Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Улыбаюсь.

– Ужасно.

Легкий смешок.

– Он тебя игнорирует?

Киваю. Я уже неделю без конца брожу вокруг изгибистого вольера. Я вижу ягуара всего два раза в день: первый – когда прихожу к вольеру. Сама бросает на меня уничижительный взгляд и исчезает среди подлеска. А второй раз – когда ухожу и даю ему корм. Остальное время я провожу наедине с джунглями.

Том пожимает плечами.

– Он тебя испытывает.

Я медленно вынимаю комочек грязи из шерсти Фаустино. Он кряхтит, хватает комок, и как тонкий ценитель, кладет на язык. Я знаю, что Сама меня испытывает. Думаю, пока я наматываю круги и жду, он наблюдает за мной.

– Они все так делают? – спрашиваю я.

Том смотрит в небо. Ни облачка.

– Они все разные. Но, наверное, все нас проверяют – каждый по-своему.

Я вспоминаю, сколько времени прошло, прежде чем Вайра начала мне доверять. Но тут задаюсь вопросом: «А может, она никогда мне до конца не доверяла?» Ведь в итоге я ее бросила. И Джейн. Может, все кошки знают, что в какой-то момент мы уедем? Вот почему так строго нас испытывают? Фаустино, чувствуя мое настроение, мрачно смотрит на меня. Потом с отвращением пыхтит, слезает с коленей и звучно шлепается к Тому. Он прячет лицо в шерсти обезьяны. Тот обнимает его за шею.

Я вздыхаю. Может, нас надо испытывать еще строже.

– Ради кого ты вернулся? – тихо спрашиваю я, глядя на пушистую бороду Тома.

Она густая, такого же цвета, как мех Фаустино. Я почти не могу различить, где заканчивается борода и начинается шерсть. И тут осознаю, что никогда не спрашивала его.

Том всегда был где-то на заднем плане. Волонтер, к которому Мила обращается в первую очередь. В отличие от всех нас Том никогда не говорит о «своей кошке».

Он пожимает плечами, не поднимая головы.

– Не знаю. Наверное, ради всех.

Я таращусь на него. Потом говорю, почти жалобно:

– Но как у тебя хватает на всех места в голове? У меня едва хватает места для своих тревог, что говорить о Вайре, и вот об этом товарище, – киваю на Фаустино, – да к тому же о Саме! Мне кажется, я бы взорвалась, если бы пришлось тревожиться еще о ком-то.

Том удивительно мягко обнимает ладонями грудь Фаустино. Обезьяна трется о друга носом, усы у него дрожат.

– Наверное, без них у меня голова почти пустая. – Тут он смеется, заливается ярко-розовым румянцем и смотрит на пустеющее патио. – Похоже, представление окончено. Может, пойдем, посмотрим, что донья Люсия сделала на обед? – Том театрально вытирает лоб. – После пробежки по этой парилке нет ничего приятнее, чем миска согревающего супа.

– Лаурита!

Спрыгиваю со скамьи, и Теанхи падает с моих коленей. Его оранжевый хвост распушается. Яркие кольца на нем похожи на огненные обручи. Солнце утопает за деревьями, день почти окончен. В столовой зажигают свечи. Над патио витает запах ужина. Мариэла помогает Хермансито с уроками. Они склонились над тетрадками напротив меня и светят себе фонариком. Дети поднимают глаза, потому что Теанхи издает возмущенный писк, встряхивается и ковыляет прочь. Но я уже бегу. После гонок прошла неделя. Две недели после возвращения, две недели и один день с побега Вайры.

– ¿Qué pasa?[68]68
  Что случилось?


[Закрыть] – ору я.

Агустино несется по тропинке в сторону дороги и бешено машет мне, чтобы я бежала за ним. Его дряблые черные волосы полощутся на ветру. Из-за лишних килограммов, которые он набрал за те месяцы, пока меня не было, лицо сделалось одутловатым, несколько сосудов на щеках лопнуло. У него трясутся руки. Мы останавливаемся у края дороги, перед мрачной, пустой хижиной курильщиков. Агустино вскидывает руки, а потом снова опускает. Дольф, длинноногий датчанин, который так феерично проиграл в гонке, ждет нас, подпрыгивая на носках. Мои глаза нервно перебегают то на Дольфа, то на Агустино. Датчанин машет длинными руками. Его редеющие светлые волосы вокруг яйцеобразного лба кажутся такими тонкими. Я хмурюсь, пытаясь понять, что он говорит. У него сильный акцент, будто Дольф жует камни.

