Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Рабочие писатели, однако, не ограничивались тем, что рассматривали город как зону социального неравенства и эксплуатации. Они полагали, что город причиняет не только социальный ущерб, который можно устранить путем реформ или революции, но ущерб эстетический и моральный, что неустранимо, потому что свойственно самой природе современного города. В топографическом и визуальном пространстве города запечатлелся присущий ему дух отчуждения. Город представал как место, где мало света, горизонт ограничен. Многие рабочие писатели сравнивали городские улицы с каменными коридорами, которые не пропускают тепло и свет солнца, городские дома называли «высокими, холодными, сумрачными» или «слепыми многоокими коробками», а «серый каменный подвал», в котором живут рабочие, «тюрьмой» [М. Т-ц 1912: 2; Ганьшин 1913b: 6; Бибик 1913; Зайцев 1911с: 2]. В рассказе Михаила Артамонова, который появился в журнале Петербургского союза металлистов, рабочий-металлист испытывает мучительное чувство зажатости среди высоких городских стен, из-за которых ничего не видно. Проведя день на заводе, он возвращается в свое жилье, где одно-единственное «окно выходит не на поле, не на волжские просторы, а в кирпичную стену упирается [Артамонов 1914а: 4][288]288
  См. также Царев М. (В. Торский), «В казарме» (1916) в [Пролетарские поэты 1935–1939,3: 137].


[Закрыть]. Точно также Петр Зайцев, поминая умершего товарища в стихотворении, которое называется «На могиле К. А. Молчанова», обвиняет город в том, что тот буквально задушил «рабочего и мужика»: «Помер в неволе. / Душный город тебя доконал» [Зайцев 1911Ь: 3]. Даже быстрый рост городов казался пугающим: «Москва растет, но растет не как сказочный богатырь, а как страшное чудовище» [М. Т-ц 1912: 2].

Город, разумеется, оценивался не только как физическое пространство, но и пространство для человека. Говорили, что тут «скучно», что тут властвует «бездушно-барственная толпа» [Ганьшин 1913b: 6][289]289
  См. также: С. Ганьшин // Вперед. 1917. 21 июля.


[Закрыть]<sup>[290]290
  Перепечатано в [Кириллов 1918а: 23].


[Закрыть]</sup>. Город полон «людской вражды» (даже среди бедняков, которые скитаются из города в город в поисках работы), «жестокости» по отношению друг к другу, даже между рабочими, в нем разъединенные люди страдают от одиночества [Зайцев 1911с: 2; Дикий 1909: 3; Гордеев 1914: 40–50]. Душа города также холодна, как его облик: «Весь город построен из камня, и люди в нем живут такие же холодные, гладко обтесанные, как камни, из которых сложены дома» [Кашкарев 1915: 5]. Даже Владимир Кириллов, который во время революции 1917 года как политический активист опубликовался в большевистской антологии «Под знаменем правды: Первый сборник Общества пролетарских искусств», писал о ледяном ужасе, который внушает город, в частности по вечерам: «Тенью зловеще-угрюмой / в город закралась тревога, / смолкли бродящие шумы, / в улицах мрачно и строго» [Кириллов 1917а: 15–16]^п. Холод и взаимная отчужденность – наиболее повторяющиеся характеристики городской жизни, применяемые к рабочим и беднякам, равно как и к другим классам, и которые вступают в противоречие с марксистским идеалом города, где пролетариат якобы объединяется для совместного познания, сопереживания, дружного движения к общей цели.

Город рассматривался как враждебный человеку и с моральной точки зрения. У рабочих, критиковавших современный городской уклад, преобладало осуждение всепроникающего развращающего влияния города. В многочисленных статьях, рассказах и стихах писатели-рабочие разоблачали грубую «пошлость», «распущенность» и «разврат». Иван Кубиков неоднократно предостерегал рабочих от «трактирной цивилизации» крупных городов, с ее «шато-кабаками, оперетками открытых сцен, кинематографами, портерными, граммофонами и т. д.», от вульгарной коммерческой культуры современного города [Кубиков 1909е: 5; Кубиков 1909d: 2–6]. Народник М. Логинов (псевдоним – Тихоплесец) также предупреждал об опасностях декадентского «эпикурейства» городского общества и «распущенности», распространенной даже среди детей городской бедноты [Тихоплесец 1912а: 5–6; Логинов 1910b: 2]. Другие авторы клеймили порнографию как «дрянь и заразу», а коммерческие газеты – за обилие историй о проституции, борделях и пьянстве: «скандал за скандалом на почве пьянства, “райских ночей” и прочей мерзости» [Волков 1912: 12–14][291]291
  См. также: Балалайка. 1910. № 12. С. 1.


