Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Значения пролетарской культуры

После Октябрьской революции велись горячие споры о содержании понятий «пролетарский» и «культура», которые являются неотъемлемой частью идеологии и риторики того времени, а также о связанном с ними понятии «культурная революция», которое выдвигалось на первый план[89]89
  Относительно истории и использования термина «культурная революция» см. [David-Fox 1999], а также комментарий Ш. Фицпатрик к этой статье. Я согласен с М. Дэвид-Фоксом, что в рассмотрении этого термина необходимо выйти за привычные рамки 1928–1931 годов, при этом не упуская из виду, как указывает Фицпатрик, особенностей и специфики различных периодов. Однако я хотел бы уделить больше внимания, чем М. Дэвид-Фокс, тому обстоятельству, что концепция культурной революции зародилась и развивалась вне партии большевиков. Партия не просто «присвоила» эти преобразовательные проекты, но постоянно полемизировала с ними. Об острых дискуссиях по вопросам марксистского культурного строительства, как пролетарского, так и непролетарского, см. [Halfin 2000: chap. 2].


[Закрыть]. Подобные споры начались не в 1918 году. Впервые вопрос возник на повестке дня после революции 1905 года, когда была предпринята попытка определить, что такое рабочая интеллигенция. Как было показано выше, рабочие-интеллигенты ощущали, с одной стороны, чувство неполноценности при общении с интеллигенцией, а с другой стороны – уверенность в себе, которая возрастала в процессе чтения книг, учебы и писательства, и потому стали настаивать на том, чтобы самостоятельно управлять своей культурной жизнью. Постоянно говорилось о том, что независимость, самоорганизация, самообразование, самодеятельность являются благом и насущно необходимы рабочим. Подобные ценности вылились еще до Первой мировой войны в бурные эпистемологические споры о том, кто владеет знанием, необходимым для создания новой культуры: исключительно рабочие или более широкий круг людей. Неоднократно подчеркивалось, что только выходцы из народа способны понять жизнь народа и говорить за народ. Один из наиболее влиятельных манифестов подобного рода – статья, опубликованная в 1912 году в популярном журнале «Новый журнал для всех», в которой Федор Калинин – в прошлом плотник, печатник, ткач, видный рабочий-интеллигент – утверждал, что рабочих людей от нерабочих отделяет барьер, который вторые не в состоянии преодолеть. Ф. Калинин писал: «Интеллигент же может еще думать» за рабочий класс, «но чувствовать за него он не может». А поскольку подлинное знание о мире требует не только научного рассуждения, но и эмоционального соучастия, то нерабочий в принципе не способен понять рабочего или говорить от его имени [Калинин 1912: 96–97, 106]. Эти идеи были подхвачены (или же развивались параллельно) рабочими писателями из Санкт-Петербургского народного дома, которые в 1913 году опубликовали сборник «Наши песни». В предисловии они заявляли, что, пока рабочие сами не станут писать о своей жизни, никакого «честного» и «верного» изображения рабочей жизни ждать не приходится[90]90
  От редакции // Наши песни. М.: Тип. А. Д. Плещеева, 1913. С. 4.


[Закрыть]. Как уже говорилось, только простой человек может «плакать его слезами, а также радоваться его радостями», только рабочий может проникнуться всей глубиной «классовых чувств» рабочих и выразить их.

Эта аргументация, как ни удивительно, долго подпитывалась левыми интеллектуалами и, возможно, отчасти обязана им своим происхождением. Марксистский лозунг «Освобождение рабочих – дело самих рабочих» широко использовался марксистскими организациями и партиями, прежде всего меньшевиками и эсерами. Рабочие в своей практике часто воспринимали постулат Маркса «Социальное бытие определяет сознание» как основу пролетарского классового мышления. Многие партийные интеллигенты, особенно из числа меньшевиков, разделяли это мнение и опасались, что интеллигенты возьмут под свой контроль рабочее движение в России[91]91
  Тема отношений между рабочими и интеллигенцией рассматривается в [Wildman 1967; Zelnik 1999].


[Закрыть].

