Текст книги "Право на возвращение"

– Ты и правда считаешь, что я не в себе? – спросила она, когда ночью они вышли в город.

– Да, – отозвался Брам.

Они шли под руку, она опиралась на него. На ней были спортивные туфли – такие же она носила на работе, в аптеке. В три часа ночи Тель-Авив был пуст: ни машин, ни пешеходов. Они шли по мощеной дорожке в сторону ее дома, словно дело было днем и они вышли прогуляться до библиотеки или собрались в кино.

– Ты понял, почему я почувствовала себя свободной?

– Нет.

– Надежда разрушает жизнь. У меня не было надежды. И все равно она напоминала о себе. Время от времени. Жутко, да?

– Да, – сказал Брам, но он не знал, так оно или нет. Он никогда не думал о малыше. Хотя – в каком-то смысле – постоянно думал о нем. Малыш всегда был с ним, словно руки или ноги, – но разве кто-то думает о них специально?

Она сказала:

– Я с самого начала знала…

Брам глядел на нее сбоку – они шли быстрым шагом, это успокаивало – и ждал продолжения.

– Через двое суток. Через сорок восемь часов. Собственно, я точно знала через два часа или даже через час. Правда же? Ведь так и бывает, а, Брам? Ты ведь тоже сразу все понял? Почувствовал в одну секунду. Что все переменилось навсегда. Что никогда не вернется прежняя жизнь.

– Да, – сказал он.

– Все это время я была в трауре, – продолжала она. – Я все еще в трауре – но с тобой я начала новую жизнь, под другим именем. Это случайно вышло. Я не собиралась. Я просто хотела знать, кто ты такой, как ты можешь спокойно делать такую работу. Я могла просто назвать свое имя, когда мы впервые встретились в «Радуге». Я рада, что этого не случилось. Гораздо лучше быть Эвой. Для тебя. И для меня.

Голос Эвы дрогнул, но она справилась с собой.

– Брам, самое страшное, что мне пришлось пережить, уже случилось. И я так рада, что познакомилась с тобой. После самого ужасного может случиться только хорошее. Я верю, что теперь сама смогу справляться с непереносимым. Справиться – не значит ли это: начать снова жить, а, Брам?

– Может быть… – отозвался он. Он не справлялся. И тем не менее – кажется, Эва собирается предложить ему начать сначала? Об этом он не думал никогда.

– И – знаешь, я беременна.

Он попробовал прочесть ответ в ее глазах, она смело смотрела на него.

– Беременна? – пробормотал он.

– От тебя, – шепнула она.

– Что ты имеешь в виду?

– Что мне нельзя больше ни пить, ни курить.

Он кивнул, хотя не получил ответа на свой вопрос.

– Я поняла это сразу. Позавчера. Я проснулась и поняла: что-то случилось. И сразу поняла что: я забеременела. Я почувствовала. Иногда знаешь сразу. Меня словно кто-то коснулся. Что-то изменилось. Трудно объяснить. Но я знала совершенно точно. У меня будет ребенок.

В ночь после теракта? После того как он рассказал ей о ее дочери? Может ли женщина сразу понять, что беременна? Кажется, должно пройти несколько недель прежде, чем она сможет убедиться в этом? Должны прекратиться месячные? Или что там происходит?

– Ты беременна?

– Да.

– И ты можешь сказать об этом через несколько часов?

Она кивнула:

– Да. Могу.

– Как можно почувствовать беременность через двое суток?

– Ты совсем ничего не знаешь о том, что чувствуют женщины, Брам.

Поцеловав, она повлекла его за собой, в ночь, и они снова пошли по притихшему городу, ступая в едином ритме, словно за много лет совместных прогулок научились соразмерять свои шаги. Он покорно шел за ней, думая лишь о том, с кем, собственно, свела его судьба.

– Почему ты тогда, в первый раз, заплатил мне? – спросила Эва.