[Закрыть]. В поэзии и прозе писатели-рабочие (в том числе социальные демократы, публиковавшиеся в изданиях, связанных с марксистами) точно так же осуждали «пошлости дней города» и угрозы для нравственности, которые таятся в городе: «растет довольный, пошлый смех, / бульвар с змеиной головою / зовет тебя на страшный грех» [Ганьшин 1913с; Герасимов 1967: 285][292]292
  Стихотворение М. Герасимова «У витрины» впервые напечатано в: Просвещение. 1914. № 1; а затем в: Пролетарская правда. 1917. 2 сентября.


[Закрыть].

Считалось, что город несет особую моральную угрозу для женщин – ибо, как мы видели, их падение легко поддавалось традиционной интерпретации как символ той судьбы, на которую он обрекает невинность, красоту и беззащитность. Истории о молодых крестьянках, ставших проститутками, выступали в качестве самого убедительного назидания. Как было принято при обсуждении проблем проституции и в России, и в других странах, рабочие писатели в своих историях о «падших женщинах» показывали привычный, но риторически весьма действенный образ беззащитной и невинной женщины – символ чистоты, чье падение иллюстрировало силу соблазна зла в современном городе [Engelstein 1992; Bernstein 1995; Heldt 1987; Walkowitz 1980; Walkowitz 1992]. Самый известный и оказавший наибольшее влияние пример раскрытия этой темы предложил рабочий-большевик – поэт Александр Поморский в стихотворении 1913 года «Жертвам города»:

 
Девушки из фабрики, жертвы обреченные
Бледные, усталые, грустью омраченные.
Гибкие и юные, деревень сокровища
Вы пришли к красивому городу-чудовищу…
Он увлек вас, девушки, золотыми красками,
Убаюкал звонами, огненными сказками.
<…>
Пошли в фабрики, в эти тюрьмы тесные
<…>
Силы свои продали девушки безвестные.
<…>
Ваши кровью фабрика жадно наливается
<…>
Гнета вы не вынесли – не было терпенья,
Пали в бездну жуткую в сумерки осенние.
Городу вы продали тело свое чистое,
Душу свою кинули в омуты волнистые,
И пошли на улицу в вечера туманные.
Робкие, пугливые, зверем долгожданные,
Он уснул, чудовище, опочил от грохота,
Вдали синетканые бросил сколки хохота.
Утро краски бросило легкие багряные —
Гасли сны ужасные, сказки жизни пьяные…
Девушки презренные, городом гонимые,
Некогда природою дочери любимые.
 

[Поморский 1913а: 4][293]293
  С некоторыми изменениями стихотворение было также напечатано в 1913 году в антологии «Наши песни», куда вошли произведения пролетарских поэтов из кружка при народном доме графини Паниной в Санкт-Петербурге.


[Закрыть]

Похожий образ проститутки встречается и у Михаила Герасимова в стихотворении, напечатанном летом 1917 года в провинциальной большевистской газете «Приволжская правда» – это «обескрыленная чайка» (явная отсылка к пьесе Чехова, в котором чайка выступает как символ женской невинности, которую осквернил мужчина): город «пригвоздил» ее, и она бросается в петербургский «проржавленный канал»[294]294
  См. Герасимов М. Чайки // Приволжская правда. 1917. 25 августа; перепечатано в [Эвентов 1967: 365–366].


[Закрыть]. Подобные женские образы должны были служить моральным уроком, свидетельствуя о той угрозе, которую несет город, разоблачая ложь и жестокость, которые скрываются за его соблазнами и чарами.