В кругу большевиков важную роль в продвижении подобных прорабочих идей сыграли такие представители левого крыла, как А. А. Богданов и А. В. Луначарский. Федор Калинин и многие рабочие писатели, которые впоследствии возглавят Пролеткульт и «Кузницу», были непосредственно связаны с так называемыми левыми большевиками. В 1909 году Богданов вместе с Луначарским, Максимом Горьким и другими создали группу «Вперед» как альтернативу ленинской версии большевизма. Хотя этот шаг привел к исключению их из партии большевиков (куда Богданов, в отличие от остальных, никогда повторно не вступал), их идеи явно присутствовали в интеллектуальной жизни большевиков. «Впередовцы» рассматривали культурную работу среди пролетариата как свою первостепенную обязанность, но трактовали понятия класса и культуры совсем не так, как Ленин. В деле воспитания пролетарского авангарда Ленин требовал преподносить рабочим социалистическую идеологию в готовом виде, поскольку она не может сама родиться из повседневной жизни рабочего класса с его ограниченным кругозором. Богданов и «впередовцы» не возражали против необходимости нести культуру в рабочие массы, но сомневались в способности непролетарских слоев в полной мере выразить подлинное мировоззрение рабочего класса. Способные к этому интеллигенты, по словам Богданова, встречаются так же редко, как «белые вороны». Вместо того чтобы нести рабочим готовую идеологию, заявлял Богданов, интеллигенты должны помочь вырасти «независимым идеологам из самой пролетарской среды». Богданов и «впередовцы» полагали, что рабочим необходимо, с одной стороны, дать образование, а с другой стороны, объяснить, что «никому не должен рабочий класс верить… а все проверять своим умом». В заключение Богданов утверждал, что «это и значит, что освобождение рабочих есть дело самих рабочих», а во главе этого движения должна стоять новая, «чисто пролетарская интеллигенция»[92]92
  См. [Богданов 1910: 4–5; Кривцов 1928: 183; Sochor 1988: 37–38].


[Закрыть]. Новым рабочим интеллигентам предстояло играть не только политическую роль лидеров рабочего движения, но и творческую роль создателей новой «пролетарской» культуры – включая науку, искусство, литературу, – которая могла бы стать новой универсальной, общечеловеческой культурой[93]93
  Подробнее о Богданове и группе «Вперед» см. [Sochor 1988; Maliy 1990: 3-10].


[Закрыть]. Именно такую цель ставили перед собой школы Богданова и Луначарского, проводившиеся на Капри и в Болонье в 1909–1911 годы, а также созданная Луначарским в Париже в 1912–1913 годах Лига пролетарской культуры. Федор Калинин учился на Капри и входил в парижский кружок Луначарского. Рабочий поэт Михаил Герасимов, один из лидеров Московского Пролеткульта и объединения «Кузница», также являлся членом кружка Луначарского.

С первых дней Пролеткульта понятие «пролетарская культура» вызывало большие споры. В октябре 1917 года участники совещания, на котором был организован Пролеткульт, вели дискуссию о том, имеют ли право непролетарии участвовать в создании пролетарской культуры, а также задавались вопросами о том, какова возможная роль непролетариев, усвоивших точку зрения рабочего класса, и о том, каковы отношения между зарождающейся пролетарской культурой и старой буржуазной культурой. Эти споры обострились и приобрели более политизированный характер благодаря участию лидеров Коммунистической партии. Ленин и Троцкий относились к Пролеткульту с большим подозрением и оказывали давление на пролеткультовских лидеров, чтобы подавить дискуссию о создании новой, сугубо пролетарской культуры в пользу более традиционного подхода к культурной революции, и, что не менее важно, добились усиления партийного контроля в руководстве культурой (этот конфликт описан в [Maliy 1990]). Внутри Пролеткульта официально возобладала компромиссная позиция. По вопросу об отношениях между новой и старой культурой на Первом совещании было принято решение, что пролетариат будет развивать «собственные, независимые формы» искусства и науки, а также воспользуется «плодами старой культуры», но придерживаясь критического к ней отношения, – не как школьник, а как строитель, который призван возвести прекрасное новое здание, используя старые кирпичи (Рабочий путь. 1917. 19 окт. Цит. по: [Maliy 1990: 30]). Дебаты продолжались и в 1920-е годы, когда партийные лидеры и некоторые интеллигенты из активистов Пролеткульта регулярно критиковали тех рабочих писателей, которые продолжали придерживаться иных понятий о культуре.

