Текст книги "Будни и праздники императорского двора"

Во время Великого поста: Святая неделя и катания на санях

Празднование Великого поста вносило свои коррективы в ритм столичной и придворной жизни. Великая княжна Ольга Николаевна записала в своих воспоминаниях о 1838 г.: «После начала поста был конец всем празднествам. Только немногие приглашенные собирались по вечерам у Мама в зеленом кабинете, где по большей части читали вслух. Между этими гостями часто бывали княгиня Барятинская со своей дочерью Марией…»[725]725
  Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 249.


[Закрыть] Упомянутая Мария Барятинская в 1841 г. выйдет замуж за Михаила Кочубея, а через восемнадцать месяцев скончается. Ее сестра Леонилла станет княгиней Витгенштейн. Православная Долли Фикельмон пишет в дневнике от 7 апреля 1833 г.: «Великая неделя… Я благополучно начала ее, посвятив себя молитвам… В понедельник в 6 часов утра причастилась вместе с тетей Ниной в Казанском соборе средь простого и незнакомого люда»[726]726
  Фикельмон Д. Дневник. С. 276.


[Закрыть]. Во время этой недели Николай I старался уединиться или в Аничкове дворце, или в петергофском Коттедже. 15 февраля 1838 г. М. А. Корф записал в своем дневнике: «Сегодня (во вторник) государь уехал в Петергоф и, как думают, на всю первую неделю поста»[727]727
  Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 25.


[Закрыть].

Собственно, относительно «тихим» Санкт-Петербург был только первую неделю Великого поста. Православный по вероисповеданию лицейский сокурсник А. С. Пушкина барон М. А. Корф записал в своем дневнике 6 февраля 1839 г.: «Сегодня чистый понедельник, и после шумного бешенства масленицы Петербург воротился нельзя сказать к тишине, но, по крайней мере, опять к обычной своей жизни. Так называемые немцы, т. е. все вообще иностранцы или, лучше сказать, иноверцы, довеселиваются еще свои два дня, но по соразмерности их к массе населения это уже капля в море. Завтра, впрочем, пляшет для них Тальони в последний раз перед отъездом за границу. Государь уехал со своею семьей на неделю в Петергоф. Балаганы ломают, музыка умолкла, танцы остановились, театры закрыты, всякий сидит дома и слушает себе, пожалуй, монотонный и меланхолический звук великолепного колокола. Но Петербург принимает такой мрачно-серьезный вид только на одну первую неделю поста. Пройдет она, и начнутся опять роуты (рауты. – Л. В.) и концерты, живые картины, и вист, не будет только балов, но и то в самом городе. Кто не устал еще от карнавальных плясок, те выезжают в шумных пикниках за город и там танцуют себе, как до поста»[728]728
  Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 271.


[Закрыть].

О постановке живых картин при дворе вспоминала и А. О. Россет-Смирнова, выступившая как-то в роли Марии Гонзаго в постановке по роману Альфреда де Виньи «Сен-Марс»[729]729
  Записки А. О. Смирновой. С. 242.


[Закрыть].

На страницах дневника Долли Фикельмон при описании Великого поста 1830 года (первого, который она провела в России) упомянуты прогулки в санях по Невскому проспекту и Английской набережной (26 февраля), санная прогулка до знаменитого «Красного кабачка», что в шести верстах по Стрельнинской дороге (4 марта). А на следующий день она записала: «Еще одна санная прогулка, очень удачная. Чаепитие у нас и ужин в Стрельне… В Стрельне катались цугом, играли в разные игры, очень шумные и забавные»[730]730
  Фикельмон Д. Дневник. С. 102–104.


[Закрыть].

