Текст книги "Этидорпа, или Край Земли"

«Кроме того, я сомневаюсь в существовании того грубого персонажа, которого Вы обрисовали в качестве своего спутника. Вы хотите заставить меня поверить, такое существо живёт вне всякого мыслетворчества?»

«Вы хорошо потрудились, – отозвался он – чтобы поочередно задать эти два вопроса, ибо позволяете мне сразу же на них ответить. Слушайте же: из всех животных обезьяна как будто по форме является более близкой человеку. Сиамский гиббон Азии, лысоголовый саки Южной Америки со своим отростком хвоста – они самые ближайшие. Из этих типов у нас получаются большие ответвления, как странник из Индии с усатым лицом, чёрная макака острова Селебес со своим волосяным хохолком и безволосым хвостовым отростком, паутиновая обезьяна без большого пальца из Южной Америки. Между этими видами, существующими среди обезьян, есть все оттенки радуги, в почти каждом мыслимом очертании конечностей и фигуры и в цвете их лиц и тел.

Некоторые белки прыгают, а затем плывут по воздуху. Муравьи вообще не имеют зубов, в то время как медведь гризли может своими коренными зубами сокрушить оружейную бочку.

Утконос Южной Австралии имеет тело крота, хвост енота, плоский клюв утки, плавник морского котика в сочетании с лапами крысы. Он, как и птицы, откладывает яйца, но кормит, как другие млекопитающие, своих детей грудью. У сумчатой крысы имеется хватательный хвост, как у некоторых обезьян, в добавление к живому мешку или карману, в котором самка носит своего крошечного малыша. Потомство вида древесной лягушки дышит через специальный орган своего хвоста. Детёныши большой южноамериканской жабы зарываются под кожу матери, а другой их вид с Чили при рождении заползает в глотку лягушки-отца, и под низом челюсти у отверстия фальшивой мембраны, покрывающей всё брюшко, и находится там в безопасности. Три разновидности лягушек и жаб вообще не имеют языка, в то время как у всех остальных язык прикреплён верхней частью к концу рта и свободен за его пределами. Ординарная лягушка-бык имеет бросающиеся в глаза большие лапы, а её родственница, так же, как и остальные, имеет голову, напоминающую лягушачью, но ни хвост, ни лапы не напоминают лягушку, а тело растягивается, как будто это червяк. Длинные худые пальцы летучей мыши соединены мембраной, которая способствует тому, что она летает, как птица, хотя в противоположность этому пальцы крота, её близкого родственника, короткие и небольшие, но массивные по сравнению со своим скелетом. Первая летает по воздуху, а последний – роется (почти летает) сквозь землю. Большой муравьед имеет искривлённую голову, которая втянута в тонкую сопатку, он не имеет зубов, у него тонкий и длинный язык, большой пушистый хвост, а клешни, которые не дают этому созданию зарываться в землю или взбираться на деревья, восхитительно адаптированы для того, чтобы разрывать на кусочки муравьиные кучи. Его близкие родственники – броненосец и трёхпоясный шаровой броненосец – имеют круглые тела, покрытые костистыми пластинами, и короткий, роговой и кривой хвост. А другой его родственник – длиннохвостый ящер – имеет хвост, как у аллигатора, который вместе с телом покрыт роговыми, покрывающими друг друга чешуями.

У кита Гренландии огромная голова, занимающая более трети его длины, у него нет зубов, а глотка не намного больше, чем у рыбной присоски. Золотой крот имеет настолько симметричное тело, что если бы не рыло, то расположение его головы было бы трудно определить без близкого рассмотрения, а лапы его настолько коротки, что если бы не было мощных когтей, то их вообще нельзя было бы заметить. У единорога прямой скрученный бивень, а…»

«Постойте, постойте, – перебил я – Вы полагаете, что меня интересуют эти хорошо известные контрасты в структуре животных?»

«А разве Вы не подвергали сомнению возможность описания, которое я дал, уродливых пьяниц и формы моего подземного гида?» – резко ответил мой гость.

«Да, но я говорил о людях, а не о животных».

«Человек есть животное, а различие между всевозможными видами животных гораздо большее, чтобы это описать, чем между моим спутником и человеком земной поверхности. Кроме того, если бы Вы дали мне продолжить описание животной жизни под поверхностью земли, то я показал бы Вам, что у моего гида имеются их атрибуты. Из всех указанных созданий только у крота подземное происхождение. Он, подобно моему гиду, не имеет глаз».