Источником еще более напряженных разногласий являлось мнение, часто высказываемое партийными и пролеткультовскими интеллигентами, что многие рабочие писатели в своих усилиях создать особенную и разнообразную пролетарскую культуру пренебрегают своим классовым долгом – воспитывать массы и делать плоды своих усилий доступными для их восприятия. Рабочие писатели регулярно подвергались критике за отвлеченность, романтизм, невнимание к повседневным проблемам строительства нового общества и задачам просвещения рабочего класса России, по-прежнему отсталого[94]94
  См., например, Протоколы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920. Речь Богданова // РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 1. Л. 1об.-2.; Пролетарская культура. 1918. № 5. С. 42–45; Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 66; Пролетарская культура. 1920. № 15–16. С. 91–92; Кузница. 1920. № 1. С. 23; Рабочий журнал. 1925. № 1–2. С. 262, 277; [Воронский 1924: 136].


[Закрыть]. Особенно горячий спор вокруг этих вопросов разгорелся в 1924 году, когда Троцкий выступил в печати с критикой пролетарского писателя и руководителя Пролеткульта В. Ф. Плетнева, обвинив его в пренебрежении культурно-просветительской работой среди масс, в презрительном отношении к культурничеству и культуртрегерству и в увлечении абсурдной идеей создания новой классовой культуры. Плетнев возмущенно указал Троцкому на его непонимание того, что не существует никакой чистой культуры, которую можно привить людям, а существует только культура того или иного класса, и к ней следует относиться критически и по-революционному [Плетнев 1923; Плетнев 1924: 18–19; Плетнев 1924]. Однако многие рабочие писатели были согласны с Троцким. Так, партийная критика предпринимавшихся попыток создать новую пролетарскую культуру находила поддержку у наиболее консервативных рабочих авторов, особенно среди меньшевиков например у И. Дементьева (Кубикова) и Николая Ляшко[95]95
  Рабочая мысль. 1917. № 2. С. 9–10; Рабочий мир. 1918. № 15. С. 28–31.


[Закрыть]. Иногда и более радикально настроенные рабочие писатели разделяли этот в большей степени традиционный взгляд на культуру и культурную революцию. К началу 1920-х годов многие авторы, связанные с Пролеткультом и «Кузницей», согласились, хотя бы формально, с тем, что их задача – писать «для настоящего, а не для будущего», обращать свое слово к обычным рабочим, уделять внимание повседневной жизни, оттачивать литературное мастерство и овладевать техникой письма, распространять элементарные знания и прививать эстетический вкус широким массам все еще невежественных и необразованных рабочих [Львов-Рогачевский 1927b: 178;Казин 1919: 13–14][96]96
  Протоколы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920. Дебаты; Отчет Кириллова и его обсуждение // РГАЛИ. Ф. 1638. Он. 3. Д. 1. Л. 3–4; Пролеткульт. 1919. № 1–2. С. 27.


[Закрыть].

Но рабочих писателей гораздо больше волновали не столько отношения со старой культурой и даже с рабочими массами, сколько отношения с интеллигенцией. В октябре 1917 года на конференции, учредившей Пролеткульт, преобладало довольно терпимое отношение к интеллигенции. Многие руководители и организаторы происходили из образованной элиты, например Богданов, который работал редактором общероссийского журнала «Пролеткульт» и входил в Центральный совет Пролеткульта; П. И. Лебедев (известный как Валериан Полянский), который работал председателем общероссийской организации Пролеткульта с 1918 до 1920 года; партийный публицист П. М. Керженцев, который также работал в общероссийской организации и входил в редколлегию журнала «Пролетарская культура». Однако высказывались и более радикальные идеи об ограничении роли интеллигенции в «рабочих делах». Даже некоторые деятели из числа интеллигенции настаивали на том, что «Пролеткульт – организация пролетарской самодеятельности» и интеллигенты должны находиться под строгим присмотром [Керженцев 1918: 7–8; Maliy 1990: 106–107]. Богданов, однако, предупреждал рабочих не слишком увлекаться этой точкой зрения. И он, и другие лидеры партии и Пролеткульта постоянно напоминали рабочим, что быть пролетарием по происхождению еще не значит быть пролетарием по идеологии. Именно в таком положении находились рабочие писатели. Поэтому у Богданова имелись все основания для того, чтобы в 1918 году заметить: «до сих пор поэзия рабочих слишком часто, вероятно в большинстве случаев, не рабочая поэзия». На вопрос о том, что делает писателя пролетарским, он решительно отвечал: «Дело не в авторе, а в точке зрения». Непролетарий может писать пролетарские стихи, и значит, следуя той же логике, руководить Пролеткультом. В то же время позиция Богданова сохраняла некоторую двойственность: уступая противоположному мнению, он указывал, что чужаков не следует выбирать на подобные должности слишком часто, а рабочим не стоит им чересчур доверять и полагаться на них [Богданов 1918а: 20].