О шумной прогулке на каменноостровскую усадьбу «Дюваль», бывшую усадьбу придворных ювелиров Дюваль, проданную к этому времени отцу барона П. А. Фредерикса Андрею Ивановичу, рассказывает в своем дневнике за 12 февраля та же мемуаристка: «Вчера, 11-го, провели изумительный день. Лобанов организовал загородную санную прогулку, необыкновенно успешную. Из женщин участвовали Мари Пашкова, Луиза Баранова, молодая Дубенская, Текла (Фекла – А. В.) Шувалова, мадам Фредерикс (невестка хозяина дачи статс-дама Цецилия Владиславовна Фредерикс – А. В.), Адель, Катрин (сестра Долли, фрейлина. – А. В.) и я <…> Мы собрались у Мари (Мария Пашкова. – А. В.) и выехали во второй половине дня. Стояла великолепная погода. Дамы бросили жребий на кавалеров. Мне выпал Скарятин (Григорий Яковлевич Скарятин, сын одного из убийц Павла I Я. Ф. Скарятина, кавалергард, будущий генерал-майор, погибший во время Венгерского похода. – А. В.). Посреди Невы нас поджидали огромные пошевни с привязанными к ним цугом пятнадцатью маленькими санками. Мужчины, ехавшие в санках в конце обоза, падали на поворотах… Прибыли в усадьбу «Дюваль» на Каменном острове. Там все было подготовлено к нашему приезду. До пяти часов катались с ледяных горок на маленьких санках и на ковре. Потом, переодевшись, обедали. Танцевали, веселились, как безумные, до половины девятого, снова переоделись и опять катались с горок. Возвращались таким же образом, как прибыли, и в половине одиннадцатого были дома. Но все получилось великолепно, все проявляли исключительную светскость, искреннюю веселость, полное присутствие претенциозности или стеснительности… Лобанов (генерал-майор князь Алексей Яковлевич. – Л. В.) все устроил восхитительно, изысканно, с большим вкусом. Следует также заметить, что он кокетничал почти со всеми женщинами из нашей компании…»[731]731
  Фикельмон Д. Дневник. С. 199–200.


[Закрыть]

Катание с гор было традиционным развлечением в России, о котором писали многие иностранцы. Некоторые детали этих катаний подметила Виже-Лебрен: «Невзирая на прежестокую стужу, они (русские. – Л. В.) устраивают катание на санях, как днем, так и ночью при свете факелов. В некоторых кварталах сооружают снежные горы и по ним с бешеной скоростию скатываются вниз, впрочем, без малейшей опасности, поелику нарочито приставленные люди сталкивают вас сверху и принимают снизу»[732]732
  Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 51–52.


[Закрыть].

Катальные горы часто сооружались на окраине Петербурга. Газета «Северная пчела» от 9 января 1826 г. поместила объявление: «На будущей неделе начнут строить здесь в Петербурге катальные горы в Екатерингофе и на Крестовском острове, которые простоят всю зиму и во всякое время будут открыты для публики». Пожалуй, только зима 1831 г. проходило тихо, так как на русское общество налегла темная тень польского восстания. Кстати, по примеру зимних катальных гор для императорских детей во дворцах (в частности, в Гатчинском дворце) стали делать небольшие деревянные катальные горки.

На следующий год жизнь постепенно вошла в прежнюю колею. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала о 1832 г.: «Зима была прекрасной, не омраченной никакими событиями, с массой веселых развлечений для взрослых. Наши еще молодые Родители охотно бывали в обществе, и Мама, которой "ожидание" (беременность. – Л. В.) так часто мешало танцевать, наслаждалась этим. Устраивались зимние игры, поездки на санках с ледяных гор, парадные обеды, на которых разыгрывались партнеры для санок на следующий день, и Мама и Сесиль часто нам со смехом рассказывали об этих развлечениях»[733]733
  Ольга Николаевна. Сон юности. Воспоминания великой княжны Ольги Николаевны. 1825–1846. С. 195.


[Закрыть].

Императорский двор развлекался обычно на Елагином острове. О развлечениях императорской семьи и двора Долли Фикельмон записала в дневнике от 18 февраля 1832 г.: «День прошел восхитительно. Нас пригласили провести его в Елагине. Отправились туда на санях в час пополудни. […] По прибытии в Елагин мы уже застали там самую красивую и элегантную часть общества, как и многих молодых офицеров… Вскоре прибыл и Двор. Императрица, как и всегда прекрасная и сияющая, привезла своего чудесного маленького цесаревича. После этого все уселись в салазки — довольно дикая царская потеха, поскольку все приходят в восторг при виде падающих из саней людей. […] Потом мы наспех переоделись и в пять часов уже танцевали. В шесть обедали, затем снова танцевали до восьми, после чего смотрели маленький французский спектакль, довольно посредственный, вновь живые, веселые танцы до одиннадцати вечера и, наконец, ужин»[734]734
  Фикельмон Д. Дневник. С. 203.


