Текст книги "Право на возвращение"

3

– Аялон? – спросил Макс.

– Сперва по Бегина, в сторону Эйлата.

Работали все каналы связи «Давидова щита». Хадасса посылала на блок-пост все свободные машины. Миллионы евреев сбежали из страны, но пробки в Тель-Авиве в конце дня не стали меньше. Макс с трудом пробирался на «скорой» между автобусами и легковыми автомобилями. Сирена выла, красные фонари мигали на крыше, отражаясь в окнах и блестящих кузовах машин.

Браму позвонил Икки.

– Слыхал? – крикнул он.

– Мы едем туда! Я не могу говорить!

– Я это чувствовал! Я чувствовал!

– Этого никто не может чувствовать! – заорал Брам в ответ.

– Ты не можешь, а я могу!

– У меня нет времени! – повторил Брам и отключил голос Икки.

Над крышами пролетел первый вертолет. Сообщение о взрыве было передано по радио, чтобы сидящие в машинах люди поняли, что надо съехать в сторону и освободить дороги для «скорых». Макс мчался со скоростью около ста. Если кто-то, не слыша воя сирен, выехал бы под зеленый свет на перекресток, его разнесло бы на куски либо, по крайней мере, перевернуло вверх тормашками.

В динамике прозвучал голос Хадассы:

– Тридцать-двадцать четыре?

– Тридцать-двадцать четыре, – подтвердил Брам.

– Мне видно вас на навигаторе. Все боковые улицы свободны, площадь перед автобусной станцией пуста. Вы доберетесь за три минуты.

– Другие машины?..

– У нас только две осталось. Я посылаю все, что у нас есть.

– Твой брат – лучше всех.

– Я знаю. Конец связи, тридцать-двадцать четыре.

– Конец связи, – откликнулся Брам.

– Плохо? – спросил Макс.

– Видимо, да.

Через освобожденный от машин центр города Макс погнал восьмицилиндровый «шевроле» на предельной скорости. Дома, магазины, офисы проносились мимо. Они миновали автобусную станцию, в прошлом – нервный узел страны. Но хотя автобусы в Хайфу и Эйлат больше не отправлялись отсюда, площадь оставалась оживленной: здесь был рынок, открытые кафе; автобусы привозили из пригородов тех, кто не имел автомобилей, и они толпились здесь либо спешили на работу. «Непостижимо, – подумал Брам, – люди продолжают влюбляться, ходить на работу и за покупками. Все как у всех. В обычной жизни. А рядом с ними целый народ планирует, как бы половчее скинуть их всех в море».

Обычно в это время бухгалтеры, продавцы и ремонтники возвращались домой, но сегодня дорога была свободна. На навигаторе цепочка светящихся точек указывала кратчайший путь к блокпосту Яффа. По крайней мере, тридцать «скорых» спешили туда.

– Ракета? – спросил Макс, не отрывая глаз от дороги.

– Понятия не имею.

– Надо было этих палестинцев перебить, всех! – выкрикнул Макс и стукнул кулаком по рулю.

Брам промолчал. В этом-то и состояла трагедия: мечта евреев о возвращении в страну предков породила в точности такую же мечту в сердцах палестинских арабов. Брам когда-то писал об этом, где-то до сих пор валяется толстая рукопись о том, как создавалась эта страна. Арабы называли это «накба» – катастрофа. Однажды, в старом немецком районе, эту рукопись у него едва не отобрали. Его пронзила мысль: вот с чего все началось. Если бы те мальчишки не попытались его ограбить, ему не пришлось бы вытаскивать оружие, и он не согласился бы на предложение этого – Эриксона? Йохансона? – забыл имя… «Память, молчи», – подумал он.