В вопросах о роли непролетарских классов в создании новой культуры и об их способности выразить пролетарский образ мыслей и чувств рабочие интеллигенты проявляли гораздо меньше терпимости, чем Богданов. Они не были склонны прислушиваться к партийной критике концепций пролетарской автономии и пролетарского самоуправления. И, что более важно, возражая на эту критику, они затрагивали философскую проблематику об источниках познания. Некогда сформулированный в работах Богданова и Луначарского старый тезис о том, что интеллигенция способна мыслить, как зарождающийся рабочий класс, но не способна чувствовать, как он, вновь приобрел актуальность. Более того, рабочие писатели склонялись к тому, чтобы отвергнуть мнение, будто понятие пролетарской культуры является всего лишь плодом мысли эмигрантов-интеллектуалов, таких, как Богданов и Луначарский. Пролетарская культура, утверждал в начале 1919 года Владимир Кириллов, родилась в России после 1905 года среди рабочих, которые развивали свои творческие способности. Если образованная элита играла при этом какую-то роль, то сугубо негативную, ибо к развитию своих талантов рабочих подтолкнули «пассивность и обособленность интеллигенции» [Кириллов 1919а: 11]. После 1917 года на повестке дня оказываются по преимуществу вопросы вмешательства и контроля. В начале 1920 года многие наиболее опытные рабочие писатели покинули Пролеткульт, объясняя это тем, что Пролеткульт сковывал их творческий потенциал. Кроме того, на собраниях и в прессе рабочие писатели жаловались на то, что им велят писать простым языком на повседневные темы, чтобы было понятно простым рабочим, требуют отказаться от усложненной, эмоциональной, революционной манеры письма, которую многие предпочитают [Львов-Рогачевский 1927b: 178][97]97
  Протоколы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920. Дебаты // РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 1. Л. 1–3.


[Закрыть]. На повестке дня стояли вопросы класса и власти. Даже в тех случаях, когда пролетарские писатели соглашались с тем, что их долг – простым языком обращаться к простым рабочим, они продолжали настаивать, что для них «важно сплочение пролетарской интеллигенции, вышедшей из недр рабочего класса, ибо в ней – залог пролетарской культуры»[98]98
  Грядущее. 1918. № 2. С. 10.


[Закрыть]. Постоянно повторялось, что рабочих лучше просвещают и вдохновляют те художники и писатели, которые сами вышли из рабочих и являются «своими» не только по идеологическим убеждениям, но и по жизнеощущению [Ляшко 1920а: 26]. Однако на повестке дня оставались и вопросы культурной истины и свободы. В то время как партийные лидеры настаивали на единственности культурной истины – хотя спорили между собой по поводу ее содержания, – многие рабочие писатели, по крайней мере неявно, сомневались в том, что может существовать, хотя бы в теории, всеобщая и монолитная культурная истина пролетариата. Весьма показательный факт: авторам, приглашенным на Первый всероссийский съезд пролетарских писателей в октябре 1920 года, был задан вопрос, какой литературной тенденции они сочувствуют или следуют, и только меньшинство ответило «пролетарской», «коммунистической» или «пролеткультовской». Ответы большинства различались в самом широком диапазоне: реалистическая, натуралистическая, импрессионистическая, футуристическая, сатирическая, рабочая, поэтическая, романтическая, художественная, лирическая, христианская, горьковская, суриковская. Некоторые подчеркнули, что они не следуют никакой тенденции, кроме собственной[99]99
  РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 4. Материалы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920 г. // РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 4.


[Закрыть]. Отстаивание творческой свободы, лейтмотив дискуссий и писательской практики авторов из рабочего класса и, кажется, выражало потенциально опасные сомнения относительно растущих требований культурного единообразия.

Глава 2
Познание личности

Мир без нас стал бы пустыней, если бы не существовал мир внутри нас.

Уоллес Стивенс

В чем рабочий нуждается, чтобы «выстоять перед лицом силы, которая готова поглотить его»… так это познание себя, которое открывает ему возможность посвятить себя чему-то еще помимо эксплуатации, открытие себя, которое приходит окольным путем чужих тайн.

