Текст книги "Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь"

Все как говорил Гарри. Вся беда у нас в голове. Она не ранит меня и Дольфа настолько, чтобы Агустино пришлось накладывать швы. Но почему-то от этого не легче. Страх не ослабевает. Даже усиливается. Ледяной, непредсказуемый холод пробирает до костей. Свинцово-серые облака обливают нас ледяным дождем, а в лагере негде сушить одежду, нет ни ванны, ни бани, ни горячего душа, никакой возможности согреться.

Я возвратилась в «Санта-Крус» после дня, проведенного с Вайрой. Она сидела в клетке, как ледяная статуя. Не захотела выходить. Я ее не виню. Забираюсь в койку к Сэмми, и мы лежим, прижавшись друг к другу, но даже ее тепло и стопка одеял не могут унять моей дрожи. К сожалению, Фаустино, живая грелка, уже устроился у Тома на койке над нами и совершенно доволен жизнью. Том перебирает струны гитары. Фаустино сидит у него на коленях. Одинаковые рыжие бороды греют им подбородки. Я поворачиваюсь к Сэмми.

– Ты и сейчас думаешь, что самый жуткий день здесь все равно лучше, чем любой день дома?

Она смеется.

– Я знала, что эта фраза еще выйдет мне боком.

Сквозь стену слышу крики, доносящиеся с кухни. Страстные ободряющие вопли Пэдди, отчаянный рев Гарри. «Наверное, снова пытаются испечь пирог», – думаю я, закутываясь поплотнее. С месяц назад Агустино купил духовку. Он с такой гордостью перетащил ее из кузова грузовика. Работает она благодаря двум объемистым бакам с бензином, и, конечно, вероятность того, что она взорвется и снесет тебе лицо, гораздо выше, чем шансы что-то в ней приготовить. Все, что из нее вынимали, было либо горелое, либо недопеченное. Донья Люсия отказывается к ней прикасаться. Но Пэдди вызвался подбодрить зимующих. Как ни странно, помогать ему взялся Гарри.

Я почти засыпаю, веки смыкаются, и тут Сэмми очень тихо произносит:

– Да, и сейчас.

Я открываю глаза.

– В смысле…

Она делает под одеялом какое-то движение, судя по всему, пожимает плечами.

– Ты знаешь, я все думаю о Бобби. Он вернулся в Штаты. Делает кухни людям, которые беспокоятся только о том, как дорого-богато выглядит их сраный холодильник. Я тебе не говорила? Я встретилась с ним, когда была в Америке. Блин, он выглядел ужасно. Будто из него душу вынули. – Сэмми проводит пальцем по старой, потрескавшейся термитной дорожке, накрест прочертившей стену. – И я, естественно, была такая же.

Киваю, смотрю на нее.

– Как думаешь, он сможет вернуться?

Снова это движение. Это она опять пожимает плечами.

– Не знаю когда. Как только устроишься, найдешь работу, жилье, уехать становится сложнее. Когда рассказываешь о заповеднике, на тебя смотрят так, будто ты сбрендила. А когда говоришь, что собираешься вернуться… – Она делает долгий выдох. На лице пляшут тени. – «Найди нормальную работу», – пародирует она. – «Хватит тратить время на всякую ерунду! Защита окружающей среды? Чушь! Стань маркетологом. Все деньги там». – Косится на меня. – Такое ждет тебя, когда вернешься. Ты ведь еще не была дома, да?

Я качаю головой.

– Давно?

– Почти полтора года, – отвечаю приглушенным голосом.

Полтора года.

Я с кривой улыбкой опускаю взгляд и провожу пальцем по бугоркам шрамов на руках – Мила называет их «отметины большой любви».

Глубже всего были те, в карантине. Только тогда пришлось накладывать швы. Остальные – просто царапины, от некоторых практически не осталось следа.

– Как думаешь, ты и дальше будешь сюда возвращаться? – тихо спрашиваю я.

– Не знаю.

Она поворачивается, смотрит на меня. С койки Тома плывут чуть слышные ноты песни Эрика Клэптона Tears in Heaven. Пэдди и Гарри умолкли. В окно проникает аромат теплого пирога. Сэмми улыбается.

– Знаешь, ведь до заповедника жизнь у меня была завидная. – Она смеется. – В школе я стала королевой выпускного бала, представляешь? Во Флориде это кое-что значит. А теперь посмотри на меня!