«Продолжайте, – сказал я – мне бесполезно сопротивляться, хотя…»

«Хотя что?»

«И всё-таки у меня есть другие темы для обсуждения».

«Назовите».

«Мне не нравится способ, которым Вы постоянно критикуете науку, особенно в отношении ответственности того сумасшедшего анатома.[3]3
  См. вторую половину главы 29. Эта часть была изъята – она слишком болезненна. Дж. Ллойд.


[Закрыть]

Мне кажется, это был маньяк, хоть и одарённый, но сумасшедший, и науке не повезло в том, что такой кошмар отяготил её».

«Верно, и, тем не менее, через труд таких, на первый взгляд кажущихся бессердечными, созданий наука сильно продвигается. Если бы не было исследователей, кто перешагивает за пределы установленных методов, и таким образом подвергает критике своих предшественников, то наука ослабла бы и дезинтегрировалась. К тому же, почему науку нельзя судить по правилам, которые она применяет к остальным?»

«Что Вы имеете ввиду?»

«Кто больше материалиста науки чувствует себя свободным критиковать религию?»

«Но человек религии не жесток».

«Разве Вы не читали историю? Разве Вы не содрогались от преступлений, совершённых от имени человеческих религий?»

«Да, но эти жестокости были совершены обманутыми людьми под маской церкви или фальшивой религии во времена тёмных эпох. Порицайте не религию, а людей, которые злоупотребляют ею».

«Да, – добавил он – Вы правы, это были фанатики, сумасшедшие существа. Даже их сообщества, неистово бешенные. Своими ошибками полоумные вожди могут затуманить умы людей, тем самым став вождями полоумных народов. Нет, не один научный энтузиаст, как я описал, пытающий несчастного ребёнка в одиночестве своего дома, а целые нации занимаются сжиганием, пытками, разрушением и грабежами. Но это не относится к нашему предмету. Я напоминаю, остерегайтесь науки человеческой биологии. Человек, который вступает на поле, не может предвидеть конца. Человек, изучающий науку жизни и записывающий свои эксперименты, не может знать о крайностях, к которым может прийти фанатичный последователь, несущий мысленный ток своего лидера. Я не преувеличил урок. Между прочим, нынешняя наука в действительности пытает, калечит и разрушает человечество. Действие разрушения перешло от варваров и религиозных фанатиков к следующим за ними ревнителям науки».

«Нет, послушайте же, нет».

«Кто создал паровую машину? Кто развивает улучшенные механизмы? Кто создаёт улучшенную артиллерию и взрывчатые вещества? Учёные».

Он заколебался.

«Продолжайте».

«Подсчитайте разрушенное и разграбленное за каждый год, добавьте сюда страдания и горе, которые получаются в результате взрывов, несчастных случаев, катастроф, которые происходят вследствие научных усовершенствований – и будет аналогия тёмным векам. Прибавьте к уже имеющемуся ужасное разрушение, которое происходит при войне среди научных народов – и будет видно, что научный энтузиаст настоящего времени занял место обманутого фанатика прошлого. Будем же справедливы. Поставьте на чашу весов добро, которое сделала религия, а на чашу весов науки то добро, которое сделала она, и Вы не ошибётесь – обе они оставляют за собой атмосферу, насыщенную страданиями, дорогу, убелённую костями человечества. Ни молодые ни старые не знали пощады и, насколько это касается страждущих, не имеет значения – замучен ли был человек от пыток инквизиции, или убит от шпаги предателя. Он содрогается в агонии от ожога паром или калечится от взрыва нитроглицерина».

Он снова заколебался.

«Продолжайте».

«Одной из серьёзных бед науки, которую почти избежала религия, является снабжение мысленной пищей фанатиков. И этого наука не может избежать».

«Поясните».

«Кто же даёт безбожнику в руки основание для того, чтобы нападать на сокровенные учения? Кто невольно подвергает пыткам животных и считает, что биологические эксперименты именем науки, проводимые перед культурными людьми, являются законными: такие, как анатомирование живых созданий?»

«Довольно, хватит, – закричал я, подумав о его сумасшедшем анатоме, и, закрыв лицо руками, сказал – Вы заставляете стынуть кровь в моих жилах».

«Да, – саркастически добавил он – сейчас Вы содрогаетесь и подвергаете критике моё истинное исследование, а завтра Вы забудете урок. И, возможно, на обеде будете наслаждаться блюдом из телятины – излюбленной едой матерей, являющейся ближайшей к плоти младенцев».