Жак Рансъер. Ночи труда

Я среди житейской прозы жил в мечтах, опьяненный поэзией и жаждой света.

Михаил Савин, 1909

В России между двумя революциями в центре внимания писателей из народа, как и многих их современников, находилась индивидуальность, и больше всего они интересовались исследованием и развитием собственной личности. Вопрос о природе индивидуальности, ее общественной роли и нравственном значении приобрел характер навязчивой идеи. Ключевые слова вроде «личность» и «человек» пронизывают тексты произведений рабочих писателей, служа основанием для моральной или политической аргументации. Л. Н. Клейнборт, изучавший предреволюционные настроения рабочего класса в России, обратил внимание на то, что в творчестве активных и способных к самовыражению рабочих преобладает «культ личности» или «культ человека» [Клейнборт 1913а: 32–44; Клейнборт 1913е: 178–185] К Это был подрывной, ниспровергающий, даже революционный дискурс, который в то же время сочетался с мотивами тревоги, отчуждения, самоуглубленности, пессимизмом и даже философским отчаянием.

Личность: ее представление в русской гражданской культуре

Вопреки распространенному стереотипу, что в политической культуре России нет места либеральным идеям модерна об автономной личности, обладающей естественными правами и самоценностью, в последние годы царского режима подобные идеи заполнили активизировавшийся гражданский дискурс. Рассуждения о личности, ее общественном и нравственном значении служили важным контекстом, на фоне которого рабочие также размышляли на эти темы и в который вносили свой вклад. С конца XVIII века, а особенно с середины XIX века, публичные дискуссии об этике и общественном устройстве, которые велись в журналах, газетах, книгах и различных кружках в России (как и в Западной Европе и часто с опорой на европейские источники), все более и более фокусировались на внутреннем мире, свободе и правах человека. Ключевым в этих размышлениях являлось слово «личность», обозначавшее не просто индивида или человеческую особь, но человека в аспекте его внутренней природы, неповторимости и тех свойств, которые делают индивида достойным уважения и свободы[100]100
  Выражение «культ личности» встречается в [Клейнборт 1913b: 182, 185]. Ранее выражение «культ личности» использовал Эмиль Дюркгейм, работы которого были известны в России; см. его работу «Индивидуализм и интеллектуалы». Хотя Клейнборт использует выражение «культ человека» в кавычках, первоисточника он не указывает.


[Закрыть]<sup>[101]101
  О значении слова «личность» в русском языке и культуре с момента его появления в середине XVIII века см. [Виноградов 1994:271–309; Kharkhordin 1999: 184–190; Offord 1998].


[Закрыть]</sup>.

Особенно прочные корни подобные идеи пустили в среде российской интеллигенции, от либералов до марксистов, символом веры которых стало убеждение, что главная цель общественного переустройства – свобода и достоинство человеческого существа и она достигается устранением социальных, культурных и политических преград, сдерживающих полное развитие человеческой личности. Уже в конце XVIII века известные мыслители Н. И. Новиков и А. Н. Радищев, а также писатель-сентименталист Н. М. Карамзин способствовали возрастанию интереса к индивидуальности и тому нравственному значению, которое имеет признание человеческого достоинства и ценности личности. В середине XIX века подобные ценности приняли форму социальной, политической и культурной критики, которая распространялась все шире и перекликалась с европейскими интеллектуальными традициями, но сопровождалась характерно русским нравственным накалом. В XIX веке понятие «личность» являлось ядром философии западников, представленной либеральным и социалистическим направлениями. Такие влиятельные критики общественного устройства России, как В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Д. И. Писарев, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, П. Л. Лавров, повторяли с неизменным пылом мнение, высказанное Белинским в начале 1840-х годов: человеческая личность – «мысль и дума века». Он писал: «Человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества», а также что «судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира»[102]102
  Письма В. Г. Белинского В. П. Боткину от 4 октября 1840 года и от 1 марта 1841 года в [Белинский 1982: 403, 442].


[Закрыть]. Вступая в спор с укоренившимся мнением, что Россия – восточная страна, русской национальной культуре присущ восточный коллективизм, общественная жизнь в России характеризуется пренебрежением к личности и ее жестоким подавлением, многие мыслители упорно и отчаянно настаивали на том, что личность превыше всего. Более того, возникла теория, что основным содержанием истории России со времени принятия ею христианства в X веке является освобождение и раскрытие человеческой индивидуальности, развитие «великого, святого значения» человеческой личности, осознание «своего бесконечного, безусловного достоинства», которое есть «необходимое условие всякого духовного развития народа»[103]103
  Кавелин К. Д., в статье 1846 г., цит. по: [Виноградов 1994: 296]. Белинский и другие авторы также часто ссылались на христианскую этику как на обоснование достоинства человека.