[Закрыть]. Рассказывая о Великом посте на следующий 1833 г., Долли Фикельмон записала: «Первая неделя, как обычно, прошла в уединении и молитвах. Но следующее воскресенье снова было похоже на масленицу. Целый день мы провели со Двором в Елагине. Сначала прогулка в пошевнях, с прицепленными к ним салазками, затем катание с ледяных горок, но в этот раз у меня было меньше смелости, чем прежде. […] Очень забавно кататься в пошевнях, называемых здесь дилижансом и вмещающих шесть-восемь человек. […] Все это продолжалось почти до шести часов вечера. Потом мы отправились переодеваться и в 7 часов собрались на ужин, все вместе усевшись за общий длинный и узкий стол, как в монастырских трапезных. Выйдя из-за стола, начали играть в разные игры – в жмурки, и горелки, и еще тысяча других безумств, которым мы очень весело предавались почти до одиннадцати часов вечера.

В подобных случаях, еще более, чем обычно, Император с Императрицей умеют искусно предрасположить все общество к непринужденности. Они тогда превращаются в обычных хозяев, наиприятнейших, наилюбезнейших, и ничто не может сравниться с их простыми, я бы даже сказала, добродушными манерами, при этом оба ничуть не теряют своего истинно царственного и величественного вида»[735]735
  Там же. С. 261.


[Закрыть]. Конечно же, термин «дилижанс» употреблен здесь иносказательно-шутливо. Сохранились свидетельства об аналогичных катаниях в «салазках» при Екатерине II. В этом случае императрица садилась в большие сани, в которые закладывали 12 лошадей, а для свиты к большим саням привязывали еще попарно 14–16 маленьких санок. У каждых из санок зажигали разноцветные фонари.

Фрейлина А. С. Шереметева также описала катание в салазках в письме к матери 20 марта 1833 г., и тоже на Елагином острове: «Вышло талое утро, и нельзя было спускаться с гор: удовольствовались прогулкой вокруг Елагина и по реке. С кавалергардом, молодым князем Сергеем Трубецким случилось небольшое происшествие: он упал из салазок, до крови расшиб себе голову и принужден был вернуться домой»[736]736
  [Шереметева Л. С.] Письма Анны Сергеевны Шереметевой. С. 9.


[Закрыть].

А еще были многочисленные вечера и рауты – вечера без танцев, но с представлением иногда театрализованных «живых картин». Они проходили у Станислава Потоцкого, Нессельроде, Бобринских, Фикельмон, Салтыковых, мадам Лаваль, Эллен Белосельской, мадам Борх, Абамелек, обер-гофмейстера Ф. П. Опочинина, то есть того великосветского бомонда, который был тесно связан с Императорским двором.

Долли Фикельмон оставила свои впечатления о нескольких раутах у Станислава Потоцкого, особенно подробно о рауте во время поста в записи от 24 февраля 1830 г.: «Большой раут у Станислава Потоцкого. Слишком мало гостей для таких просторных и красивых апартаментов. Бальная зала прелестна – в украшении ее хозяин всегда проявляет исключительный вкус. […] На подобных раутах еще больше бросается в глаза фальшивая добродетель петербургских дам. В разговорах с мужчинами они всегда огораживаются маленькой стеной из страха не показаться кавалерам кокетками, и это, как мне представляется, убедительное доказательство того, что они на самом деле желают быть таковыми»[737]737
  Фикельмон Д. Дневник. С. 191–192.


[Закрыть].

А вот описание вечера тоже во время Великого поста в дневнике М. А. Корфа от 31 марта 1839 г.: «Вчера был огромный и истинно грандиозный роут (раут. – А. В.) у графини Софьи Владим[ировньг] Строгановой, сестры московского генерал-губернатора кн. Голицына. При милостях, которою в свое время пользовались тесть и муж ее, она некогда принимала в салонах своих и императора Александра, и весь царственный дом, но все это кончилось 1811-м годом, когда умер тесть ее. С тех пор в этом семействе начался ряд беспрестанных потерь: умер муж, умирали дети, зятья и, наконец, полтора года тому назад умерла и мать ее, знаменитая Princesse Woldemar, еще более известная под именем Princesse moustache (франц. Усатая княгиня. – А. В.) (у нее точно были рыжие усы), к которой питали особое почтение и Государь, и все члены его семейства. В эти 28 лет графиня давала между своими раутами только маленькие вечера и обеды, но огромные залы ее истинно царских палат у Полицейского моста оставались постоянно запертыми. Вчера они отворились, как у нас говорится, для всего города, потому что более 400 приглашенных… 400 человек терялись в бесчисленном ряду зал и комнат, и можно было бы позвать еще столько же. Эта огромность и великолепие освещения и убранства. Самая новость: отняла у этого вечера обыкновенную скуку наших роутов (раутов. – А. В.). И я и многие другие не играли, чтобы досыта наглядеться»[738]738
  Корф М. Л. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 326–327.