– Агустино сказал, один из охотников в горах ее видел.

Чувствую дикий всплеск радости, но потом снова смотрю на обеспокоенное лицо Агустино.

– No sé qué pasa[69]69
  Он не знает, что произошло.


[Закрыть], – говорит он.

Я просто смотрю на него, перевариваю информацию.

– Охотник не знает, что именно произошло! – выпаливает Дольф. – Он не знает…

– Чего не знает? – шиплю я.

Но не жду ответа. Я резко поворачиваюсь и выхожу на дорогу, будто прямо сейчас пущусь галопом до самой горы. Солнце почти зашло. Тени удлиняются. Скоро они совсем исчезнут. В голове мелькают ужасные варианты. Ружья. Кровь. Клетки. Цепь на неведомом заднем дворе.

Я в панике оглядываюсь. Когда Дольф хватает меня за руку, я, не подумав ни секунды, ее выдергиваю. Он волонтер Вайры. Это он был с ней, когда ошейник порвался. Он помогал Миле искать ее каждый день среди джунглей, хотя Вайру ему дали всего за два дня до ее побега. Вдруг появляется Мила с рюкзаком и начинает уверенно перебирать веревки, карабины и налобные фонарики. При виде ее с облегчением вздыхаю, но, когда она вскидывает голову, вижу напряженные морщины вокруг глаз, и становится тошно. У меня все нутро сжимается. Мила хлопает в ладоши и бежит к мопедам. Не говоря ни слова, мы с Дольфом следуем за ней, Агустино остается один посреди быстро темнеющей дороги.

Мопеды бешено виляют вокруг глубоких, похожих на пещеры рытвин. Я беспомощно цепляюсь за рубашку Милы. В ушах свистит ветер. Глаза слезятся. Лицо покалывает. Эти рытвины огромные. Зияющие шрамы. Клянусь, в прошлом году они не были такими большими. Видимо, дожди размыли асфальт…

Опустились сумерки, на темно-голубом небе только начали появляться звезды. Дольф едет на втором мопеде прямо перед нами. Его фонари дрожат. Когда я вижу, как он резко закладывает вираж, то утыкаюсь лицом Миле в спину. Она тоже петляет, мы чуть не падаем с мопеда и задыхаемся в туче пыли и камешков, которые бросил нам в лицо очередной гигантский грузовик-лесовоз. Он с грохотом пролетает мимо, ослепляя нас светом фар.

Мила зло бормочет:

– ¡Borracho!

Пьяный.

Я выворачиваю шею и считаю бревна в кузове. Пять. Диаметр каждого – мой рост. Их закрепили тяжелыми цепями. Стволы похожи на великанов, которым отрубили ноги и головы, но их все равно надо заковать. Когда грузовик громыхает по очередной яме, они подскакивают, пытаясь освободиться, но цепи держат надежно. В прошлом году здесь проезжал максимум один лесовоз в неделю. А теперь их можно увидеть так же часто, как стаи диких ар, пролетающих над головой. Наверное, еще и поэтому выбоины стали шире и глубже.

Помню, как учителя талдычили нам факты, точно попугаи: каждую минуту люди вырубают часть тропического леса, по площади равную трем футбольным полям, дети! Нужно посадить больше деревьев! Благотворительная распродажа пирогов для спасения Амазонки! Теперь я увидела животноводческие фермы, расползающиеся по этому континенту, как океаны, и перестала есть мясо. Мороженое утратило прелесть. Но отказ от него иногда кажется столь же бесполезным, как и распродажи пирогов.

Вернувшись в гущу джунглей, я почти чувствую дым пожаров. От этого ощущение, будто тропический лес пожирают заживо. И вместе с ним все и всех: муравьев, обезьян, гигантских крыс, пауков, змей, грибы, корни, людей.

Снова поворачиваю голову вперед, как раз когда Мила начинает сбрасывать скорость. Она останавливается у подножия горы. Темная каменная громада нависает надо мной, отрезая бóльшую часть неба. Я растерянно оглядываюсь туда, откуда мы приехали. Когда я была здесь в прошлый раз, вся гора пылала. Но здесь были джунгли. Джунгли, потом травяная пустошь, потом заросшая лесом небольшая гора. Я снова и снова поворачиваюсь, чуть не падая с мопеда. Куда все делось? Откуда взялись эти поля? Они тянутся повсюду, насколько хватает глаз. Звезды должны бы мерцать только над лентой дороги, но здесь они беспрепятственно раскинулись над головой. Молодые всходы монокультуры. Строчка за строчкой, строчка за строчкой. Они жутковато шелестят, отражая свет низкой луны. Будто землю кто-то побрил.