[Закрыть].

Хотя этот идеал личности был универсалистским в своих допущениях относительно человеческой природы и возможностей изменений, обусловленных разумом, он все же не был абсолютным. Российские философы-западники утверждали, что у них индивидуализм имеет общественную природу, то есть для них как для интеллигенции общественные интересы выше личных. Большинство известных мыслителей либерального и социалистического толка начиная с середины XIX века и до революции 1917 года разделяли убеждение Лаврова, «что личное достоинство поддерживается лишь путем поддержки достоинства всех солидарных с нами людей»[104]104
  См.: Лавров П. Л. Исторические письма, 1868–1869 [Лавров 1965, 2: 57].


[Закрыть]. Предложенное Лавровым понятие «критически мыслящей личности» – один из центральных конструктов русского радикализма – является воплощением подобного ориентированного на коллектив индивидуализма, а также проливает свет на природу активности субъекта. Как писал Писарев, «критически мыслящая личность» противопоставляет свою «оригинальность и самобытность» «заведенному порядку и вкусу толпы» [Писарев 1955,1:120]. Однако нравственное значение подобного самоутверждения, которое превращает критически мыслящую личность в субъекта истории, заключается в борьбе за социальные изменения, которые освободят всех. Социалисты подобно Герцену с осуждением относились к эгоистическому, «мещанскому» индивидуализму, распространенному в Западной Европе, и подчеркивали необходимость соблюдать баланс общественных и личных интересов при определении индивидуальной этической позиции. Некоторые авторы задавались вопросом, в какой степени достижима для индивида полная самореализация, а также рассматривали различные формы идеальной самореализации (в политической, художественной, духовной сферах) посредством самоотречения и соединения с другими людьми через любовь, долг, жертвенность [Offord 1998: 20]. В 1890-е годы и позже Николай Михайловский и другие авторы объединили эту традицию с набиравшими популярность в России идеями Ф. Ницше об автономной личности как моральной и священной, которая преодолевает рамки узкого индивидуализма[105]105
  Рецепция Ницше в России рассматривается в [Rosenthal 1986]. О Михайловском см. также [Lane 1986: 63–65].


[Закрыть]. В том же духе некоторые марксисты, особенно Луначарский и Богданов, исповедовали концепцию, которую Луначарский именовал «макропсихическим индивидуализмом», когда «пределы круга “мы” вмещают в себя “я”, “я” находится внутри круга» и свободный, исполненный энергии герой-революционер сражается не ради своей добычи, подобно зверю, а ради блага всего человечества[106]106
  См. [Луначарский 1905: 175; Луначарский 1923: 5-136].


[Закрыть]. Подобные концепции не укладывались строго в идеологические рамки, и такие выдающиеся авторы, как славянофил К. С. Аксаков и Ф. М. Достоевский, по своим политическим убеждениям склонявшиеся в правый национализм, страстно доказывали, что спасение лежит на пути включения личности в духовно-нравственное сообщество.

Подобные идеи являлись частью более широкого гражданского дискурса позднеимперской России, который отличался повышенным вниманием к собственной личности, обостренным самоанализом, признанием нравственного и общественного значения личности. В конце XIX века прогрессивные юристы и законотворцы под влиянием западноевропейской мысли стали по-новому интерпретировать традиционное понятие преступления (основная область, где вырабатывалась концепция субъектности), чтобы привести его в соответствие с либеральными принципами личного достоинства, автономии и ответственности субъекта. Сходным образом врачи, и прежде всего представители психологии и психиатрии, набиравших влияние, все чаще говорили о влечениях и инстинктах, о психологических травмах, пережитых индивидом, о проблемах, вызванных самоуничижением и потребностью в самооценке, о деформированной и здоровой личности, о необходимости как защищать внутреннее «я», так и управлять им, и ключевым понятием при этом, как правило, становилось понятие «личность». В других областях личность также выдвигалась на первый план. Педагоги уделяли все больше внимания развитию самооценки и воображения ребенка. Философы пытались понять и популяризовать, что есть субъект познания и действия. Театр, во многом благодаря усилиям К. С. Станиславского, обновлялся, движимый стремлением вывести на сцену актера, который более натурально передавал бы подлинные человеческие эмоции и характеры, используя для этого в качестве источника вдохновения свой внутренний опыт. И наконец, многие образованные люди в России увлеченно запечатлевали собственную жизнь в письмах, дневниках и мемуарах [Kline 1960: 606–625; Engelstein, Sandler 2000; Kelly, Shepherd 1998; Joravsky 1989; Clowes et al. 1991; Engelstein 1992; Wagner 1994; Paperno 1997].