Я смотрю. Волосы у нее так свалялись, что стали превращаться в дреды. Нос, едва видный из-под одеяла, серый от грязи.

– Я почти устроилась на отличную работу. Собиралась жить возле берега моря. У меня был парень! Родители были вне себя от счастья. Блин. А теперь они считают, что я рехнулась. Может, так и есть. Когда я вернулась, то чувствовала, что схожу с ума. А здесь? Мне кажется, я никогда не была в более здравом рассудке. Понимаешь?

Я киваю. Я чувствую в точности то же. Несмотря на то, как сильно скучаю по родным. Несмотря на холод. Пот. Насекомых. Сортиры. Несмотря на жуткий, жуткий страх и, что хуже, на чувство, что облажалась, которое ощущаю каждый день, когда мы с Дольфом сворачиваем на тропинку меж двух ведьм, а руки горят от сетки заживающих укусов и царапин. Несмотря на все это. Сэмми кривится. Она ничего не говорит, но и не нужно. Она понимает. Как понимает каждый человек в этой комнате, каждый в лагере.

Я переворачиваюсь, зарываясь лицом в подушку, и тут подпрыгиваю, потому что чувствую, как в изножье что-то шевелится. Вдруг из-под одеяла высовывается голова Морочи, покрытая встрепанной черной шерстью. Ее розовое лицо сияет. Она знает, что ей сюда нельзя! Мороча считает «Санта-Крус» личным туалетом. Вообще мы стараемся научить ее жить не в доме. Но тут Сэмми виновато улыбается, а Мороча издает тихую, жалобную трель и своими длинными руками обнимает мою шею.

В конце июля холод наконец уходит, и с новым пылом возвращается зной. Жарко настолько, что кажется, будто пропеклись даже кости. Я хожу в майках и тонких хлопковых легинсах. Они медленно сползают вниз по бедрам, потому что я, сама того не заметив, похудела. Тело стало более угловатым и костлявым. Я очнулась от зимы, как медведица, потирающая глаза после спячки, и такое ощущение, словно передо мной целый мир, ради которого стоит жить.

– ¡Vamos! – восклицает Мила в одну особенно жаркую, душную субботу. – Пойдемте в поход с ночевкой, так? A la laguna. ¿Con el sol y amigos perfectos y Wayrita y Vanesso y todo los gatitos, no?[78]78
  К лагуне. Возьмем с собой солнце и лучших друзей: Вайру и Ванессо, и всех кошек?


[Закрыть] И возьмем всех кошек, так?

Она хихикает, как девчонка. Это редкий, драгоценный момент, когда Мила кажется по-детски беззаботной. Мы смеемся в ответ: я, Сэмми и еще несколько девушек, зимовавших в заповеднике. Две стойкие и трудолюбивые, но безумно грязные австралийки Илса и Рене, Элли, которая курит сигарету за сигаретой и беспрестанно ругается, волоча за собой рюкзак и палатку. Ну конечно, мы не берем кошек, но, может, и берем… Иногда мне кажется, что Мила таскает их повсюду.

Мы отправляемся на юг, через реку, к далекой лагуне под названием Корасон. Но естественно, мы не добираемся до нее. Все, кроме Милы и Сэмми, совершенно не умеют ходить в поход. Кошки любят спать. Большинство волонтеров целый день протирают задницы, ожидая, пока подопечный проснется, а самое энергичное наше упражнение – закидывать в рот полные ложки макарон.

Когда солнце опускается, Мила неохотно признает свое поражение и наконец разрешает нам поставить палатки на колючей каменной осыпи, а потом ведет нас по последней тропке. Когда деревья расступаются, Сэмми хватает меня за руку. Скалы. Скалы! Гигантские, не ниже крон деревьев. Даже выше. Пять, десять – точно не знаю.

– Едрить твою, – бормочет Элли.

Я провожу ладонью по одной из скал. Трогаю ее мягкую, песчаную кожу. Не знаю, как давно она здесь. Со времен динозавров? Скалы стоят друг напротив друга, будто на конференции, совершившейся тысячелетия назад, и в угасающем свете сияют золотом изнутри. Откуда-то доносится слабый звон водопада.

Мила начинает карабкаться первой. Остальные вскоре следуют за ней. Кроссовки отчаянно скребут по камням.

