Текст книги "Поражение Федры"

Федра

Первые десять ночей при афинском дворе мне хотелось одного – плакать. Я тосковала по Криту, и не только по родителям и сестре. Я тосковала по дворцу. Никакое мытье не помогало мне почувствовать себя чистой и избавить ноздри от запаха гнили и разложения, пропитавшего дворец.

Кандакия чувствовала то же самое. Она целыми днями на карачках отдраивала полы в наших комнатах, пытаясь оттереть щеткой грязь. Каждый вечер она облегченно вздыхала, но каждое утро пол снова покрывал тонкий слой земляной пыли, и ей приходилось драить по новой.

Тесея я не видела. Быть может, до него доходили слухи о том, как громко и часто я рыдаю. Да и вряд ли он хотел проводить со мной время. Но по Тесею я не плакала: не хватало еще тратить слезы на чудовище.

«Почему ты помогла ему, Ариадна?» – этот вопрос мучил меня, еженощно вертясь на кончике языка. Жаль, сестра не появлялась больше, чтобы я могла задать его ей.

Тем утром я вышла к Тесею на завтрак, поскольку выбора у меня не было. Тесей сказал, что хочет познакомить меня с сыном. Я и представить не могла, что он оставит меня с ним. Позже, уже в своей комнате, я пыталась решить, что из случившегося оказалось хуже всего. При критском дворе женщины завтракали вместе с мужчинами. Здесь явно заведено по-другому.

Я оказалась единственной женщиной в зале и чувствовала себя слабой и беззащитной. Но неожиданно Ипполит всколыхнул мою кровь, наполнил каждую клеточку тела энергией. Перед внутренним взором до сих пор стоит и терзает меня взгляд его ярко-синих глаз. Сказанные им слова крутятся в голове, не давая покоя разуму. Вечером я уснула с мыслями об Ипполите, и он приснился мне – не мужчина, кентавр, с торсом, переходящим в коня, которым он столь умело управлял.

– Он твой пасынок, – напомнила я себе, пробудившись. – Он сын Тесея, его радость и гордость.

Но я помнила, как он смотрел на меня, как бросал вызов своими лазурными глазами. Грозный и разгневанный, похожий на отца и отличный от него, истинный сын моря. Теперь он и мой сын, в то время как всего на пару лет младше меня.

Снизу раздались голоса переговаривающихся друг с другом женщин. Я выглянула в окно, но омытый лунным светом двор оказался пуст. Вернувшись в постель, я думала, что больше не услышу голосов, но шум не прекратился. Я сосредоточилась, попыталась вычленить из общей какофонии звуков хотя бы один голос и чем дольше прислушивалась, тем больше слов разбирала.

– В комнату Адраста одни не ходите. Только по двое. Всегда. Всегда только по двое.

– Дардан – извращенец и любит пускать в ход кулаки. Он побил меня за то, что я плохо застелила постель, но, клянусь, постель была идеальна. И с каждым ударом его глаза разгорались все больше.

– Мрит – тоже извращенец, но тебе больно не сделает. Наоборот, попросит побить его, словно он лошадь какая. Ему нравится притворяться, что ты властна над ним.

Услышав про последнего мужчину, я встрепенулась. Неужели есть и такие? Укутавшись в одеяло, я продолжала слушать наставления женщин друг другу. Некоторые плакали, не в силах говорить.

Я подтянула колени к подбородку и впервые после приезда в Афины вспомнила о трибутке, которой помогла вывести афинян из лабиринта. Так вот что она пыталась объяснить мне при нашем разговоре. Это удел обычных женщин, служанок. Они вынуждены убираться в комнатах мужчин и делать невообразимые вещи. Я сидела в кровати, слушая женщин, и только сейчас осознавала, что их участь гораздо хуже моей. К счастью, Тесей решил, что я его жена только на словах. Но зачем же он тогда привез меня сюда издалека, если не намеревался использовать так, как обычно это делают мужчины? Мне вспомнились крепкие мужчины в обеденном зале. Кто из них любит бить, а кто – быть побитым? И лучше ли оказаться со вторым? Пусть с кнутом ты останешься без синяков, но говорившая женщина права.

Ты все равно безвластна.