Затем его манера переменилась, и своим привычным мягким и приятным тоном он сказал:

«Поймите по-доброму то, что я сказал. Я хочу лишь побудить Вашу религиозную часть в Вас проявить больше милосердия к Вашему научному „Я“ и наоборот. Наука и религия обе трудятся во имя добра человека, хотя люди им и преданы. Из-за человеческих ошибок они причиняют страдания, лишения и печали другим. Ни одна не может заменить другую, каждая обязана оказывать помощь и проявлять милосердие к недостаткам другим. Они не противники, а сотрудники на едином поле, обе должны выдерживать критику взаимных неприятелей и обе имеют причину опасаться зла фанатизма в своих собственных рядах больше, чем нападок оппонентов извне. Пусть же религиозный энтузиаст проявит заботу. Его пылающие искренние слова могут побудить полоумного отца убить невинную семью, и всё же не по вине религии совершается преступление. Пусть же ревностный учёный подумает, он собирает горючее, посредством которого неуравновешенные умы или извращённые характеры стремятся сжечь и разрушить надежды, которые служили устремлением души человечества. Нельзя обвинять чистую религию и истинную науку из-за поступков их ревностных последователей, хотя каждая должна разделять ответственность своих посредников».

«Не будем дальше обсуждать тему – сказал я, – Это не приемлемо».

Затем я продолжил:

«Мне совсем не ясна идея вечности без времени, хотя я и улавливаю несовершенную концепцию современных доводов. Вы хотите сказать, что, когда душа покидает тело, земная жизнь человека, в котором душа доминировала, выбрасывается из него, подобно щелчку плети, и что в точке между жизнью и смертью может быть сосредоточено последующее бытие смертного человека?»

«Я просто привожу слова моего гида, – ответил он – но Вы выразили об этом идею, насколько допускает Ваш человеческий язык. Такое понимание вечности более рационально для того, кто, подобно мне, прожил мгновение, которое покрывало – насколько это касается сознания – миллионы лет времени, чем попытка вместить концепцию вечности без начала и конца, основываясь на доводах об условиях, которые управляют материальными веществами, насколько они известны человеку. У Вас есть зародыш идеи, который может просто быть мыслью для размышлений, и на досуге Вы можете изучить проблему. Но я всё же предупреждаю Вас: не пытайтесь понять идею вечности, бросаясь в представление о времени, как его принимают люди, ибо само слово „время“ – как оно определяется людьми – требует существования представления о термине вечности.»

Затем, как это я часто делал раньше, к своей невыгоде я неосторожно дал ему возможность углубиться в данную тему. Я решил не задавать вопросов, касающихся ответов на мою критику, ибо, когда бы я так не поступил, результат был для меня катастрофическим. На этот раз я сказал с неохотой:

«Почему Вы говорите, что наш язык не допускает более чётких определений, чем те, которые Вы даёте?»

«Потому, что Ваше образование не позволяет Вам мыслить вне слов, Вы связаны словами».

«Вы изумляете меня, делая такое высокомерное заявление. Вы имеете в виду то, что я не могу мыслить без использования слов?»

«Да. Каждая мысль, которую Вы допускаете, ограничена. Вы самонадеянно пытаетесь отбросить вперёд мысленную линию, и всё-таки отступаете и окружаете её словами, которые Вам были вручены в прошлом, и, сражаясь, как можете, Вы не в состоянии освободиться от мёртвого бремени. Попробуйте произвести идею – и увидите, сможете ли убежать от Вашего учителя-слова».

«Продолжайте, я слушаю».

«Люди науки мыслят на научном языке. Люди поэзии мыслят на языке поэзии. Все образованные люди применяют слова при мышлении над своими предметами, слова, пришедшие к ним из прошлого, которые порабощают их разум. Именно поэтому новеллист не может создать фантазию менее реальную, чем действительность, учёные не могут начать с внешней стороны и выстроить теорию за пределами понятных феноменов. В каждом случае фундаментом мысли является слово, которое изначально несёт сознанию значение, пришедшее из прошлого. Каждое ветвление мысли является отпрыском слов, выражающих идеи и идеями управляющих. Да, создаёт идеи, даже доминируя над разумом. Люди говорят об идеях, когда они намерены их отнести к изображению в уме, но в действительности у них нет понятия вне словесных предложений, которые они вновь неосознанно формулируют. Определите правильно название идеи – и будет очевидно, что идея является предложением, а если предложение сделано из слов, которые уже созданы, то новой идеи быть не может, ибо каждое слово имеет фиксированное значение. Поэтому, когда люди думают, они лишь переоформляют слова, несущие с собой сети идей, и таким образом, они подчёркивают их некоторые установленные значения. Каким образом настолько ограниченные люди могут построить новую идею или научить новой науке?»