Наверху замираем, не говоря ни слова. Мы оказываемся на выступе в тридцати или сорока метрах над землей. Другие скалы повернулись к нам, пятнышками проглядывают сквозь полог листьев, который тянется, сколько хватает глаз. Солнце закатывается, и розовые полосы становятся красными. Я замечаю туман, который с каждой минутой темнеет. Он похож на дым. Джунгли тянутся, тянутся, тянутся без конца. Я знаю, что где-то проходит дорога. По ней ползут огни лесовозов. Где-то есть деревня, там сейчас включают генераторы. Я воображаю, что на границе слышимости различаю аккорды попсы восьмидесятых, потому что донья Люсия опять поставила свой единственный диск. Мне представляется, что я слышу рев Искры. Вижу старика Саму: он спит, уложив белый подбородок на лапы. Вайра ходит взад-вперед вдоль забора, а остальные рассеяны среди бурлящего, пятнистого тумана. Лежат, закрыв глаза, или прижимаются к забору, когда мимо скользят дикие кошки. Эта земля потребовала их себе, а они потребовали себе эту землю, которая когда-то давно, когда только образовалась эта скала, была свободной.

Я уже не знаю, что значит это слово.

Свобода – это зелень, тянущаяся во все стороны без конца и края. Свободы больше не существует.

Я думаю о Саме. О том, как он был заперт в тесной клетке, и о том, какой он теперь. Ягуар не получил той территории, какая должна принадлежать ему по праву, но сейчас у него есть вольер, куда более просторный, чем могли надеяться люди, знающие его. Солнце на его морде, гордость в его глазах.

Мы сидим рядком, прижавшись плечом к плечу, запах нашего пота и густой грязи на коже смешивается с запахом песчаной, сухой земли. О чем думают остальные? О доме. Работе. Джунглях. О родных и друзьях, которые сейчас так далеко. Об этой нашей семье. О животных. Сэмми о Ванессо. Может, Илса думает о Леонсио? Это пума, с которой она работает с 2006 года и будет работать, пока они оба не состарятся. Может, Рене думает о Хуане и Карлосе, детенышах пумы? Она познакомилась с ними пару месяцев назад, и они будут лучшими друзьями, пока Хуан не умрет от паразитов, и тогда останутся только она и Карлос. У Элли – Амира. Одна из самок ягуара, которая поселилась в заповеднике, пока меня не было. Элли, как и я, приехала, думая, что задержится всего на пару недель. Теперь она перекроила все планы, перекроит всю жизнь, бросит дом, семью, работу, парней, просто чтобы быть здесь, выводить Амиру из вольера, чтобы каждый день несколько часов та могла побыть дикой кошкой.

Мы начинаем чувствовать: наши лица всегда будут поворачиваться к этим кошкам, сердца при виде их всегда будут биться быстрее. Скала шершавая и холодная. Мы молчим, как в храме.

– Мила, – шепчу я.

Я не знаю, о ком думает Мила. Наверное, обо всех сразу. О всех до единого. Я и сейчас готова повторить то, что я сказала когда-то Тому (кажется, будто много лет назад). Что всех их и всего этого слишком много, невозможно держать все в голове. Слишком. Но… какие тут могут быть варианты? Прежний мир кажется совершенно пустым. Все в нем плоское, и как он может сравниться с тем, что здесь? Где все окрашено в первозданные цвета. Джунгли когда-то приводили меня в ужас. Когда я шла по незнакомой тропинке, было ощущение, будто кровь из мозга вытекает через уши, а вокруг словно выстрелы автомата – непостижимое число бьющихся сердец, которые раскручивают тело и переключают всю нервную систему. Теперь, когда я смотрю с этих скал, чувство прямо противоположное. Мой организм рождается заново.

Мила поворачивается ко мне. От вечерних теней она вся светится золотом и бронзой. Я никогда не смогла бы предложить Миле построить для Вайры более просторный вольер. Слишком много других животных, которым он нужнее, у которых домá куда теснее, которые даже выходить за пределы клеток не могут. Птицы. Искра. Хуан и Карлос, которые до сих пор живут в зоне карантина. Вольер для Юмы мы еще не достроили. Вольер Рупи каждый сезон дождей оказывается наполовину затоплен, так что ему приходится гулять по платформам, чтобы не замочить лапы. На его стопах месяцами развивается грибок. Ванессо… клетка скоро обрушится ему на голову. Сэмми как раз собирает средства на новую. Но у Вайры не будет вольера… а если ей придется кружить, кружить, кружить по одним и тем же тропинкам… Я таращусь на пеструю зелень.