Макс свернул направо, на шоссе Рехов-Яффо – Тель-Авив, через пару сотен метров менявшее свое название на Рехов-Эйлат. В конце дороги, за толстой стеной, утыканной камерами и датчиками, лежала Яффа. К югу от Яффы была еще одна граница, официальная, где бетонная стена поднималась на двадцать метров в высоту – как на самых высоких участках Великой Китайской стены. Количество проникавших сквозь нее сильно снизилось за последние годы, но до сих пор время от времени появлялись мальчишки – всегда мальчишки, – просачивавшиеся внутрь страны. Находили хитрые способы, отключали камеры и датчики, перебирались через стену и подрывали себя, чтобы убить как можно больше евреев.

«Скорая» ехала мимо пустырей вдоль стены, где два года назад были снесены – после длительных судебных тяжб – принадлежавшие яффским арабам дома. Солнце быстро погружалось в море, и небо на западе приобрело темно-красный, почти фиолетовый оттенок, что предвещало восхитительный рассвет над палестинскими городами и их столицей, Иерусалимом.

Макс вел машину в сторону моря, и на углу профессора Иезекиля Кауфмана резко свернул направо, притормозив, чтобы не вылететь с дороги. Теперь они ехали параллельно пляжу, под бесшумно появившейся и зависшей над ними «крылатой курочкой», туда, где кончалась набережная и где над дорогой в Яффу подымались клубы черного и белого дыма, со свистом разгоняемого винтами двух вертолетов, садившихся на специальную площадку. Полный сбор. Еще одна «скорая» ехала впереди них. Десятки красных и синих огней перемигивались у блокпоста. Полиция, армейские грузовики, пожарные машины, пять… нет, шесть «скорых». Та, что шла перед ними, была седьмой, они, значит, восьмыми.

– Ракета, – предположил Макс.

Они подъехали ближе и теперь могли разглядеть детали. Шлюз исчез, словно вырванный могучей рукой. В здании зала ожидания вылетели все окна, и одна из пожарных машин заливала белой пеной два дымящихся армейских грузовика. Запах горящего дерева, одежды, пластика и еще чего-то – горький запах, вызывавший в памяти древние табу, проникал внутрь машины. Макс резко снизил скорость и пристроился в хвост очереди. Когда шум мотора смолк, они услыхали вверху стрекот вертолетов, заглушаемый ревом мощных дизелей пожарных машин, армейскими командами, стонами раненых. И запах едкого, до слез, дыма. Брам почувствовал, как кислота из желудка поднимается к горлу, вызывая изжогу.

Все было организовано, как всегда. Том Брандис, один из руководителей «Давидова щита», подбежал к ним. Руководители всегда прибывали на место первыми, потому что ездили на мотоциклах.

Брандис выкрикнул:

– Двое раненых справа!

Брам почувствовал, как бешено заколотилось сердце, и спросил:

– Чем тут у вас воняет?

– Как раз это мы сейчас выясняем!

Брандис метнулся к следующей «скорой», а Брам и Макс взяли сумки с перевязочными материалами и инструментом и побежали в указанном направлении. Пожарники покрывали простынями обожженные тела, санитары из других «скорых» возились с ранеными, которые, замерев, смотрели перед собой или громко стонали, глядя на то, что осталось от их ног. Женщина-солдат, чье лицо, казалось, съехало на сторону, дергалась в конвульсиях. Они шагали по камням, железкам и деревяшкам, старательно обходя валявшиеся на земле части тел: оторванную руку, голову, ногу в солдатском ботинке, куски обгорелого мяса и кровь, много крови, оставлявшей следы на их башмаках. Ортодоксальные евреи из «Зака»[53]53
  Идентификация и спасение – Истинная доброта, организация, основанная в 1990-х, ее члены помогают службе «скорой», а также идентифицируют жертв терактов и несчастных случаев, помогают при поиске пропавших людей и захоронении неопознанных останков.


[Закрыть] собирали все эти куски плоти, вплоть до мельчайших, среди мусора, в трещинах, образовавшихся на дороге, и складывали в пластиковые мешки, чтобы после похоронить в безымянной могиле. Крупные части плоти можно было идентифицировать, проверив ДНК.

Вертолеты стали взлетать, поднимая ветер; рев их двигателей на время заглушил все остальные звуки.