Я накрылась одеялом с головой, но отгородиться от голосов не удалось. Сведения эти, полезные им и помогавшие унять боль, ложились на мои плечи непосильным грузом, сминали меня. Я не вынесу столько чужой боли. Мне бы вынести свою.

Голоса звучали до самого рассвета, а потом потихоньку затихли. Почти проваливаясь в сон, я провела рукой по щеке и поняла, что мое лицо залито слезами. Говоривших я не знала, но они стали мне почти сестрами. Я разделила с ними их самые жуткие ночи и наутро проснулась намного мудрее.

* * *

Утром я поднялась и оделась. Служанка еще спала, и, предоставленная самой себе, я выскользнула из дворца и направилась к берегу моря. Мне хотелось выяснить, увижу ли я отсюда Крит – пусть даже крошечной точкой на горизонте. Нет, кругом одни только волны, с силой обрушивающиеся на берег.

– Эти воды вероломны. Надеюсь, ты не решила искупаться.

Вздрогнув, я повернулась и увидела за спиной не кого иного, как Ипполита. Уголок его губ изгибался в насмешливой улыбке. Свободно подпоясанная туника открывала взгляду мускулистый торс. Его кожа сияла золотом, словно он был сыном самого бога солнца. Столь явно обнаженное мужское тело я видела лишь на фресках. Вспомнился сон, где ровно в этом месте на торсе Ипполита его кожа переходила в шкуру коня, и я судорожно сглотнула. Я подумывала о том, чтобы искупаться и смыть морской водой с кожи грязь, но я ни за что не признаюсь в этом Ипполиту.

– Не вероломно ли называть их такими? Ведь ты потомок Посейдона? – спросила я, желая и ему мягко напомнить об обязанностях по отношению к богам, и свои мысли направить в более подобающее русло. Нельзя забывать о богах. Ипполит – мой пасынок, пусть это родство и кажется неподходящим и неподобающим, как мужская туника на хрупких женских плечах.

– Я говорил тебе, что поклоняюсь Артемиде. – Он высоко вскинул голову, его ноздри раздулись.

На секунду прикрыв глаза, я спокойно сказала:

– Я чту всех богов, особенно тех, от кого происхожу: бога солнца Гелиоса и…

– Мне плевать, от каких богов ты происходишь, – оборвал меня Ипполит и засмеялся над моим шокированным лицом.

– Если ты и дальше будешь пренебрегать богами, то они покарают тебя, – попыталась вразумить я его, не желая отступать так скоро.

– Ты и правда в это веришь? – спросил он, вращая что-то в руке. Приглядевшись, я поняла, что это кнут.

– Конечно, – твердо ответила я, не обращая внимания на вспыхнувший внизу живота огонь.

Однако Ипполит уже размашистым шагом шел прочь.

– Только одна богиня достойна поклонения и повиновения, и это Артемида, – бросил он через плечо. – Запомни мои слова: она защитит меня от всех остальных.

Меня бросило в дрожь от его непомерной гордыни, и в тот же самый миг на солнце набежало облако. Как будто мой дедушка Гелиос выразил Ипполиту свое несогласие.

Ночной хор

Мы все – женщины Афин, откуда бы ни происходили.

Послушайте нас. Просто послушайте.

Берегитесь! Вокруг мужчины, которые причиняют нам боль. Мы не хотим, чтобы вы тоже прошли через это.

Алкестид взял меня насильно, когда мне было пятнадцать.

Я гожусь ему в матери, но…

Никогда, никогда, никогда не оставайтесь наедине с Диоскором.

Почему меня никто не слышит? Я хочу быть услышанной. Хочу, чтобы мне поверили.

Меня заставили.

Я не хотела.

И со мной это было.

И со мной.

И со мной.

Со мной тоже.

Федра

И вот лунный цикл спустя от богов по-прежнему ни намека на возмездие Тесею. Я почти не вижу его. И на берег не хожу – не оттого, что избегаю встреч с Ипполитом, а потому что погода изменилась и мне приятнее оставаться в своих комнатах, есть приготовленную Кандакией еду, спать или мечтать о возмездии.

Лежа в постели или преклонив колени перед алтарем, я воображала, каким будет отмщение богов. Каким образом я узнаю, что оно грядет, чтобы стать его свидетельницей, так же как была свидетельницей самого преступления? И сыграю ли я хоть малейшую роль в небесной каре? Мне представлялась оставленная мной в коридоре скрученная веревка, о которую Тесей спотыкается и ломает себе шею. Или не убранный вовремя протухший кусок пищи, которым он подавится и умрет. Подобные мысли я всегда сопровождаю тихими словами: «По воле богов». Какую бы форму ни приняла месть богов, меня устроит любая.

Вдруг пришло осознание, что я должна рисовать. Нельзя и дальше продолжать жить так, чувствуя себя тут ненужной и лишней. Надо оставить свой след и показать, что я здесь своя. Я опустилась возле сундука и вытащила краски. Пальцы задели маленький лабрис, но я сделала вид, что не заметила этого. Стоило же рукам коснуться ярких красок, как меня затрясло, и я поспешно схватила кисть. Почему женщины хотят вышивать, когда могут предаваться такой отраде?

Я застыла у стены, одной рукой держа кисть, а другой задумчиво подперев подбородок. Наносить краски еще не время, сначала надо подготовить стену, предварительно ее побелив. Я медлила не потому, что боялась быть пойманной за этим занятием, – просто боялась сделать что-то не так. Здесь стены неровные, грубее, чем на Крите, не отделанные до конца. Я не понимала, как быть. Может, нужно…

«Хватит, – осадила я себя. – Мне нужно всего лишь нанести на стену побелку. Такое по силам даже чернорабочему». Я подняла кисть и неуверенно сделала первый мазок.

А потом не успела оглянуться, как, подобно ласкающей младенца матери, любовно оглаживала стену кистью с краской. Я наслаждалась ощущением кисти в пальцах и текстуры стены под ней, точно музыкант, извлекающий из инструмента звуки новой мелодии. Я подчиняла стену своей воле, собственному видению и чувствовала себя богом, сотворяющим мир. Простое белое покрытие, сквозь которое все еще просвечивала поверхность стены, для меня равнялось шедевру.

Вскоре я поняла, почему подобное занятие поручали чернорабочим: для него требовалась большая кисть. Моя тонкая кисточка, идеальная для изображения людей или критских быков, в этом деле не годилась. Мужчина с широкой кистью и крепкими руками покрыл бы мою стену побелкой раза в четыре быстрее. Но меня это не волновало. Я красила упорно, не обращая внимания на ноющее запястье, пока тонкие белые мазки, идущие от самого центра, не покрыли всю площадь стены. Низ я закрашивала сидя на корточках, а верх – стоя на кресле. От паров краски кружилась голова, и я заканчивала начатое, ухватившись рукой за спинку кресла, решительно настроенная одолеть эту стену.

Наконец вся стена была покрыта. Покачнувшись, я спустилась на пол и взглянула на дело своих рук. Стена была неровной. Краска легла пятнами, неоднородно. Отчетливо виднелись следы кисточки. Но это была моя стена. Я решила ее покрасить и справилась. И это совершенно точно победа.

Теперь осталось придумать, как эту стену украсить. Об этом я еще не успела поразмышлять. Я могла бы начать роспись с критского быка, на котором уже набила руку, но не могла представлять его, не вспоминая нанизанное на его рога худенькое тело – эта картина до сих пор стоит перед глазами. Нет, нужна свежая идея. Надо показать, что я приняла новый дом. На ум пришел символ Афин – мудрая старая сова, ассоциирующаяся с богиней Афиной, но я не видела ни одной вблизи, поэтому вряд ли смогу верно передать глаза. Отец Тесея Посейдон, с трезубцем в руках, – слишком банально.

После долгих раздумий я решила изобразить море: бьющие о берег синие волны, залитые золотым светом солнца. Подходящий символ: Посейдон, отец Тесея, в паре с Гелиосом, моим дедом. Муж и жена, объединившие богов. Губы дрогнули в улыбке – вспомнился урок, который наш мастер фресок Алессандро давал своим ученикам, не зная о моем присутствии среди них.

– Не забывайте: вы художники, но творите вы для своих покровителей – тех, кто дает вам работу. А чего ваш покровитель жаждет больше всего? Само собой, быть превознесенным. Чтобы личность художника отошла на второй план, а на первом красовался он сам. Как этого добиться? Дать ему почувствовать себя важным. Они считают себя потомками богов. Так сделаем же их богами! Превозношение – в нем вся суть. И именно оно оплатит ваш ужин.

После его слов я внимательно осмотрела наш главный зал – во всем дворце я любила это место меньше всего, в то время как отец его обожал – и отметила мощь и силу критского быка. И в самом деле превознесение. А кого будут помнить дольше: Алессандро, гениального художника, нарисовавшего эти фрески, или царя Миноса, сына Зевса, которого олицетворяет критский бык?

Держа это в уме, я решила сделать акцент на море, а не на солнце в небесах. Возможно, моему супругу будет приятно напоминание о том, что его отец – владыка морей и океанов.

Нанесение красок дарило гораздо больше удовольствия, чем побелка стены. Я получила возможность сотворить собственный океан, изобразить его воды различными оттенками синевы, выделить волны мазками белой и черной краски. Получилось ли у меня передать воображаемый образ? Конечно же, нет. Между ним и реальной картиной зияла огромная пропасть, и, должна признать, я понимала это даже в своем крайне увлеченном состоянии. Но рисовала я с наслаждением, с головой уйдя в творческий процесс, пока уже не перестала различать, где я сама, а где моя работа. Без сомнения, любой человек принял бы меня за наивную дурочку, избалованную принцессу, играющую в художника. Позже я и сама так думала, глядя на стену в пятнах синей и белой краски, словно нанесенной наугад. Но во время рисования, с кистью в руке, я не играла. Я ощущала себя художником.

Я рисовала весь день. Когда я, довольная собой, закончила изображать воду, солнце опустилось уже низко. Холодный воздух напомнил о том, что скоро вернется Кандакия с ужином. И у меня для нее будет сюрприз, хотя она его не одобрит.

Кандакия

Афинский дворец пугает меня. Радует то, что я уже немолода. Все служанки вокруг тихие, как мышки, и ходят чуть ли не на цыпочках. Они носят сандалии на плоской подошве, чтобы не привлекать внимания, и длинные рукава, чтобы скрыть синяки. Я сама не заметила, как последовала их примеру. И, что хуже всего, наконец покинувшая покои Федра тоже ведет себя очень тихо. Никто не обращается с ней как с царицей. Все ее просто игнорируют. Еду и воду ей приношу я, и большую часть времени мы сидим в наших комнатах.

Тесей не появляется. Федре, похоже, невдомек, что с каждым днем ее ценность и важность сходят на нет. Целыми днями она либо рисует свою картину – «фреску», как она ее называет, – либо молится, преклонив колени у маленького алтаря, который сложила в покоях. Дитя бы все изменило, но откуда ему взяться? Федра, наверное, единственная девушка, коротающая ночи в одиночестве. Кроме меня, разумеется, но я уже стара. Она же должна была стать тут царицей.

Однажды, набирая еду в общих кухнях, я услышала, что служанка упомянула имя Федры. Машинально вскинула голову, но тут же ее опустила, не желая привлечь внимания.

– Слыхали? Царица опять крутилась вокруг принца.

– Правда? – отозвалась другая женщина. – По-моему, великовозрастный юнец чересчур много молится.

– Он пока еще только молится, – заметила служанка помоложе, и у меня помимо воли сжалось сердце.

– Вы бы видели, как он на нее смотрит, – засмеялась та, что первой заговорила о Федре. – Вероятно, молится о прощении за то, что предает свою драгоценную Артемиду.

Женщины зашикали на нее, и я поспешила уйти. Говорить в таком тоне о богах, особенно олимпийцах, – навлекать беду. Все это знают. Не то чтобы они вмешивались в наши жизни, слишком занятые делами правителей городов. Но они могут ослепить одной лишь силой мысли. Пожалуй, мне тоже следует принести на наш маленький алтарь подношение.

* * *

По пути в наши комнаты я наткнулась на группу юношей, обступивших кого-то на полу. Сердце на миг остановилось: мне почудилось, я увидела кровавую плоть. Но это оказался их приятель, присевший над парой игральных костей, а за кровь я приняла его красную тунику.

– Ты снова проиграл, Отрей, – весело заявил он. – Богиня удачи по-прежнему на моей стороне!

За крупными спинами и плечами я плохо видела говорившего, но узнала его. А потом заметила еще одного человека в стороне от собравшихся юношей, и он тоже за ними наблюдал. Федра. У меня все внутри опустилось, когда Ипполит выпрямился и направился к ней, а его дружки молча расступились.

– Неужто это наша новенькая принцесса, – сказал он, приподняв пальцами ее подбородок.

– Царица, – возразила Федра, отступив от его руки.

Это было ошибкой, поскольку вокруг них уже сомкнулись мужские тела. Кто-то даже вскрикнул – должно быть, Федра наступила ему на ногу. Я лихорадочно озиралась, не понимая, что делать и к кому бежать.

– Царица, – повторил Ипполит, нахмурившись. – Или дура. Что, возможно, одно и то же. Последняя царственная особа, посетившая нас, также умом не блистала.

– Ты говоришь о Медее? – спросила Федра.

Он кивнул.

– Ужасная женщина. Знаешь, что она сотворила?

Даже я это знаю, хотя подобные вещи обычно не доходят до ушей прислуги. Желая отомстить своему мужу, Медея убила собственных детей. Ее должны были наказать, но дед Медеи, бог солнца Гелиос, перенес ее сюда. Старый царь Эгей принял ее, и рассудили так, что она находится не только под божественной, но и под царской защитой, несомненно заслуженной в постели Эгея.

– Не заблуждайся: отца, в отличие от деда, увлечь до потери рассудка не выйдет, – сказал Ипполит резко и ожесточенно.

– Увлечь? – поразилась Федра. – Я думала, Эгей проявил к Медее милосердие и гостеприимство.

Ипполит засмеялся коротким лающим смехом, сильно напомнив отца.

– Хочешь сказать, гостеприимно пригласил ее в постель? Пока она спит в царских покоях, глотку ей не перерезать.

Федра вспыхнула, и – с ее бледной кожей – запылало не только лицо, но и грудь.

– Я чем-то расстроил тебя, принцесса? – насмешливо протянул Ипполит.

Его друзья затопали и засвистели. Ситуация опять приобретала скверный оборот, и я вновь безнадежно принялась озираться.

– Что здесь происходит? – раздался еще один голос.

В моей душе встрепенулась надежда.

– Ипполит, надеюсь, ты тут не играешь в азартные игры? Ипполит! Где твой отец? – взревел голос, и толпа распалась.

Меня, словно крохотную птаху, отпихнул в сторону здоровяк с небрежно наброшенной на плечи львиной шкурой. Молодежь сбилась возле него, и мы с Федрой воспользовались всеобщей суматохой, чтобы ускользнуть порознь.

Случившееся мы не обсуждали. Я даже не сказала ей, что видела происшедшее.

* * *

В ту ночь, впервые с самой юности, я не смыкала глаз, слушая хор ночных голосов. Правда, услышать я хотела не имя Тесея. Меня интересовал Ипполит. В самом ли деле его преданность богине-девственнице настолько сильна, как он о том заявляет?

К утру я вынуждена была признать поражение. В то время как все его друзья поименно были названы обидчиками, насильниками и извергами, имя самого Ипполита так и не прозвучало. Но я видела, как он пожирает глазами Федру. Столь дикая страсть должна быть где-то утолена, и мне жаль служанку, которая некстати окажется на его пути.

Медея

Мы продолжали готовиться к побегу из Афин, но куда именно держать путь, не знали, и это больше всего тревожило Агнету. Она приступила к осторожным расспросам в кухнях и других местах, где обычно собираются женщины. Сама я не могла выказывать явный интерес. Такова теперь моя судьба: отдаваться на милость одному влюбленному царю за другим? Мне все равно, буду я жить или умру, но сказать это Агнете невозможно. Именно поэтому она собирает свои сведения, а я – свои, отправив Кассандру разузнать, как живется маленькой принцессе во дворце.

Первый вестник неприятностей на «Олимпе» – то, что принцесса не делит покои с Тесеем.

– Возможно, это признак уважения, – предположила Кассандра, принеся мне новость.

– Либо, – отозвалась я кислым тоном, – это знак того, что Тесей привез заложницу, а не невесту.

У Кассандры вытянулось лицо. Для той, кто ненавидит своего мужа, Кассандра временами страдает излишней романтичностью.

Я решила, что не могу более полагаться на соглядатаев. Кассандра сшила мне накидку: длинную, черную, с капюшоном, – это позволяло мне бродить по коридорам ночью, не привлекая внимания. Я походила в ней на летучую мышь, и мне это нравилось.

Летучая мышь – создание ночи. Ночами я тенью, тихо и незаметно, скользила по дворцу. Слушала и смотрела, что происходит за дверями и окнами. Услышанное и увиденное приводило в отчаяние. Старики и юноши – все как один, независимо от положения – использовали женщин и издевались над ними, словно те лишь инструмент для их удовольствия. Так называемых «достойных» женщин во дворце нет. В отличие от других дворов, в афинском нет царицы со свитой, как нет и состоятельных жен советников царя. Женатые мужчины заботливо держали своих супруг дома, вдали и в безопасности, а также затем, чтобы те не знали, чем их мужья занимаются во дворце.

И в эту пропитанную ядом атмосферу попала Федра, подобно редчайшему цветку на бесплодной вершине горы. Я наблюдала за ней, любопытствуя, что она будет делать.

Мне даже показалось, что она выживет. Вечно занятый Тесей не обращал на нее никакого внимания. А ведь мы с ней оказались в одинаковом положении – не удержалась я от сравнения. Меня Тесей тоже не искал, хотя находил время для каждого подданного. И слава богам (если они есть), ведь найди он меня – убил бы.

* * *

Новость дошла до меня быстро. Из всех героев, объявлявшихся в Афинах, Геракла я хотела видеть меньше других, не считая Ясона, конечно.

Забавная штука: в Греции в слово «герой» вкладывается совершенно иное значение. Если ты спасешь тонущего ребенка, тебя назовут хорошим человеком, спасителем, тем, кого все хотят знать. Если же ты дитя бога, со здоровенными мускулами и коварным умом, совершающий подвиги не ради других, а ради себя, ты герой.

Разумеется, эта логика применима только к мужчинам. Женщина, произошедшая от богов, – всего лишь хорошая женщина либо колдунья. Что же нужно совершить, чтобы стать героиней?

Геракл – жалкое подобие мужчины: ни изощренности, ни мозгов. Непонятно, что общего может быть между ним и Тесеем, пока не осознаешь: друзьями они стали не из-за схожести черт, а потому что Тесей способен водить Геракла за нос, точно призового бычка, а тот слишком туп, чтобы видеть происходящее. Более того, Тесей использует репутацию буяна и воспетые смелые подвиги Геракла как удобное прикрытие для своих худших побуждений и планов. Тесей ни в чем не виноват, о нет, это Геракл сбил его с пути. Эти два шута однажды похитили принцессу Спарты, еще совсем дитя. Уморительная история для всех, кто ее слышал, вот только сказители в своих песнях умалчивают о том, что Тесей получил за девушку приличный выкуп.

Несмотря на это, Геракл Тесею в Афинах не нужен. Так случилось, что в одну из своих ночных прогулок по дворцу я оказалась возле покоев Геракла и подслушала их разговор.

– Можно подумать, ты мне не рад здесь, – прогрохотал зычный голос. Геракла, естественно.

– Как ты можешь такое говорить, Геракл? Ты же знаешь, я всегда тебе рад. Просто сейчас очень занят. – Сухой ледяной тон Тесея, слишком «благородного», чтобы повысить голос.

– Замыслил что? – оживился Геракл. – Обожаю тайные планы.

Я прижалась к стене и слушала, забавляясь в душе. Если Геракл будет во всю глотку орать о планах Тесея, то зря я вообще сюда пришла: могла бы слушать их разговор в своих комнатах.

– Не сказать, что тайные, и не совсем планы. Политическая… задумка. Послушай, друг мой давний, такое не по тебе. А у меня задуманное много времени не займет. Почему бы тебе пока не отправиться совершать подвиги, а я дам тебе весточку, когда закончу с делами.

– Ты про «демократию», о которой все шушукаются? Про передачу правления народу? По моему мнению, это чушь несусветная.

Я закусила губу, чтобы не расхохотаться. Если уж Геракл критикует твой политический план, возможно, пора его пересмотреть?

– Это не чушь. Цари и царицы, произошедшие от богов, – вот чушь. Только без обид, дружище, – поспешно добавил Тесей последнюю фразу.

Воображение сразу нарисовало Геракла, сжавшего в кулаке свою огромную дубину[7]7
  Оружие Геракла – дубина, изготовленная им из вырванного с корнями ясеня.


[Закрыть]. Он крайне серьезно относился к своему происхождению. Если верить сказителям, оно было бичом всей его жизни, ведь богиня Гера продолжала истязать его за то, что он незаконнорожденный и самый любимый сын ее мужа Зевса. Беды и мучения принесли ему вовсе не смертные мужи и мужья, которых за все эти годы Геракл так или иначе задел.

– А разве ты не потому у власти, что сам потомок бога, Тесей? И тоже без обид, дружище, – поинтересовался Геракл, проявив степень разумности, коей я и представить не могла у него.

– Пока правлю я, но, по моему плану – вы зовете его «демократией», – нам нужны у власти мужчины: сильные мужи, умные мужи, сведущие мужи.

Геракл хохотнул.

– Сильные и умные мужи, которые случайно окажутся потомками богов. Для меня твой план слишком тонок, Тесей. И верится мне, что ты по-прежнему будешь у власти, когда установишь свою демократию. Но я хотел обсудить с тобой кое-что еще. Слышал, у тебя тут, во дворце, парочка пленниц царской крови, тоже, возможно, произошедших от богов.

– Ты говоришь о критской принцессе?

– О ней самой. Я видел ее мельком, когда был с Ипполитом. Почему она не ужинает с нами? Я слышал, она твоя жена.

– Не смеши меня, Геракл. Она еще ребенок и здесь для того, чтобы Минос не выкинул какую-нибудь глупость, пока я не навел в своих войсках порядок. – В голосе Тесея прорезалось раздражение.

– Но ты женился на ней. – Недовольство друга, видно, Геракла не волновало. Может, привык к вспыльчивости Тесея или к тому, что раздражал всех и всюду.

– Так и есть.

– Тогда почему ты не спишь с ней? Она вовсе уже не ребенок.

– Мне нужно многое распланировать, все обдумать. Мне некогда отвлекаться.

Я почти видела, как Геракл качает своей огромной головой, лохматой гривой напоминая льва больше, чем наброшенное на его плечи мертвое животное.

– Ты изменился, Тесей. Что ж, если не находишь времени переспать с ней, то не будешь возражать, если это сделаю я?

Раздалось шипение: Тесей взбесился, – и я сунула пальцы в рот, сдерживая смех.

– Ты в своем уме, Геракл? Я пытаюсь избежать войны с Критом, а не начать ее.

Последовала пауза. Представилось, как мужчина в львиной шкуре философски пожимает плечами.

– Ну ладно. Сойдут и служанки. У тебя тут их полно. И некоторые даже сами не против.

– Я знаю, – коротко отозвался Тесей.

– Там кто-то есть? – вдруг спросил Геракл.

Я замерла. Совсем расслабилась, потеряла бдительность.

Мы все застыли на мгновение. Я даже не смела дышать.

– Сквозняк, должно быть, – сказал Тесей. – Но, Геракл, ты сказал «пленницы». О ком ты еще говорил? Старшей критянки здесь нет.

– Какой еще старшей критянки? И одной-то достаточно. – Геракл снова хохотнул. Этот сам себя развлекал, где бы ни был. – Нет, – продолжил он, отсмеявшись, – я о колдунье из Колхиды.

Сердце в груди остановилось. Откуда он узнал, что я здесь?

– О чем ты? – не понял Тесей. – Медеи тут нет. Я знаю, что она околдовала Эгея, но после его смерти ее здесь не видели.

Оба мужчины помолчали, затем Геракл медленно заметил:

– Но ее не видели и нигде в другом месте. И, если уж на то пошло, не видели покидающей дворец.