– Надо прорубить ей новую тропинку.

Мила смотрит на меня, пронзительные глаза внимательно изучают мое лицо. Лицо, которое я, глядя в зеркало, узнаю с трудом. Она отвечает настолько мягким тоном, что ее слова трудно переварить.

– Она будет слишком напугана, Лаурита.

Я выпячиваю подбородок.

– Она и так напугана! Ей нужно что-то дать. Какую-то свободу, пусть и не такую, какой она заслуживает.

Мила молчит.

– Вот сделаешь ты ей новую тропинку, – наконец говорит она. – Вайре понравится. А что будет, когда ты уедешь? Что будет в следующий сезон дождей, когда снова не будет волонтеров, а она захочет пройти по этой новой тропе, но ее не смогут туда отвести?

– Я не уеду! – быстро говорю я.

Слишком быстро. Мила горько усмехается и ничего не отвечает.

В итоге я просто говорю без всякой надежды:

– Может, попробуем? Пожалуйста. Тропинки у Вайры короче, чем у всех остальных пум в заповеднике. Я должна дать ей хоть что-то.

Солнце начинает плавиться на горизонте.

Мила вздыхает.

– Кто будет прокладывать твою новую тропинку, Лаурита? Я?

– Я сама, – шиплю я.

Мы каждый день что-то строим. Пытаемся закончить вольер для Искры, для Юмы, сделать что-то для Дарвина и Морочи, а еще нужен дом для четырех новых носух, а возможно, и для Теанхи, потому что он с дьявольским упорством пытается покалечить любого волонтера, опрометчиво обувшего шлепанцы. Нам нужно поддерживать противопожарную преграду: кто знает, вдруг в этом году тоже будут пожары? И когда мы наконец примемся за птичник?

– Клянусь, я буду вставать пораньше. Дольф поможет.

– Я тоже! – тонким голосом поддерживает Сэмми, сидящая на дальнем краю выступа и слушающая наш разговор.

– И я! – добавляют Илса, Рене и остальные девушки.

Я чувствую волну тепла.

– Бляха муха! – восклицает Элли, сжимая мою ладонь. – Я в деле. Но только, – она предупреждающе поднимает указательный палец, – если поклянешься, что не позволишь Дольфу размахивать мачете рядом с Милой.

Элли тычет Милу в бок, и та смеется. Лицо Милы разглаживается, и она качает головой, не в силах противиться. В прошлый раз, когда Дольф взял в руки мачете, оно вылетело из руки и воткнулось в дерево в паре сантиметров от уха Милы.

Потом, когда мы спустились со скал, а солнце совсем исчезло, оставив только полог из звезд и черноты, я ложусь вместе с Сэмми в своей палатке. После слов Милы улыбаться не получается. Когда она смотрит в лица всех волонтеров, я понимаю: она безмолвно говорит: «Вы все уедете. Мне нельзя об этом забывать, да и вам тоже». Иногда это кажется укором, но в основном… это просто как есть.

Даже после того, как я проваливаюсь в сон, мне кажется, ее слова – как сказанные, так и не сказанные – надолго остаются в моей голове, в моих снах.

На новую тропу уходит несколько недель. Мы вместе с Дольфом и девчонками отдаем ей каждую свободную минутку. Осито и Хермансито тоже присоединяются. Их зажигает эта сложная задача, а с мачете они обращаются так искусно, что для нас работы остается вдвое меньше. Когда тропа готова, лежит перед нами, сияющая и великолепная, Дольф оптимистично называет ее «Скоростное шоссе к раю». Мы празднуем успешное завершение: перекусываем свежими плодами motoyoé, которых нарвали мальчишки. Они терпкие, с лимонным привкусом. Мы сидим на дереве у лагуны, свесив ноги, и смеемся. Осито пытается попасть в Дольфа старым, сгнившим плодом, а я стараюсь не волноваться. Не представлять, как мы застрянем с Вайрой здесь, так далеко от клетки, не позволять предостережениям Милы испортить всю затею. Тропа вышла замечательная. Она в длину больше полутора километров. Это новые джунгли для нас, для нее. Возможно, когда Вайра была свободна, она заходила сюда, к северу от клетки и бегуна, только без нас. Она никогда не бывала здесь с нами.