– Я думал – я не знаю, что я думал, – пробормотал Брам.

Она сказала:

– Ты думал, что никто, кроме платной шлюхи, не захочет спать с тобой. Так?

– Может быть. А почему ты взяла деньги?

– Я была сбита с толку. Я не понимала, что случилось. Потом это было… в этом было что-то волнующее. А после – я не могла уже ничего изменить… Нет, я не собираюсь больше делать ошибок, – сказала она совсем другим тоном. – Я купила другую одежду, хотя у меня было что носить, сохранились даже детские вещи, я никогда их не отдавала, но у нашего ребенка будет все новое. Только для нее. Она не будет заменять собою никого. Она будет новой, и начнет с самого начала. Она будет девочкой, я знаю это наверняка. Правда же, Брам, мы должны купить для нее все новое?

– Конечно, – сказал он, понятия не имея, как надо поступить, не зная, существует ли крохотное нечто, о котором она говорит, но точно зная, что ответить надо именно это. Больше всего на свете он боялся показаться безответственным. И ему страшно нравилось слушать ее.

– Я не хочу, чтобы она когда-нибудь подумала, что должна заменить мне погибшего ребенка. Это было бы ужасно. В мире достаточно зла. И я собираюсь защищать ее. Я собираюсь читать ей вслух. Я не допущу в дом ни газет, ни телевидения. Пусть она видит только прекрасное. Я покажу ей Лувр – если мы получим визу, может быть, нам удастся – через знакомых.

– Всегда можно попробовать, – сказал Брам.

– Пусть растет здесь? Или лучше уехать?

– Ты можешь уехать.

– А ты?

– Я никогда не получу разрешения.

– Может быть, нам удастся сделать так, чтобы и ты смог уехать?

– Может быть, – откликнулся он.

– А «Эрмитаж» в Петербурге! Ты знаешь, что там одного Рембрандта двадцать полотен? Больше, чем в Амстердаме! Ты их когда-нибудь видел?

– Да.

– И как?

– Как? – спросил он. – Можно мне обнять тебя?

Она кивнула и повернулась к нему. Брам обнял ее, прижал к себе и зарылся лицом в светлые волосы.

Он ничего не услышал, только почувствовал, что изменилось освещение улицы: вверху вспыхнул ослепительно-синий свет, они подняли головы и разом зажмурились. Крылатая Курочка застыла над ними, чтобы оценить, насколько они опасны для страны. Какая же информация со скоростью света извлекается из компьютера и появляется на экране? Ни в чем не замешаны. Потрепаны жизнью. Пережили несчастье. Оба потеряли детей. Степень угрозы ноль целых хрен десятых.

Эва подняла руку и весело помахала тем, наверху. А Крылатая Курочка дружелюбно бибикнула в ответ хриплым голосом старинного автомобиля. Свет потух, и черное насекомое, раскручивая огромные лопасти пропеллера, поднялось повыше, кокетливо развернулось и исчезло.

Эва взяла его под руку и повела вперед.

– Я не хочу ничего знать о том, что случилось позавчера, – сказала она. – Я все видела по телевизору. Но я больше не собираюсь терпеть. С меня довольно. Мне надоело ходить в заложниках. Вот так. Это не мой мир. Может, нам уехать, Брам? Как ты думаешь?

– Мне… мне хотелось бы, чтобы ты осталась. Что же касается…

Он искоса поглядел на Эву и увидел, что она кивнула. И крепче прижалась к нему.

– Ради ребенка, – сказала она, – мы должны уехать. Может быть, это и есть лучшее решение. Москва. Или Санкт-Петербург. Девочкой я мечтала стать балериной и танцевать в Большом. А оркестр Московской филармонии! Там снова, как раньше, много евреев. И в Национальном оркестре России. Говорят, Путин уговорил их вернуться. Мы будем чувствовать себя там почти как дома. Русские и евреи имеют много общего, разве нет?