[Закрыть].

В общем, великосветскому Петербургу скучно не было.

«По случаю 1-го мая…»: гуляния в Екатерингофе

Екатерингофские гуляния проводились ежегодно 1 мая. Этот день считался в России праздником весны. Традиционные праздничные гуляния устраивались и в Москве (в Сокольниках). В повести «Угол» Н. А. Дурова писала об этом дне в Петербурге: «В ясный солнечный день первого мая тьма карет, колясок, ландо и кабриолетов быстро катилась к месту гулянья. Стекла опущены, в окнах видны прелестные лица дам, миловидных детей и то там, то сям важные физиономии военачальников, градоначальников и всех других начальников»[739]739
  Дурова Н. Л. Угол: Повесть // Дача на Петербургской дороге: Проза русских писательниц первой половины XIX века. М., 1987.


[Закрыть]. Петербургские аристократы совершали прогулку в экипажах, а простой народ развлекался в окрестных рощах «скромно и прилично» (как выразился один газетчик). Только позднее этот праздник стал удобным поводом для рабочих маевок. Мемуарист А. А. Пеликан упоминал и о другом виде транспорта, использовавшемся, чтобы добраться до Екатерингофа: «Многие на яликах. В те времена сообщение на яликах было весьма распространено…»[740]740
  Пеликан Л. Л. Во второй половине XIX века. С. 137.


[Закрыть]

Екатерингоф – название местности (в настоящее время и речки Екатерингофка, ранее – Черная) в устье Невы западнее Фонтанки недалеко от залива. Двухэтажный деревянный дворец был возведен в 1711 г. в честь первой морской победы (7 мая 1703 г.), когда два шведских корабля близ устья Фонтанки были взяты со шлюпок на абордаж. Усадьба была подарена Петром I Екатерине, отсюда Катерингоф или Екатерингоф (двор Екатерины). В 1800 г. Екатерингоф был подарен Павлом I фаворитке А. П. Гагариной (Лопухиной), а дворец передан в ведение Гоф-интендантской конторы. Указом Александра I в 1804 г. дворец был отдан под управление графа А. С. Строганова, в ту пору заведовавшего Комитетом правления городских повинностей в Петербурге. По мнению исследователя А. И. Андреева, по сути, это означало муниципализацию дворца.

В 1820-е гг. территория была расширена до Екатерингофской першпективы (пр. Стачек). Сооружены многочисленные садовые павильоны (не сохранились). В начале 1820-х гг. с планом нового переустройства Екатерингофа выступил военный генерал-губернатор Петербурга граф М. А. Милорадович. Его целью было придать традиционным весенним гуляниям в Екатерингофе размах и блеск, присущие аналогичным гуляниям в первейших европейских столицах. Образцом для него, очевидно, послужило большое парижское гуляние Лоншан, происходившее в Булонском лесу на Страстной неделе. Это была увеселительная прогулка представителей высшего света – богачей и щеголей – в экипажах и в то же время публичная демонстрация мод. Очень быстро, с июня по ноябрь 1823 г., Екатерингофский сад был преобразован до неузнаваемости. Среди различных «архитектурных затей» Монферрана здесь появилось и музыкально-увеселительное сооружение с рестораном – «воксал» (название «вокзал» применялось к таким сооружениям с конца XVIII в., но после строительства «воксала» в Павловске перешло на железнодорожные станции), который стал центром музыкальной жизни Санкт-Петербурга в 1820-1860-х гг. В XVIII–XIX вв. в Екатерингофе ежегодно устраивались также и народные гуляния, и катания на шлюпках. Эти «походы на природу» петербуржцев нашли отражение на гравюре Гампельна «Гуляния в Екатерингофе».