Макс наклонился над нестарым еще человеком, резервистом, с огромной раной в животе. Он был пока в сознании и стонал. В нескольких метрах от него лежал другой солдат, с лицом, залитым кровью; кровь пузырилась на его губах. Внутреннее кровотечение – может захлебнуться. Руки Брама дрожали, пока он открывал сумку и доставал дезинфицирующие салфетки. Он промокнул кровь с губ и разжал специальным инструментом стиснутые челюсти. Кровь потекла изо рта. Брам повернул раненого на бок, приладил кислородную маску. И услышал, как ругается Макс:

– Shi-it! Shi-it! Упустил его! Упустил!

Брам, обернувшись, взглянул на него через плечо. Макс поднимался с колен, пошатываясь, и безумными глазами смотрел на своего раненого.

– Мой может выжить! – крикнул Брам. – Тащи носилки!

Макс повернулся и побежал. Брам ножом срезал с солдата рубаху. Под ней была широкая рана, от плеча через всю грудь, нанесенная либо осколком ракеты, либо какой-то частью взорванного шлюза. Он продезинфицировал рану, залил ее целебной пеной и затянул большим куском искусственной кожи. Прибыл Макс и положил носилки рядом с раненым.

– Ад, – сказал он. – Такой бывает ад. Мы проиграли. Выиграли сумасшедшие.

На «крылатой курочке», висевшей над ними, включили прожектора, и все вокруг озарил мертвенно-белый свет. Кровь казалась теперь черной.

Они не могли использовать тележку на неровной поверхности и понесли носилки с раненым в руках. Позади их автомобиля успело выстроиться девять новых «скорых», неподалеку сел вертолет, взметнув над дорогой песчаный смерч. Брам занял место рядом с раненым, а Макс вывел «шевроле» к дороге, аккуратно лавируя меж санитарами с носилками, и полетел по набережной мимо «скорых», в которые еще не успели загрузить пациентов, мимо первых фургончиков телевидения в «тарелками» на крышах. Включившись, взвыли сирены. Их раненый потерял много крови, но не чувствовал тревожных сигналов, подаваемых мозгу, потому что Брам вколол ему лошадиную дозу обезболивающего. Очень осторожно Брам стал очищать его залитое кровью лицо. Это оказался Хаим Плоцке, Хаим, только что рассказывавший Браму о сыне, талантливом футболисте. «Пока мальчишки играют в футбол, надежда остается…» Кто сказал это? Хаим? Или сам Брам?

– Макс, езжай быстрее! Еще быстрее! Лети! – крикнул Брам в микрофон переговорного устройства.

4

В буфете висело плотное облако дыма от десятков крепких сигарет. После того как они вымыли машины – сперва вытаскивается вся аппаратура, потом – мытье и дезинфекция, потом аппаратура устанавливается на место, – была организована выпивка. Между переполненными пепельницами стояли три пустые бутылки из-под водки. Все машины их округа и соседних округов были в деле, и все пациенты были доставлены в больницы в течение четверти часа. Персонал «скорых», потрудившись на славу, напивался, а хирурги тем временем боролись в операционных за жизнь тяжелораненых.

Хирурги и сестры ждали машину Макса и Брама на улице, и Плоцке был немедленно отправлен в операционную. Брам хотел было спросить, есть ли у него шанс выжить, но не стал – вместо ответа они пожмут плечами и вернутся к своим делам.

Одиннадцать убитых, семнадцать тяжело раненных, тридцать один – легко. В этих числах Браму чудился некий скрытый смысл. Все они были простыми. Разница между семнадцатью и двадцатью одним составляла четырнадцать, то есть дважды семь, тоже простое число. А разница между одиннадцатью и семнадцатью – шесть, получающееся удвоением простой тройки. Почему простые числа?

Шоферы, успевшие поговорить с легко раненными, ничего особенного не узнали. Два армейских грузовика с резервистами, возвращавшимися с учений на южной границе, между Яффой и Ашдодом, едва успели миновать шлюз, когда произошел взрыв. Восемь убитых, остальные ранены. Трое солдат с блокпоста погибли, троих ранило тяжело, пятерых – легко. Все числа – простые.

