Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

К проявлениям отчаяния присоединялись гнев и возмущение. Страдающая личность находилась в центре этого идейно-нравственного комплекса. Например, эпидемия самоубийств 1909–1910 годов среди рабочих-швейников объяснялась не нищетой и безработицей – условия труда были весьма неплохими, – но чувством, что жизнь превратилась в «большой, темный, пустой и холодный сарай», где нет ни души, которой можно было бы «рассказать свою обиду» [Сирый 1910: 3–4,8]. Описания смертей и самоубийств, особенно молодых людей, «с душой озлобленной разбитой» свидетельствовали о том, как глубоко ранена личность [Зайцев 1911а: 3; Зайцев 1911Ь: 4; Попов 1911а: 11;Маширов 1939: 25][145]145
  Петр Зайцев – сапожник, который недолгое время издавал для простого читателя журнал «Колотушка» и сам же являлся его основным автором. Семен Попов – официант, писал стихи. Произведение Самобытника было впервые опубликовано в «Вопросах страхования» в 1915 году. См. также стихотворение С. Обрадовича «На заводе» в московской газете «Рабочий день» от 11 июня 1912 г. (вырезка в РГАЛИ. Ф. 1874. Оп. 1. Д. 2. Л. 6).


[Закрыть]. Смерть (и как дискурсивный символ, и как материальный факт) категорически отрицала право рабочего «жить по-человечески»[146]146
  Примером самых ранних размышлений на эту тему могут служить следующие публикации: Печатный вестник. 1906. № 1. С. 2; Печатник. 1906. № 1. С. 12; Вестник печатников. 1906. № 6. С. 3.


[Закрыть].

Как можно заметить, дискурс страдания являлся неоднозначным и содержал противоречивые смыслы. Марксистские и советские литературоведы усматривали в пролетарской одержимости страдающей личностью прежде всего стоическую пассивность и фатализм, свойственные крестьянской традиции. Во многом они были правы. Подобно традиционным похоронным песням крестьян – плачам, – эти стихи и рассказы выполняли катарсическую функцию, позволяли и авторам, и читателям справиться с трудностями путем проговаривания их. Кроме того, нет сомнения, что писатели из простого народа находились под влиянием хорошо известных им христианских учений о неизбежности человеческих страданий в этом грешном мире. Как сетовал Михаил Савин, слишком долго рабочие видели причину своих несчастий в судьбе, а не в «купецком кулаке» [Савин 1906d: 13][147]147
  Публикация подписана «Дедушка с Противу».


[Закрыть]. Развив эти соображения с позиции идеологии, советские литературоведы стали утверждать, что культ страдания не может быть истинно «пролетарским». Определяя пролетарское мировоззрение скорее идеологически – как выражающее определенное видение жизни, в котором присутствует отвага, оптимизм, коллективизм и установка на активные действия, – чем социологически – как мировоззрение реальных рабочих, – эти критики могли с большей легкостью объявить мрачную эстетику страдания нетипичной для пролетариата и вывести ее за рамки «пролетарского» канона или по крайней мере отнести пессимистические мысли и настроения к ранней стадии становления сознательного рабочего класса. Сосредоточенность на страдании, рассуждали марксисты, это черта, характерная либо для рабочего класса до революции 1905 года, после которой он пробудился, либо для рабочих, имевших крестьянское происхождение. Если тема страдания выходила за указанные рамки – а она, безусловно, выходила, – то рассматривалась как признак «ложного сознания», как заблуждение[148]148
  См. [Полянский 1924: 23–28; Львов-Рогачевский 1927b: 14; Бихтер 1965: 6, 8, 10, 13; Осьмаков 1968: 50–51, 69–70, 100; Шишкина 1983-4: 396–397].


[Закрыть]. Эти политические манипуляции с формулировкой пролетарского мировоззрения в какой-то мере продиктованы идеологическим стереотипом о том, каким должно быть классовое самосознание. Гораздо хуже то, что подобные манипуляции свидетельствуют о полной слепоте по отношению к мыслям и настроениям рабочих во всей их сложности, в том числе к тому вниманию, которое рабочие уделяли личным страданиям, и к тому значению, которое им придавали.

Выраженная в слове скорбь может обладать протестной, трансгрессивной и вдохновляющей силой. Разумеется, то же самое можно сказать о более широкой культурной традиции: даже в русских народных плачах сочетались разные мотивы – от несогласия до смирения перед судьбой [Frank, Steinberg 1994:24]. Иногда фатализм приобретал ярко выраженный характер (что могло при достаточной бдительности цензора послужить причиной запрета публикации). Например, в стихотворении Нечаева «На работу» (написанном в 1881 году, но разрешенном к публикации только в 1919 году) молодой рабочий пытается убедить товарища, который предлагает совершить коллективное самоубийство, что такие мысли внушает дьявол, и напоминает ему христианскую заповедь: «За грехи отцов до смерти / Нам страданья суждены», в ответ на что слышит горькую отповедь: все это «сказки», поповский обман[149]149
  См. [Нечаев 1965b: 43]. Эта же мысль повторяется в стихотворении Нечаева «Голос души», опубликованном в 1906 году в «Журнале для всех», а также в 1914 году в его сборнике «Вечерние песни» [Нечаев 1906, 1965g: 87–88].