Он кивнул, чувствуя, что после всего случившегося в последние дни снова обрел способность держаться прямо. Он освободился от воспоминаний – благодаря ее близости, ее удивительной способности радоваться жизни. Он проводил ее до дома, но они распрощались у дверей: она не хотела, чтобы его принимала Батья. Она была фантазеркой, но именно это ему в ней нравилось.

16

– У меня новость. Чудесная новость, папа, – рассказывал Брам, пока мыл отца в ванной. Хартог сидел, раздетый, на табуретке, а Хендрикус, устроившись на пороге, внимательно следил за происходящим. – Я знаю, что тебе трудно отвечать мне, но я надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю. Та женщина, которая была с нами на пляже. Ее зовут Эва. Правда, у нее есть и другое имя. Она немного странная, но ведь и сам я не вполне… Кажется, я люблю ее. Кажется, я снова влюбился. Есть и более важная новость. Она ждет ребенка. И я – отец этого ребенка. Это немножко мешугас, но я подумал: мне не хочется скрывать это от тебя. Она удивительная. Она безо всяких проверок знает, что беременна, она это чувствует. Наверное, она могла бы стать интересным объектом исследования для тебя, папа.

Он помог отцу встать и положил его ладони на металлический поручень, чтобы тот мог держаться.

– Значит, я скоро снова стану отцом. После всего, что случилось. А ты – дедушкой. Тебе придется постараться жить подольше, чтобы познакомиться с внучкой. Обещаешь?

Хартог молча стоял лицом к стене, крепко вцепившись в поручень.

– Эва забеременела всего три или четыре дня назад, так что ты должен продержаться, по крайней мере, девять месяцев. А лучше – лет шесть. Она говорит, что это – девочка. Не понимаю, как это можно узнать в две секунды, я думал, что все начинается с кучки крошечных клеток или не знаю с чего, но Эва говорит, что это возможно, вернее, что она умеет узнавать это сразу. Замечательно. У тебя будет внучка. Эва, конечно, уже придумала имя. Но ты тоже должен подумать. Мы не сможем назвать ее Хартог. По-моему, у твоего имени нет женского варианта.

Брам вытер его, чувствуя сквозь полотенце свободно висящую кожу на ногах, – там, где у Хартога раньше были мышцы. Потом распрямился, разжал вцепившиеся в поручень пальцы и заметил, как на миг осмысленное выражение мелькнуло в глазах отца. Словно свет зажегся: он осознал, где находится, он узнал сына, и во взгляде появилась та внутренняя сила, которая была ему свойственна. Но вместе с нею и тоска – он понял, что сделало с ним время.

Брам схватил Хартога за плечи, вгляделся в его глаза.

– Папа? Папа?

Всего две секунды смотрели они друг на друга, но теперь Брам был уверен, что отец узнал его и понял, о чем он говорил. Потом Хартог снова отвел взгляд и уставился в стену.

Отец засыпал в своей постели, а Брам, держа его за руку, рассказывал анекдот Голдфарба, разворачивающийся бесконечной сказкой, как рассказывал бы его ребенку перед сном.

17

Вечер еще не наступил, когда он вошел в номер отеля, где, спокойная и умиротворенная, спала Эва. Икки он предупредил, что не придет. Брам поцеловал ее – тихонько, чтобы не разбудить, осторожно положил книгу, которую она читала, на тумбочку и растянулся на постели возле нее. Где-то в здании раздавались голоса, он услышал, как загудел и поехал вниз лифт – казалось, в отель снова съезжаются постояльцы, туристы из Европы, и сейчас, пересекая улицу Дизенгофа, поведут своих детей на пляж, делать куличики из песка, а по утрам в буфете беспечно положат на тарелки ананасы, персики, гранаты, лепешки-пита и по большому куску яичницы с копченой семгой, продремлют до полудня в шезлонге, после ланча займутся любовью – не так, как дома, а словно только что познакомились и потому должны вести себя бесстыдно, – это поможет им снова заснуть, а к вечеру, взявшись за руки, пойдут гулять в полосе прилива, глядя, как уходит в море солнце. Вот здорово, подумал Брам, положил руку на плечо Эвы и заснул.