Обычно после теракта или другого крупного несчастья в диспетчерской стоит тишина, длящаяся иногда по нескольку часов. Ни самоубийств, ни сердечных приступов, ни автомобильных аварий – словно смерть собрала свою дань и, довольная, отправилась отдохнуть. Сейчас станцию смело можно было закрывать: все напились, большинство – в зюзю. В полночь явилась очередная смена, рассчитывая на то, что до тех пор, пока город пребывает в параличе от шока, вызванного терактом, им не придется выезжать.

– Ракета была, – заявил Макс. – Палестинцы пустили ракету. Рассказал резервист. Видел вспышку.

– Или кто-то из Яффы взорвался, – возразил Ронни Кац, архитектор, которому пришлось переквалифицироваться в мастера-ремонтника, потому что никто больше ничего не строил.

– В шлюзе не могли, – возразил Макс. – Шлюз против арабов. Арабская ДНК. Шлюз не пропускает. Ракета.

– Что-то могло случиться с аппаратурой. Или у него оказался еврейский дедушка, – предположил Кац.

– Заткнись, – крикнул Макс, – в палестинце нет еврейская кровь!

– Миномет? – спросил Барух Перец, человек, работавший в том, что раньше называлось «Хилтоном».

– Точно нельзя сказать, – ответил Тэд Йоффе, учитель английского.

– Сильный хлопок. Много взрывчатки. Ракета, – повторил Макс.

– Они только что установили новый радар. Он сразу показывает, ракета это или нет, – сказал Зев Миран, торговец подержанными компьютерами.

– Была ракета, – упрямо повторил Макс.

– Если ракета, то кто ее запустил? – спросил Рувен Баумел. Он держал закусочную, в которой шоферов «скорой» кормили за полцены.

– Как кто? Арабы, – ответил Тэд Йоффе.

– Да это-то понятно, – откликнулся Рувен, – вопрос: которые из них?

– Может, она вообще из Афганистана прилетела, – предположил Барух Перец. – Я что хочу сказать, при теперешней технике она откуда угодно могла прилететь. Из любого места в мире можно шарахнуть по нам ракетой.

– Точно, – согласился Макс. – Ты что думаешь, Брам?

– Ракета. Но не из Афганистана. С близкого расстояния. Радары ее, конечно, засекли, но выстрелить не успели. Слишком близко.

– Точно, – одобрил Макс, поднимая вверх большой палец. Он только что в одиночку прикончил бутылку водки.

– Я вот думаю, должны ли мы открывать ответный огонь, – задумчиво произнес Барух Перец.

– Мы действовать, – сказал Макс. – Арабы понимать действие. Отодвигать границу. Ашкелон – бум! – к чертям!

– В Ашкелоне есть дома, которые я строил, – заметил Ронни Кац.

– Кто в них живет? – спросил Макс.

– Да какая мне разница?

– Такая разница! Такая разница! – заорал Макс. – Вы не понимаете! Поэтому страна теперь маленькая. Где Галилея? Где Негев? Где Иерусалим? Учитесь у Владимира Владимировича Путина! Ему семьдесят два. Великий лидер. Понимает власть. Восемь лет президент, четыре года премьер. Потом: восемь лет президент, четыре года премьер. Теперь снова президент. Где теперь Чечня? Где Азербайджан?

– Но Казахстан ему захватить не удалось, – вмешался Перец.

После землетрясения, разрушившего русский ракетодром Байконур, власть на юге Казахстана захватили мусульмане-фундаменталисты. Путину пришлось довольствоваться севером Казахстана, на юг он соваться опасался, чтобы не получить новый Афганистан.