«Гимны машиные»

Машинная индустрия являлась сердцем городского организма как пространства модерности, особенно в сознании рабочих. В своих размышлениях и произведениях, посвященных фабрике и машине, пролетарские писатели соединяли и разрабатывали множество политических, социальных и, главное, моральных и эстетических аспектов. Подобно самому городу, фабрики и машины издавна фигурировали в литературе о судьбах человеческой цивилизации, прежде всего в связи с модерностью, вдохновленной стремлением изменить как физическую среду, так и социально-экономические отношения с помощью технологий. Фабрики и машины – и ассоциированные с ними ценности мощи, рациональности, эффективности, прогресса – являлись приметами и, следовательно, символами духа модерности. Фабрики и машины во всех подобных трактовках выступали и как физическая реальность, и как удобный символ – эмблема человеческой изобретательности и власти над природой и даже новых и лучших социальных отношений, но в то же время как симптом разрушения прежнего естественного, органического способа существования человека [Lewis 1963; Marx 1964; Adas 1989; Mazlish 1993]. Накануне Первой мировой войны бельгиец Эмиль Верхарн был одним из самых популярных поэтов не только в Европе, но и в России, которую посетил зимой 1913 года – его приезд широко освещался в ежедневной прессе. Как многие передовые люди России и Европы, Верхарн периодически писал о «красоте современной эпохи» и выражал «энтузиазм» (излюбленное слово) по поводу промышленного и научного прогресса, включая фабрики, машины, заводских рабочих, уличную рекламу, фондовую биржу. Однако этот энтузиазм сопровождался и другими настроениями (что делало его «модернистским» в полном смысле слова): неотступной тревогой, неуверенностью, пессимизмом и даже сожалениями при виде агрессивного и разрушительного наступления модерности, разрастания «городов-спрутов» (так в переводе на русский называется одно из наиболее известных произведений Верхарна), когда уничтожается природа, а человек втягивается в процесс деградации, власть захватывают гигантские машины и происходит дегуманизация и механизация жизни, труда и досуга[295]295
  Характеристика творчества Верхарна дается в [Jones 1957: 33–34]. Как относились к Верхарну его современники в России, можно узнать из статьи Валерия Брюсова, переводчика Верхарна, в [НЭС 1911–1916, 10: 64–67]. Переводы произведений Верхарна печатались в России во многих антологиях и журналах, также в начале 1900-х годов выходили сборники его произведений. О приезде Верхарна в Россию см. «Русское слово» от 26 ноября 1913 г.; 28 ноября 1913 г.; 30 ноября 1913 г.; 4 декабря 1913 г.; 6 декабря 1913 г.; «Новое время» от 28 ноября 1913 г.; 2 декабря 1913 г.; «Речь» от 13 декабря 1913 г.


[Закрыть]. Русские писатели-рабочие испытывали те же самые тревоги и сомнения. Даже те немногие, кому фабрики и машины внушали восхищение, не могли обойти молчанием проблемы и сложности. Очень часто рабочие писатели откровенно называли машинную индустрию причиной уродства городского пространства и источником нравственных зол.

Те рабочие, которые принимали индустриальную модерность, поступали так частично в силу идеологических причин, частично – в силу марксистской веры в победное шествие индустриализации, и эта идеологическая вера находила отражение в отвлеченно-символической манере их творчества. Как говорилось в статье, опубликованной в 1907 году в журнале Петербургского профсоюза металлистов (написанной, видимо, одним из представителей интеллигенции этого социалистически ориентированного профсоюза), заводы и механизмы воплощают потенциальную «власть» человека над природой. Наступит время, по мнению автора статьи, когда города, заводы, машины, корабли, поезда, небоскребы и телеграф сделают человека всемогущим, и можно будет сказать, что «он покорил себе моря и земли, он подчинил себе ветер и воздух, он победил пространство». В результате нищета, голод, холод будут преодолены, все люди заживут счастливой, творческой жизнью, заполняя ее поэзией, наукой и искусством[296]296
  См.: Жизнь человека в разных временах // Рабочий по металлу. 1907. № 23. С. 4–6.


[Закрыть]. Именно подобное мировоззрение позволило одному из видных рабочих поэтов союза металлистов, писавшему под псевдонимом Чеченец[297]297
  Псевдоним, скорее всего, выбран из романтических соображений и отсылает к мифологии Северного Кавказа, а не к национальности автора.


[Закрыть], назвать фабрики символом «надежды» [Чеченец 1907: 3]. Эта риторика получила заметно большее распространение среди писателей – рабочих во время революционного подъема 1917 года. По словам Василия Александровского, который по своим политическим убеждениям был близок к меньшевикам, заводы – то место, где среди рабочих вызрела идея борьбы [Александровский 1917: 3]. В 1917 году рабочие писатели – большевики как никогда активно настаивали на пользе современной индустриализации, хотя их высказывания приобретали крайне отвлеченный и абстрактный характер. У Ильи Садофьева (псевдоним – Аксен-Ачкасов) фабрики превращались в некие символические «кузницы», где «люди сильные, люди смелые» куют «свое счастие» [Аксен-Ачкасов 1917b: 3]. У Михаила Герасимова пламя заводских печей становилось той символической силой, которой рабочие должны преисполниться, поднимаясь на борьбу[298]298
  См. Герасимов М. На заводе // Приволжская правда. 1917. 18 августа; перепечатано в [Эвентов 1967: 363–364].