«Создаются же новые слова».

«Язык прогрессирует медленно, но ни одно новое слово само по себе не добавляется к языку, оно присоединено к мысленным целям, которые предшествуют. Чтобы создать слово, как правило, применяются корни, которые установлены в философии, так же, как они являются строительными материалами в архитектуре. Когда к языку притягивается новый звук, его намерение должно быть представлено словами уже известными, после чего он передаёт значение, извлечённое из прошлого, и становится частью уже сконструированных мысленных предложений, как это делается в разговорном языке. Поэтому язык развивался медленно и болезненно, и всё ещё расширяется, но пока что новые впечатления могут быть почувствованы образованным человеком, сформулированное чувство нераздельно от хорошо известных выживших слов».

«Некоторые люди немые».

«Да, и всё же они облекают умственные впечатления по-своему в невысказанные слова, в противном случае они были бы ненамного развитее животных. Поместите необразованного человека в помещение со сложным инструментом, и хотя он может понимать его назначение, он не сможет к этому пониманию прийти до тех пор, пока не оформит чувство-впечатление в то, что для него представляется последовательностью ментальных слов».

«Но он может думать об этом».

«Нет. До тех пор, пока он не выстроит по-своему в слова-значения предыдущие впечатления, он вообще не сможет мыслить. Слова, высказанные или невысказанные, лежат за всеми идеями. Если Вы считаете, что я ошибаюсь, попытайтесь думать о любом предмете вне слов».

Я сел на некоторое время и попробовал мысленно выполнить эту задачу и покачал головой.

«Тогда, – сказал старик – как я могу использовать слова с установившимися значениями, чтобы донести до Ваших ощущений совершенно новую идею? Если я буду использовать новые звуки, произнеся их вместе, то они для Вас не будут словами и значения выражать не будут. Если же я буду применять знакомые слова, то они дойдут как вперёд, так и назад. Поэтому можно наставить Вас посредством трудоёмкого периода рассуждений, касающихся проявлений, которые связаны с феноменами, уже понятыми Вами, ибо Ваш словесный язык может высунуться, так сказать, из родительского стебелька, и, таким образом, будет в состоянии следовать расходящимся ветвям. В случае явления, существующего пока только на других планах, или отделённого от любого известного материального явления или от известной силы, каковым может быть истинное понимание, окутывающее вечность слова там, где нет ни соединяющих материалов, ни сил, ни слов для объединения внешнего с внутренним, известного с неизвестным? Как я могу сказать Вам больше, чем уже сказал? Вы ограничены словами».

«Несмотря на это, я всё ещё верю, что могу мыслить вне слов».

«Ну, вероятно, после того, как Вас снова и снова постигнут неудачи в Ваших попытках достичь этого, Вы оцените, что истина есть истина, уничтожающая, как это может случиться для признания действительности».

«Австралийские аборигены едва ли имеют язык слов» – заявил я, с неохотой оставляя свои доводы.

«Если пожелаете, можете углубиться дальше, назад к примитивному человеку, человеку вообще без языка, с ограниченными представлениями, как у животных, и, всё-таки, в отношении цивилизованного человека Вы не укрепили свои доводы. Но я вижу, что Вы устали».

«Да, устал в попытках противостоять Вашим заявлениям. Вы неизменно ведёте меня в сферы предположений, а затем ставите в положение защищающегося тем, что просите меня доказать мои теории, либо с очевидной искренностью Вы выдвигаете неразумные гипотезы, и тогда, прежде чем я осознаю Ваше намерение, Вы принуждаете меня согласиться, потому что я не могу найти фактов опровергнуть Вас. Во всех случаях Вы очень искусно возлагаете на меня тяжесть доказательства, потому что при любых физических сравнениях, которые я не в состоянии привести, я должен доказывать фальшивость Ваших метафизических утверждений, либо посредством абстрактных рассуждений опровергать Ваши заявления, которые Вы называете фактами».