Рядовые прогулки в Екатерингоф совершались жителями и в другие дни. «Северная пчела» № 119 от 3 октября 1825 г. писала: «Желающим насладиться последним днем приятной погоды советуем прогуляться в Екатерингофе. Цветы, которые уже поникли и осыпались на других дачах, в Екатерингофе поныне находятся в полном блеске. Причиной тому удобрение земли в клумбах, сохраняющее в себе необыкновенную теплоту и растительную силу».

На следующий 1826 г. год майские гуляния в парке посетил французский писатель Ф. Ансело: «Это живописное место встреч и гуляний расположено при въезде в Петербург, недалеко от берега Финского залива. Там есть ресторация, воксал, устраиваются всевозможные игры. Сейчас, однако, запрещено предаваться шумным увеселениям, поэтому танцы, русские горки, катание на лошадях, качели и все, питающее веселость публики, отменено…

А. П. Брюллов. Гуляние на Крестовском острове. 1822 г.

Екатерингоф и Крестовский – это места гуляний, наиболее посещаемые жителями города в праздничные дни (а их в стране столько, и соблюдаются они столь тщательно, что рабочий люд, торговцы, публичные заведения и школы работают не более шести месяцев в году). Добраться туда можно в экипаже или по воде. Количество дрожек, небольших открытых четырехколесных повозок, низких и очень неудобных, которые перевозят гуляющих из Петербурга в Екатерингоф или на Крестовский, огромно. В русских городах дрожки выполняют ту же роль, что кабриолеты во Франции. Кучера гонят их с огромной скоростью… Экипажи пронумерованы… Номер выгравирован на жестяной бляхе, укрепленной с помощью ремня на его спине»[741]741
  Ансело Ф. Шесть месяцев в России. С. 49.


[Закрыть].

В тот год Николай I окончательно отдал парк в собственность города; а в Екатерингофском дворце был открыт музей Петра I, находившийся на балансе императорского двора. Его обслуживали отставные солдаты, а специально приставленный лакей выполнял роль экскурсовода. С этого времени в Екатерингофе проводятся регулярно гуляния и в день рождения Александры Федоровны (наряду с основным праздником в Петергофе).

Но основным екатерингофским гулянием по-прежнему оставалось 1 мая. В нем участвовал не только весь великосветский Петербург, но в качестве статистов и простой люд. Долли Фикельмон 5 мая 1830 г. записала в дневнике свои впечатления об этом гулянии: «По случаю 1-го мая совершили прогулку до Екатерингофа – место влажное и не особенно примечательное. Впрочем, деревья еще не распустились… грязь на дороге… там собралось много народу, но это такая сдержанная толпа, словно присутствует здесь по команде, а не для собственного удовольствия. Не много песен, никаких танцев, никаких радостных возгласов, присущих южанам… Все степенно и тускло, как и здешняя природа!»[742]742
  Фикельмон Д. Дневник. С. 112.


[Закрыть] Довольно часто праздник в Екатерингофе посещала императорская семья. Через два года после первой записи о поездке в Екатерингоф, 3 мая 1832 г., Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «1 мая совершили прогулку в Екатерингоф; жалкая иллюзия весны – голые деревья, лужайки без травы, дамы в накидках, закутаны в шали. Но, несмотря на это, собрался большой свет, весь бомонд. За едущим верхом Императором, его сыном и Великим Князем Михаилом следовала блестящая свита адъютантов и кавалерийских офицеров. Карету Императрицы сопровождали кавалергарды»[743]743
  Там же. С. 112.


[Закрыть].

Судьба дворца в Екатерингофе сложилась печально. Он пострадал от пожара и был разобран в 1924 г. Небольшая часть парка сохранилась в советское время как Парк 30-летия ВЛКСМ. Собственно, остался только Екатерингофский остров, омываемый реками Екатерингофка, Таракановка и позднее прорытым Бумажным каналом. В 1956 г. в парке возведен памятник молодогвардейцам. В настоящее время рассматриваются различные варианты благоустройства и реконструкции местности.