– Это рис? – тихо спрашиваю я.

Обработанная земля. Тут и там вдоль дороги возвышаются несколько величавых деревьев, которые не срубили. Они отказались подвинуться. Они простирают свои конечности. Кроны похожи на гнезда громадных птиц. Деревья будто одеты в траур. Джунгли начинаются только у границы нашего заповедника. Маленький бледный знак отмечает его территорию. Ни колючей проволоки, ни забора. Просто вера, что никто не придет и не срубит наши деревья заодно с прочими. Но знак старый и полустертый. Он едва держится на столбе. На нем написаны слова индейской пословицы. «CUANDO EL ÚLTIMO ÁRBOL SEA CORTADO, CUANDO EL ÚLTIMO ANIMAL SEA CAZADO, CUANDO EL ÚLTIMO RÍO SEA CON– TAMINADO, SERÁ ENTONCES QUE EL HOMBRE SE DARÁ CUENTA QUE EL DINERO NO SE COME…»

«Когда срубят последнее дерево, когда выловят последнего зверя, когда загрязнят последнюю реку, только тогда человек поймет, что деньги нельзя есть…»

Когда это произошло? Как это могло произойти так быстро?

– Arroz[70]70
  Рис.


[Закрыть], – горько подтверждает Мила. – Girasoles, choclo[71]71
  Подсолнечник, кукуруза.


[Закрыть]. Отчасти местные фермеры, но много… – Она замолкает. Лицо расчерчено резкими тенями от света фонарика. – Много больших контрактов. Отправляют за границу.

После этих слов я не могу на нее смотреть. Просто гляжу туда, где раньше были джунгли. Теперь у подножья горы проходит грунтовая дорога, которой прежде не было. Мы слезаем с мопедов и пешком молча идем по ней. Мила впереди, Дольф сзади, я между ними. Восходящая луна выбеляет наши плечи. Дольф сутулится. Он излучает напряжение. От этого у меня волоски на тыльной стороне шеи встают дыбом. Он здесь пробыл всего две недели. Если бы меня всего через две недели по приезде потащили в джунгли среди ночи, чтобы выслеживать пуму, я скорее всего уже обмочила бы штаны.

Дорожка кажется призрачной, а поля расстилаются вокруг нас в сверхъестественном молчании. Я задеваю их краешком луча своего фонарика. Гора по левую руку кажется угрожающей. Вскоре грунтовка истончается, сужается, а потом поднимается на склон, и мы карабкаемся наверх. Дыхание вырывается резкими толчками. Поля остаются позади, джунгли вновь возвращаются. Сперва это приносит облегчение, но потом чахлые деревья с ветвями, похожими на чудовищных голодных пауков, не дают пройти. Они пахнут вырытыми из земли корнями и мхом. Приходится продираться меж колонн бамбука, через жуткие сплетения пальм и завесы резиновых на ощупь лоз. Здесь есть ручьи, я слышу, как они сбегают по камням.

Ночью джунгли непроходимые, непостижимые и дезориентирующие. Я ничего не вижу, кроме ослепляющих лучей наших фонариков. Земля неровная, из нее торчат камни, так что идти тяжело, у меня сильно ноет поясница. Сверчки вопят, ища себе пару. Они потирают крылышки о лапки, и получается неумолчное жужжание. Шипят какие-то насекомые. А еще животные. Много животных. Куда бы я ни посветила фонариком, я вижу смотрящие на меня глаза. Каждый раз: «Вайра? Это она? Она здесь?» Но большинство слишком маленькие. Либо внизу, на земле, либо высоко, жутковато таращатся на меня с веток. Я не раз слышу, как Дольф стонет, споткнувшись. Замечаю, что протягиваю руку, чтобы поймать его. Точно так же другие люди протягивали руку мне, и я почти улыбаюсь. Но потом отпускаю его руку, вдруг почувствовав неловкость и злость, и неистово разгоняю москитов.

