Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Титаны, боги, мессии

Хотя некоторые писатели-рабочие воображали избавителя как Иисуса – напрямую, с помощью аллюзий или метафорически (порой трудно определить намерение автора)[479]479
  См., например, стихотворения А. Платонова «Христос и мы», «Богомольцы», «В эти дни земля горячее солнца» в [Платонов 1922а: 5,6,13]; стихотворение В. Королева [В буре и пламени 1918:45]; С. Обрадовича «Отец» (Гудки. 1919. № 4 (май). С. 12); С. Устинова (Гудки. 1919. № 5 (май). С. 25).


[Закрыть], – гораздо чаще спасение мыслилось ими как подвиг нового и в большей степени абстрактного богоподобного героя, в частности нового «пролетарского мессии». Часто мифологизированная спасительная сила пролетариата как класса репрезентировалась, как на ряде плакатов и картин того времени[480]480
  Например, «Красная молния» И. Новинского (1919 г.) или «Большевик» Б. Кустодиева (1920 г.).


[Закрыть], в виде символического титана, исполина, богатыря, великана или владыки[481]481
  См., например, П. Арский, «Песня о молоте» в [Арский 1918]; В. Кириллов, «Железный мессия» в [Кириллов 1918е]; М. Герасимов, «Мы» в [Герасимов 1919е]; В. Королев, «Творец-пролетарий» в [Королев 1918]; Самобытник, «Машинный рай» в [Самобытник 1920а]. П. Бессалько пересказывает древние мифы и легенды о героях: П. Бессалько, «Алмазы востока» в [Бессалько 1919а]; «Хромоногий Гефест» в [Бессалько 1918g].


[Закрыть]. В высшей степени популярна у рабочих писателей была тема уподобления людей богам и создания нового социалистического Богочеловека. В первые дни после Октябрьской революции В. Кириллов написал о том, как старый Бог смотрит сверху на меняющийся мир, с беспокойством и грустью осознавая, что «люди сами стали боги» [Кириллов 1917b][482]482
  Перепечатано в [Кириллов 1918а: 15–17].


[Закрыть]. Эта гуманистическая концепция (и очень древняя мечта человечества) была характерна для той эпохи и часто повторялась. П. Бессалько писал в 1918 году в журнале Петроградского Пролеткульта: «…мы не боимся проклятий бога», так как «наш бог мы сами» [Бессалько 1918f: 14]. А. Платонов был согласен с ним: «Познаны нами тайны вселенной, / в душах тревога молчит. / <…> / Каждый сегодня богом быть может, / Небо над каждым горит» [Платонов 1921d].

Самое главное то, что эти новые боги выступали как спасители. Порой их представляли как избавителей, подобных Христу:

 
Пусть бежит моя кровь алой лентой из ран,
Буду гимны я петь, умирая.
<…>
Человеком я стал, Царь земли, Царь зверей,
Вечной жизни святое мечтание.
 

[Смирнов 1918b]

Иногда эти спасители заявляли о том, что появились на свет чудесным образом, подобно Христу: «Мать никакая нас не рождала. / Руку невесты никто не держал. / Будто мы дети другого отца. / Здесь мы чужие и зажигаем / мертвую землю с конца до конца» [Платонов 1922а: 5][483]483
  См. также: А. Платонов, «В эти дни земля горячее солнца» в [Платонов 1922а: 51].


[Закрыть]. Иногда появление спасителя мыслилось как рождение абсолютно нового бога:

 
Наш цель – узреть Рожденье Бога.
<…>
И вдруг нежданно озарился
Страдный путь Печали и Тревог…
Торжествуйте, братья, народился,
Народился долгожданный Бог!
 

[Нарвский 1921: 13]

Часто спаситель приходил как «железный мессия» – в этой фигуре сочетаются христианские, мифологические и пролетарские элементы. Включение христианской мессианской традиции в такие образы иногда осознавалось авторами: «Мы изобразим Бога – Человека, Богородицу – Машину, Иисуса Мессию – как Социалистического Героя – Сознательного Пролетария» [Книжник и др. 1918: 17]. С равным успехом эту формулу можно перевернуть и сказать, что речь идет о явлении сознательного социалистического героя в образе Иисуса-Мессии. Не менее часто встречались и образы других богов. Спаситель мог явиться как революционер-чудотворец, по воле которого в конце морозного октября вырастает «багряный мак» [Мазин 1918: З][484]484
  В других стихах, опубликованных в восьмом номере журнала «Грядущее», посвященном годовщине Октября, также говорится о мессиях и чудесах.


[Закрыть]. М. Кирюшкин уподоблял ведущий борьбу пролетариат «Богу мести», который «явился / с громом и грозой / ураганом прокатился / над измученной страной»[485]485
  См.: Кирюшкин М., «Страна родная» (РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Д. 72. Л. 7).


[Закрыть]. Другие авторы предпочитали видеть в качестве спасителя титанов и Прометеев: «мы – крылатое стремление, / мы всесильны, мы все можем, / разрушение, достижение» [Садофьев 1919с: 12][486]486
  См. также: Садофьев И. «Мы идем» [Садофьев 1918а: 5–6]. Критик К. Озоль-Преднек охарактеризовал образ, предложенный Садофьевым, как «коллективного Прометея», который несет «новое Солнце» новому человечеству; см.: Озоль-Преднек К. // Мир и человек (Колпино). 1919. № 1 (январь). С. 13–15.


[Закрыть].

Архетип пролетария-спасителя – это классовый мессия, который, разумеется, выйдет из мира фабрик и заводов. По словам П. Бессалько, писатели-рабочие искали нового мессию на заводе, потому что заводы – «это узлы нашей мысли, наших чувств. Это железная голова коллектива, это голова нового Спаса» [Бессалько 1918f: 13]. Заводы – храмы нового Бога: «Опрокинутые в небо огромные трубы источают фимиам новому богучеловеку» [Кириллов 1918b: б][487]487
  Андрей Белый, который читал лекции в литературной студии Московского Пролеткульта, считал, напротив, промышленную цивилизацию демонической – см. [Rosenthal 1980: 119, 136].


[Закрыть]. Самое известное и наиболее характерное литературное изображение классического спасителя-пролетария – это стихотворение В. Кириллова «Железный мессия»:

 
Вот он – спаситель, земли властелин,
Владыка сил титанических,
В шуме приводов, в блеске машин,
В сиянии солнц электрических.
 
 
Думали – явится в солнечных ризах,
В ореоле божественных тайн,
А он пришел к нам в дымах сизых
С фабрик, заводов, окраин.
 
 
Думали, – явится в блеске и славе,
Кроткий, благостно-нежный,
А он, подобно огненной лаве,
Пришел многоликий, мятежный…
 
 
Вот он шагает чрез бездны морей,
Непобедимый, стремительный,
Искры бросает мятежных идей,
Пламень струит очистительный.
 
 
Где прозвенит его властный крик —
Недра земные вскрываются,
Горы пред ним расступаются вмиг,
Полюсы мира сближаются.
 
 
Где пройдет – оставляет след
Гулких железных линий,
Всем несет он радость и свет,
Цветы насаждает в пустыне.
 
 
Новое солнце миру несет,
Рушит троны, темницы,
К вечному братству народы зовет,
Стирает черты и границы.
 
 
Знак его алый – символ борьбы,
Угнетенных маяк спасительный;
С ним победим мы иго судьбы,
Мир завоюем пленительный.
 

[Кириллов 1918е: 3]

Солнце и другие космические объекты (луна, звезды, Вселенная), а порой земные природные явления (извержение вулкана) также регулярно фигурировали в этом контексте. П. Орешин воображал, как он срастается с «месяцем синим» и вместе с ним совершает полет над «плачущей землей», благодаря чему обретает всемогущество: «владею Вселенной» [Орешин 1918f: 3]. Подобная космическая образность, которая получила широкое распространение в произведениях авторов-рабочих в первые послереволюционные годы, регулярно подвергалась критике. Нарком просвещения Луначарский отмечал чрезмерное увлечение советской литературы «астрономическими гиперболами»[488]488
  См. А. Луначарский «Новая поэзия» (статья для «Известий») (РГАЛИ. Ф. 279.
  Оп. 3. Д. 7. Л. 5), а также [Литературная энциклопедия 1939,5: 501; Воронский 1924: 137, 141].


[Закрыть], а другие критики высмеивали подобные метафоры как проявление неуместного «космизма» и псевдопролетарского «пантеизма». Почти все рабочие писатели хотя бы иногда впадали в эту риторику – при этом их особенно привлекало солнце. Они писали о свободном полете к солнцу, о вознесении молитв «солнцу новых владык», о рождении «солнца вселенской любви», о «Солнце Вечного Дня»[489]489
  См. [Герасимов 1918о: 37; Герасимов 1918b: 17; Ерошин 1918b: 48; Ерошин 1918е: 17; Кириллов 1920b: 3; Королев 1918: 45].


[Закрыть]. Они наделяли мощью солнца пролетариат, который носит «Солнце Жизни Новой» под «темной блузой» или несет в «светлоструйном шуме» «солнце на фронт Труда»[490]490
  См. [Кириллов 1918f: 3; Герасимов 1920с: 10–11; Уральский 1920: 12–13].


[Закрыть]. Кроме того, солнце могло трактоваться в контексте милленаристского спасения как провозвестник «зорь вселенских»: «солнце златою печатью стражей стоит у ворот», или как ласковая Мать: «в крови рожденную любовь, / и всходы жизни обновленной, / <…> осветит Солнце-мать влюбленно», или как атрибут мессии, который подарит миру «новое солнце»[491]491
  См. [Герасимов и др. 1919: 24–25; Садофьев 1921а: 27; Кириллов 1918е: 3].


[Закрыть].

В этих произведениях очень сильно ощущается дух мифа. Платонов прямо писал о необходимости мобилизовать силу мифологического воображения во имя революции, чтобы построить «Солнечный храм человечества» в сердце коммунистического Эдема, вдохновляясь «великими мифами». У Платонова, как у многих рабочих писателей, солнце занимало центральное место в мифологии могущества. Творческие люди, подобные самому Платонову, могут воспарять «до зенита, до самого солнца свободы и познания». А в революционном народе горит та же сила, что и в солнце: «та же в нас сила, что солнце зажгла», при этом «ближе светит солнце, везде, везде – наш дом, / и ты мне друг и брат, она сестра – сестра». Пролетарии не только переделают мир, но и дадут ему новое солнце: «Мы усталое солнце потушим, / свет иной во вселенной зажжём, / людям дадим мы железные души, / планеты с пути сметём огнём» [Платонов 1919с: 26; Платонов 1921с; Платонов 1922а: 5–6]. Автор-рабочий из провинции, очевидно под влиянием пьесы Горького «Дети солнца» (1905 год), заявлял: «Мы все теперь Дети Солнца», «хозяева Земли и Вселенной», способные летать по воздуху, как птицы, и плавать по морю, как рыбы [Иванов 1920: 16]. Дмитрий Одинцов пошел еще дальше и вспомнил древний славянский культ солнца, призывая рабочих вновь разжечь языческие «огни Дажь-бога», бога солнца [Одинцов 1917: 78–79]. Даже обычно сдержанный и реалистично мыслящий лидер Пролеткульта В. Плетнев написал пространный гимн солнцу, природе, мудрости и вечной любви, который завершался так:

 
Люди…
О, если бы поняли вы, что мир беспощадный, суровый, так полон любви.
Вы стали бы великою, творческой силой.
Вы стали бы мудры и чисты, как жизнь.
Вы стали бы ясны, как детские глазки,
Вы стали бы солнцем.
Вы стали бы сами любовью бескрайней, как море.
 

[Плетнев 1920а: 12].

Многообразие богоподобных спасителей и мессий восходит не только к предреволюционным метафизическим и этическим идеям «богочеловечества» или к большевистскому богостроительству, но и к ряду древних мифологических традиций и образов, а именно: титаны Античности (прежде всего Прометей, похитивший ради человечества огонь из солнечной колесницы богов); различные отпрыски, рожденные от союза богов с земными женщинами; библейский миф о сотворении человека «по образу и подобию» Божьему, а также о том, что люди стали «как боги», когда посмели вкусить плод от древа познания добра и зла; образ Богочеловека Христа (включая изложенное в Откровении предсказание о его втором рождении из чрева «жены, облеченной в солнце»). В России многие, в том числе и некоторые писатели-рабочие, находились под влиянием Ф. Ницше, который воспевал титаническую, прометеевскую личность, сверхчеловека, подобного богу. Алексей Крайский писал в журнале Пролеткульта: «Любовь к тебе, сверх-человек, / владыка гор, морей и рек, / земли и воздуха… Творец / и Бога, и чудес» [Крайский 1918: 2]. Наконец, для большинства рабочих писателей мифологические умонастроения подкреплялись присущей марксизму всемирно-исторической драматургией, согласно которой последние станут первыми, пролетариат выступит как мессия, а обновленное прометеевское человечество шагнет в «царство свободы», где будет побеждено даже историческое время [Tucker 1961; MacIntyre 1968; Wessell 1984; Halfin 2000]. Как свойственно ранней советской культуре[492]492
  См. [Borenstein 2000].


[Закрыть], идеальные фигуры были носителями ярко выраженного маскулинного этоса, одержимыми борьбой, завоеваниями и трудом, не оскверненными контактом с женщиной или с традиционно женскими ценностями; вместе с тем не вызывает сомнений способность этих спасителей к нежной любви, как и готовность к самопожертвованию. Каковы бы ни были источники происхождения подобных персонажей – хотя влияние образности и мифологии христианства, вероятно, преобладало по причине широкой распространенности и эмоциональной близости, – ясно, что фигура богоподобного спасителя-революционера окутывала революционные нарративы ореолом чуда, тайны и величайшей силы. Строгие критики-марксисты резко осуждали, как, например, П. И. Лебедев-Полянский, все эти «ненормально-туманные» разговоры о «Богочеловеке». Но даже они не могли отрицать обаяния подобных образов[493]493
  См.: Пролетарская культура. 1920. № 17–19 (август – декабрь). С. 93. В. Фриче более терпимо относился к популярности «гордого, свободного покорителя вселенной, устроителя космоса, человека-титана, человека-бога, сына светоносца Прометея» [Фриче 1918: 6].


[Закрыть].

Когда рабочие писатели пытались вообразить настоящего пролетарского спасителя – вышедшего из рабочей среды, классово сознательного, обладающего необыкновенной силой и прозорливостью, – они очень часто видели в этой роли самих себя. Неординарные личности, выходцы из трудового народа, они овладели мыслью и словом, особенно поэтическим словом, и часто считали себя людьми, которые сыграют ключевую роль в строительстве нового мира. Статья в журнале Петроградского Пролеткульта призывала «пролетарскую интеллигенцию» строить «новые храмы» и создавать «новую религию», чтобы спасти человечество [Торский 1918: 7]. И. Садофьев тоже видел задачи Пролеткульта в том, чтобы содействовать пролетарскому творчеству и распространять пролетарскую культуру, так как «духовная революция… страшнее всякой бомбы и физической революции» [Садофьев 1919с: 12; Платонов 1920е]. В своих произведениях рабочие авторы часто воображали, как они силой слова спасают и улучшают мир. И. Ерошин (в стихотворении, написанном после обучения в литературной студии московского Пролеткульта) описывал, как он с окровавленными ногами бредет по «страдному пути», по «пути крестному» к «храму радости». Он знает, что его подвергнут осмеянию и поруганию, он будет оплеван, но его крылья легки. В «хороводе грез» он посещает «зачумленные постели», «безмолвный мрачный склеп», углы, где люди слепы. Но в конце концов, в «час бури непогожей», он достигает «светлого града» по «тропе нехожей» и поет там «псалмы вселенские». Он уповает, что «крылья» его песни исцелят человечество, «утомленное смертью» [Ерошин 1918f: 19]. Однако образ рабочего писателя как доброго спасителя, который подобен милостивому Христу, встречался реже, чем образы более дерзких и романтических спасителей, напоминающих Христа, несущего «не мир… но меч»[494]494
  См.: Матф. 10: 34.


[Закрыть], мессию из апокалиптического второго пришествия или Прометея, бросающего вызов самим богам. Пролетарские писатели воображали себя спасителями, которые способны «разбить цепи», одной лишь силой слова вызвать «преображение материи», сотворить чудо, провозгласить новую эру [Бессалько 1918f: 12; Платонов 1922е: 30–31]. В поэме-притче Ивана Тачалова, опубликованной в 1922 году, темные массы, «отверженные», оплакивают свои несчастья за стенами хрустальных дворцов и храмов, которые они возвели собственными руками, и тут слышат «пророческую песнь» о том, что спаситель, «Поэт-мессия», «рожденный слезами», поведет их к «храму богов» и «мудрости пламя возьмет с алтаря» [Тачалов 1922: 7-12]. В произведениях многих поэтов-рабочих можно обнаружить похожие образы поэта-мессии, рабочего-писателя, который, как «светлый гений», поет о мечтах народа или, как «крылатый бог», возвещает или даже приносит спасение[495]495
  См. цитаты, приводимые в статье П. Бессалько «Пролетарские поэты» в [Бессалько 1919с: 12]. Юмористически-сказочная версия этого мотива, когда поэт-рабочий воскрешает мертвого, коснувшись его могилы, предложена А. Крайским [Крайский 1920: 3–5].


[Закрыть].

Апокалипсис

Русская революция, а также борьба и потрясения, последовавшие за ней, многими воспринимались как апокалипсис. Такое восприятие было подготовлено увлечением интеллектуалов и художников как в России, так и в Европе эсхатологическими темами. Проникнутые неприятием мира в его существующем виде и верой в возможность его преобразования, многие русские художники и писатели все интенсивнее размышляли об извечной борьбе добра и зла, о последней битве между ними, о предвестиях грядущего апокалипсиса (громы, молнии, землетрясения, кометы, очищающий огонь, ангелы, всадники), о миллениаристской идее конца всякой власти, о преобразовании пространства («новое небо и новая земля») и времени, о появлении нового человека[496]496
  См. [Rosenthal 1980:105–139; Williams 1995; Halfin 2000]. Библейским источником подобных образов и тем служит Откровение Иоанна Богослова, особенно гл. 6-10, 12.


[Закрыть].

Пролетарская литература после 1917 года пронизана аллюзиями на апокалиптические последние дни, что отражает и отголоски общих литературных настроений того времени, и собственную реакцию авторов на хаос, потрясения и новые возможности, пропущенную через известные тексты Священного Писания. Особенно часто апокалиптические образы встречались в годы Гражданской войны, экономического коллапса и голода: «с громом и грозой / ураганом прокатился», «последняя буря», «бой последний», а затем «светит новый день в лазури, / преображая старый мир»[497]497
  См.: Кирюшкин, «Страна родная» (РГАЛИ. Ф. 1068. Оп. 1. Д. 72. Л. 7); [Ерошин 1918f: 19; Герасимов и др. 1919: 24–25].


[Закрыть]. Часто в этих произведениях упоминается всепожирающий огонь разыгрывающейся апокалиптической инферналии: «зажигаем мертвую землю с конца до конца», «планеты с пути сметем огнем», «чтобы в мире будни сгорели»[498]498
  См.: А. Платонов, «Поход» [Платонов 1922а: 5]; В. Александровский, «Тобой мы распяты, город» [Александровский 1923: 19–20].


[Закрыть]. Один из сборников произведений пролетарских писателей получил характерное название «В буре и пламени», в котором сочетаются оба апокалиптических образа. Кровь в этих текстах лилась рекой и означала, как правило, священную жертвенную любовь и обещание искупления [Орешин 1918g: 3; Александровский 1923:19; Смирнов 1918b: 58]. Зло изображалось в виде «многоглавого дракона», которого побеждают «легионы труда» на «крылатых конях» [Садофьев 1919а: 3]. Солнце упоминалось многократно и как «новый владыка», и как «Солнце-мать», освещающая «в крови рожденную любовь и всходы жизни обновленной», и как страж у ворот, ведущих «к зорям вселенским» [Ерошин 1918b: 48; Садофьев 1921а: 27; Герасимов и др. 1919: 24–25], с отсылками к образу «жены, облеченной в солнце» и беременной новым Христом, из Откровения Иоанна Богослова[499]499
  См.: Откр. 12: 1, 5.


[Закрыть].

Милленаристские видения сопровождают не только разрушительный и лихорадочно утопический период Гражданской войны, хотя именно тогда они были особенно распространены и интенсивны. Они сохранялись вплоть до середины относительно спокойных и благополучных 1920-х годов, когда руководители партии и государства приложили все усилия, чтобы охладить романтический пыл Гражданской войны, а экономика в основном вернулась к довоенному уровню. Смерть Ленина в 1924 году поддержала апокалиптические настроения, вызвав новый всплеск мистических трактовок в политике – включая образ самого Ленина, который уподоблялся богу, чье присутствие и власть пережили его физическую смерть[500]500
  См.: Рабочий журнал. 1924. № 1. С. 54–65, 79.


[Закрыть]. Кроме того, приземленные компромиссы НЭПа, далекие от революционной романтики, и разочарование, которое испытывали многие из-за возвращения старого социального и культурного быта в «новую» Россию, также способствовали апокалиптическим пророчествам о втором пришествии – о необходимости второй революции.

Один из наиболее ярких образцов пролетарского творчества середины 1920-х годов – эпическая поэма «Лениниада» молодого писателя Григория Санникова[501]501
  Санников – представитель нового поколения рабочих поэтов, в биографии которого отразились особенности времени. Сын ремесленника, санных дел мастера из маленького города, он в 1917 году поступил в Народный университет Шанявского, встретил революцию совсем молодым человеком. В отличие от рабочих писателей старшего поколения, у него почти не было рабочего стажа до того, как он стал профессиональным партийным работником и писателем. Следует отметить, что в детстве он пел в церковном хоре. См. РГАЛИ. Ф. 1624. Оп. 1. Д. 193. Л. 6–7; Ф. 1638. Оп. 4. Д. 6. Л. 26; Ф. 2504. On. 1. Д. 119. Л. 1.


[Закрыть]. Сообщается, что поэма была прочитана вслух на собрании пролетарских писателей в Москве и очень хорошо принята слушателями, а затем опубликована в нескольких номерах «Рабочего журнала», нового печатного органа литературной группировки «Кузница», с которой по-прежнему было связано большинство ведущих писателей из рабочего класса[502]502
  См.: Рабочий журнал. 1924. № 1. С. 130.


[Закрыть]. Поэма представляет описание пророческого сна, который Санников именует «фата-моргана», – это мираж, в котором приоткрывается будущее, скрытое за горизонтом.

Автор-рассказчик встречает нас, сидя в одиночестве под нависшими стенами Кремля – «под тяжелой вечностью», недалеко от Мавзолея Ленина, он предается мрачным думам о судьбах революции, перед его взором проходят картины: недавняя смерть Ленина; колонны скорбящих, пришедшие к его могиле; «вино и смех, и пьяное довольство» нуворишей НЭПа; сбивающая с толку смена курса; позабытые сражения Октября. Занимается заря.

 
Вдруг слышу шум,
Шаги
И стук тревожный
(Не под землей ли это?)
Гляжу —
А площадь вся в заре,
В смятеньи
Красноармейцы
От мавзолея отшатнулись
И из открывшихся дверей,
Из глубины тюрьмы своей
В зарю на площадь вышел вождь.
 

Рассказчик встает дрожа, так как Ленин медленно поднимается на трибуну, которая находится над его собственным мавзолеем, и обращается к погибшим революционерам, захороненным в Кремлевской стене, с призывом: «Герои класса, в путь пора. / Мы вместе начинали, / вставайте довершать!» При звуках ленинского голоса на Красной площади внезапно подымается сильнейший ветер, и мертвые восстают из могил:

 
Испуганно зазвенели
Куранты медные, на башне древней
И,
Полыхая зарею ран,
Погибшие поднялись из могил.
 

Они строятся рядами позади воскресшего Ленина и готовятся к новой битве. Но восстание мертвых из могил лишь пролог к апокалиптическому видению Санникова. За этим следует обрушение стен Кремля:

 
Как оторопь землетрясенья,
Домчался гул подземный до меня,
И, дрогнув,
Рухнула
Кремлевская стена.
 

Падение Кремля символизирует разрушение государства, о чем со всей определенностью говорит автор: «Ужель конец стене могучей, / ужели пало государство в прах». Это потрясение выходит за масштабы коммунистического «отмирания государства». Ему сопутствуют соответствующие знамения.

 
На небе солнце помрачилось
И площадь Красную
Дремучая покрыла тьма.
Так в час грозы
Раскатывается гром
По небесам, померкшим в тучах,
И очистительною влажной тьмой
На землю падает гремучий дождь.
 

Затем повсюду зажигаются огни – они символизируют бессмертных борцов, как поясняет автор. Заводские гудки – как-никак, это ведь пролетарский апокалипсис – возвещают победу и начало новой эры [Санников 1924а: 76–79, Санников 1925:128]. Как и большинство произведений пролетарской литературы, особенно в период Гражданской войны, «Лениниада» неоднократно обращается к символам библейского апокалипсиса: повторное пришествие спасителя, воскрешение мертвых, конец мирской власти, сотрясение земли, громы, огни и трубы, возвещающие о последних днях старого мира.

Апокалиптизм, в сущности, был топосом надежды. Владимир Кириллов в стихотворении, посвященном Александру Блоку, чья гениальная и популярная поэма о революции «Двенадцать» изобиловала образами апокалиптических бурь, кровавого возмездия и искупления, умирающего старого мира и явления Иисуса Христа в «белом венчике из роз»[503]503
  Впервые напечатано в газете «Знамя труда», органе Центрального комитета левых эсеров, 18 февраля (3 марта) 1918 г.


[Закрыть], в начале 1918 года писал, что пролетарские писатели радуются, как и он сам, тому, что в «кровавом вихре» приближается «священный» «последний бой», как «светлый час благословенный»; они ждут его «с благословляющими молитвами» и «светлой верой» [Кириллов 1924: 11][504]504
  Впервые стихотворение Кириллова было напечатано в газете «Знамя труда» 8 (21) февраля 1918 г. под псевдонимом «Поэт-пролетарий», называлось «Поэтам революции» с указанием «Посвящается А. Блоку». Стихотворение Кириллова появилось за полторы недели до публикации поэмы Блока в той же газете. Возможно, Кириллов был знаком с поэмой Блока и откликнулся на нее.


[Закрыть]. Однако не все пролетарии разделяли веру в то, что опустошение предвещает именно искупление и спасение. Этот вопрос особенно занимал мысли тех, кто выступал против власти большевиков. В газете меньшевистской рабочей интеллигенции «Рабочая мысль» известный профсоюзный активист – металлист Александр Шарек через несколько дней после Октябрьской революции опубликовал статью, которая так и называлась «Опустошение»:

«И пойдут люди к горам и скажут: горы, покройте нас, ибо мертвым лучше, чем живым», – эти слова Апокалипсиса неотступно преследуют меня, один ли я, или на людях, читаю ли мрачную бытопись последних дней или слушаю базарных златоустов… Одна за другой выбрасываются древние ценности. Опустошается душа народная… Гибель правды народной – вот причина возрождения слов Апокалипсиса. Мрак и отчаяние идет за этим вслед. И побегут люди к горам и скажут: «покройте нас» [Шарек 1917: 9][505]505
  Слова из Откровения Иоанна Богослова звучат иначе: «И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякие свободные скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца, ибо пришел великий день Гнева его, и кто может устоять» (см. Откр. 6: 15–17).


[Закрыть].

Не только противники большевизма воспринимали революцию как мрачный апокалипсис, как время чудовищного опустошения, за котором вряд ли последуют избавление и искупление. Как уже говорилось, марксистские теоретики пролетарской культуры упорно настаивали на том, что «пролетарский» настрой по определению означает бодрость и оптимизм[506]506
  Один из наиболее активных пропагандистов такой идеологически детерминированной пролетарской эстетики – П. И. Лебедев-Полянский, чей авторитет неуклонно возрастал, и его рецензии регулярно публиковались в теоретическом журнале Пролеткульта «Пролетарская культура».


[Закрыть]. В переводе на язык сакрального – пусть даже критики считали его «непролетарским» – этот оптимизм, как правило, опирался на логику искупления и спасения. Однако удержаться в рамках подобного восприятия удавалось далеко не всегда. Напротив, критики часто находили, что в произведениях рабочих писателей чересчур много «скептицизма», «раздвоенности», «тоскливых мотивов», «меланхолического уныния», «буржуазного пессимизма», а также непролетарского взгляда на жизнь как на «загадочного сфинкса» [Лебедев-Полянский 1918с: 44–45; Клубень 1918: 24; Лебедев-Полянский 1919b: 65–66; Родов 1920: 23; Воронский 1924: 136]. Парадокс заключается в том, что в результате отрыва религиозного языка от его родной богословской сферы и особенно в результате формально-атеистической символизации таких образов, как распятие и апокалипсис, их смысл, очевидный для верующих, порой затемнялся. В любом случае более мрачная и менее обнадеживающая трактовка этих символов часто писателям-рабочим казалась весьма убедительной. Лишенные традиционной надежды, с которой они ассоциируются у верующих, образы распятия и апокалипсиса могли превращаться в символы страдания без спасения. И часто так и происходило. Так, в 1920 году С. Обрадович вопрошал, горюя о жизни рабочих в условиях четырех лет революции: «Кто носит сердце-камень? Кто распят на Кресте? Отравленный тоскою / сомнений и тревог / <…> / Кто встретит взором черным / четвертую весну?» [Обрадович 1920h: 4–5].

Апокалиптические образы отнюдь не всегда предвещали грядущее спасение. Очень часто в этих произведениях звучит мысль о бесцельности страданий, изображается не христианский, а скорее экзистенциальный апокалипсис, за которым не просматривается наступление новой эры и который не оправдан никакой обнадеживающей телеологией ни христианского, ни марксистского толка. Александр Смирнов размышляет «во мраке ночном» об «уроках жизни»: «тучи сгущались и точно в крови / были небесные своды» – и обращается к тем, кто живет, «телом и душой страдая», с призывом: «выпьем до дна / истины горькую чашу». Мысли о «светлой будущности», о борьбе «во имя любви» не вовсе забыты. Но настроение поэмы скорее трагическое, чем приподнятое, в центре внимания скорее пафос страдания, чем обещание спасения [Смирнов 1918с: 57]. Как уже отмечалось, рабочие писатели часто рассматривали окружавшие их великие страдания не как гарантию спасения, а как проявление трагедии, когда страдание и катастрофа в лучшем случае возвышают и облагораживают дух, но не ведут к выходу. Исходя из этого, А. Гастев объявил, что «отчаянные муки» и смерть являются необходимыми условиями для формирования экзистенциального опыта пролетариата и, следовательно, для возникновения новой мировой идеологии[507]507
  См. [Гастев 1919d: 44], а также поэму А. Гастева «Башня» [Гастев 1917: 4–6]; последующие переиздания [Гастев 1918а; Гастев 1918f: 11–12].


[Закрыть]. А. Платонов в статье «Жизнь до конца», опубликованной в 1921 году, писал: «Отчаяние, мука и смерть – вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории» [Платонов 1921е]. Путь, пролегающий через страдания и катастрофы, не всегда рассматривался как путь, выводящий из страданий и катастроф. Каковы бы ни были причины столь мрачного мировосприятия – отказ от религиозности или следование логике пережитого опыта, – очевидно, что очень многим рабочим писателям не удавалось сохранять предписанное им бодрое «пролетарское» настроение, поддерживать положенный уровень бесстрашного оптимизма и смелой уверенности в наступлении светлого будущего.