Балы по «большому этикету» при дворе

Появившиеся в России при Петре I светские праздники новой России включали в себя ассамблеи с танцами, балы (франц. bal, итал. ballo – бал, танцы), маскарады и другие развлечения образованного общества. Уже в Петровскую эпоху балы становятся частью праздничного действа: богослужение – поздравления – прием – праздничный обед – бал – фейерверк. «Как один из актов придворного ритуала, – отмечает А. Л. Порфирьева, – бал оказывается не только увеселением, но и проникнутым серьезностью символическим действием в череде других актов, служащих освящению и укреплению государственной власти»[744]744
  Порфиръева А. А. Бал и бальные танцы // Три века Санкт-Петербурга: В 3 т. Т. 1. Осьмнадцатое столетие. Кн. 1. А-М. СПб., 2003. С. 97.


[Закрыть]. В то же время, как отметил Ю. М. Лотман, бал был «областью общественного представительства, формой социальной организации, одной из немногих форм дозволенного в России той поры коллективного быта»[745]745
  Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начала XIX века). С. 4.


[Закрыть].

Бал предполагал совместное действие многих участников, знание европейских танцев, манер, этикета. Но в то же время, пишет исследовательница, «самые помпезные и официальные торжественные балы, предполагавшие обязательную явку в мундирах и форменных придворных платьях, в орденах, в блеске драгоценностей, все же имели смысл не только необходимости, но и приятности… Этим живым огнем – сублимированным эротическим импульсом – обусловлено разнообразие форм и разновидностей балов, их вездесущность: от непритязательных домашних танцулек до колоссального дорогостоящего государственного акта»[746]746
  Там же.


[Закрыть].

Балы давались при дворе или дворянским обществом в честь государя и императорской семьи. Они устраивались в дни рождения, тезоименитства членов царской семьи, в годовщины восшествия на престол, коронации, орденские дни, основные православные праздники, другие памятные дни или по конкретному праздничному случаю. Бал открывали или императрица с гофмаршалом, или наследник с женой, а если бал устраивал кто-то из вельмож, то хозяин дома с императрицей. При Елизавете Петровне стали приглашать среднего положения дворян, купцов, знатных горожан, но для них полагались отдельные залы и отдельные входы. Торжественные балы были продолжительными: сначала – с 4 до 8 часов вечера, а при Екатерине II – с 7-го до 11-го или 12-го часа.

Балы проводятся в прекрасных барочных интерьерах Петергофского и Царскосельского дворцов. При Елизавете Петровне Растрелли строит свой второй Зимний дворец – ныне существующее здание (восстановлено после пожара 1837 г.), но императрица умерла в деревянном Зимнем дворце 25 декабря 1761 г. Только к весне 1762 г. все строительные работы в основном были закончены, хотя во многих помещениях еще продолжалась отделка интерьеров. Несмотря на это, 7 апреля император Петр III переехал и занял юго-восточный ризалит здания, выходивший окнами на Дворцовую площадь и нынешнюю Миллионную улицу. Его супруге Екатерине Алексеевне была отведена западная часть дворца, а сыну, маленькому Павлу Петровичу, – южная. Впрочем, придворные торжества и балы в новом дворце продолжались недолго – уже через два месяца, 12 июня, Петр III переехал в Ораниенбаум и вскоре, 6 июля, был убит в Ропше. На престол вступила Екатерина II, которая уже в сентябре поспешила уехать со всем двором в Москву на коронацию и вернулась в Зимний дворец, уже как хозяйка, только через год.

А. П. Гау. Гостиная «с амурами» в Зимнем дворце. Акварель. 1855–1856 гг.

Переделка залов (в стиле раннего классицизма), где проводились пышные церемонии и балы, продолжалась и позднее. Исследовательница Г. Н. Комелова пишет: «Из наиболее крупных переделок также следует назвать создание на месте старой Светлой галереи нового большого Белого зала, или Белой галереи (1774/1775 год, архитектор Ю. М. Фельтен), выходящей окнами в Большой двор. Зал, увеличенный по площади почти в два раза, украшали сдвоенные белые колонны по всему периметру… Именно здесь в особо торжественные дни устраивались приемы и парадные обеды, а также маскарады и балы»[747]747
  Комелова Г. Н. Зимний дворец в XVIII веке: Исторический очерк // Зимний дворец: Очерки жизни императорской резиденции: В 3 т. Т. I. XVIII – первая треть XIX века. СПб., 2000. С. 42–43.


[Закрыть].