Мила идет впереди, бешено рубя мачете, и наверное, я спрошу, куда мы, ради всего святого, идем. Но только открываю рот, как слышу собачий лай. Мила быстро поднимает руку. Снова лает собака, Мила тихонько посвистывает. Через несколько секунд ей отвечает другой свист, потом шорох подлеска. Сквозь кусты проламывается мужчина, и мы с Дольфом инстинктивно придвигаемся поближе друг к другу. Незнакомец невысокий, примерно как Мила, на полголовы ниже меня и головы на две ниже Дольфа. Вид у него серьезный, фигура грузная, глаза почти скрыты в глубоких морщинах. Мужчина настороженно смотрит на нас. Я быстро опускаю фонарик. Не пойму, сколько ему лет. Он старше, чем показалось сначала. Старше, чем Агустино. На нем футболка с логотипом клуба «Бока Хуниорс», джинсы и рваные кроссовки. Он жует комок листьев коки размером с кулак. Вокруг губ въевшиеся зеленые пятна, на плече висит дробовик. За поясом мачете. Вокруг ног сопят два терьера, похожие на крыс.

Незнакомец и Мила быстро и отрывисто переговариваются. Я хмурюсь, пытаясь разобрать слова, но скоро теряюсь в незнакомых звуках. Зудение насекомых постоянно звенит на фоне. Они говорят на кечуа. Местный язык вообще-то гуарани, но здесь многие его не знают. В восьмидесятых, во время тяжелого экономического кризиса, с altiplano (холодных плоскогорий недалеко от Ла-Паса) людей переселяли целыми деревнями. Они были бедны. Это люди обветренных коренных горских народов, инкской и доинкских культур. Они говорили на разных языках. Правительство сказало, что хочет перераспределить богатства, обещало, что здесь, в низинах, будет проще и выгоднее обрабатывать землю. Но разрыв между горцами (collas) и людьми с более богатых восточных равнин (cambas) был значительный и непростой. Мила, Агустино, дети, многие гордые, закаленные жители местных деревень… говорят на кечуа. Они не любят рассказывать о своем происхождении.

Я смотрю то на Милу, то на мужчину. Они молчат, незнакомец хмуро, почти враждебно буравит взглядом свои кроссовки. Я гляжу на его опущенную голову, на приглаженные черные волосы. Может, он из тех охотников, которые порой мчатся на мопеде мимо хижины курильщиков с перекинутым через сиденье убитым ягуаром? Джунгли вокруг зловеще шелестят.

Мила вздыхает, наконец поворачивается к нам.

– Альфредо охотится здесь уже много лет. – Одна из собак обнюхивает ее сапог, и Мила ее отпихивает. – Он знает эти места.

Я пытаюсь прочитать выражение ее лица. Я знаю, что она думает об охотниках. Но еще знаю, что с некоторыми работает не один год. Пытается донести до них, что нельзя отстреливать исчезающих животных. Мила даже добилась некоторых успехов. Но сколько бы она ни приложила усилий, не удается запретить людям охотиться. Она даже не может запретить им заходить на территорию заповедника. На частной территории охотиться запрещено, но не запрещено пользоваться водными путями. Наши лагуны и реки принадлежат народу – ну естественно, ведь так и должно быть? Мила делает долгий, глубокий вдох. Ну что же ты! Что он сказал? Мой взгляд в тревоге перебегает с нее на Альфредо и обратно.

– Прошлой ночью, – продолжает она, – он видел маленькую пуму вот тут, на тропинке.

– Она жива? – вскрикивает Дольф.

Он схватил меня за руку. Я благодарна ему за это.

Я замечаю, что у меня трясутся ноги.

Мила коротко кивает.

– Чуть ее не подстрелил.

– Но не подстрелил же? – восклицает Дольф. – Не подстрелил?

Когда Мила снова кивает, я думаю, что сейчас рухну в обморок.

– Сказал, если бы она напала, он бы выстрелил. Но пума просто исчезла в лесу, Альфредо ее отпустил.

Я поворачиваюсь к Альфредо, киваю:

– Gracias. ¡Gracias! Pachi!

Он поднимает глаза и встречается со мной взглядом – всего на секунду. Глаза добрые, и мне вдруг кажется, что он похож на Тома.

Альфредо широко улыбается, поскольку я сказала «pachi» – спасибо на местном варианте кечуа.