– Будет! Пара лет! И Казахстан тоже Россия! Путин делает Россия великая империя. Люди восхищаются им. Люди гордятся. Врагов уничтожать. Если нет, враги уничтожать тебя! Путин понимает власть. Вы нет. – Макс размахивал выставленным вверх пальцем из стороны в сторону. – Почему нет? Почему вы не понимаете власть? – Он огляделся: теперь он был в центре внимания. Все молчали. – Я сказать вам. Вы евреи из Европы. Европа! Вы думаете: силы больше нет. Сила не существует! Я смеюсь! Сила везде! – выкрикнул он и замолчал на секунду, переводя дыхание. – Сила важна. Сила ушла в Негев. Сила ушла в Эйлат. Сила ушла в Иерусалим. Вы не понимаете. Врагов надо уничтожать. Всегда. Врагов – уничтожать. Тогда будет жизнь. Будет земля. Все будет!

Макс закурил и уставился в пространство.

– В Ашкелоне стоит самый красивый из моих домов, – сказал Ронни Кац извиняющимся тоном.

– Прекрасно, – кивнул Макс.

Ронни встал и отошел к компьютеру. Пробежался пальцами по кнопкам, и на экране появился гигантский многоугольный шар, составленный из сотен стеклянных панелей.

– Это твой проект? – изумился Перец, служащий отеля, в котором не было постояльцев. – Я бывал в этом доме.

Тэд Йоффе, учитель, у которого в классе не набиралось и половины учеников, сказал:

– И я там бывал. Кто не бывал? Когда его построили, это была сенсация.

– Искусство, – пробормотал Макс. – Прекрасно. Мое сердце плачет. – Он поднялся, пошатнулся и, чтобы удержаться на ногах, схватился огромной рукой за плечо Каца. – Я извиняться. Прекрасно. Ты художник. Ронни, ты изумительный. Я кланяюсь. Прекрасно.

Перец заметил:

– Мой племянник отмечал там бар мицву. Большой праздник. Чудесное здание.

– Была синагога? – спросил Макс.

– Да, – кивнул Кац.

– И теперь синагога?

Кац убрал картинку, сел к столу и, нахмурясь, налил себе водки.

– Что теперь там? – спросил Макс у остальных. Пошатываясь, он тоже подошел к столу и хлопнулся на стул. – Все молчат? – спросил он, театрально простирая вперед руки. – Все молчат, – повторил он тихо. – Я думаю. Я догадаюсь. Я глубоко, очень глубоко думаю. Я рискну. Я думаю: мечеть. Мечеть! – Он рассмеялся и ткнул себя пальцем в грудь. – Я рискнул, я угадал. Мечеть! Была синагога! Теперь мечеть! Ронни строил. Красиво строил, Ронни. Ты мастер, настоящий. Я плачу в сердце.

Хадасса вошла в буфет и сердито взмахнула рукой, как бы разгоняя дым:

– Вам что, трудно было догадаться двери открыть? – Она распахнула широкую дверь во двор, где ровным рядом стояли, готовые к выезду, машины. Потом вернулась к столу: – Армия провела расследование. Это ракета.

– Проклятье, – откликнулся Кац.

– И что мы будем делать? – спросил Перец.

Макс стукнул кулаком по столу. Рюмки зазвенели.

– Не будем делать! Будем болтать! Официальный протест!

– Хорош выпендриваться, пьяная морда, – сказала Хадасса.

Брам заметил:

– Это самый кровавый теракт – за последние два года, кажется?

– Последний раз была атака на пляже, два года и три недели назад, – откликнулся Перец. – Они зашли прямо к нам в отель. После этого-то «Хилтон» от нас и отказался.

Рувен Баумел, уверявший, что он делает лучший фалафель в городе, предложил:

– Долбануть ракетой по Восточному Иерусалиму. Нет, лучше десятью ракетами.

Зев Миран, компьютерщик, откликнулся:

– Ладно тебе, Рувен, ты и сам понимаешь, что они этого не сделают. Мировое общественное мнение не допустит.

– Насрать на мировое общественное мнение! – предложил Макс.

– Так, парни, мне есть чем заняться, сами вырабатывайте решение, что делать правительству, – сказала Хадасса, направляясь к двери в диспетчерскую.