Оказывается, Эва запаслась вином, хлебом и сыром. Она сидела возле него на постели, скрестив ноги, простыня, в которую она завернулась, чтобы скрыть от него грудь и живот, разошлась, и он мог видеть все. За окном плескалось море, и с вечерней набережной – это поражало его – доносился чей-то смех. Брам, опершись на локоть, не спеша рассматривал ее, проститутку, оказавшуюся его любовницей или, вернее сказать, – женой, которая распространяла вокруг себя аромат секса; на верхней губе и на плечах у нее выступали бисеринки пота, блестевшие в свете ночника. Чувство безвозвратной утраты, жившее все эти годы глубоко в груди и раздиравшее его сердце, чувство, ставшее почти привычным, все еще оставалось в нем, но теперь, благодаря ей, он мог с ним справляться. Он страстно желал ее тела, ему хотелось разгадать секрет ее нынешнего, особого состояния. И он понимал, что никогда не раскрыть ему этого секрета, что так оно и должно быть. Раньше, с Рахель, ему неприятно было, что в животе ее растет, внимательно следя за ним, постороннее существо, что он как бы касается его, когда занимается с ней любовью. Но с Эвой та же картина становилась символом плодородия и необходимой для этого тесной близости.

Где вырастет его новый ребенок? Эва может уехать в богатый русский город; она будет надевать на девочку платьице и завязывать ей банты; осенью они пойдут гулять по шуршащим под ногами листьям, а когда придет зима, Эва наденет ей шубку; они будут бродить по ГУМу, возле Красной площади; она будет держать ее ручки, чтобы было не так больно, когда ей станут прокалывать ушки, чтобы вдеть серьги.

– Но только вместе с тобой, без тебя я никуда не поеду.

– Я поеду с тобой, – кивнул Брам.

Она взяла его руки и прижала к своей груди.

– Без тебя – я не смогу без тебя, Брам. Правда-правда. – Она поцеловала его руку. – Я знаю, что говорю, как глупая девчонка, но это правда. – Она еще раз поцеловала его руку.

– Милая, милая, не надо. – Он осторожно взял ее руку и поднес к губам. – Это полагается делать наоборот, вот так.

Эва накинула простыню на плечи, а он спустил поднос на пол. Она прижалась к нему, положила голову ему на грудь и спросила:

– Кого мы возьмем с собой?

– Куда? – Он погладил ее по плечу.

– В Москву.

– Мы можем кого-то взять с собой?

– Это вопрос денег, как я понимаю. С русскими всегда можно договориться.

– Я не такой богатый, Эва.

– У меня есть деньги. Не слишком много, но нам хватит. Твой отец – ему можно лететь?

Идея приобретала конкретность – она говорила то, что думала. Сможет ли он перевезти Хартога? А Хендрикуса? Позволят ли русские въехать в страну такой старой собаке? Или это просто игра, болтовня?

Он спросил:

– Когда ты собираешься ехать?

– До родов. И не хочу тянуть с отъездом.

– Значит, месяца через четыре? Или пять?

– Да.

– На что ты собираешься там жить?

– Как здесь. Фармакология везде фармакология. Химия везде химия. Ты мог бы преподавать.

– По-русски?

– Там живет двести тысяч израильтян! Есть школы, где преподавание ведется на иврите.

– И в них изучают историю Ближнего Востока?

– Вполне возможно.

– Нет. Я знаю, что я должен делать. То же самое, что здесь. Я пойду работать на «скорую». Буду водить машину. Наверное, придется пройти курс русского языка.

Она выпрямилась и с нежностью посмотрела на него.