[Закрыть]. У металлиста-большевика Ивана Логинова «шум заводов» символически ассоциировался с «мощью народов» [Пролетарские поэты 1935–1939,3:107].

Порой авторы выходили за рамки абстракций в область фантастики, и на страницах их произведений фабрики и машины оживали и от своего имени излагали те же идеи. Известный писатель-рабочий, который именовал себя Андрей Дикий и часто публиковался в газете петербургских металлистов, воображал, что машины – живые существа, которые разговаривают с рабочими и напоминают им, что «взять борьбой счастье нужно» [Дикий 1910: 6]. Автор обращается к машинам и фабрикам с ответной речью, в которой (вопреки некоторым свидетельствам обратного) заверяет их, что сознательные рабочие не питают к ним личной ненависти. Сознательные рабочие любят фабрики, утверждает Дикий, потому что машины наполняют рабочих силой. Но в этих отношениях доминирование и любовь не просто уравновешены. Фабрики, пишет Дикий, понимают и разделяют страдания рабочих: «Знаем, что наши печали / и станкам и машинам близки. / Сколько раз они гневом звучали / в дни тяжелой рабочей тоски!» Более того, фабрики и машины обещают положить конец этим страданиям и начать новую пролетарскую эру: «напевали с любовью колеса / про грядущие, новые дни. / Мы в союзе с металлом, / созидая, сольемся в одно» [Дикий 1914: 76][299]299
  Согласно некоторым источникам, что под псевдонимом Дикий скрывался Афанасий Гмырев, брат известного поэта-большевика Алексея Гмырева, умершего в тюрьме в 1911 году.


[Закрыть].

Эстетическая завороженность машинами и фабриками, любование их мощью, энергией, бодрыми ритмами и звучными шумами проходят через многие произведения рабочих писателей (предвещая увлечение этими настроениями после 1917 года). Характерно, что подобное восприятие имело гендерную окраску, машинный индустриальный труд описывался в традиционно мужских терминах: тяжкий, сильный, смелый, агрессивный, – а фабрики представали как место, где сотрудничают друг с другом мужчины. Ранний пример подобной эстетической любви к современной индустрии – стихотворение, напечатанное в 1907 году в газете Петербургского профсоюза металлистов и проникнутое большим энтузиазмом по поводу энергичных шестеренок, приводных ремней, мощных молотов, которые находятся в непрерывном движении, как живые [Захаров 1907: 3]. В точности автор стихотворения не известен, – возможно, он не был рабочим. Вплоть до послереволюционных лет восторженно-индустриальную эстетику разделяли немногие, и по преимуществу это были большевики: большевистские газеты и журналы являлись практически единственными изданиями, в которых встречались произведения такого рода, и большинство авторов, избравших подобную образность, были связаны с этой партией (прежде всего Чеченец, Дикий, Герасимов, Логинов). Однако даже те немногие писатели, которые в какой-то мере признавали красоту (или хотя бы необходимость) индустриальной модерности, не могли отвернуться от ее темных сторон, и эти стороны часто доминировали в их творчестве.

Примечательно, что до 1918 года решительнее всех признавался в любви к машинам и фабрикам Алексей Гастев (псевдонимы – Зорин, Дозоров). Его путь к увлечению индустриальными мотивами был нетипичным: он приобщился к трудовому миру фабрик и машин после того, как за политическую деятельность был исключен из Московского учительского института. Уже в 1910 году он восхищался моторами, которыми управлял (он работал водителем трамвая в Санкт-Петербурге), их рвущимися вперед скоростями, мощью и надежностью [Зорин 1910: 68–70]. Подобно другим авторам-марксистам, он называл машины символом «новой надежды» [Дозоров 1913] и писал о преобразующей историю силе индустриальной модернизации. Например, он описывал «дивное» будущее, когда «современная сила машинизма» создаст «великую, растущую, трепетно-ощущаемую гармонию мира» [Зорин 1911: 395–396]. В своих чувствах к машинам он достигает экстаза эстетического и чуть ли не эротического, в них различимы социальный и моральный аспекты. Особенно это заметно, когда Гастев переходит от прозы к поэзии, что произошло накануне Первой мировой войны, и дает волю своему воображению. Он охвачен страстью к производительной мощи, громким звукам, объединяющим творческим ритмам различных машин и механизмов:

 
Я полюбил тебя, рокот железный,
Стали и камня торжественный звон,
Лаву, огонь беспокойный, мятежный,
Гимнов машинных, их бравурный тон.
Я полюбил твои вихри могучие
Бурного моря колес и валов,
Громы раскатные, ритмы певучие,
Повести грозные, сказки без слов.
Но полюбил я и тишь напряженную,
Ровный и низкий и сдержанный ход,
Волю каленую, в бой снаряженную,
Мой дорогой, мой любимый завод.
 

[Дозоров 1917: 4][300]300
  Помимо цитируемых стихов, см.: Дозоров И. Звоны // Правда. 1913.11 июня;
  Дозоров И. Рельсы: думы на паровозе // Правда труда. 1911. 19 сентября; И. Дозоров, «Мы посягнули», в [Сборник 1917: 111–113].


[Закрыть]

Наибольшую известность получило ранее упомянутое стихотворение Гастева «Мы растем из железа», написанное в 1914 году, когда он работал на металлургическом заводе «Сименс-Хальске» в Санкт-Петербурге. В нем Гастев воображает, что в его «жилы льется новая железная кровь», у него «вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки», его «ноги еще на земле, но голова выше здания», и он превращается в металлического гиганта-сверхчеловека, большевика-биоробота, ведущего человеческие массы вперед [Дозоров 1917: 4][301]301
  Стихотворение, как сообщил Гастев в предисловии к пятому изданию своей книги «Поэзия рабочего удара» в 1924 году, было написано в 1914 году, однако впервые опубликовано в 1917-м под псевдонимом И. Дозоров.


[Закрыть]. До 1918 года ни один другой автор до такой степени не романтизировал заводы, машины и металл. Фактически очень немногие находили положительные слова для индустриальной реальности. А если находили, то сопровождали их оговорками и сомнениями.

Современный ад

Как правило, индустриальная модерность вызывала у рабочих писателей чувство глубокой, но неоднозначной тревоги. Отчасти она была социальной и исторической: недовольство конкретными общественными условиями капитализма и надежда, что социальные преобразования или революция устранят это зло. Но помимо этого, враждебность рабочих по отношению к фабрикам и вообще к индустриальному производству имела сущностную моральную подоплеку. Капитализм при этом отходил на задний план, а на передний план выдвигались более материальные аспекты. В центре внимания оказывалась грубая физическая реальность: механизмы, дымовые трубы, заводские здания, грязь, – ибо эти приметы были связаны не с общественными отношениями, а с постоянными и неотъемлемыми сторонами индустриального быта. По мнению рабочих, источник фабрично-заводских зол не столько капиталистические общественные отношения, сколько современная механизация.

Ад – тот образ, в котором по определению сочетаются физические и нравственные страдания, и он чаще всего использовался в качестве метафоры для обозначения заводов и других промышленных предприятий. Чеченец – поэт-металлист и член профсоюза, хоть и провозглашал фабрику символом надежды на будущее, описывал реальное производство как место, где раздается «адский гром» и «все кругом / ходит, движется, вертится, / будто хочет провалиться, / как Содом» [Чеченец 1907а: 3]. Многие рабочие писатели сравнивали обстановку на фабриках и заводах с адом прежде всего из-за «адского грома» машин и механизмов, а также из-за дыма и паров[302]302
  См. также [Шибаев 1906: 2–3; Стародубский 1906: 14; Деев-Хомяковский 1912: 4–5; Горшков 1912: 1; Додаев 1914: 2; Носков 1914: 5].


[Закрыть]. С. Обрадович описывал «визг, шипенье приводных ремней, адский грохот, / и машин, и станков несмолкаемый рокот» [Обрадович 1912b]. Н. Афанасьев уточнял: «мы ж в угаре и чаду / точно демоны в аду» [Афанасьев 1915:10]. Рабочие писатели часто обращались к теме чудовищных условий на производстве, пусть не всегда прибегая к столь ярким сравнениям. Иногда они критиковали конкретные предприятия, особенно в профсоюзной прессе. В статье, опубликованной в органе профсоюза металлистов в 1913 году, речь шла об угольных шахтах, об изнурительном труде, об орущих надсмотрщиках: «Темнота, удушливый воздух, смрад. Снизу сочится вода, и кажется, плачет земля над этой картиной» [Буйко 1913: 4–5]. Пекари, по словам Михаила Савина, работают в темных «склепах» [Савин 1906: 18][303]303
  См. также: Пекарь. Мокрица и таракан (басня) // Жизнь пекарей. 1913. № 3 (19 июня). С. 9.