Неизвестно, почему, но в «Давидовом щите» все шоферы были мужчинами, зато диспетчерская служба находилась исключительно в женских руках.

Миран сказал:

– Справедливое возмездие. Взорвать все их правительство.

– Да-да, представляю себе реакцию Совета Безопасности, – отозвался Ронни.

– Но ведь неизвестно, откуда она прилетела? Может быть, из Парагвая, – вздохнул Брам. – Мы ничего не можем сделать. Только ждать.

– Немедленно нанести ответный удар! – проявил решительность Баумел.

– Привет, трепачи! – послышалось от двери.

Дов Охайон, герой-любовник, входил в буфет, неся в каждой руке по увесистой сумке.

– Я подумал, у вас от жажды все внутри должно пересохнуть. И закуски кой-какой прихватил. Хумус, фалафель, колбаску…

– Горжусь тобой, мой мальчик! – крикнул Макс. – Мы – работать, ты – трахаться.

– Это все правда, что он рассказал? – спросил Баумел, кивнув на Макса.

– Что он рассказал? – Дов поставил на стол сумки. В одной звякнули бутылки, из другой высунулись пластиковые кюветки с едой.

– Насчет той девки и бабки.

– И что именно?

– Что ты трахался с ней в ее комнате, а в соседней бабка еще не остыла.

– Это Макс рассказывал?

– Да, – проворчал Макс.

– Все наврал.

– Все правда, – возразил Макс.

– Нет, неправда.

– Как же так! – заорал Макс.

– Почему же? – спросил Баумел. – Звучит вполне правдоподобно.

– Потому что, – вздохнул Дов, – я трахался с ней не в спальне, а на кухне.

5

Свежее утро, не пахнет ни гниющими водорослями с моря, ни прорвавшейся канализацией – такое нечасто бывает. Прохладный утренний воздух приглушает похмельный звон в голове Брама, плетущегося вслед за Хендрикусом к собачьему писсуару.

Он ожидает звонка – обычного в это время.

– Я не слишком рано? – осведомился Икки.

– Я выгуливаю Хендрикуса.

– Ты вчера дежурил, да?

– Да, а если б не дежурил, меня бы вызвали. Народу не хватало.

– Мы тоже могли там оказаться, ты это понимаешь?

– Но мы не оказались.

– Если бы это случилось на несколько часов раньше…

– Что за хрень ты несешь? Это не случилось раньше. Ракета…

– Я не уверен, что это ракета, – перебил его Икки.

– Ты слыхал какое-то другое объяснение? – сердито спросил Брам.

– Я руководствуюсь своими ощущениями.

– Икки, заткнись, а! Достал!

– Брам, мне не хотелось повторять, я не хотел этого говорить, но теперь придется: я знал об этом! И если бы ты был честным человеком, ты сказал бы: Икки, ты был прав, у тебя потрясающая интуиция.

– Ты плохо себя чувствовал или просто испугался. Хватит размазывать дерьмо по столу.

– Нет, – сказал Икки.

– Послушай: это поразительно, я согласен, но разве надо быть гением или провидцем, чтобы предугадать, что на блокпост, охраняемый евреями, в один прекрасный день нападут арабы?

– Мне кажется, я предчувствовал именно это. Надо было их предупредить.

– Они не поверили бы.

– Все-таки я должен был.

– Сделаешь это, когда у тебя будет истинное предчувствие, ладно? – предложил Брам.

– Когда ты пойдешь к Сариной маме?

Брам вздохнул:

– Скоро. Я позвоню тебе.

– Мне пойти с тобой?

– Нет. Послушай, я стою у собачьего писсуара, воняет нестерпимо, но мне приходится стоять на месте, пока я с тобой разговариваю, так что увидимся в «Банке».