– Профессор, это прекрасная идея.

– Да?

– Да.

– И спасать зимой русских пьянчуг.

– Им придется поставить тебе памятник, – улыбнулась Эва.

– А Икки?

– И его заберем. Заберем всех, кого любим. Прочь отсюда. – Она поцеловала его в подбородок, потом в щеки и в лоб.

– А кто же здесь останется?

– Никого не останется, – сказала она и уселась на него верхом.

Они заснули обнявшись; проснувшись, он почувствовал, что отлежал руку. Разбудил его звонок мобильника, и он сразу отключил телефон, чтобы не беспокоить Эву. Звонил Икки.

Бесшумно встав, Брам затворился в ванной и перезвонил. Было одиннадцать вечера.

– Что случилось? – спросил он негромко.

– Извини, если помешал, но я кое-что нашел.

– Я не знаю, что ты искал.

– Я искал имена, которые дал нам Балин.

– Господи, Икки, я не знаю, хорошо ли будет, если ты…

– Ты можешь приехать прямо сейчас?

– Это так важно?

– Если б не было важно, я тебе не позвонил бы!

– Тихо, тихо!

– Извини, Брам, я несколько перевозбудился. Слишком долго просидел за компом, какие-то архивы, банки данных… Господи, даже не знаю, сколько законов я нарушил.

– И наследил?

– Понятия не имею. Меня это уже не интересует.

– А меня, напротив, интересует, – сердито заметил Брам.

– Вот придешь сюда, заговоришь по-другому.

– Где ты?

– В «Банке».

18

Сквозь грязные стекла виден был свет, но, даже придвинувшись вплотную к окну, можно было разглядеть только неясный силуэт Икки и нечто расплывчатое на экране. Икки запер двери, и Браму пришлось стучать.

– Ты хоть принес чего-нибудь?

Вместо ответа Брам высоко поднял пластиковую сумку. Он купил по дороге гамбургер и бутылку колы. Икки снова запер дверь, и они прошли сквозь сумрачный зал к своим столам, к компьютеру.

– Я с полудня ничего не ел, – сказал Икки. Он забрал сумку у Брама и сел. – Решил попробовать порыться, эта штука не шла у меня из головы. То, что он нам подсунул, выглядело, как бесконечная работа. Поди-ка поищи. Одни имена чего стоят: Аделман, Броди, Френкель, Колберг. Ни малейшей зацепки. Найти где-то в мире еврея, родившегося между двухтысячным и две тысячи четвертым годом. С одним из этих имен. Или, по-другому: ему должно быть от двадцати до двадцати четырех лет. Замечательная задачка.

Он вскрыл коробочку и отхватил от гамбургера изрядный кусок, наклоняясь над столом, чтобы не капнуть кетчупом на одежду.

– Но ты ее решил? – спросил Брам, садясь за стол против Икки и закуривая.

– Прошелся по всем банкам данных. Чудовищно. Напоролся на какие-то жуткие дела. Насильники гнались за мной по пятам. Сколько же дерьма в мире, Брам!

– Никогда бы не подумал.

– Но я имел свой маззл[75]75
  Удача (идиш).


[Закрыть]. Я с самого начала чувствовал.

– Твоя способность к предчувствиям в один прекрасный день станет легендарной.

– Уйми свой сарказм, Брам. У меня голова кружится от напряжения, в глаза словно песок насыпали, и вот-вот начнется изжога от твоей дерьмовой котлеты.

– Икра в продаже еще была, но блины и сметана кончились, а я знаю, что ты ешь икру только с блинами и обязательно со сметанкой.

– Ты успел хорошо меня изучить за это время, – насмешливо протянул Икки. – Я нашел то, что искал твой Балин.

– Ты нашел его?

– Думаю, что да.

– Что ты, собственно, нашел?