[Закрыть]. Женщины-швеи изнемогают от постоянного «стук, стук, стук» швейных машин [Папин 1914: 4]. Темнота, грязь, зловоние – таковы чудовищные условия труда на колбасном заводе[304]304
  См. рукопись Колбасника «Жизнь колбасника», прислана в газету «Правда» (18 июня 1914 года; РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 200. Л. 5).


[Закрыть].

Гораздо чаще, однако, предметом описания становилось промышленное предприятие как таковое – не конкретное, а обобщенное производство, при этом непременно современное, то есть большое и механизированное. Обстановка характеризовалась всегда одинаково: грохот и скрип, оглушительный шум, зловонные испарения и дым, грязь и пыль, работа без передышки и смерть до срока[305]305
  Помимо приводимых здесь примеров, см. [Р-цкий 1909: 3; Буйко 1913: 4–5; Аксен-Ачкасов 1917а].


[Закрыть]. Н. Додаев писал: «машины гудели, колеса визжали, / в заводе смешались и грохот, и свист, / и груды железа, и полосы стали» [Додаев 1913: 9]. Похожие описания находим и у Чеченца: «стук и грохот», «свистят пары, гремят станки», однообразный механический ритм превращает человека в автомат: «люди словно автоматы» [Чеченец 1911: 8–9; Пролетарские поэты 1935–1939,2:10–13]. М. Герасимов прямо описывает чувства рабочего: «Я дверью хлопаю скрипучей, / иду к заводу, где опять / в тоске глухой, больной, кипучей / я буду целый день страдать» [Герасимов 1913а][306]306
  Перепечатано стихотворение «Заводской гудок» в [Пролетарские поэты 1935–1939,2, 10–13].


[Закрыть]. По словам А. Дикого, для большинства рабочих фабрика означала не жизнь, а только мучения и смерть [Дикий 1910: 6]. Фабрика отравляла все вокруг – даже весну: «Весна, а в заводском поселке / клубится дым, угар и чад»[307]307
  См.: Герасимов М. Весна // Путь правды. 1914.17 апреля. В слегка измененном варианте стихотворение было в 1917 году опубликовано в других большевистских изданиях: [Сборник 1917: 115–116]; Приволжская правда. 1917. 17 августа. Напечатано также в [Эвентов 1967: 362–363].


[Закрыть]. С. Обрадович в стихотворении «Жизнь» использует типичный набор образов: плохо освещенный фабричный цех, «душные стены», у людей «хмурное, угрюмое» настроение «от докучных тяжелых забот», оглушительный шум машин, «несмолкаемый ропот» приводных ремней [Обрадович 1913b]. Иногда в заключительных строках автор выражает надежду на «светлое будущее» – стереотип социалистического вообще и особенно позднейшего советского дискурса, чья риторическая мощь, по крайней мере в сознании рабочих писателей, была направлена против темноты – в прямом и переносном смысле, – окружавшей их дома и на работе. Д. Одинцов так описывал свою жизнь в стихотворении «Вперед»: проведя всю ночь за чтением, он несет «огненные думы» и «крылатые сны» в цех и «в пыли, во тьме и горьком дыме» старается сохранить в душе этот «живительный огонь… под рев гудка и грохот стали» [Одинцов 1914: 166][308]308
  Ранняя версия этого стихотворения опубликована в газете «Правда»; см. [Одинцов 1912]. Помещено как заключительное в [Первый сборник 1914].


[Закрыть]. Многие писатели-рабочие, однако, как будет показано ниже, не видели для себя никакого выхода и возможности преодоления.

Физические свойства фабрик и машин воспринимались как проявление их внутренней моральной природы. Кому-то она казалась холодной и бездушной: из голодной нужды бедняки приносят сыновей в жертву, «крепкими цепками приковывают» к «бездушной машине» современной индустрии, которой нет дела до человека: «Колесо не слышит, не щадит: / хоть умри – проклятое вертится. / Хоть умри – гудит, гудит, гудит!»[309]309
  См.: И. См. Жизнь человека в разные времена // Рабочий по металлу. 1907.
  № 24 (14 ноября). С. 4. А. Гастев в своей статье использовал почти те же выражения; см.: Зорин А. (Гастев). Рабочий мир: с парижского завода //Жизнь для всех. 1910. № 7 (июль). С. 144.