«Вы раздражительны и истощены, иначе Вы бы воспринимали то, что я в основном позволял Вам для выхода, и более чем однажды пытался разубедить Вас. Кроме того, разве я несколько раз в прошлом не приводил опытных доказательств, чтобы рассеять Ваше неверие? Разве я был невежливым?»

«Да, я с неохотой допускаю, да».

Затем я решился на то, чтобы имитировать его искусные методы, и поставить его в положение обороняющегося, как это часто он проделывал со мной. В конце концов, мне стал знаком процесс его отстаивания аргументов, ибо вместо того, чтобы непосредственно перейти к предмету, он неизменно шёл окольным путём к обсуждаемому вопросу. Прежде, чем достичь точки обсуждения, он стремился склонить меня на свою сторону или поставить в положение защищающегося. Поэтому с тайным намерением я начал:

«Я считаю, что трение является единственным способом производства тепла».

«Да».

«Мне говорили, что североамериканские индейцы производят огонь посредством трения двух кусочков сухого дерева».

«Верно».

«Я понял, что свет падающей звезды получается в результате нагревания от трения, создавая воспламенение частиц».

«Отчасти» – ответил он.

«Когда метеорный фрагмент космической пыли ударяется о воздух, то трение, возникающее от его скорости, раскаляет его до красноты, волнует его поверхность, или сжигает дотла даже самую поверхность свою».

«Да».

«Я видел шпиндель колеса, обожжённого от трения».

«Да».

«Я быстро протянул провод сквозь носовой платок, плотно сжав его руками, – и провод от этого значительно нагрелся».

«Да».

Я почувствовал, что поставил его на мою сторону, и приготовился к тому, чтобы заставить его опровергнуть возможность одного утверждения, которое он сделал в отношении своего путешествия.

«Вы говорили, что перемещались на лодке по подземному озеру».

«Да».

«Быстрое движение создаёт трение, верно?»

«И тепло?»

«Да».

«Почему же ваша лодка не нагрелась до красна? Ведь вы плыли со скоростью девятьсот миль в час» – воскликнул я возбуждённо.

«По двум причинам, – тихо сказал он – две естественные причины предотвратили такую катастрофу».

И снова, как прежде, он предупредил меня, сказав:

«Хоть Вам и не следует стремиться к сверхъестественным посредникам в расчёте на любой жизненный феномен, потому что всё, что есть, является естественным, Вы не должны также ошибаться при изучении различий, которые создают многочисленные условия, порождающие уже известные следствия. Оккультизм естественен, ведь если есть оккультное явление, то оно должно управляться посредством закона природы. Мистерия не будет таинственной, если поднять покров невежества, окутывающего исследователя. То, что Вы сказали, истинно в отношении тепла, которое получается от трения. Но, во-первых, притяжение гравитации было незначительное там, где лодка, о которой Вы упоминаете, находилась на воде.

Во-вторых, меняющаяся вода уносила тепло прочь так же быстро, как оно порождалось. Хотя верно, что артиллерийское ядро становится разогретым на своём пути по воздуху. Его поверхность холодная, когда оно сталкивается с массой воды, несмотря на то, что его большая скорость полностью преодолевается водой. Трение между водой и железом не нагревает железо, а наоборот. Вода, поверх быстроты реки, обладает практически температурой ниже быстрых движений, независимо от трения, которое происходит между этими точками. Допустим всё же, что тепло освободилось вследствие трения твёрдых материалов с водой, тем не менее отсюда ещё не следует, что это тепло заметно воздействует на твёрдое вещество. Вместе с лодкой каждая частица воды уносит тепло, каждая последующая порция воды принимает на себя тепло, освобождённое той частью, которая ей предшествовала. Таким образом, большая масса воды, по которой шла наша лодка, подчиняясь обычному закону, становилась слегка нагретой, но её воздействие на лодку было неощутимым. Ваше сравнение движения метеора с движением нашей лодки было неудачным. Мы двигались быстро, это правда, по сравнению с движением судов, известных Вам. Нельзя провести сравнение между скоростью лодки и скоростью метеора. Хотя мы и передвигались со скоростью многих миль в минуту, метеор движется во много раз быстрее, вероятно, много миль в секунду. И потом, Вы должны помнить, что сила гравитации была настолько незначительной в нашем положении, что…»

«Хватит, – перебил я – пропустим этот вопрос. Мне кажется, что Вы вытягиваете знание из науки, чтобы поддержать свои доводы, какими бы иррациональными они ни были, а потом Вы насмехаетесь над этим же самым методом аргументирования, когда я к нему прибегаю».