Он сразу кажется на несколько лет моложе, и я улыбаюсь в ответ. Может, он в жизни не убил ни одного ягуара. Может, он просто живет здесь со своими собаками. А может, у него семья в городе? Вдруг у него грудные дети? Может, он пытался обрабатывать землю, но его вытеснили транснациональные, мало платящие, работающие на рабском труде корпорации с крупными контрактами, о которых говорила Мила? Альфредо снова говорит, на этот раз на испанском, яро жестикулируя, но из-за комка листьев коки у него во рту и бешеного темпа речи я ничего не понимаю, как и Дольф, который так силится что-то разобрать, что кажется, будто у него вот-вот будет аневризма. Наконец Мила смеется:

– Он говорит, сегодня мы можем пойти с ним и поискать ее, если хотим.

– Да! Я быстро киваю.

– ¡Sí! – восклицает Дольф. – ¡Por favor!

Мила улыбается.

– Entonces, ¿vamos, Alfredo? Mis hijos quieren encontrar un puma[72]72
  Ну что ж, тогда идем! Мои дети хотят найти пуму.


[Закрыть].

Мужчина, повеселевший, тоже улыбается и свистит собакам. Потом пускается в путь быстрым шагом. Мы следуем за ним, петляя, забираемся все выше по склону горы, слышим бормотание водопадов, мрачный шепот листвы и возбужденные вскрики хищников на охоте. И может быть, думаю я, среди этих кишащих жизнью зарослей где-то бродит маленькая сероватая пума с большими, слегка дурашливыми зелеными глазами.

На следующее утро вижу, как Дольф завтракает один, и молча подсаживаюсь к нему. Он поднимает на меня красные глаза. Мы много часов бродили в темной чаще с Альфредо и его собаками. Когда вернулись в лагерь, небо уже начало приобретать мандариновый оттенок. Пуму так и не видели.

– Она ходит за нами по пятам, – печально смеется он, трет лицо и вытягивает натруженные ноги.

Я смотрю вниз. Сапоги ему малы. Дольфу пришлось срезать носки старых сапог, а пальцы ног замотать скотчем. Мы молча сидим бок о бок и наблюдаем, как Мороча несется через патио. Утро поразительно ясное, деревья как будто особенно ярко сияют, режут воспаленные глаза. Длинный и цепкий хвост Морочи и волоски над ее розовой мордочкой в форме сердечка распушены, словно она заставила одного из обожающих ее волонтеров все утро начесывать ей шерсть против роста.

Позавтракав, мы вместе выходим из столовой. Нам не особенно хочется терпеть болтовню хоть на секунду дольше, чем необходимо. Мороча взвизгивает, и сначала мне кажется, что это она радуется нам, но тут вижу ковыляющего навстречу Теанхи, измазанного фекалиями. Он взял моду нырять в сортир головой вниз, к вящему ужасу всех, кто не присутствовал при бесчинствах, которые устраивала вывалявшаяся в дерьме Панчита. Я улыбаюсь, зная, что свинья им гордилась бы.

Мороча, которая, видимо, считает и Теанхи, и фекалии предельно привлекательными, бросается за его рыжим хвостом. Носуха разворачивается и яростно пищит ей в лицо. Теанхи удивительно шустрый для своего немалого веса. Он нашел способ пролезать в спальню Агустино, и это было для животного очень приятным открытием. Именно там хранится хлеб, который раздают за завтраком. Мороча отпрыгивает, цепляется хвостом за веревку, которая висит возле столовой, и начинает на ней бешено раскручиваться. Я не могу не рассмеяться при виде этой вращающейся черной пушистой кляксы. Теанхи явно не знает, что делать. Когда обезьяна останавливается и, шатаясь, приземляется в середине патио, раскидывая руки, чтобы кого-нибудь обнять, носуха несется на нее. Мороча успевает отскочить, но позади нее столпились волонтеры в шлепанцах. А они раза в два уступают ей в ловкости. Волонтеры все это время с жадным интересом наблюдали за спектаклем. К сожалению, они не сумели верно просчитать ситуацию, и теперь разъяренная толстая носуха летит прямо на них. Все орут.

– Не бегите! – кричу я, но они не слышат.