Наиболее существенные изменения и перестройки проводились во дворце в последнее десятилетие XVIII в. Дж. Кваренги полностью переделывает парадные аванзалы, выходящие окнами на Неву, то есть почти всю невскую анфиладу. На месте бывших пяти аванзалов он создает в 1790–1793 гг. единую и близкую по оформлению двусветную и великолепную анфиладу из аванзала (у Парадной, или Посольской, лестницы), Большой галереи и Концертного зала, облицованных стюком (искусственным мрамором. – А. В.).

Апофеозом бального празднества в конце XVIII в. стал бал 28 апреля 1791 г., который дал в Таврическом дворце Г. А. Потемкин-Таврический. Он попытался взять реванш у молодого соперника Платона Зубова и приехал в Санкт-Петербург, чтобы «вырвать этот больной зуб». Подготовка к балу велась тщательно. По замыслу он решил отметить главные победы: завоевание Крыма и взятие Измаила. Он пригласил поэта Г. Р. Державина и поручил ему описать дворец и написать стихи, а композитору О. А. Козловскому – сочинить музыку. Были танцы, спектакли, иллюминация, роговая музыка и пение хора. Когда начался бал, Екатерина II и великая княгиня Мария Федоровна сели играть в карты в Готлисовой гостиной. Около двенадцати часов начался ужин, причем императорский стол был сервирован золотой посудой. Императрица покинула бал в исходе второго часа пополуночи; она никогда в жизни так не задерживалась на праздниках.

Современники сохранили воспоминания о других пышных балах последних лет царствования Екатерины II. Известный деятель латиноамериканского освободительного движения Ф. де Миранда описал бал по случаю тезоименитства Павла Петровича в 1797 г., на который в первый же день приехало около 6 тысяч человек. Мужчины были одеты в «домино», за балом на пленэре последовал ужин, а после ужина – фейерверк. А вот одна из зарисовок известной и наблюдательной француженки – портретистки Виже-Лебрен, которая застала в России последний год царствования императрицы: «В то время российский Двор мог похвалиться таким количеством прелестных женщин, что балы у императрицы являли собой воистину восхитительное зрелище. Мне посчастливилось быть на самом великолепном из них. Императрица в парадном платье сидела в глубине зала, окруженная первейшими персонами двора. Рядом с нею стояли великая княгиня Мария Федоровна, Павел, Александр, как всегда великолепный, и Константин. Открытая балюстрада отделяла их от галереи для танцев. Танцевали только полонезы, в коих и я тоже приняла участие, сделав тур по залу с молодым князем Барятинским, после чего села на банкетку, чтобы лучше рассмотреть танцевавших. Трудно даже представить количество красивых женщин, двигавшихся мимо меня, но нельзя не упомянуть о том, что всех оных превосходили принцессы императорской фамилии. Все четверо были наряжены в греческом стиле, их туники держались на плечах аграфами с большими алмазами. В туалете великой княгини Елизаветы не обошлось без моего участия, и костюм ее выделялся своей выдержанностью; у двух дочерей Павла, Елены и Александры, на головах были голубые газовые вуали, которые придавали их лицам нечто неуловимо небесное. Великолепие, окружавшее императрицу, роскошь зала, множество красивых женщин, изобилие алмазов, блеск тысячи восковых свечей, – все это делало сей бал воистину магическим зрелищем»[748]748
  Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С. 38–39.


[Закрыть]. Бал посещали сановники строго определенных чинов (обычно высших), иностранные дипломаты, иностранцы и лица, приглашенные по билетам. Поскольку число гостей достигало нескольких тысяч, то съезды и разъезды их превращались в проблему и требовали затрат времени.

После воцарения Александра I большие балы стали редкостью и проводились только по чрезвычайному случаю. В 1809 г. император Александр I, спасший королевство Пруссию как государство, принимал в Санкт-Петербурге прусского короля Фридриха Вильгельма I и его жену королеву Луизу, признанную первой красавицей Европы. Обер-гофмейстерина Прусского двора графиня Фосс в своем дневнике, который она вела в Санкт-Петербурге, записала 11 января 1809 г.: «В 8 часов я поехала на бал; он был великолепен, но слишком многолюден. Польский я танцевала сперва с государем, потом с великими князьями, затем познакомилась с дамами. Ужинали за множеством маленьких столиков»[749]749
  [Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 483.