– Я думаю, что узнал то, о чем ты мне не хотел рассказывать. Тот теракт. Какая, на хрен, ракета? Никакой ракеты не было. Кто-то взорвался там. Это был еврей, иначе он не прошел бы шлюз. И он нес с собой какую-то необычную взрывчатку, чтобы и химикам Шабака было чем заняться. Еврейский террорист. – Икки снова откусил от гамбургера и принялся жевать.

– Ну-ну, продолжай, – поторопил его Брам.

– Во время проверки ДНК они выделили его Y-хромосому. Они исследовали еврейское дерево, выяснили, чьи Y-хромосомы нужно отследить, и передали информацию Шабаку. Вот откуда эти четыре имени. Мне повторить их?

– Я их помню, – ответил Брам.

– Но это тоже полное безумие, – продолжал Икки. Он положил полгамбургера назад в коробку, открутил крышечку бутылки и глотнул колы.

– Благородная отрыжка, – объявил он.

– Безумие? – спросил Брам.

– Безумие, да.

– Рассказывай дальше.

– Я наткнулся на имя Френкеля в голландском банке данных.

– В голландском?

– На твоей родине.

– Френкель голландец?

– Американец.

Откуда Браму было известно это имя?

Икки продолжал:

– Вначале был Сол Френкель. Родился в Германии, после войны учился в Нью-Йорке, получил гражданство. Нашел работу в Амстердаме, женился, у него было два сына. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году вернулся в Америку с младшим сыном, у которого позднее родилась дочь. Линия Y-хромосомы здесь прерывается, потому что она передается от отца к сыну, дочери ее не получают, мы можем исследовать только мужскую линию.

Сол уехал, а его старший сын Михель оставался в Голландии до две тысячи второго года. Женился на голландке, у них родились две девочки, развелся с женой в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Через четыре года, уже после смерти Сола, Михель тоже уехал в Америку. Все аккуратненько записано в сети, в открытом доступе, ничего особенного. Но – кто бы мог подумать? – в Голландии от Михеля кое-что осталось.

– Ну?

– Герлфренд. И она была беременна. Еврейская девушка. Юдит де Фрис. Де Фрис. В Голландии это имя часто встречается?

– Да. И не только среди евреев. Де Фрис. Откуда ты узнал о герлфренд? Михель писал об этом в своем блоге? Или поместил объявление в газете?

– Погоди, – сказал Икки. – Герлфренд с ним в Америку не поехала. Понятия не имею почему. В октябре две тысячи второго года родила мальчика. Назвала его по имени своего отца Якобом. В досье фигурируют еще имена Яап и Яаппи, Яаппи де Фрис.

– Яаппи – это уменьшительное от Яап, как Джон и Джонни. «Маленький» Яап. Дальше?

Икки отпил еще глоток колы и протянул бутылку Браму, но тот покачал головой.

– Ну?

– Яап, таким образом, получил Y-хромосому отца, но другое имя: он носит фамилию матери. И этот самый Яап пропал второго сентября две тысячи восьмого года. С закрытого школьного двора в Амстердаме. Ему не было шести лет.

Малыш Брама исчез за несколько дней до этого. Ему было четыре. Воспоминание причинило боль. Амстердамский мальчик исчез примерно тогда же, когда его малыш. Ничего особенного. Десятки детей исчезли в тот же день, а во всем мире, может быть, даже сотни.

– Теперь – внимание. Его мать заявила в полицию. В прессе эта история широко освещалась, я нашел вырезки в архивных папках газет. Но мальчика не нашли. Никогда больше никто его не видел. В одном досье я нашел отметку о том, что человек, имевший непосредственное отношение к появлению Яапа на свет, Михель Френкель, тоже контактировал с полицией. Это была удача, о которой я мечтал, я получил возможность реконструировать всю историю. В одном из голландских банков данных нашелся Михель Френкель: он возвращался в Голландию, жил по нескольку дней. Они завели сайт: те, у кого пропадают дети, часто так поступают. И тут я понял, что нашел его. Дело идет о пропавшем ребенке, Брам! Который появился здесь, у блокпоста, и взорвался! Еврей, взорвавший себя!