Он ответил на мою капризную жалобу с высочайшим уважением, обратив моё внимание на то, что мой собственный вынужденный аргумент привёл к ответу, и что он просто отзывался на мои нападки. Он сказал:

«Если я ошибаюсь в моей философии, основанной на вашей научной мысли, то я прав в своих фактах, и научная мысль в таком случае ошибочна, ибо факты перевешивают теорию. Я прошу Вас лишь оказать мне внимание, чего и заслуживают мои доводы. Я искренен и намерен служить Вашим интересам. Если Ваше исследование должно впоследствии привести к убеждению, что я заблуждаюсь, то в нашей последней беседе Вы сможете рассчитывать на моё большое внимание. Прошу Вас, будьте же более милосердны».

Затем он добавил:

«Хотите ли Вы обсуждать любой другой предмет?»

«Да, – ответил я, и во мне снова поднялась воинственность – да. Одна из поистине поучительных особенностей Вашего повествования состоит в том разумном спутнике».

Я сделал ударение на слове «спутник» и скривил губы с сарказмом:

«Продолжайте же».

«Он действительно был удивительным существом, созданием без глаз. И, тем не менее, он владел зрением и способностью восприятия за пределами возможностей смертного человека. Создание, которое было заперто в земле, и всё же знающее земную поверхность лучше философа. Пещерный монстр, и всё же он обладал разумом мудреца. Он был научным экспертом, натуралистом, метафизическим собеседником, критиком религии и пророком. Он мог видеть в абсолютной темноте так же хорошо, как и при дневном свете, он мог вести лодку без компаса по бесследному морю и был в состоянии исполнять подвиги, которые посрамили бы Гулливера и барона Мюнхгаузена».

В совершенном спокойствии мой пожилой гость слушал мои циничные, почти оскорбительные тирады. Он не пытался пресечь мои опрометчивые высказывания, а когда я закончил, он ответил на изысканном языке учёного господина:

«Вы правильно говорите, строите слова надлежащим образом, так же как и правильно понимаете».

Затем он в задумчивости продолжил, как бы говоря с самим собой:

«Я был бы виноват и заслуживал порицание, если бы позволил бросить сомнения на такой ясный предмет или дискредитировать столь великодушного человека».

Повернувшись ко мне, он продолжил:

«Конечно же, я не намеревался ввести Вас в заблуждение или быть неправильно понятым, и мне приятно найти Вас столь искренним учёным».

Затем в своей мягкой и приятной манере он начал свой подробный ответ, наполняя маслом воды моей беспокойной души. Его приятный мелодичный голос был так противоположен моему необдуманному разглагольствованию. Он начал со своего выразительного и часто повторяемого слова «слушайте»:

«Слушайте. Вы правы, для смертных мой спутник был удивительным существом. У него не было глаз, но как я сказал Вам раньше, а сейчас клянусь этим фактом, он, безусловно, не был незрячим. Вы не забыли, как давно я рассматривал феноменальный инстинкт подробным образом. Он предсказывал будущее посредством знания прошлого – в этом нет ничего удивительного. Разве гражданский инженер не может продолжить линию за пределы и предсказать, в какое место проекция этой линии упрётся? Разве он также не может высчитать следствие искривления, которое будет у этой линии? Почему бы существу, знакомому с линиями и кривыми путешествия человечества за прошедшие века, не быть в состоянии указать на пути, которые люди будут проходить в будущем? Конечно, он мог вести лодку по тому, что для меня было бездорожной ширью воды, но Вы ошибаетесь, утверждая, что я говорил, будто у него не было гида, даже если и не было компаса. Многие детали, относящиеся к этому путешествию, Вам не были объяснены. В действительности, я ознакомил Вас лишь с малой частью того, что испытал. Недалеко от поверхности земли мы проходили через каверны, заполненные ползающими рептилиями, а проходя через другие, мы были окружены летающими созданиями – ни птицами, ни зверями.