Теанхи объят небывалым гневом. Один особенно неповоротливый паренек, визжа от ужаса, спотыкается о валяющийся кирпич и, раскинув руки и ноги, падает в грязь. Я прыгаю к нему, но Осито, только что вышедший из столовой, добегает первым, так что Теанхи все же не успевает отхватить кусок ляжки незадачливого волонтера. Осито удается подхватить носуху на руки. Теанхи надежно спрятан у него за пазухой. Я с легким уколом грусти наблюдаю, как волонтеры начинают ворчать, что это «опасно для здоровья», «ненормальных животных надо держать в клетках». Мороча завороженно смотрит на них с крыши спального корпуса. Листовой металл так и блещет на солнце. Фаустино, сидящий на противоположном краю крыши, с отвращением зыркает на Морочу. Хвост его в защитном жесте обернут вокруг лап, будто он боится, что она и его попытается обнять. А вот Коко никогда, никогда не попытался бы его обнять.

– Понимаю, – говорю я, когда он сползает с крыши и угрюмо плюхается ко мне на колени. – Никакого уважения.

Фаустино согласно кряхтит, почесывая колючую бороду. Я чувствую медленное биение его сердца и слабую вонь горелой шерсти: опять опалил бороду о пламя свечи. Я запрокидываю голову и смотрю на ослепительно-синее небо. В вышине проплывает стая ар с раскрытыми алыми веерами хвостов. Я уже хочу опуститься на скамью, но тут слышу вдалеке:

– Вайра!

– Она здесь!

Мы с Дольфом хватаем друг друга за руки. Время останавливается. Всего на один удар сердца. А потом я аккуратно запираю Фаустино в «Санта-Крусе», стараюсь успокоиться, ровно дышать, и движусь на галдеж, доносящийся со стороны вольера нанду.

– Она жрет Мэтта Дэймона!

Мы с Дольфом несемся вокруг столовой, мимо звериной кухни и птичника. Дыхание тяжелое, прерывистое. Когда добегаем до нанду, там уже царит полный хаос. Мэтта Дэймона (Мэтта или Дэймона – никто на самом деле уже и не знает точно) она не сожрала. Но нанду перепрыгнул через забор и теперь каким-то образом оказался в загоне свиней. Панапана и Панини бегают вокруг его ног и визжат. Мэтт Дэймон поднимает внушительные крылья и шипит, жидкое оперение у него на голове встрепано и торчит во все стороны. Этот нанду с меня ростом, шея длинная и тонкая, как кочерга, а широкая, красивая, покрытая перьями задница раскачивается туда-сюда. Панапана и Панини не больше терьеров Альфредо, но Мэтт в отчаянии крутится на месте. «Вытащите меня отсюда!» – молят его глазки-бусины. Обитатели птичника в панике вопят и хлопают крыльями. Остальные нанду, слава Богу, по-прежнему в вольере, лихорадочно нарезают круги. Агустино пытается загнать их в маленький деревянный сарайчик, но ситуация явно вышла из-под контроля. Кучка раскрасневшихся волонтеров стоит у забора, не зная, что делать. Агустино тяжело дышит и широко расставляет руки в попытке сбить птиц в стайку, которой можно было бы управлять.

– Она убежала, идите туда! – машет в сторону столовой.

– Помогите ему, – говорю я другим волонтерам, замершим с квадратными глазами. – Но не кричите! Пугать никого не надо.

Тысяча разных оттенков зелени, острых как стекло, расплываются перед глазами.

Она жива. Она жива. Она здесь!

Дольф хватает меня за руку. Но только мы заворачиваем за звериную кухню, как слышим сразу с трех сторон:

– Вайра!

– ¡Aquí!

– Куу-ии, куу-ии, куу-ии!

Дольф резко разворачивается. Я не успеваю его остановить: он бросает мою руку и бежит обратно к птицам. Я стою одна, а весь мир кружится. Туманные листья сливаются в калейдоскоп цветов, и я делаю долгий, медленный вдох. На землю мягко опускается серебристо-белое перышко. Оно устраивается среди перегноя. В вышине облака движутся по ослепительному небу. Где ты, принцесса? Сердце бьется в одном ритме с тропическим лесом и его океанским пульсом. Вайра где-то здесь. Я поворачиваюсь и иду. Мои руки очень спокойные. Я иду по тропинке за туалетами. Звуки джунглей, привычные каждодневные разговоры затихают, и остается только стук моего сердца. И стук ее сердца где-то неподалеку. Я осторожно прохожу по мостику, доски которого прогнили внутри и проминаются, потом поворачиваю за угол. Я на распутье. Заросли бамбука загораживают небо. Я знаю, где нахожусь. Если пойду налево, окажусь в обезьяньем парке. Здесь на деревьях закреплены веревки и платформы, здесь обезьяны учатся быть обезьянами. Если поверну направо, дойду до загона, где живут два олененка: Бэмби и Рудольфо. А прямо – карантин. Я минуту раздумываю, прислушиваюсь к зову сердца и потом иду прямо.