У тела существует своя память, в которой сознание не участвует, – там хранятся ритм и автоматизм движений. Хартог стоял, взявшись руками за стальную трубу, прикрепленную к стене ванной комнаты. А Брам, надев пластиковые перчатки и осторожно стаскивая с него памперсы, глядел на длинные тощие ноги отца, долгие годы не суетливо, но быстро несшие Хартога по земле. Они приводили его на лекции и в лаборатории; они подняли его со стула в стокгольмском «Гранд-отеле» и привели на сцену, где он получил премию. Они поднимали его в кузов грузовика и спускали на землю, когда нацисты погнали уцелевших евреев из лагерей уничтожения в длинное голодное путешествие, уводя от наступавшей сталинской армии. В ту пору легче было невысоким. Хартога наказывали в лагере чаще, чем остальных. «Я всегда вставал, – рассказывал Хартог сыну, – но не сразу. Потому что тех, кто вскочит раньше времени, сбивали на землю. Палкой, прикладом винтовки или плетью. Так что лучше не суетиться, полежать, пока он не успокоится. И только после вставать. Если, конечно, тебе не прикажут встать. Тогда встаешь».

Сняв памперс, Брам протер бедра отца влажным полотенцем – обычно он не позволял себе пускаться в воспоминания, но почему-то сегодня ему никак не удавалось отключиться. Он смазал воспаленные места восстанавливающим кожу кремом и надел на отца новый памперс. Медленно, мелкими шажками он повел отца обратно в спальню. Хартог дрожал всем телом; мышцам под бледной, морщинистой кожей едва хватало сил, чтобы держать его на ногах, голова мелко тряслась. «Надо это записать», – подумал Брам. Он помог отцу лечь в постель, накрыл его простыней и поцеловал в лоб, за которым некогда скрывался гениальный мозг. Потом налил воды Хендрикусу.

У Риты был ключ от их квартиры, но она звонила в дверь, если знала, что Брам дома. Она втащила в гостиную полную провизии сумку и подушку. Сумку поставила на пол у дивана, подушку старательно взбила.

– На случай, если ты поздно вернешься – я плохо сплю на чужих подушках.

– Я пока не знаю, когда вернусь, постараюсь добраться до дому к концу дня, ладно?

– Профессор, я у вас на почасовой оплате, чем дольше вас не бывает, тем богаче я становлюсь. Я хочу вам кое-что показать. Он спит?

– Да.

Рита достала из сумки мобильник и, отодвинув подальше, внимательно вгляделась в него.

– Минутку, вы должны это послушать.

Она покопалась в сумке и выудила очки. Потом нажала на кнопку и протянула телефон Браму.

Голос Хартога резко зазвучал из аппарата: «Kap gaza oemma deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».[54]54
  Бессмысленный набор ничего не значащих слов, кроме rauw (свежесть) и Godverdomme – крепкое голландское ругательство, дословно – «разрази меня гром».


[Закрыть]

Сияющая Рита смотрела на Брама, ожидая благодарности.

Брам спросил:

– Это все?

– Да. Что он сказал?

– Он сказал – он сказал – он рад, что ты за ним ухаживаешь. Можно мне послушать еще раз?

Она повернула мобильник к себе и снова нажала на кнопку.

«Kap gaza oemma deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».

Ему не показалось. Хартог заговорил. Он сказал: «Godverdomme». Из всех слов, которые он мог бы найти на девяносто третьем году жизни, Хартог выбрал это, единственное, и потрудился его произнести. Может быть, и другие звуки что-то означали для самого Хартога, но именно это слово он произнес особенно четко. И что значит «rauw, rauw, rauw»?

– А где он был, когда говорил это?

– Он сидел здесь, за столом. Я села напротив. И стала рассказывать. О том о сем. И тогда он это сказал.

– Он смотрел на тебя, когда говорил?

– Нет, он говорил как бы самому себе, глядя перед собой.

Если у Хартога наступил светлый миг и до него дошло, что он сидит и слушает бесконечные сплетни, то его реакция вполне понятна.

Брам взял тетрадочку, в которой отмечал состояние отца, прослушал запись в третий раз и записал: «Kap gaza oemma deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».

Он понятия не имел, что хотел сказать Хартог. Вполне возможно – ничего. Брам поставил число. Потом взял конверт с фотографией и отправился к матери Сары.