[Закрыть] Металлист Игнат Пастерняк, полуавтобиографический персонаж романа А. Бибика «К широкой дороге», посвященного жизни пролетариата, также улавливал в бездушном заводском гуле безразличие и даже презрение: «В бездушном грохоте завода Игнат видел внешнее равнодушие и даже дерзкое безверие. То, что есть в нем, казалось ему чем-то странным, ненужным, и он ждал, когда оно умрет». По мнению Бибика, фабрика окутана атмосферой обреченности: «А мастерская гремела, как огромный котел, наполненный тысячей звуков, сливавшихся в непрерывный вой – не торжествующий уже, а тоскливый и безнадежный» [Бибик 1914: 30].

Гораздо чаще, однако, авторы-рабочие испытывали более сложные чувства: им казалось, что фабрика отнюдь не бездушна, а наделена живой душой, только злобной, и даже одержима безумием. Свой роман в 1912 году Бибик начал с пугающего образа одушевленной фабрики, которая при виде нового рабочего скалится и рычит:

Игнат взялся за ручку двери и переступил высокий порог.

И в тот же миг на него хлынула волна грохота и дикого воя.

– Вот он! Вот он, Игнат с Новоселовки, – верещали, хлопали и как сумасшедшие хохотали ремни под потолком.

– А-а-урр… А-а-урр… – гудело и рычало где-то октавой чудовище.

– Тррах-тах-та-а… Тррах-тах-та-а…

– Вззз! – высокой фистулой сверлило воздух [Бибик 1914:33].

Со временем, как и многие реальные рабочие [Zelnik 1986: 7,65], Игнат проникся обаянием фабричной силы и мощи («пляшут души станков и машин ремней и колес») и стал гордиться тем, что овладел навыком управления этими машинами. Но даже после того, как он «поварился в заводском котле», завод и машины по-прежнему навевали на него, по собственному признанию, тоску и безнадежность. Столь амбивалентное отношение к духу современной машинно-индустриальной цивилизации проступает и в том, как Бибик описывает мысли и чувства рабочих, когда они во время забастовки глядят на выключенные заводские механизмы:

Словно в громадном теле грохочущего чудовища были глубокие раны, парализовавшие чугунные члены. Эти молчаливые станки вызывали какой-то непонятный страх. Их заметно сторонились или, походя, посматривали так, как будто там были покойники [Бибик 1914: 16, 30, 33, 89].

Похоже, но более определенно Михаил Артамонов, заводской рабочий из Иваново-Вознесенска, описывал радость, которую в первый момент испытали бастующие рабочие, когда остановили завод, – не столько от воодушевления, вызванного классовой солидарностью и идеей вооруженного восстания против хозяина, сколько от удивления, вызванного тем, что не знающее отдыха, шумное производство вдруг замолчало. Именно затихшие машины больше, чем что-либо другое, внушают бастующим рабочим уверенность в своих силах, ощущение власти и спокойствие [Артамонов 1914а: 93][310]310
  Даже А. Гастев испытал удовольствие, увидев в утреннем свете «замершую» фабрику [Дозоров 1914а: 80–89].


[Закрыть].

Рабочие писатели часто воспринимали дух фабрик и машин не просто как потенциально опасный, но как агрессивный, враждебный, зловещий. Их живая сила в этом случае воплощалась в некоего монстра. Так, фабрика превращалась в «вампира», сосущего кровь из рабочих. Производственные звуки становились «адским злобным хохотом». Фабричные трубы, казалось, «насмешливо глядят» на согбенные плечи рабочих. Говорилось, что машины из рабочих «высасывают жизни сок», «кровью жадно обливаются». Приводные ремни издают «злобный шепот», а «проклятая сирена» напоминает крик «голодного чудовища» [Чеченец 1907: 3; Поморский 1913: 4; Додаев 1914: 2; Герасимов 1913; Александровский 1913с: 12; Обрадович 1913b]. Михаил Герасимов в часто печатавшемся стихотворении «Весна» писал: «И как затравленные волки / машины воют и рычат» [Герасимов 1914b]. Поэты-рабочие часто изображали фабрику и машину в виде рычащих «чудовищ», пожирающих рабочих, а заводская обстановка, где все «воет, лязгает, гремит, стучит, жужжит», уподоблялась преисподней с черным дымом и смертью [Аксен-Ачкасов 1917а; Полянский 1918а: 4–6].