[Закрыть]. Такой же вывод напрашивается из рассказа М. Захарова (1911) о бездомном, которого возмущают «слова знаменитого философа» о том, что «жизнь – беспрерывный ряд страданий», что «жизнь есть – тяжелый долг» [Захаров 1911: 5]. Конечно, отказ от подобных утешений не помогал примириться со страданиями: самоубийства ведь были не просто поэтическим образом, о чем свидетельствуют газеты тех лет. В то же самое время в религиозных поучениях говорилось не только о неизбежности страданий и пассивном приятии своей судьбы. В христианской традиции страдание получало положительную оценку как подражание страстям Христа и святых мучеников, сулило надежду на искупление, обещанное Христом. В России эти традиции осложнялись влиянием другой распространенной культурной тенденции – существованием «гражданской» поэзии и журналистики, проникнутых сочувствием к страданиям народа и критикой общества. Поэтам и журналистам вторили народные песни, которые будили жалость (и жалость к себе) как орудие критики. Более того, писатели из низших классов трансформировали эту традицию, превратившись из безмолвных объектов попечения и заботы в говорящих субъектов, которые сами высказываются, в активных граждан и участников дискурса.

Следует иметь в виду, что почти все эти тексты предназначались для публикации в массовых газетах и журналах для простых читателей из народа и создавались в расчете на них. В глазах правительственной цензуры обычная хроника страданий бедных и эксплуатируемых классов сама по себе содержала скрытый вызов властям и протест. Отсюда понятно, почему многие рабочие авторы явно гордились тем, что «воспевают страдания», и видели свой долг в том, чтобы свидетельствовать о несправедливостях и неравенстве, напоминать о достоинстве простого человека. Е. Нечаев писал в 1906 году: «Нет, веселых напевов не жди от меня, / Друг, не в силах утешить тебя. / Научился я петь в пору грозного дня, / И умом, и душою скорбя» [Нечаев 1965: 89]. Ему вторили А. Поморский: «Я певец рабочих масс / Незавидная песнь моя! / Не цветы пою, не солнце – / Воспеваю сумрак я!» [Поморский 1913с: 4] и П. Зайцев: «Пусть другие веселятся / Пусть стаканами звенят! / <…> / Не способны мы к веселью / Слов нам нежных не сказать / Мы умеем лишь работать / Да безропотно страдать» [Зайцев 1911а: 2].

Интеллектуальным ядром нравственного негодования, выраженного в этих текстах, являлась личность, ее этическая ценность или, говоря точнее, конкретное представление о личности как о вместилище эмоций, творческого духа, духовной высоты, индивидуального достоинства и, следовательно, как о главной моральной мере всех вещей. Рабочие авторы, судя по всему, усматривали в страданиях не только доказательство тяжкой доли простого человека, но и доказательство наличия у него души, отчего тяжкая доля воспринимается им как психологическая травма и моральная несправедливость. Учитывать личность – значит признавать за ней онтологическую и этическую значимость, принимать ее за точку отсчета при понимании и оценке мира. Вот почему рабочие авторы так много внимания уделяли личности, ее общественному и духовному становлению. Весьма примечательно, что Сергей Обрадович написал первую автобиографию в возрасте 16 лет, а начал задумываться о подобном акте саморефлексии и запечатления себя, когда едва научился грамоте[150]150
  Обрадович С. Минувшее: мои воспоминания. 1908 // РГАЛИ. Ф. 1874. On. 1. Д. 184.Л. 1.


[Закрыть]. Как уже было отмечено, чтобы говорить о страданиях, необходимо «вступить в контакт с внутренним незнакомцем»[151]151
  Совет начинающим авторам из книги в [Юнг 1812].


[Закрыть]и напомнить себе и читателям о великом зле тех условий, которые калечат личность. Другими словами, описание ежедневных тягот жизни низших классов, написанное языком травмированной личности, помогало рабочим авторам конструировать ярко выраженную и востребованную моральную идентичность. Страдания, с одной стороны, являлись характеристикой важнейшего жизненного опыта, присущего рабочим и беднякам, и показателем того, что у них имеется душа, а с другой стороны, обличали нищету и эксплуатацию как зло, причиняемое личности и, следовательно, попирающее всеобщую справедливость.