Я никогда раньше не была в карантине. Первое правило, которое вдалбливает нам Мила: никогда, ни в коем случае не ходить в зоны заповедника, где нет заданий. Это правило введено для безопасности (для нас и для животных) и ради спокойствия подопечных. И тем более нельзя ходить в карантинную зону. Здесь держат только поступивших животных, больных, травмированных или все сразу. И если Вайра добралась сюда первой, значит, она ищет еду. Как же иначе? В карантине живут самые беззащитные.

– Princesa? – пробую позвать я, выходя на широкую открытую поляну.

Быстро окидываю ее взглядом, внимательно изучаю. Поляна размером с большой теннисный корт, обнесена шатким заборчиком по пояс. Внутри ряды маленьких временных клеток. По утрам здесь работает Сэмми, и я жадно слушаю ее истории про обитателей карантина. Про Шакиру, крошечную амазонскую попугаиху, по уши влюбленную в Элис, детеныша ленивца размером с два кулачка. Про трех черепах, которые каждый день убегают. Шелли Минелли, Шелли Раффаэлли и Шелли Макиавелли. Про тапира, у которого пунктик: сосать пальцы волонтеров. Херберта Иезекииля. Его чуть не съела одна семья, живущая в городке. И наконец, здесь еще два детеныша пумы. Их нашли в клетке на рынке в большом городе. Сэмми говорила, что Хуан и Карлос не больше моего предплечья, покрыты рыжеватым пятнистым пушком. Они играют друг с другом, носятся по клетке и могут часами мяукать. Она дает им молоко из бутылочки, и котята тычутся мордочками ей под рубашку, считая Сэмми мамой.

Я остаюсь за забором. На поясе болтается веревка, которую я теперь всегда ношу с собой на случай, если Вайра объявится. Несколько облаков, явившихся ниоткуда, закрывают солнце. Я дрожу, по позвоночнику пробегает холодок. Слышу шелест перьев и тихое мяуканье (это, наверное, Хуан или Карлос). Земля вокруг ног все еще влажная от утренней росы. И вдруг я больше не слышу котят. Наступает неумолимое затишье. Не слышно ничего.

Вайра в каких-то двадцати метрах от меня. Ее шерсть почти того же цвета, что тени. Она худющая, как жердь. Выглядит так, будто несколько месяцев голодала. Ребра торчат, морда осунулась. На бедре замечаю глубокий порез, из которого идет кровь. Кровь и на ушах, и на носу. Господи, неужели это Вайра? Но тут она поворачивается, и я вижу глаза. Даже на расстоянии замечаю, что они зеленые.

– Вайра, – шепчу я и делаю шаг вперед.

В голове только одна мысль: это она, она здесь, это действительно Вайра, самое красивое существо, что я видела в жизни! Я делаю еще инстинктивный шаг вперед. Ее зрачки расширяются, потом сужаются. Она меня помнит. Она должна помнить. Должна знать, что я несколько месяцев думала только о ней. Пума прижимает уши. А потом они будто совсем исчезают. Неужели не помнит? В ее глазах резкий, крадущийся страх. Она такая маленькая. Вайра отступает, как делала много раз при мне, но сегодня я в панике снова шагаю к ней, выставив вперед руки в некой безумной, безмолвной мольбе. В джунглях повисает мертвая тишина, полог зелени обвисает, кожистые листья почти касаются моей шеи, будто говоря: «Ну ты идиотка». Я даже не осознаю, что веревка по-прежнему в руках. Снова открываю рот, чтобы позвать ее по имени, но не могу издать ни звука, потому что в этот момент Вайра замечает веревку, и я слышу глубокое утробное шипение. Она загнана в угол, как дворовая кошка, попавшая в западню. За спиной забор, а за ним клетки, сверху полог листьев, а я перед ней. Глаза вспыхивают ярко-зеленым, потом становятся черными.