На следующий день я иду впереди Вайры, а Дольф с веревками позади, и когда сворачиваем к началу Скоростного шоссе, новому, незнакомому, непредсказуемому, – сердце начинает бешено колотиться. Я вижу, как затуманиваются ее глаза, и на секунду замираю в нерешительности. На морде Вайры мелькает страх. В желтеющих лучах солнца она кажется рыжевато-коричневой, охристой. Замешательство. А потом все остальное. Она взбудоражена, не верит своим глазам. На мгновение – вспышка упрямства, но только на мгновение. На ее место приходит что-то, что мощно ударяет мне в живот. Кажется, будто я лечу. Доверие. Доверие между нами, которое мы так часто рушили и восстанавливали. Вайра поднимает голову, смотрит мне в глаза. А потом мы вступаем на тропу. Вайра не рычит и не ворчит. Она потрясенно идет молча.

Примерно на середине пути мы приходим к залитому солнцем, мощному старому дереву, упавшему по правую сторону от тропы. Вайра, пошатываясь, вспрыгивает на него, чуть не отрывая Дольфа от земли. Я осознаю, что смеюсь. Понимаю, что напряжение, которое я носила в себе, растаяло, как и напряжение Вайры. Она расслабленно лежит поперек ствола, лапы свисают, глаза широко раскрыты и смотрят на великолепные осколки неба. Краем глаза я вижу Дольфа. На его лице тоже глуповатая улыбка. На моих губах держится соленый вкус пота и счастья. Пума переворачивается, снова переворачивается, длинная тень рисует на земле ее грациозные очертания. Не принцесса. Королева. Серебристая шерсть лоснится. На ней пятнышки света, накрест прочерченные тенями.

– Я люблю тебя, – тихо говорю я надломленным голосом.

Она выгибает шею, подставляя ее солнышку. На шерсти изогнутый золотой мазок света. Мы обе наблюдаем, как через клочок неба скользит орел. Поверить не могу, что только сейчас собралась с духом и сказала это вслух. Вайра поворачивается ко мне и мягко подергивает хвостом, соглашаясь: «Я уже давно знаю, что ты меня любишь». Она кладет щеку на обе лапы и смотрит на меня. В глазах удивление. Вопрос. Где-то в вышине орел исчезает, теряется в облаках.

Только что на небо вышла полная луна, ее лицо круглое, бледное, твердое, как монетка. На дороге так светло, что нам не нужны фонарики. Когда Сэмми останавливаются, черты ее лица видятся резкими, почти синими. Я слышу лягушек. Могучий хор трещащих сверчков. Мягкое прикосновение бриза. Мрачная чернота деревьев по сторонам дороги – плотная, непоколебимая. Неподалеку из теней выскальзывает силуэт. Наверное, змея или ящерица. Впитывает последнее тепло, которое еще держится в асфальте. Но Сэмми отвернулась, так что она не видит этот силуэт. От меня тоже отвернулась. На мгновение подруга замирает, не издавая ни звука. А потом начинает рыдать. Она безутешно, громко плачет, по ее некрасиво скривившемуся лицу текут слезы. Изгиб ее щеки, такой бледной в темноте, блестит в лунном свете. Густые волосы трясутся, сильные плечи дрожат. Я смотрю на нее. Не знаю, что делать. У нее как будто разбито сердце.

– Они снова хотят запереть его в этом сраном птичнике! – рыдает Сэмми, задыхаясь. – Хотят забрать у него свободу! И скорее всего они своего добьются!

Я так сильно стискиваю зубы, что вверх по челюсти пробегает боль. Группа волонтеров объединилась в организацию, которая называется ВПООЛ. Это расшифровывается как «Волонтеры против особого отношения к Лоренцо». Они уже несколько недель качают права, но пика их недовольство достигло сегодня, когда Лоренцо чуть не отхватил их лидеру ухо, просто за то, что парень пытался помочь Сэмми снять сапог. Я бы посмеялась, если бы не хотелось орать во всю глотку.

Она подгибает колени, а потом падает на влажную, в легкой росе траву. Я даю Сэмми сигарету, но она только держит ее в дрожащих пальцах.

– Разве они правы?

Я медленно сажусь напротив, провожу рукой по асфальту, проверяя, есть ли рядом еще змеи. Ни одной не обнаружила, зато асфальт теплый и заземляющий. Я загребаю пальцами несколько камешков и сжимаю их, пока маленькие грани не впиваются в ладонь.