В результате складывался противоречивый и подчас отражающий обеспокоенность дискурс. Одни упорно отстаивали автономию и моральную ценность отдельной личности, утверждали приоритет внутреннего над общественным и социальным. Другие возражали против научно-рационального подхода к человеку и предлагали искать подлинную правду о нем в его субъективности, в глубинах его внутреннего мира. Третьи открыто сомневались в возможности найти такую правду. Но, несмотря на разнобой мнений, наблюдалась всеобщая озабоченность проблематикой личности, и это самое важное. Все большее число писателей, журналистов, самых разных специалистов вслед за врачами интересовались деформированными личностями, иррациональными порывами, девиантным поведением, губительными страстями. В этих поисках, которые стимулировала глубокая социально-политическая неудовлетворенность, возросшая на волне революции 1905 года, либеральный тезис о достоинстве и правах человека приобретал отнюдь не прямолинейную трактовку. Огромное значение личности не подвергалось сомнению, но ее природа вызывала и сомнения, и споры.

Вряд ли даже наиболее грамотные рабочие разбирались в тонкостях дискуссий, которые велись в образованных кругах общества, однако в профсоюзной прессе, на съездах и в кружках та же проблематика обсуждалась более доступным языком и доходила до рабочих в адаптированном виде. Благодаря газетам, журналам, кинематографу, массовой литературе можно было познакомиться с историями, в которых затрагивались различные аспекты и модели современной личности. Этическая нагруженность этого нарратива была вполне очевидной. В частности, очерки, статьи и фельетоны в массовых журналах и ежедневных газетах часто касались таких социальных проблем, как хулиганство, проституция и самоубийства, при этом речь шла о человеческом достоинстве, правах личности, осознании собственного «я», уважении к личности. Там же регулярно встречалась критика условий, которые унижают, оскорбляют человека, причиняют ущерб личности[107]107
  Изучая статьи, которые появлялись в больших московских и петербургских ежедневных газетах «Речь», «Новое время» и «Русское слово» в 1913 году, я обнаружил регулярное обращение к этой же лексике и аргументации. См., например, материалы, опубликованные в «Речи»: отчет о съезде, посвященном семейному образованию (Речь. 1913. 3 янв.; Колтоновская Е. О женщине //Речь. 1913. 2 дек.; «Хроника» от 6 дек. 1913 г.). Даже в главной энциклопедии того времени (Энциклопедический словарь под ред. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1890–1907) имеется статья «Личность», написанная философом Владимиром Соловьевым. См. также [McReynolds 1991; Neuberger 1993; Brower 1994; Sylvester 1998; Engelstein, Sandler 2000].


[Закрыть]. Когда известный врач М. И. Покровская, занимавшаяся проблемами здравоохранения, в 1907 году критиковала российскую систему легальной проституции за «презрение к человеческому достоинству женщин» и требовала, чтобы мужчины и законодательство «признавали женщин за людей и уважали их», а не относились к ним как к «товару», она использовала фактически общеупотребительную, знакомую многим риторику – ту самую, которая обладала эффективностью именно благодаря тому, что составляла часть распространенного дискурса, посвященного человеческой личности и ее этической ценности [Покровская 1907: 226].

На тех читателей из простого народа, которые были более грамотными, большое влияние оказывала художественная литература. Известные всей России писатели Н. А. Некрасов, В. Г. Короленко, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, Л. Н. Андреев, А. П. Чехов, М. Горький предлагали различные трактовки личности как главной нравственной категории. Все эти авторы поместили индивида и его личность в центр своего внимания и сосредоточились, хоть и с разными целями, на развитии, страданиях, исканиях, занимавших их персонажей во внутренней и общественной жизни. Начиная с 1890-х годов отголоски ницшеанской идеализации гордого, ищущего, яркого и мятежного индивида можно встретить у самых разных писателей, в том числе у тех, которых читали в низших сословиях России, – прежде всего это Горький и Андреев[108]108
  См. статьи A. Lane, M.-L. Loe, Е. Clowes, М. Mihajlov в [Rosenthal 1986]. Конечно, Ницще не являлся единственным источником распространения «ницшеанских» идей. Точно такие же идеи проповедовал Достоевский. См. статью М. Mihajlov также в [Rosenthal 1986].


