – Время от времени она должна была повторять свои рассказы, словно боялась, что иначе они забудутся. – Он отвозил какому-то знакомому всякие электрические штуки. И у него лопнула шина. Они вытащили моего Мау из машины и переехали его. Потом бросили его в канаву и подожгли машину. Через несколько лет их накрыли в Дженине. Кроме них, погибло еще трое; те не были ни в чем замешаны. Но мне их не жалко. Подумать только – из-за лопнувшей шины. Смотрите, пляж!

Она знала, как должны были знать Икки и Брам, что широкая безлюдная полоса песка, вдоль которой они ехали, называется этим словом.

– Почти никого, – констатировала Рита, глядя на пляж. – Так что места много, мальчики! Те книги я до сих пор храню. Они стоят у меня в шкафу: «Жизни Дьюбина» и рядом еще раз «Жизни Дьюбина». Разве ты их не видел, Икки?

– Видел, – откликнулся Икки. – Только я всегда думал, что тебе подарили две одинаковые книги.

Эва – или Батья – ждала их перед дверьми «Бич Плаза», у ног ее стояла картонная коробка. Брам вышел из машины, она не спеша поцеловала его в губы, потом он познакомил ее с Ритой. Икки, сидя за рулем, несколько секунд не сводил с Эвы глаз, словно подыскивая благовидный предлог, чтобы смыться.

Брам поднял коробку. Там были бутерброды, фрукты и две бутылки вина. Взяв Эву за руку, он подвел ее к полосе песка. Опершись на его руку, она разулась – очень по-женски, как показалось Браму: стоя прямо, сгибала ногу в колене, отведенной назад рукой сдвигала с пятки ремешок сандалии и позволяла ей соскользнуть. Он смотрел, как она ставит босые ноги в песок, как двигаются ее пальцы; она пошла вперед, оставляя за собой следы. Вместе они расстелили и расправили плед, рядом Икки воткнул в песок большой пляжный зонт и установил под ним кресло Хартога. Брам помог отцу выйти из машины, принес его на руках под зонт и усадил в кресло. Хартог, удовлетворенно бормоча, уставился на море. Рита нахлобучила ему на голову поношенную полотняную шляпу камуфляжной раскраски с широкими полями, отбрасывавшую тень на лицо.

В разных концах пляжа на песке сидели небольшие группы людей – ничего похожего на толпы, заполнявшие пляжи на пороге нового тысячелетия. Брам рассматривал отели: некоторые из них были превращены в жилые дома, в остальных персонал, заперев большую часть этажей, проводил время в курилках.

Эва обвила руками его шею.

– Оставайся со мной, – шепнула она ему на ухо, – даже если ты думаешь, что у меня не все дома.

Он кивнул и прижал ее к себе.

Она сделала бутерброды и разрезала их наискось, треугольниками. Семга с огурцом, клубника (где она это купила?), белое вино («один глоточек», – сказала она), и Брам задремал, лежа на теплом пледе, положив голову ей на плечо. Он проснулся минут через тридцать и увидел, что Эва сидит на песке, обняв руками колени, рядом с Ритой и кивает задумчиво, слушая ее рассказы. «Здесь мы встретились с Мау», – донеслось до него.

Он оперся на локоть. Икки стоял, облитый светом склонявшегося к закату солнца, и у ног его плескались волны; Хартог дремал в кресле, под которым лежал Хендрикус; Рита дошла до истории с проколотой шиной Мау, и Эва взяла ее за руку. Эва пока ничего не объяснила, но, если даже она и была немного не в себе, – какая разница, это-то, скорее всего, он сможет пережить.

Когда солнце зашло, Брам отвез отца домой. Он заказал обед по телефону, потом помыл Хартога и уложил его в постель. Рите он пообещал, что завтра приведет для нее в порядок свою спальню, потому что теперь она проводила у него больше времени, чем в собственной квартире.

В «Бич Плаза» Эва ждала его, стоя на балконе, прижавшись животом к перилам и сложив на груди руки. Легкий ветерок с моря шевелил шторы. Платье вызывающе облегало ее тело, на ногах – туфли на острых высоких каблучках, губы накрашены ярко, как у проститутки. Его личной проститутки.

– Эва? – спросил Брам.

Она кивнула.

– Ложись. Я хочу устроить стриптиз для тебя. Я захватила записи такой, специфически-сексуальной, музыки.

Она подвела его к кровати.

– Ты должен курить и смотреть на меня, – велела она. – Потом можешь сделать со мной все, что захочешь.

Она погасила свет, оставив только ночничок в углу.

Звуки саксофона из старенького СД-проигрывателя, встроенного в тумбочку у кровати, наполнили комнату: «Алабама» Джона Колтрейна[74]74
  Песня из альбома Live at Birdland, написана в память о взрыве в баптистской церкви в Алабаме.


[Закрыть]. Эва и раньше включала музыку, но это никогда не сопровождалось раздеванием. Она дала ему прикурить и повернулась спиной, чтобы он расстегнул молнию на платье. Под первую часть «Алабамы», пока фортепьяно нервно перебивало меланхолично нащупывающий мелодию саксофон Колтрейна, Эва, как настоящая стриптизерша, едва сдвинувшись с места, позволила платью упасть к ее ногам. И, вслушиваясь в молящие пассажи Колтрейна, он понял, почему она взялась играть эту роль, почему здесь она не хотела быть матерью Сары, почему отказалась от своего имени. Она перешагнула через платье, оставшись в черном кружевном лифчике и черных стрингах – в точности как на рекламе шикарного нижнего белья, много лет назад украшавшей улицы города. Колтрейн нашел наконец нужный ритм, и оркестр радостно потянулся за ним; Эва разомкнула лифчик и позволила ему увидеть свои груди. Облизав подушечки пальцев, она смочила соски, наклоняясь к нему, даря ему свои груди. Он понял, что совершается некий ритуал, это возбуждало, и, отложив сигарету, положил ладони на ее бедра. А она, распахнув колени, придвигалась все ближе и ближе к его лицу.