Я не вижу, как она бросается на меня, но чувствую. Ее пасть смыкается, блестят зубы, вырывается рык. Боль. Где-то боль. Кровь. Капли падают, оставляя на сапогах красные пятна. Пума съеживается, тощая и одичалая. В глазах жуткая паника. Вайра. Это я. У меня нет времени. Откуда-то со стороны ворот доносится крик, потом топот. Она пятится, рычит на что-то за моей спиной. Потом убегает. Лапы будто не касаются земли. Через забор, через нагромождение клеток, опять через забор и обратно в джунгли.

Деревья смыкаются вокруг нее, Вайра проскальзывает за простыню бамбука, хвост описывает дугу, а потом исчезает, будто ее и не было.

Агустино держит иглу. За его шею цепляется Дарвин, детеныш размером не больше белки и с шерстью того же жжено-красного цвета. Фаустино тоже здесь, устроился среди балок под крышей. «Медпункт» заповедника – это просто-напросто кладовка. Старая одежда, одеяла, москитные сетки и наряды (которые достают по особым случаям) отделены от медицинских принадлежностей только потрепанной занавеской. День прошел как в тумане. Мы расставляли для Вайры ловушки в окрестных зарослях, а теперь начинает смеркаться. На лбу у Агустино фонарик, на скрипучем столе мерцает свеча. Фаустино жадно смотрит на горячий огонек и в предвкушении поглаживает бороду. Тени пляшут на его шерсти, на земляном полу, на моем предплечье. Я не могу на это смотреть. Кожа начинает приобретать фиолетовый цвет. На руке шесть глубоких ран: две на большом пальце и четыре на предплечье. Я вижу крошечные шарики желтого жира там, где Вайра пробила кожу. Ладонь сбоку онемела. Может, зубы задели нерв или сухожилие.

– ¿Lista?[73]73
  Готова?


[Закрыть] – спрашивает Агустино.

В руках его поблескивает очень длинный и острый шприц. Я сглатываю. Кажется, меня сейчас вырвет.

– Будет очень больно?

Агустино смотрит на меня.

– Sí.

Дарвин широко раскрыл влажные глаза.

Здоровой рукой вцепляюсь в крышку стола.

– Ладно.

Агустино подается вперед, тени, ложащиеся ему на лицо, показывают складки, которые из-за постоянных тревог и беспокойства пролегли так глубоко, что мне кажется, они вряд ли когда-нибудь разгладятся. Тут он погружает шприц в первую рану. Я дергаюсь, струйка йода обжигает плоть, оставляет на коже рыжие пятна. Все мышцы тела дрожат, но я смотрю, потому что не могу закрыть глаза. Я прикусываю язык так сильно, что чувствую вкус крови. Кружится голова, меня тошнит, на миг я ничего не вижу. Вверх по руке взбегает огонь. Запрокидываю голову. Зря. Так только хуже. Где-то вдалеке слышу ворчание Фаустино и пытаюсь сказать ему, что я в порядке, но не могу заставить рот повиноваться. Только когда слышу бряканье, означающее, что Агустино положил шприц на стол, удается снова сесть ровно. Я крепко вцепляюсь в рубашку, порванную и жесткую от бурых пятен засохшей крови, будто это поможет не шататься. Теперь Агустино берет набор для наложения швов.

– Mira[74]74
  Смотри.


[Закрыть], – мягко говорит он, касаясь своего правого клыка. – ¿Su diente está roto, no? У нее передний зуб сломан. Вот почему рваная рана. Es por eso[75]75
  Поэтому.


[Закрыть].

Я тупо таращусь на зияющие раны, которые Агустино начинает зашивать. Гротескное сочетание алого, грязно-фиолетового и белого цветов. Я чувствую отстраненность, будто смотрю не на свою конечность. У меня ни разу не было переломов или серьезных операций, но в шестнадцать лет я пролила кастрюльку кипятка себе на колени. В итоге попала в больницу, долго не могла нормально ходить и пропустила несколько месяцев занятий. До сих пор напрягаюсь, когда думаю об этом несчастном случае. На животе и бедрах остались шрамы. Тогда у меня тоже было в чем-то похожее ощущение пустоты. Словно это не мое тело.

Словно о ком-то другом я думаю: а если попадет инфекция? Я точно слышала истории о заражении крови… О том, что люди иногда умирают после укуса животного. Может, надо спросить у Агустино насчет антибиотиков и возможных инфекций. Но не могу решиться. Может, это состояние шока?