Раньше я боялась Сэмми. А теперь она, похоже, стала самой близкой в моей жизни подругой.

Я таращусь на нее, на некрасиво сморщившееся от рыданий, грязное лицо, на фигуру, влажный съежившийся на траве комок. Наверное, за эту дружбу я должна благодарить Вайру. Снова и снова она учит меня, что, наверное, сближаться с кем-то всегда больно. Но оно того стоит. Как бы ни было больно, оно того стоит.

Есть ли смысл так страдать из-за Лоренцо? Я представляю, как он, полный восторга, облетает вокруг самых высоких деревьев. Его крылья раскрываются и складываются, как кузнечные мехи, его ликующий крик раскалывает восхитительный голубой небосвод. Я представляю, как он прижимается к рубашке Сэмми, у самого ее сердца. Теплый и уютный после целого дня свободы, когда он сам добывал себе ядра кокосового ореха и любимые фрукты. Как он выступает судьей в волейбольном матче, нетерпеливо вертясь на высокой ветке, и как при каждом броске мяча зрачки его сужаются. Как он гонится за Сэмми вдоль дороги, без остановки визжа, почти влетая в бок лесовоза. И сколько часов мы каждый вечер тратим, чтобы загнать его спать вместо того, чтобы работать. Остальные ары завистливо точат клювы о решетку птичника. Шальные Глаза танцует, чтобы получить внимание, хотя бы малую толику того, что получает Лоло. Наконец я представляю, как Сэмми садится в самолет, а Лоренцо, растерянный и одинокий, ищет любимую среди пустых лиц, заполонивших патио.

Стоит ли он таких страданий? Правильно ли это? Я не знаю.

На следующее утро, проснувшись, я слышу вопль со стороны птичника. Когда добегаю, по пути натягивая сапоги, то резко останавливаюсь. Перед птичником собралась небольшая кучка людей. Они, как и я, замерли, не в силах вымолвить ни слова. Мила внутри. По щекам текут слезы. Она в птичнике, в дальнем углу, ближе к задней стене. Пятая клетка. Там живет Такнельзя, а с ним три крошечных, дружелюбных попугайчика по имени Пика, Пико и Пики. Я вижу, как Большой Красный слепо таращится сквозь решетку, наклоняя голову то туда, то сюда и беспокойно приплясывая. Ромео и Джульетта тоже заглядывают внутрь, не издавая ни звука. Лоренцо наблюдает снаружи. Его выражение прочитать невозможно.

– Что… – начинаю я, но не заканчиваю фразу.

Я вижу, что пятая клетка пуста. А еще замечаю, что в заборе сбоку, ближе к задней стенке и их ночным клеткам, зияет дыра. Ее не могло проделать животное. Она прямоугольная. Ее вырезали. Вырезал человек. Моя рука взлетает к губам: до меня доходит, что произошло. Здесь птичник граничит с джунглями. Сюда кто-то мог дойти по нашим тропам. Рыбаки, браконьеры, черные лесорубы. Кто-то, кто знает нашу территорию. Я уже несколько месяцев нахожу на некоторых тропах пустые патроны от дробовика. Окурки возле лагун. Пивные банки возле клетки Ванессо. Я в ужасе смотрю на Милу. Волосы растрепаны, лицо бледное. Агустино стоит без движения, рука вцепилась в плечо Осито. Оба выглядят так, будто их сейчас вывернет. Меня, наверное, тоже.

Прочесываем рынок. Прочесываем деревню и городок. Рыщем по улицам, ищем Такнельзя, Пику, Пико и Пики. Мила и Агустино подозревают, что их уже продали, и мы не сможем их вернуть, но следующие несколько дней, недель, месяцев, всякий раз, как я заворачиваю за угол в городе, мне кажется, что вот-вот услышу заставляющий обернуться крик «Так нельзя!» или замечу мягкие крылышки трех полностью зеленых амазонов, у одного из которых клиновидная голубая манишка. Но это только мечты. Мила и Агустино правы. Попугаи исчезли без следа.