Икки тяжело дышал от возбуждения. Он наклонился к Браму и прошептал:

– И еще кое-что. Сол Френкель, дед этого мальчика, работал с профессором Хартогом Маннхаймом – это ведь твой отец? – в Амстердаме. Сол Френкель был медиком, химиком, физиком, имел целый букет титулов: доктор, доктор, доктор Сол Френкель, великий ученый, в точности как твой старик.

Брам молча кивнул. Внуки двух ученых, когда-то работавших вместе в Амстердаме, исчезли в разных концах мира с разницей в несколько дней. А через шестнадцать лет один из этих мальчиков вынырнул из небытия в Тель-Авиве и взорвался. Апрельским днем 2024 года.

Слышал ли он это имя раньше? Если отец работал с Френкелем, он должен был говорить о нем; может быть, Френкель бывал у них дома. Или он все это придумывает? Френкель вернулся в Америку в 1984 году, через год после того, как Хартог получил Нобелевку, Браму тогда было тринадцать.

Икки ухватился за колени Брама и посмотрел на него взглядом безумного фанатика.

– И что мне с этим делать? – спросил Брам.

– Я предлагаю тебе обдумать это, – прошептал Икки.

«Почему он шепчет? – подумал Брам. – Нас что, подслушивают?»

– Я хочу, чтобы ты как следует подумал и понял, что это может означать, Брам. Я хочу, чтобы ты рассказал Балину то, что сейчас от меня услышал. Я хочу, чтобы до тебя дошло: это не может быть случайностью.

Он сжал колени Брама и потряс их, как бы сбрасывая избыток энергии.

Брам оттолкнул его руки и поднялся. Он шел к двери вдоль пустых касс, по обшарпанному мраморному полу, через пустой зал банка, в котором больше никогда не появится ни единого вкладчика, пока не подумал, что не может оставить Икки одного наедине с этим дурацким делом. Хотя он-то не верит во все эти глупости – и тут ему пришлось зажать уши, потому что в зале взорвалась музыка «Queen».

Брам обернулся и увидел Икки, прыгавшего и оравшего:

– Bicycle! Bicycle! Bicycle! I want to ride my bicycle, I want to ride my bike, I want to ride my bicycle, I want to ride it where I like!

Почему, собственно, Икки не мог ошибиться? Более чем вероятно, что за сотни лет у любого из мужчин, имевших специфическую еврейскую Y-хромосому, могло быть некоторое количество внебрачных связей. Можно ли проследить все эти неучтенные случаи? И как? Бесчисленные поколения рождались и умирали, сотни мужчин влюблялись и, когда накатывала слепая страсть, тайно или открыто вступали в связь с соседкой, крестьянкой, служанкой или племянницей; или с женой приятеля, и, возможно, у них появлялись внебрачные дети. Почему Икки решил, что Яаппи де Фрис был тем самым самоубийцей с блокпоста на Яффской дороге? Почему еврейская Y-хромосома не могла оказаться у мусульманина, христианина, атеиста – у любого антисемита?

Брам крепко схватил Икки за руку:

– Расскажи мне все это еще раз! И я хочу видеть документы! Выведи мне на экран все твои досье!

Покачиваясь в ритме музыки, полузакрыв глаза, Икки пел:

– You say black, I say white, you say bark, I say bite…

Брам схватил его, теперь уже за обе руки и встряхнул:

– Дай мне посмотреть на эти документы!

Икки открыл глаза и кивнул, он был совершенно измучен.

– У этого мальчика был велосипед, их там, в Голландии, прямо из колыбели сажают на велосипед, велосипед лежал на углу…

– Кончай со своим мелодраматическим дерьмом! Покажи мне досье! – рявкнул Брам.