Даже такие апологеты новой фабрично-машинной эстетики, как Андрей Дикий и Алексей Гастев, признавали, что в индустриальной цивилизации модерна скрыты темные силы. Дикий называл машины «чудовищами злобными», а фабрику – зверем, который «скрипит зубами» [Дикий 1911: 4; Дикий 1914b: 78–79]. Гастев, особенно в ранних описаниях фабричного труда, испытывал страх перед фабрикой, даже восхищаясь ей. В 1912 году, рассказывая о своей работе на современных фабриках во Франции, куда он бежал из политической ссылки, Гастев писал, что рабочие подчинены и загипнотизированы фабрикой, превращены в стадо автоматов. Восхищаясь разумной организацией, чистотой помещений, новой техникой на больших французских заводах (светлой, так называемой аполлонической стороной модерности), Гастев соглашался с тем, что темное, дьявольское начало все же присутствует в современной индустриальной жизни: «Сразу при входе на завод среди этих бездушных машин и прикованных к ним людей – вырастает черный Мефистофель с его циничным смехом и грохотом» [Зорин 1912: 8; Зорин 1910а: 146]. Эта атмосфера настолько угнетала, что мученики этого индустриального ада утратили дар речи: не слышно ни криков боли, ни просьб о справедливости – только «сила, жестокость, смерть».

Нужно полагать, «сознательные» рабочие отдавали себе отчет в том, что, согласно теории, все их мучения являются следствием конкретных общественных отношений и определенной стадии развития общества. Некоторые прямо писали об этом подобно Гастеву, который ставил все беды в вину капиталу – «жестокому тирану веку, бездушному, как сталь, беспощадному, как смерть, всегда злому, как демон, всегда голодному – кровожадному капиталу» [Зорин 1910а: 144]. Однако в интеллектуальном и эмоциональном плане рабочим писателям, судя по многочисленным описаниям промышленных условий, была ближе другая точка зрения: они видели корень зла в современной жизни, которая отравлена жадностью и злобой. Естественно было бы ожидать такой точки зрения от крестьян, которые недавно перебрались в город, или от рабочих, которые придерживались народнической идеологии. Однако все обстоит как раз наоборот: ярче всего антагонизм по отношению к фабрикам и машинам проявлялся у тех рабочих писателей, которые имели за плечами большой опыт проживания в городе и часто придерживались марксистской идеологии. На их восприятие влияла, конечно, идеологическая враждебность к капиталистическому обществу. Но очевидно, что более всего их беспокоил исходивший от фабрик и машин дух, который они оценивали эстетически и этически.

Известная амбивалентность в их рецепции все же сохранялась. По крайней мере для некоторых рабочих писателей фабрика с ее витальностью и мощью оставалась не только пугающей, но и привлекательной одновременно. Произведения, посвященные ужасам фабричных будней, могли завершаться призывом, пусть кратким, бороться и надеяться (особенно у наиболее активных рабочих в наиболее оптимистические периоды либерализации и политизации общества: 1905–1907,1912-1914,1917). Точно так же рабочие, которые оценивали фабрики, машины, металл положительно (хотя бы в будущем) и находили в них красоту, чаще писали и об их уродстве и пагубности. Иногда эти две линии переплетались в диалектической манере. В стихотворении, опубликованном в 1914 году в большевистской «Правде», А. Маширов признавался, что «каменный колосс» фабрики, «вихрь крутящихся колес», «пляска бешеных ремней» пугают рабочих, особенно новичков, но утверждал, что та же самая страшная сила должна сплачивать рабочих [Самобытник 1914а]. Гораздо чаще противоречие между этими двумя линиями разрешить не удавалось, ужас и восторг сосуществовали – не укрощенные диалектикой, не примиренные между собой. Подобная амбивалентность обнаруживается и в языке, которым рабочие писатели описывали грозную одушевленность фабрик и машин: «зверь» и особенно «чудовище» (существо, в котором огромная сила сочетается с огромной же злобой и жестокостью). Эти монстры издают звуки, которые могут вызывать страх, изумление, оторопь: они орут, стонут, рычат, визжат, шипят, гудят, хохочут, грохочут, ревут, воют, хлопают. Модерность такова, что ее звуки, свойства и отношения не могут рождать иных чувств, кроме амбивалентных.