Мы только вернулись из Порнобара в Санта-Марии и отчаянно хотим пирога. Луна светит на столовую, пятнами освещая кирпичи пола, белые, как кости, даже с голубоватым отливом. Над нашими головами нависают темные потолочные балки, среди которых прячутся крысы, тараканы и наверняка Теанхи. Из кухни доносится переливчатое хихиканье. Мы с Томом переглядываемся. Единственная свеча мерцает на шатком дальнем столике, за которым мы сидим. Ее огонек отбрасывает тени на бороду Тома, которая за прошедшие месяцы будто еще сильнее порыжела (возможно, из-за соседства с Фаустино). У меня во рту вкус рома и слишком большого количества сигарет. Ноги гудят после долгого пешего пути домой, но я чувствую блаженное пьяное счастье.

Гарри слишком быстро выбегает из кухни, спотыкается об одну из скамей и, как ядро, несется на пол, увлекая за собой Сэмми. Они лежат вповалку и истерически хохочут. Я закатываю глаза, Том усмехается. На нем футболка Бобби с надписью «УЛЫБНИСЬ!», и Том ее носит не ради прикола. Кожа у него по-прежнему такая бледная, что аж светится, а на мускулистых предплечьях хорошо видны веснушки. Но тут я замечаю, что глаза влажно поблескивают. Не задумываясь кладу руку на его ладонь. Она теплая.

– Все нормально? – шепчу я, лишь слегка запинаясь.

Том кивает, вытирая глаза. Он с трудом сосредотачивается. Отважно пытается улыбнуться. Я выдавливаю ответную улыбку, хотя внутри тошнотное ощущение. Вспоминаю, что до сих пор держу его ладонь, и поскорее убираю руку, но с некой грустью запоздало успеваю заметить, как приятно прикасаться к нему.

– Достали все-таки? – бормочет он, и секунду я не могу уразуметь, кому он говорит.

Сэмми, задыхаясь, хихикает, встает и помогает Гарри подняться. Они плюхаются на скамьи рядом с нами, и подруга брякает что-то на стол.

– Та-да!

– Пирог, – бормочу я.

Гарри опять вскакивает, воздевает к небу руки и победно возглашает:

– Пирог!

– Ч-ш-ш-ш! – шипим мы с Томом и тянем его вниз, чтобы сел обратно. Я обеспокоенно оглядываюсь, но во всем лагере царит тьма. Только у нас горит свет – единственный трепещущий огонек свечи.

– Думаешь, он не заметит?

Удивленно смотрю на бисквит с персиком, папайей и арахисовым маслом. Его стырили из сейфа Пэдди, представляющего собой ведро, придавленное кирпичами. Теанхи не доберется. Крысы не доберутся. А вот от Гарри и Сэмми такой сейф не спасает.

– Не-а, – Сэмми благоговейно раздает каждому из нас по ложке. – Мы же взяли всего половину. – Она снова принимается хихикать, держа ложку вертикально. – В любом случае это же для Томми, так ведь? Проводы как-никак.

На лице Тома образуется гримаса.

– Salud, amigos[79]79
  Будем здоровы, друзья.


[Закрыть], – говорит он очень тихо.

Мы поднимаем ложки. Они встречаются над пирогом и звякают.

– Salud, – шепчу я.

– Salud, – эхом повторяет Сэмми.

Гарри безудержно плачет.

Какое-то время спустя по всему столу валяются только крошки. Гарри и Сэмми крепко спят, обнимая головы друг друга. Том смотрит на последний кусок пирога. Потом грустно глядит на Гарри.

– Как думаешь, он справится без меня? – шепчет Том.

Я качаю головой.

– Ведь ты его лучший друг.

– Рядом будете вы с Сэмми. И Ру.

Боюсь, сейчас у меня тоже польются слезы, поэтому упираю взгляд в одинокие крошки от пирога и пытаюсь сглотнуть.

– А как продержишься ты? В Англии, – наконец произношу я шепотом, когда удается взять себя в руки. – Там же не будет кошек! – Пытаюсь свести все в шутку, но смех выходит скомканным.

Том на меня не смотрит. Он разглядывает руки.

– Кошки-то будут.

– Больших нет!

– Точно. Больших нет.

Он поднимает глаза к потолочным балкам, на которых нацарапаны имена кошек. Пару часов назад Гарри достал перочинный нож и вырезал на балках и наши имена.

– Зато я стану ветеринаром, – бормочет Том, пытаясь взбодриться. Потом смеется, обхватывает свою большую голову ладонями. – Лет через пять.

Буравлю взглядом созвездие веснушек на его левой руке. Мне оно напоминает щенка. Или корягу.

– Из тебя выйдет отличный ветеринар, – тихо говорю я.

Он долго молчит.