[Закрыть]. Рассказы Горького, например, наполнены витальными, неуспокоенными, стремящимися к свободе персонажами: сверхчеловек из народа существует на периферии общества и ведет бродяжническую жизнь, бросает вызов общепринятой морали и авторитетам, презирает рабскую покорность массы[109]109
  Об отношении Горького к индивиду в свете идей Ницше см. [Rosenthal 1986: 251–273], статью M.-L. Loe «Gorky and Nietzsche: The Quest for the Russian Superman», а также [Steinberg 1995].


[Закрыть]. В то же время многие известные поэты и прозаики, прежде всего так называемые декаденты К. Бальмонт, В. Брюсов, Ф. Сологуб, 3. Гиппиус, воспевали темную, эгоистическую сторону личности и служение себе. Сочетая эстетизм с аморализмом, они поклонялись и творческому началу в человеке, и его слишком человеческому эго или Id – при этом влияние Ницше и Фрейда было всем очевидно. В своих произведениях они исследовали темы человеческой чувственности, похоти, порочности, жестокости и другие иррациональные влечения и страсти, в сложных психологических и философских условиях воспринимая влияние европейских интеллектуальных и литературных тенденций, поддаваясь трагическому ощущению из-за упадка и разрушения существующих ценностей и устоев[110]110
  См. статью Е. Bristol в [Terras: 94; Poggioli 1960:79-115; Венгеров 1914–1916,1:26].


[Закрыть].

Весьма показательно, что рабочие писатели сами часто указывали на то, что русская интеллектуальная и литературная история принципиально сосредоточена на личности человека. Неизменно критикуя эгоцентризм декадентов, они полагали, что основное содержание всего корпуса русской литературы заключается в исследовании и оправдании человеческой личности. Николай Ляшко, один из наиболее известных рабочих авторов, утверждал, что вся классическая русская литература посвящена героической борьбе за «униженных и оскорбленных, за правду и достоинство личности»[111]111
  См.: Огни. 1913. № 3. С. 27.


[Закрыть]. Иван Кубиков, наборщик, ставший литературным критиком и профсоюзным активистом и публиковавшийся в газете Петербургского профсоюза печатников в 1909 году, также считал, что важнейший урок, которому учит Гоголь в своих сочинениях, – «нужно не забывать свое человеческое достоинство» [Кубиков 1909: 9]. Кубиков полагал, что и Белинский по преимуществу учит «достоинству и общественной ценности человека», а также показывает, как общественное устройство России «мешает развитию личности»[112]112
  См.: Новое печатное дело. 1911. № 1. С. 3–6.


[Закрыть].

Рабочим, однако, не требовалось читать Гоголя или даже Горького, чтобы задуматься о достоинстве и ценности личности, как не требовалось читать Сологуба или Гиппиус, чтобы узнать о темных сторонах души. Популярные печатные издания постоянно рисовали перед своими читателями картины деградации и унижений, которым подвергается человек в России, а также примеры независимого поведения и нравственных побед. Как писала в 1903 году газета «Наборщик», «признание прав личности» – принцип, про который «мы читаем и делаем набор каждый день»[113]113
  См.: Наборщик. 1903. № 52. 26 окт. С. 796; Наборщик. 1903. № 19 (9 марта).
  С. 313.


[Закрыть]. Автор бестселлеров Анастасия Вербицкая, чей роман о внутреннем и сексуальном самопознании и самостоятельности «Ключи счастья» (1910–1913) был невероятно популярен в России перед Первой мировой войной, посвятила автобиографию, написанную в 1908 году, людям, которые, как и она, занимались «утверждением и ростом личности» [Вербицкая 1911: 6].Точно так же популярные повести о бандитах и авантюристах рисовали перед широкой аудиторией российских читателей яркие образы индивидуальностей, обладающих «уверенностью в себе и чувством превосходства», мятежных аутсайдеров, бросающих вызов властям и социальным нормам и ограничениям [Brooks 1985; Ferro, Fitzpatrick 1989: 71–81].