[Закрыть]. Через восемь дней, 19 января 1809 г., следует новая запись: «Фейерверк перед Таврическим дворцом и затем бал в громадной дворцовой зале версты две в длину чтобы осветить ее потребовалось 22 тысячи свечей и 6 тысяч ламп до 4 часов утра. На этих балах царица-мать преспокойно играет себе в карты»[750]750
  [Фосс] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора. С. 485.


[Закрыть].

Тем не менее именно в начале XIX в. складывается бальный этикет, который своего расцвета достиг при Николае I. Как отмечает исследовательница Е. И. Жерихина, «в середине XIX – начале XX в. Санкт-Петербург считался "бальной столицей" Европы, хотя бальный сезон был короток. Он начинался балом в Морском корпусе – на день восшествия на престол Павла I, покровителя корпуса, прерывался в декабре Никольским постом, был в разгаре с Рождества по масленую неделю»[751]751
  Жерихина Е. И. Балы // Три века Санкт-Петербурга: Энциклопедия: В 3 т. Т. II. СПб., 2003. С. 231.


[Закрыть]. Вновь балы возобновлялись на Пасхальной неделе.

Балами отмечалось заключение победных мирных договоров. Так, о вторжении Наполеона в Россию 12 (24) июня 1812 г. Александр I узнал на балу в честь заключения Бухарестского мира с Турцией, когда находился в окрестностях Вильны (Вильнюс) в ожидании вторжения Наполеона. Покинув театр военных действий, император направился через Москву в Санкт-Петербург. Грустно проходил маскарад в день тезоименитства Александра Павловича 30 августа 1812 г. в Московском театре, на котором присутствующая публика состояла в основном из раненых военных. Вина в буфете продавались дешево – лишь бы не достались французам.

Венский конгресс 1814–1815 гг. был отмечен взаимными пышными балами и празднествами. Недаром о конгрессе, который долго топтался на месте, говорили, что он «танцует». Были балы и на конгрессах Священного союза, но в послевоенной России вторая половина царствования Александра I, углубившегося в религиозные искания, разочаровывала дворянское общество отсутствием блеска и празднеств при дворе.

Позднее Теофиль Готье описывал бал при русском дворе: «Створки распахнулись: император, императрица, великие князья прошли галерею между двумя мгновенно образовавшимися рядами гостей. Затем вся императорская группа исчезла в двери… За ней последовали высшие должностные лица государства и дипломатический корпус, генералы, придворные… Огненные линии тянулись по карнизам, в простенке между окнами, торшеры в тысячу свечей горели как неопалимая купина, сотни люстр спускались с потолка, словно созвездия, горящие фосфоресцирующим туманом…»[752]752
  Цит. по: Соловьева Т. А Парадные резиденции Дворцовой набережной. СПб., 1995.
  С. 40.


[Закрыть]

Долли Фикельмон отметила праздничность николаевского двора по сравнению с двором Александра I. 28 января 1830 г. она записала в своем дневнике: «В прежнее царствование нравы были строже, удовольствия, особенно в последние годы, были так редки, что на всей общественной жизни лежал отпечаток большой серьезности, большей степенности. Сейчас все постепенно становится розовым, более радостным. Императрица – само счастье. Веселье, призыв к всеобщему развлечению. Император, молодой, красивый, окружен дамами, которые ловят его взгляды, жаждут их. Восхищение, галантность, смех и танцы ныне стали девизом. Это только начало, посмотрим через два года, чем сие обернется для общества. Совсем естественно и в порядке вещей, если хорошенькие женщины, постоянно озабоченные нарядами, желанием быть красивыми и проводить все вечера в блестящих и оживленных балах, в конце концов начнут искать какую-нибудь цель, какое-то занятие. Мужчины также выезжают в свет, как для того, чтобы нравиться, так и для того, чтобы восхищаться. Одному Господу ведомо, сколько кокетства все это само по себе породит! Я легко рассуждаю об этом, я в пристанище, меня влекут и доставляют удовольствие только волны этого бурного моря. Мне приятно, когда меня находят красивой и немного за мной ухаживают. Почему бы не повеселиться! Ведь я очень хорошо знаю допустимую границу для этих ухаживаний!»[753]753
  Фикельмон Д. Дневник. С. 93–94.


[Закрыть]