Мы шли через проходы жидкой грязи и лабиринты явно нескончаемых внутриземных структур. Развлекаться такими особенностями моего путешествия было бы непрактично. Время от времени я испытывал звуки такой мелодии, которую никогда раньше не слышал, как будто ангельские хоры пели мне в душу и внутри неё. Из пустого пространства вокруг меня, из ущелий за мной и подо мной, из глубин моего внутреннего духа исходили эти звуки в ясных и отчётливых тонах, но всё же неописуемых. Фантазировал ли я или это было реальностью? Не посмею сказать. Прекрасные цветы и структуры, великолепные насекомые, необъяснимые, они были вокруг меня.

Формы и фигуры, которые я не в состоянии даже рискнуть описать словами, то и дело кружившие, сопровождавшие и проходившие мимо меня. Картинные замыслы земных художников не дадут уму представления о формах, настолько странных и необычных, какими были эти сложные существа. Успокаивающим, вне всякого описания, было испытать неописуемые мелодии поэзии движения, звучащие в передвижениях прекрасных созданий, ещё не упомянутых мной. Не менее утешительным было переживание душевного облегчения, перенесённого посредством окружавших меня звуков, ибо музыканты не знают нот, столь сладостных и очаровательных.

В боковых кавернах, к которым я был подведён, были такие комбинации звуков и сцен, в которых плавали мелодии и летающие фигуры переплетались и перемещались настолько близко, что чувства зрения и слуха сливались в одно чувство – новое, необычное, странное и невыразимое. Как аромат является комбинацией запаха и вкуса, и не является ни запахом, ни вкусом, так и эти сцены и звуки в сочетании не были ни звуками, ни сценами, но сложным ощущением, новым, изысканным. Иногда я упрашивал разрешить остановиться и остаться жить среди тех божественных очарований, но мой спутник тащил меня вперёд своей такой же крепкой рукой, как и тогда, когда он помогал мне пройти через каверны грязи, тины и пресмыкающихся рептилий.

Однако вернёмся к теме. Что касается того, что мой спутник был пещерным монстром, то я не помню, чтобы называл его существом пещерного типа, а если я это забыл, то сожалею, что у меня короткая память. Говорил ли я, что он всегда был пещерным существом? Утверждал ли я, что он никогда не жил среди смертных верхней земли? Если так, то выходит, что я не помню нашей беседы по данному вопросу? Он, безусловно, был мудрецом знания, как Вы это осознали из моих слабых попыток объяснить природу феномена, который для Вас был неизвестен, и всё же Вы через меня постигли многое, главным образом, посредством его наставления. Как Вы заявляете, он был метафизиком, и Вы совершенно правы. Он был искренним, честным собеседником и учителем, совестливым исследователем. Ни единым словом он не дал мне почувствовать, что не уважает все религии, и не преклоняется перед Создателем Вселенной, наук и религий. Его манера держать себя была тактичной, его методы безошибочны, его любовь к природе глубока, его терпение неистощимо, его искренность неоспорима. Да, – сказал старик – Вы правы в своём восхищении этим любвеобильным персонажем. Когда Вам придётся встретить это существо, поскольку Вам уготована судьба, также когда-то уйти с поверхности Земли и оставить лишь Ваше имя в связи с этой историей, я сейчас знаю это, – Вы тогда, безусловно, ощутите ещё большую любовь и более глубокое уважение к тому, кто столь одарён и бескорыстен».

«Старик, – крикнул я – Вы издеваетесь надо мной. Я сказал ради шутки, а Вы отвечаете буквально. Знайте, что у меня нет доверия к Вашим матросским сказкам, к истории Вашего Марко Поло».

«А! Так Вы дискредитируете Марко Поло! И почему же Вы сомневаетесь?»

«Потому что я никогда не видел такие явления и не был свидетелем таким случаев. Чтобы поверить, я должен увидеть».

«Значит, Вы верите только в то, что видите?» – вопрошал он.

«Да».

«Тогда ответьте немедленно, – приказал он, и, как под действием магии, его манера говорить сменилась на манеру учителя – Вы когда-нибудь видели Гренландию?»

«Нет».

«Исландию?»

«Нет».

«Гейзер?»

«Нет».

«Кита?»

«Францию?»

«Нет».

«Англию?»

«Нет».

«Моржа?»

«Нет».

«В таком случае, Вы не верите, что эти условия, страны, животные существуют?»

«Конечно же, они существуют».

«Почему?»

«Другие же их видели».

«А, – сказал он – в этом случае Вы желаете видоизменить Ваше утверждение: Вы верите только в то, что видели другие?»

«За исключением одного человека» – упорствовал я.

Вскоре он продолжил, как бы не заметив моего личного намёка: