Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Чужие

Тайная рана, часто неведомая самому человеку, побуждает чужого к странствию…Он приверженец одиночества, даже в гуще толпы, потому что он предан тени: завораживающей тайне… недостижимой цели.

Юлия Кристева. Чужие самим себе

Как это ни парадоксально, но движущей силой, побуждавшей большинство рабочих авторов проявлять социальную активность, являлось глубинное ощущение того, что в своей собственной среде они чужие – Другие и посторонние. Осознание чуждости пронизывало как их личное самоощущение, так и практики взятого на себя проговаривания чувств и настроений народных масс. В воспоминаниях этих писателей часто идет речь об отстраненности от повседневной жизни с ее грубостью, о поисках правды и смысла в уединенном чтении, в размышлениях и прогулках. Михаил Савин в 1909 году писал, что всю свою молодость ощущал себя чужим «среди суровой прозы» повседневной жизни и предпочитал «жить в мечтах, опьяненный поэзией и жаждой света» [Тюленев 1919: 11]. Нам известно, что многие рабочие писатели выбирали участь странников и скитальцев в буквальном смысле: одни пускались в религиозное паломничество, другие «передвижничали» и «бродяжничали» по стране (в поисках счастья или правды, как признавались позже), некоторые даже добрались до Европы[170]170
  См. Приложение и автобиографические очерки в [Заволокин 1925].


[Закрыть]. Странствия и скитания входят в русскую культурную традицию: бродячие крестьяне и работники, художники («передвижники», писатели-скитальцы наподобие Горького или Толстого), странники, проповедники, юродивые, паломники, а также персонажи массовой литературы и народных сказок, выполняющие задание герои, обаятельные разбойники, святые и бродяги.

В жизни и произведениях рабочих писателей странствия наделялись особым значением и пафосом. Пролетарские авторы без конца разрабатывали тему культурной, психологической и моральной изоляции. Чувствуя себя глубинно чужими, они имели склонность культивировать свою отчужденность, которая граничила со своеобразной культурной и моральной тошнотой. Как мы видели, рабочая пресса изобиловала сочинениями рабочих, которые выражали презрение к типичным представителям низших классов России. Многие открыто высказывались о том, сколь тяжелое влияние оказывает на их личность обитание в подобной среде. Как писал Иван Кубиков, «мыслящие рабочие» вынуждены постоянно «защищать свой внутренней мир от плевков» – то ли хозяев, то ли других рабочих. Соседство культурно неразвитых рабочих опаснее всего, потому что при этом увеличивается вероятность, что «мыслящего рабочего» затянет обратно разлагающая пошлая среда. Как бы то ни было, моральное разложение товарищей более всего беспокоило «мыслящих рабочих». Комментируя свежий рассказ Горького «Хозяин. Страницы автобиографии»[171]171
  Опубликован в: Современник. 1913. № 3–5.


[Закрыть], Кубиков отмечал, «как хорошо обрисовано Горьким чувство одиночества» мыслящего рабочего «среди серой и отсталой массы». Глядя на то, «в какой грязи варятся души человеческие», Кубиков чувствует себя «чужим зверем среди этих людей»[172]172
  См.: Новая рабочая газета. 1913. № 5. С. 2.


[Закрыть].

Через поэтическое и прозаическое творчество рабочих авторов – в котором преобладал, безусловно, автобиографический элемент – красной нитью проходит тема пробуждающегося и чувствительного индивида, чуждого окружающим его обычным, темным людям. Рабочие авторы являлись, выражаясь языком того времени, «культурными одиночками» [Деев-Хомяковский 1915b: 10–11] и порой даже брали псевдонимы, которые передавали соответствующий смысл: у Гастева – Одинокий, у Маширова – Самобытник, у Соловьева – Нелюдим. Говоря языком автобиографических заметок Савина, рабочие авторы разрабатывали тему мятущейся «поэтической» личности, противостоящей «прозаической» трясине повседневной жизни. В одной художественно обработанной истории жизни чувствительного, имеющего высокие устремления и одинокого молодого рабочего описывалось его отвращение к «окружавшей с детства малокультурной и малограмотной среды». Повзрослев, он вынужденно «держался особняком от сотоварищей по профессии», в которых замечал множество пороков. Подобная жизненная позиция давалась нелегко. Когда он отказался участвовать вместе с приятелями в ограблении магазина, те подвергли его травле[173]173
  См.: А-ч. Тернистый путь // Самопомощь. 1911. № 1. С. 6.


[Закрыть]. Другой автор описывал, как рабочие издевались над одним из них за то, что тот увлечен чтением. Его отталкивали «побои, ругань, упреки товарищей», а те в ответ прозвали его Фарисеем [Деев-Хомяковский 1915а: 7–8]. Подобные конфликты стали общим местом в произведениях, написанных рабочими интеллигентами и о рабочих интеллигентах, и отражали болезненную правду жизни. В то же время рабочие авторы порой сообщали о более трагическом финале попыток вновь встроиться в свою среду, когда рабочий начинал пить, буянить (и, возможно, бить жену), бросал читать книги, искать правду и отказывался от новых привычек, делавших его чужим. Например, один такой рабочий, который ненадолго вернулся в свою среду, в конце концов бросился под поезд [Семенов 1911: 2][174]174
  Сначала автор, рабочий-металлист, прислал этот рассказ М. Горькому; см.: Архив А. М. Горького. КГ-НП/а. 22-4-2.


[Закрыть]. Иногда подобное отчуждение от рабочей среды приводило к еще более болезненной утрате собственной социальной идентичности. Алексей Чижиков писал в 1914 году о «душе рабочего», которая не отличается от души царя или принца, но «заключена в грубую рабочую кожу»[175]175
  Слова из письма от 04.03.1914 в газету «Правда», которым А. Чижиков сопроводил свои стихи (РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 315. Л. 1–3).


[Закрыть].

Что стоит за этими историями отчуждения? Для некоторых рабочих авторов образ чувствительного простолюдина-изгоя являлся продолжением неоромантического культа впечатлительности, развитием образа страдающей личности вплоть до стадии «изысканно депрессивного» чужого. Юлия Кристева, которой принадлежит это выражение, дала очень выразительное описание чужого (хотя прежде всего она имела в виду иностранца в буквальном смысле) – это гордый, но страдающий аутсайдер, который склонен пестовать «драгоценную возвышенную боль», испытывать удовольствие от личной травмы [Kristeva 1991: 5, 10, 21,29,38,135–136]. Аналогичное амбивалентное сочетание боли и удовольствия можно встретить в стихах, которые печатались в журналах, издававшихся «писателями из народа» и для «писателей из народа», – подобные стихи носили характерные названия: «Настроение», «Одиночество». Весьма показательно стихотворение «Одиночество», написанное в 1912 году Сергеем Ганьшиным и помещенное на первой странице журнала «Родные вести» под рисунком, на котором изображен, судя по всему, бездомный бродяга: он прислонился к старому забору на обочине мерзлой дороги и смотрит вниз. «И стою я один, сердце гложет тоска, / Угнетенный, усталый, взволнованный. / Я гляжу в небеса, звезды ясно горят – / Звезды ясные мира далекого» [Ганьшин 191 Зе]. Точно так же стихи Л. Быстрова, опубликованные в 1915 году (после его гибели на войне) в сборнике «Скорбные песни», переполнены образами моральной слабости человека и отчуждения от человеческого сообщества («Я несу тяжелый крест изгнания», – сказал он корреспонденту) и самоубийств (особенно молодых женщин) [Власов-Окский 1921: 41–44]. Владимир Александровский, молодой рабочий-социалист, размышлял о тоске одиночества [Александровский 1913а: 4]. Даже профсоюзные газеты публиковали сочинения, подобные жалобам Семена Попова: «По ночам без приюта скитаться, / Не имея родных и друзей» [Попов 191 la: 11]. Петр Зайцев, который долгое время был связан с профсоюзом печатников Ярославля, часто представлял себе, как умирает в одиночестве, «всеми позабытый», сокрушенный «гнетом скорби и невзгоды» и разочарованный в надежде отыскать «свет» и «правду», он принимает смерть как избавление [Зайцев 1911Б: 4][176]176
  См. его другие стихи в этом и других выпусках «Колотушки». Смотри также: Владимир Королев. Лазурные прахи. Ялта, 1912; и: Владимир Королев. Всем скорбящим. Ярославль, 1915.


[Закрыть].

По сравнению с сентиментально-страдательными образами мыслящего рабочего как чужого, отчуждение чаще осмыслялось в критическом ключе – как следствие пробуждающейся духовной личности, как проявление творческого порыва (о котором много говорилось в русской культуре конца века), как стремление преодолеть «обыденное я» и «стать другим» [Евреинов 1913: 27, 29, 44][177]177
  Эти идеи пересказываются и обсуждаются в [Clark 1995:105], русский перевод [Кларк 2018].


[Закрыть]. Подобным духом отмечены многие высказывания, выражающие презрение к существованию заурядного человека в этом мире. В длинной нравоучительной повести, написанной петербургской швеей Надеждой Санжар, многострадальная героиня с горечью делает вывод, что «человека нет среди людей» [Санжар 1910: 129]. Дмитрий Одинцов приходит к такому же выводу, но формулирует его уже не с грустью, а с презрением, когда воображает, будто он, словно Бог, окинул взглядом землю и увидел, как по ней ползают мелкие, усталые «человечки» [Одинцов 1917: 7]. Многие полагали, что надежду и счастье следует искать в другом мире. Хотя Егор Нечаев воспринимал окружающий мир как «тюрьму», заполненную «шумом машин и говором люда» (с трудом отличимыми друг от друга), он находил утешение во внутреннем огне – его «лучшем друге», который звал в неведомое будущее [Нечаев 1914: 79–80]. Одинцов описывал, как читает в одиночестве по ночам, как предается размышлениям посреди фабричного шума и в эти тайные минуты питает свой внутренний огонь [Одинцов 1912: 2; Первый сборник 1914: 166]. Точно так же Алексей Маширов (Самобытник) описывал, как рабочий сидит в своей каморке после работы, читает при «свете лампы бледном», стараясь не слышать «смех и плач беспечных ребятишек» из соседней комнаты [Маширов 1912; Первый сборник 1914: 160].

Хотя целью, как мы видели, провозглашалось просвещение товарищей по классу, двойственность по отношению к ним сохранялась даже у самых политически ответственных рабочих. Радикально настроенные рабочие, такие как Одинцов и Маширов, писали, что занимаются самообразованием, чтобы потом нести знания своим товарищам рабочим. Маширов, например, изучает вопросы трудностей и борьбы рабочего класса, а когда чувствует изнеможение, «полный дум и гряз, он тихо ложится» и думает, что «он об них друзьям своим расскажет» на работе на другой день. Будучи социалистом и рабочим интеллигентом, Маширов решил делиться знаниями с другими, по крайней мере с «друзьями». Но это не было просто делом сознательного рабочего, преданного своим отставшим товарищам по классу. Как интеллектуально развитый рабочий, или интеллигентный рабочий, в повседневной жизни он оставался «культурным одиночкой», который сидит один в своей комнате, читает (пусть даже в какой-то мере ради других) и чувствует себя посторонним среди тех людей, которые плачут и смеются «за стеной» [Маширов 1912; Первый сборник 1914: 160].

Подобная амбивалентность была весьма распространенной и носила «трагический» характер, по мнению литературоведа-марксиста Львова-Рогачевского, который комментировал произведения А. Бибика, прежде всего его популярный в 1912 году автобиографический роман «К широкой дороге». Быть одновременно и «пролетарием», и «оторванным от рабочей массы» – «трагедия», даже если такое, к несчастью, встречается часто. Именно такова экзистенциальная ситуация персонажей А. Бибика. Однажды открыв для себя «культуру» благодаря чтению и поиску ответов на важные вопросы, они испытывали неприязнь к запаху пива, селедки и табака в своих рабочих жилищах, к пассивности и пьянству обычных рабочих (включая собственных родителей); они сталкивались с враждебностью, которую питали остальные рабочие к «рабочим-философам» [Львов-Рогачевский 1927b: 217–218; Бибик 1914: 23–30, 39, 49, 74]. Два главных героя в романе Бибика (подобный дуализм передает в какой-то степени внутреннюю двойственность сознания пробуждающегося рабочего, хотя каждый из двух персонажей отвечает за свою долю напряжения) ищут каждый свой путь, который выведет от отупляющей повседневности к высшей правде и надежде. Они обсуждают эти пути в конце романа, сидя в тюремной камере, где ожидают приговора: за руководство забастовкой их, видимо, отправят в ссылку. Более политизированный и воинственный Артем настаивает на том, что нужно идти «в люди… в человеческом». Однако Игнат, более близкий автору персонаж, является центральной и наиболее противоречивой фигурой в романе и ищет правду более сложную. Он смотрит и вовне, на природу, и во «внутренний мир» и предлагает Артему стать странниками – «идти в одиночку», то есть удалиться от общества, порвать с ним. «Знаешь что, Тёмка? – воскликнул Игнат. – Пойдем в одиночку! Пойдем! Там не страшно. Там легче войти в самого себя, разобраться». А если уж так необходимо жить среди людей, то лучше отправиться в Сибирь – в «суровую полумифическую Сибирь», как называет ее Бибик, где «настоящие люди – сильные, великие душою!» [Бибик 1914: 104–105].

Львов-Рогачевский указал, что в болезненной амбивалентности, которую испытывали многие рабочие интеллигенты, будучи одновременно и наделены классовым сознанием, и при этом отрезаны от своего класса, заключался определенный трагизм. Передовая сознательность, побуждавшая делиться знаниями и идеями с другими, вступала в конфликт и часто смешивалась с презрением по отношению к этим другим. Приятная гордость по поводу богатства собственной души порождала возвышенные муки одиночества, вступала в конфликт и часто смешивалась с тоской отчуждения.

Поэтика гения

Когда рабочие писатели ощущали уверенность, что сопротивление унижению личности имеет шансы на успех – а такая уверенность обычно появлялась в периоды общественно-политического подъема, например в 1905–1907 или в 1912–1917 годах, они яростно протестовали и призывали к борьбе. Но, как правило, их интересовала не столько коллективная борьба, сколько пробудившаяся личность, наделенная духовной силой и волей, способная бросить вызов неравенству, повести за собой народ, изменить общество. Марксистские и советские литературоведы доказывали, подчас весьма убедительно, что это индивидуализм особого рода, который отличается от «мелкобуржуазного», «мещанского» индивидуализма [Клейнборт 1913а: 34, 40]. Отличие заключается в осознании нравственного долга перед ближним, что выражается в идее равного достоинства всех людей и в признании необходимости борьбы против унизительных социальных условий и угнетателей. В своей жизни многие рабочие писатели вступали в профсоюзы (иногда возглавляли их) и в социалистические партии, участвовали в забастовках, демонстрациях, революциях. В своем творчестве рабочие писатели также проводили мысль о том, что индивидуализм индивидуализму рознь. Некоторые делали это прямо, критикуя так называемую рабочую аристократию, которая считала, что личного самосовершенствования и саморазвития достаточно для изменения условий жизни[178]178
  См., например, [Байков 1907: 3–5].


[Закрыть]. Большинство же авторов делали это неявно, используя уже сформированный язык социалистического коллективизма: «мы», «наши страдания», «рабочие», «пролетариат», «человечество» – и рисуя, хотя бы изредка, картины будущего, когда люди отбросят эгоизм, даже откажутся от индивидуальных имен, и будут «знать только одну объективную, великую, растущую, трепетно-ощущаемую всеми гармонию мира» [Зорин 1911: 395–396][179]179
  В сборниках пролетарской поэзии, изданных в советское время, преобладал дух коллективизма, см., например: Пролетарские поэты: в 3 т. Л.: Советский писатель, 1935–1939. Т. 2.


[Закрыть]. Чаще всего рабочие писатели противопоставляли себя «мещанскому» индивидуализму, провозглашая поэтический и творческий индивидуализм, основанный на романтических представлениях о внутреннем гении и героической воле, – имея при этом в виду прежде всего самих себя.

Уже акт письма как таковой рассматривался как героический поступок, продиктованный внутренним гением – согласно философии Ренессанса и романтизма, каждый человек наделен уникальной духовной личностью и особыми талантами, им руководит внутренний и, возможно, божественный дух. Рабочие писатели неизменно толковали свое желание писать как отражение глубокой личной потребности, даже как проявление священного вдохновения и как признак, отличающий их как особенных людей, наделенных высокой миссией. М. Горький, который переписывался с сотнями начинающих авторов, сообщал в 1911 году, что многие из тех рабочих и крестьян, которые обратились к нему, очень похоже характеризовали высшую или внутреннюю силу, побуждающую их читать и писать. Один рабочий, токарь, написал М. Горькому, что ночами не может спать, потому что его донимают разные мысли, от которых никак не отделаться. Рабочий-металлист рассказывал – и, по словам Горького, его рассказ являлся типичным – о том, что какая-то «неведомая сила» заставляет его писать [Горький 1953:105–108][180]180
  См. также: Архив А. М. Горького. КГ-НП/а. 22-4:1–2.


[Закрыть]. Многие говорили, что внутри у них горит огонь – например, Ф. Шкулев, М. Савин, Е. Нечаев [Фриче 1919:59; Савин 1906: 5; Нечаев 1914: 79]. Другие использовали более традиционное выражение – «искра божья» [Деев-Хомяковский 1915с: 2–3]. В произведениях рабочих писателей также постоянно встречаются персонажи, необъяснимой силой побуждаемые к чтению и порой переживающие за книгой вспышки вдохновения, подобные молнии или метеору[181]181
  См., например: А-ч. Тернистый путь // Самопомощь. 1911. № 1.С6;а также [Бибик 1914: 46–47].


[Закрыть]. Как мы увидим, эта тема будет повторяться почти во всех воспоминаниях рабочих писателей, написанных после 1917 года.

Рабочие-писатели обычно полагали, что их творчество оправдано не только импульсами вдохновения, но и страданиями, которые освящают их личность и пережиты ради того, чтобы откликнуться на зов вдохновения. Многие вспоминали, что терпели побои от окружающих на работе и даже от родителей дома, если их заставали за чтением или письмом [Горький 1953: 106, 108; Деев-Хомяковский 1915с: 3; Заволокин 1925: 53–54, 76, 107]. Для тех, кто решил заняться писательством, мучения продолжались и дальше. Эти люди несли «крест тяжелый», были «измучены нуждой, подавленным трудом». Они страдали от обстановки, которая подавляла в них творческое начало: «Я думаю, каждому известно, как гибнут светлые мысли, душу терзающие или ласкающие звуки пролетарской музы, не увидевшие света» [Дрожжин 1915: 13; Гремяческий 1915: 2].

Подобная авторепрезентация вдохновенной, целеустремленной и страдающей личности складывалась частично из подлинных воспоминаний, частично – из сознательного мифотворчества. Подлинные воспоминания показывают, что эти люди действительно отличались от своего окружения и откликались на столь редкий в их среде зов творчества. Однако наибольший интерес представляет процесс превращения этих воспоминаний в сюжетные истории о пробуждении личности и ее самовыражении. Хотя подобные рассказы часто обрамлялись рассуждениями об общем благе, их ядром являлась целеустремленная и героическая личность. Наиболее предпочтительной моделью самоидентичности у рабочих писателей выступал герой-аутсайдер, движимый внутренним гением, который не имеет ничего общего с заурядной человеческой массой, с гордым пролетарием – творцом материальных ценностей, с рядовым классовой борьбы. В жизнеописаниях рабочих писателей без труда опознаются образы, заимствованные из литературы: уверенный в себе, гордый и мятежный герой бандитских историй и приключенческих романов[182]182
  См. [Brooks 1985], особенно гл. 5.


[Закрыть], ницшеанский бунтарь против условностей и порабощения, улавливаются даже отголоски житий святых – как правило, это были первые тексты, с которыми знакомились рабочие и в которых увлекательно повествовалось о неимоверных страданиях во имя правды и справедливости.

Подобная самоидеализация в значительной степени обусловлена преклонением перед печатным словом и его автором, свойственным русской светской культуре. Начиная с XIX века утвердилась интеллектуальная традиция относиться к писателю как к моральному авторитету, пророку, устами которого глаголет истина. О Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом и других писателях часто говорилось именно в таком ключе, и сами они часто претендовали на эту роль. Хотя в начале 1900-х годов на арену вышли модернисты с идеалом чистого искусства и образом художника, который стоит в стороне от общественно-политической жизни, миф о писателе как о гражданском герое оставался очень востребованным у авторов из низших сословий, и себя они осмысляли через этот миф. Рабочие писатели в своих воспоминаниях, а также в письмах, которые они посылали в политические организации и профессиональные союзы, постоянно выражают почтение перед печатным словом и перед пишущим человеком[183]183
  См. [Клейнборт 1913е: 184], а также: Чижиков А. Письмо // Правда. 1914.
  № 4 // РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 315. Л. 1–3.


[Закрыть]. Николай Ляшко, используя, как было принято, гиперболы, писал: наша «родная литература, это святая-святых наше, единственное место, куда каждый из нас заходит с благоговением». Более того, в атмосфере угнетения и пассивности именно литература боролась за перемены:

Боролась литература за веру и волю, за униженных и обиженных, за права и достоинство человека боролась она. Подобно няньке над спящим ребенком, сражалась она со всеми чудовищами кошмарной ночи. А жизнь русского народа в дореформенное, да и в пореформенное время сплошная кошмарная ночь [Ляшко 1913: 27].

Писатели выполняли священную миссию. У Алексея Маширова: «Мне слова гордого ‘поэт’. / Мы первой радости дыханье. / Мы первой зелени расцвет». Себя рабочие поэты мыслили «вождями народными», «как бури радостной раскат»[184]184
  См. [Первый сборник 1914: 13], а также «Я не один, нас в мире много» в [Наши песни 1913: 7].


[Закрыть]. Поэты, утверждал один автор, не озабочены ни деньгами, ни изобильным столом – они любят лишь «высокий мысли идеал», только «правды солнце»[185]185
  См. стихи М. Савина в сборнике [Тюленев 1919: 12].


[Закрыть]. Другие авторы отмечали, что их песни способны вдохновлять людей[186]186
  См.: Нечаев Е., «Мне хотелось бы песню свободную спеть» в [У истоков 1965: 89], а также [У истоков 1965: 20].


[Закрыть]. Кроме того, провозглашалось, что русский писатель – «пророк и вождь», «бунтует» против таких зол, как «бюрократия, буржуазия и аристократизм» [Логинов 1912: 2]. Писатель из низов заслуживает особых почестей. Николай Ляшко в 1913 году писал: «Есть ли более светлое имя, чем имя – народный писатель?» [Ляшко 1913: 25].

Действительно, народное происхождение играло особую, символическую роль в представлениях этих писателей о себе и о том, что такое личность. Когда человек из низов пишет, особенно литературные или критические тексты, он совершает, по сути, акт трансгрессии. Для бывших рабов в Америке писательство служило «пропуском в человеческое сообщество», политическим жестом, который сам по себе опровергает «великую цепь бытия» и свое приниженное положение через «присвоение базового для европейской культуры признака доминирования, овладение письменной речью и производством текстов, технологией мышления» [Gates 1986: 12]. Точно так же для рабочих авторов писательство подразумевало преодоление их отнесенности к низшим классам. Когда русские рабочие писали и публиковали стихи, рассказы и статьи, они нарушали конвенциональные границы между физическим и умственным трудом, между массовой и высокой культурой. Важно отметить, что русские рабочие писатели почти всегда избирали литературный язык, а не народный или просторечный идиолект. Вместо того чтобы использовать рифмы и словарь народных крестьянских песен и стихов, рабочие поэты обычно подражали известным, общепризнанным авторам, прежде всего таким, как Пушкин, Кольцов, Некрасов, Никитин, Надсон, иногда иностранным поэтам, например Уитмену и Верхарну, или – очень редко – современным русским поэтам – Блоку и Брюсову. Вместо того чтобы выстраивать повествование в стилистике народной сказки, как обычно поступали радикалы-интеллигенты, когда хотели обратиться к простым людям, рабочие писатели с большей охотой копировали Тургенева, Короленко, Толстого, Горького или Чехова. Высокий литературный стиль ценился ими как символ той культуры, от которой рабочие отлучены. Таким образом, в России, как в других странах, «пролетарская поэзия» являлась не «отголоском народной речи, но причащением сакральному языку культуры, приобщением к заповедному и завораживающему языку Другого» [Ranciere 1983: 33]. Притягательность и магия этого языка объяснялись именно тем, что это язык посвященных в официальную культуру. Его чуждость была символом подчинения и отчуждения рабочих, а имитация этого языка становилась актом культурного причастия, полуосознанного самоутверждения и социального протеста. В некоторых случаях этот выбор являлся полностью осознанным и продуманным. Появление в России «народных писателей» стало частью «ломки векового уклада народной жизни», было связано со «стремительном изменением того, что недавно считалось незыблемым» и с «переоценкой духовных ценностей», как писал в 1913 году Н. Ляшко (под псевдонимом Николаев), один из таких народных писателей. Попросту говоря, это был ответ тем, кто представляет народ «хищным зверем» [Ляшко 1913: 25]. Обращение рабочих к письменным практикам нарушало границы, установленные между социальными группами, но оставалось проявлением индивидуальной воли. Чтение и писательство являлись фактами личной жизни, даже если рассматривались как часть сценария социального протеста.

Мы возвращаемся к вопросу о том, как рабочие писатели осмысляли непростые отношения между собой и другими, прежде всего другими рабочими. Эти писатели мифологизировали собственное вдохновение и свою героическую роль, пестовали свой дух. В то же время – что полностью укладывается в традиции русской интеллигенции – они пытались реализовать свою личность, выходя за ее границы и посвящая себя служению ближним. Так, по мнению Михаила Логинова, «подлинный интеллигент» определяется не социальным статусом или профессией («интеллигент может быть и кузнец, и пахарь, и учитель, и служащий, и студент, и писатель, и, редко, аристократ»), но «непосредственной работой для блага народа и всего человечества» [Логинов 1912: 2]. Однако именно образ вдохновенного героя в наиболее типическом его виде постоянно занимает умы рабочих писателей. Местоимением «я» заполнены их самые воинственные стихи о протесте и борьбе. Рабочие авторы писали о своем отказе «кланяться» перед кем бы то ни было, о своей мечте повторить судьбу героя-бунтаря наподобие Спартака или Стеньки Разина, о мощи легендарных гигантов и богатырей[187]187
  См. [Захаров 1912: 5–6; Бибик 1913: 36], а также РГАЛИ. Ф. 1374. Оп. 1. Д. 6 (М. Герасимов); Чижиков А. Письмо // Правда. 1914. № 4 // РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 315.Л. 1–3.


[Закрыть]. В газете профсоюза булочников Михаил Савин опубликовал такой автопортрет:

 
Иду я в путь
где встречу зло
Я – гнев и месть!
Я страх врага.
Святая честь
Мне дорога
Где тьма и ложь?
Я грозный бич!
Я острый нож! […]
Я есть боец
В руках с пером
С огнём в груди
Стихом в устах
 

[Савин 1906е: 5]

Иду я в путь где встречу зло Я – гнев и месть! Я страх врага. Святая честь Мне дорога Где тьма и ложь? Я грозный бич! Я острый нож! […] Я есть боец В руках с пером С огнём в груди Стихом в устах [Савин 1906е: 5]

Другие авторы весьма живо воображали, как они являются перед страдающими людьми в качестве спасителей; иногда свое явление они представляли довольно скромно, сводя свою роль к тому, что стихами возжигают «огонь» в сердцах людей[188]188
  См. [Ганьшин 1917а: 2], а также стихотворение Горелого «Рабочему-поэту», опубликованное в: Новое печатное дело. 1916. 27 февраля; а также в [Пролетарские поэты 1935–1939, 3: 71].


[Закрыть]. Но подчас скромность отказывала им, и молодой заводской рабочий Василий Александровский видел себя богоравным спасителем: «Я буду там, где гнутся спины, / Где труд поруган, осквернен. / <…> / Я буду там, где гибнут дети. / <…> / Я в грудь волью им возмущенье / <…> / Я мысли новые дам» [Александровский 1913с: 11].

Рабочие поэты в своем воображении часто предавались полету, обычно представляя себя орлами или соколами. Полет мог становиться формой бегства. Провинциальный рабочий-металлист писал Горькому, что хотел бы стать «вольной птицей», вырваться из своей жизни и прилететь к Горькому на остров Капри либо стать летчиком и на аэроплане парить высоко над землей[189]189
  См.: Д. И. Семенов. Мое желание; Д. И. Семенов. К небесам. Прислано М. Горькому 14.11.1910 (Архив А. М. Горького. КГ-НП/а. 22-4-1).


[Закрыть]. Мария Чернышева мечтала о «легких, быстрых крыльях» на которых она «рвется к свободе, к просторе»[190]190
  См. [Чернышева 1910с: 5], а также стихотворение В. Е. Миляева (Народная мысль. 1912. № 2. С. 126).


[Закрыть]. Более политизированные авторы хотели поставить полет на службу людям. Егор Нечаев и Сергей Ганьшин мечтали стать орлами или солнцем и нести счастье и свободу миру[191]191
  См.: Нечаев Е. Песня невольника в [Нечаев 1914: 151]; Ганьшин С. Орел (рукопись, отправленная М. Горькому (Архив А. М. Горького. РАВ-ПГ. 37-13-1)).


[Закрыть]. Алексей Маширов сравнивал интеллектуально развитых рабочих, подобных ему, со «свободными, гордыми птицами», со вспышками молнии или падающими метеорами, в своем полете они жертвуют собой, но спасают людей[192]192
  См. стихотворения А. Маширова «Зарницы» и «Моим собратьям» в: Пролетарская правда. 1913. 18 сентября; Проснувшаяся жизнь (рукописный журнал). 1913; оба стихотворения перепечатаны в [Пролетарские поэты 1935–1939, 2: 89–90].


[Закрыть]. В любом случае имеет место героический акт вдохновенной и, разумеется, необыкновенной личности, которая действует не только в собственных интересах. Согласно традициям русской интеллигенции, самореализация личности должна иметь цель, которая выходит за рамки личности. Экзальтированный индивидуализм следует сопрягать с преданностью коллективу.

Рабочие писатели – активисты прилагали всевозможные усилия, чтобы увязать индивидуальное с коллективным. В их сознании эта связь имела философское значение: признание равного достоинства за всеми людьми неизбежно высвечивало дискриминацию рабочих как класса. Кроме того, эта связь имела практическое значение: классовая борьба освободит личность от социально-политических ограничений, накладываемых на ее развитие, а развитая личность будет приносить больше пользы для общего дела. Однако логика, примиряющая индивидуализм с коллективизмом, не снимала напряжения, вызванного неопределенной самоидентичностью и социальной идентичностью рабочих писателей.