– На что ты намекаешь?

– Да ни на что. Я говорю тебе то, о чем болтают за пределами Афин. Сначала она завлекла отца, потом – сына. Я прибыл сюда, ожидая увидеть ее восседающей на почетном месте. Не увидел.

– О боги, – присвистнул Тесей. – Полагаю, ей хватило ума уйти. Я не видел ее. И, разумеется, с ней не спал.

– Точно? – хитро спросил Геракл. – Я думал, ты поэтому не уложил в постель юную критянку. Предпочитаешь более зрелых женщин?

– И более смертоносных? Нет уж, спасибо. И потом, Коринф собирался объявить войну Афинам за то, что мы ее укрываем.

Мне хотелось сесть: ноги не держали, – но приходилось стоять. Слушать дальше было невыносимо, но необходимо.

– Ах да, слышал, Ясон все еще жаждет ее крови. Не могу его винить. Какое она имела право убивать его детей?

Мужчины судачат похлеще кухонных служанок.

– Возможно, она считала их и своими детьми, – обронил Тесей.

Геракл в ответ чуть не задохнулся от смеха. Его хохот сопровождался шлепками: он, видимо, хлопал себя по мясистым ляжкам. Когда Геракл, в восторге от шутки, начал уже задыхаться, я тихо ушла под его хрюкающий смех, хотя послушала бы, не скажут ли они еще что-нибудь про моего бывшего мужа. Все зациклились на убийстве детей. Причина не интересовала никого.

* * *

Следующим вечером я не приближалась к покоям Тесея: и без того привлекла к себе внимание. Здравый смысл подсказывал вообще не высовываться из комнат, а за сбором сплетен отправить служанок. А лучше – отправить их договариваться об отплытии из Афин.

Ничего этого я не сделала. Если бы мне пришлось искать тому оправдание, я сказала бы, что нуждалась в человеческом общении. Так оно, вероятно, и было.

Я выскользнула из своих покоев. Ноздри тут же заполнила вонь афинского двора – противный запах места, не видевшего ни солнечного света, ни уборки. Коридоры были пусты и тихи, обитатели дворца или спали, или творили свои делишки во тьме.

С покрытой капюшоном головой я шла по извилистым коридорам, следуя указаниям Кассандры. Не знала, что дворец простирается настолько далеко, его переходы щупальцами тянулись и тянулись вдаль. Тут стоял затхлый запах места, которым не пользуются. Я периодически смахивала перед лицом паутину. Мои комнаты удобно располагались возле покоев Эгея, но Тесей не проявил к жене подобной любезности. Не будь она столь юна, никогда бы не допустила такого положения дел. Ее отец командовал войсками!

Дойдя до нужных комнат, я глубоко вздохнула. Подслушивать под дверью не было смысла. Из покоев принцессы не доносилось ни звука, и из-под двери не пробивался свет факела. Царица легла спать. Наверное, она даже не отзовется. Тем не менее я не стала тайком пробираться в комнату, чтобы увидеть ее фреску, а подняла руку и постучалась.

За дверью раздался шорох шагов, затем она распахнулась. На меня воззрились две пары испуганных глаз. Принцесса даже не знала, что обладает привилегией проигнорировать стук в дверь непрошеного гостя. Я была разочарована. Ожидала большего от принцессы. Ожидала равную себе. Я отпихнула женщин в сторону и вошла в комнату. Повернулась к ним и скинула с головы капюшон. Всем своим видом я заявляла, что не таким, как они, меня судить. Однако их реакция оказалась неожиданной.

– Ариадна? – шагнула ко мне принцесса, вскинув руки. Секунду спустя она разочарованно их опустила. – Прости. Я приняла тебя за другую.

– Меня зовут Медея, – постаралась я сказать надменно. – Быть может, вы слышали обо мне.

Женщина постарше отступила, но принцесса успокаивающе положила ладонь на ее руку.

– Да, конечно. Мы с тобой кузины. Неудивительно, что ты так похожа на мою сестру. Зачем ты здесь и почему пришла в такой час? Тебя прислал Тесей? Или… – она умолкла, подбирая слова, – или кто-то другой?