– Знаешь, – наконец шепчет Том, слегка покраснев и отводя глаза. – Я буду жить недалеко от тебя. В смысле, когда вернешься домой.

Я поднимаю взгляд. Том смотрит на меня. Какое-то время мы просто глядим друг на друга. Наверное, я никогда так долго на него не смотрела. Глаза необычного голубого оттенка. Почти серые, но не совсем. Я сглатываю, чувствую тепло в животе, странное пощипывание кончиков ушей, головокружение. Будто со стороны ощущаю, как наклоняюсь вперед, почти кренюсь, и на миг оказываюсь так близко, что чувствую жар его кожи, его запах, крепкий, слегка обезьяний, похожий на запах от шерсти Фаустино, когда ему слишком жарко. Тело у меня горит. Я еще немного подаюсь вперед.

– Я никогда отсюда не уеду!

Мы резко выпрямляемся. Я смеюсь и, чтобы скрыть красные пятна на щеках, закрываю лицо ладонями. Когда украдкой смотрю на Тома, то вижу, что щеки у него тоже пылают. Гарри хватает меня за руку. Он в полузабытье и едва может оторвать голову от стола. И заплетающимся языком повторяет то, что только что сказал:

– Я никогда отсюда не уеду, ты ведь знаешь, да?

Я ухмыляюсь, похлопываю его по руке.

– Мы знаем, дружище, – шепчет Том.

– Когда-нибудь придется, – фыркает Сэмми, потирая красные глаза. – Это жизнь.

– Ни фига.

Гарри мечтательно смотрит вдаль, и я знаю, что он воображает где-то там Ру (хотя спьяну все перепутал и сейчас глядит в сторону туалетов).

– Никогда. Больше никогда. Не-а. Не могу. И не уеду.

– Ты и правда собираешься остаться навсегда? – Я таращусь на него. – Правда?

Гарри в порыве симпатии кладет щеку на плечо Тома. Их грязные бороды соприкасаются.

– Мой дом здесь, – бормочет он.

Его губы напрягаются всего на мгновение, и в это мгновение я думаю о Гарри, каким он бывает за пределами заповедника. У него родня в Австралии, но он о ней не говорит. Представляю место, где он вырос (никто из нас ничего не знает об этом месте). Я даже думать не могу об отъезде. Одна мысль слишком огромная, слишком ужасная. Но при этом неизбежная.

– Но как же… – неопределенно повожу рукой.

– Чего? – огрызается он. – Тот мир? Да гори он огнем.

– Не знаю, смогла бы я остаться здесь навсегда, – тихо говорит Сэмми. – Вряд ли у меня хватило бы сил. Душевных.

Гарри пожимает плечами.

– А вот у меня не хватит душевных сил, чтобы уехать.

Сэмми обводит взглядом всех нас. Том просто кладет голову на голову Гарри, Сэмми берет Тома за одну руку, а я – за другую. Теперь на его щеках слезы. Настоящие. Я смотрю, как они беззвучно капают на его бороду. Жесткие, мозолистые пальцы переплетаются с моими. В конце концов свеча начинает трещать и гаснет. А мы все сидим и не хотим, чтобы это мгновение закончилось. Лунный свет тускнеет, потом пропадает.

Небо пыльно-голубое, как утиное яйцо, облака истаяли. Я позволяю себе парить, будто невесома. Огромная сфера, обрамленная зеленой короной с зазубренным краем. Мои уши под водой, и я не слышу ничего, кроме приглушенных ударов сердца. Молочная лагуна успокаивается. Я делаю глубокий вдох. Запах лаванды, солнце припекает лицо. Вайра плавает. Я чувствую, как она мощно гребет, лапы создают волны под водой. Мы протянули восьмидесятиметровый бегун над лагуной, чтобы она могла плавать одна. Мне кажется, ей так нравится. Еще один глоток свободы. Если поверну голову, то увижу кошку. Недалеко, метрах в десяти. Глаза горящие, ясные, зеленые, сосредоточенные только на ритмическом пульсе движений. Она подскакивает вверх-вниз, фыркает, пытаясь держать нос над водой. Единая темная линия бежит от ее макушки к самому кончику хвоста. Она гладкая и изящная, как морская змея. Упрямо косится на противоположный берег. Понятия не имею, что ее так влечет. Может, и ничего. Может, ей просто нравится гипнотическое притяжение неизведанного, неизменного берега.