В некотором смысле советские литературоведы были правы, и революция 1905 года стала поворотным пунктом – но не потому, что на смену образам страдания пришел мифический оптимизм «пролетариата», а потому, что образы страдания стали использоваться более явно и регулярно для того, чтобы осудить эксплуататорские условия и систему социальных отношений угнетения. Однако довольно бесперспективно считать обращение к этим образам проявлением возросшего «классового сознания», критикой социального неравенства при капитализме и осуществлением прогрессивной исторической миссии рабочего класса. Большинство из этих писателей, несомненно, считали себя носителями классового сознания, а под классовым сознанием понимали критику капиталистической эксплуатации рабочего класса. Но для целей нашего исследования подобная классовая идентификация является поверхностной и малосодержательной: она не передает в полной мере масштаб и глубину их критики. Их критика опиралась на идею морального права (универсальную категорию суждения) гораздо больше, чем на концепцию классовой структуры общества (относительную и историческую категорию). И ядром этой моральной критики являлось понятие личности. Социальный гнев, пусть он и стал более выраженным после 1905 года, по-прежнему выстраивался вокруг той же центральной идеи: душевные страдания, моральный ущерб, причиняемый внутренней жизни индивида. Хотя вместе с рабочими страдали и другие беднейшие сословия (что признавалось), однако подавление личности находилось в центре размышлений о природе социального угнетения и неравенства именно у рабочих писателей и воспринималось ими как невыносимая несправедливость. По той же причине подобное представление подогревало моральный гнев, эмоционально более заразительный и риторически более убедительный, чем рассуждения об историческом развитии капиталистических классовых отношений или об извлечении прибавочной стоимости.

Однако нельзя недооценивать и роль класса в этом дискурсе. Рабочим-активистам удавалось осмыслить собственную жизнь и жизнь товарищей, дать публичное описание переживаниям, обидам, мечтам, они использовали различные понятия, метафоры и образы, которые сумели усвоить, включая этическую концепцию человеческой личности. Парадоксальным образом универсальный идеал индивидуальной личности, пропущенный через призму их собственной жизни и жизни других рабочих, способствовал также формированию классовой идентичности и обязывал к действиям во имя класса. Обостренное самосознание и чувство собственного достоинства побуждали рабочих глубже ощущать классовое угнетение. В самом деле, познание личности может играть важную роль в познании класса. Для обретения классового сознания рабочим не требовалось, чтобы им кто-то рассказывал об их бедности и эксплуатации. Все это они и так знали. Все, что рабочим требовалось, как Жак Рансьер выразился по поводу Франции XIX века, это «знание себя», открытие себя как «существа, предназначенного не только для эксплуатации, но и для чего-то сверх того» [Ranciere 1989: 20].

Культура и личность

Моральный гнев, вызванный этими взглядами на личность, не исчерпывался критикой социального неравенства и угнетения – он был направлен против слабой или испорченной личности индивидов. Подобно тому как судьба личности находилась в центре внимания рабочих писателей, когда они критиковали современное общество, судьба личности волновала их больше всего и тогда, когда они предлагали решения, чтобы положить конец страданиям народа. Культурная критика выходила за рамки рассуждений о социальном неравенстве и даже за победы над капитализмом. Она выходила и за рамки представления об унижении личности рабочего «обществом», доходя до признания того, что рабочие сами не способны видеть, уважать и культивировать в себе личность и автономную волю. Центральное место в этой проблематике занимала культура как путь к открытию в себе личности и взращивания ее воли.

Подобно многим образованным русским людям того времени, рабочие авторы были одержимы идеей культуры как общечеловеческого нравственного идеала и высшей цели. Касательно того, что входит в понятие культуры, существовало практически полное единодушие: культурный релятивизм был чужд их мышлению, а нарушение культурных норм вызывало горячий протест. О том, какое содержание они вкладывали в понятие «культура», можно судить по тем явлениям, которые возмущали их как посягательство на культуру. Негодование вызывало многое: «кретинизм» бульварной прессы, помешанной на скандалах, преступлениях, изнасилованиях, убийствах и самоубийствах; пошлая бессмысленность кинематографа; растущая популярность скачек, автогонок и других развлечений; современное «эпикурейство» богатых, напоминающее времена Древнего Рима, «сытая, извращенная и развращенная» элита которого низвела идеалы природы и красоты до «животного и телесного» уровня; распространение «порнографической» литературы; «половое хулиганство» массовой литературы, которая проповедовала сексуальную невоздержанность как способ самовыражения и удовольствия[152]152
  См. [Волков 1912: 12–14; Кубиков 1909d: 4; Логинов 1913: 1–2; Тихоплесец
  1912а: 5–6; Кубиков 191 Ob: 3–7], а также: Надежда. 1908. № 2. С. 6; Балалайка. 1910. № 12. С. 1; Металлист. 1912. № 10. С. 4.


[Закрыть].

Хотя в этой критике нарушений норм общепринятой морали и культурных устоев слышатся отголоски викторианского идеала «респектабельности», главенствующую роль тут играло представление о внутреннем содержании личности. Как и в случае других проявлений риторики респектабельности, на кону стояло не поверхностное усвоение внешних манер, а развитие того, что можно назвать культурной личностью, – созревание внутреннего «я» в процессе усвоения высоких культурных ценностей. Потакание своим прихотям и слабостям, погоня за развлечениями осуждались как ложные ценности. Подобно многим образованным либералам и радикальным критикам общества, большинство писателей из народа осуждали себялюбие, эгоизм, потворство своим слабостям, которые наблюдались в повседневной жизни, а также в части произведений современной литературы. Их идеалом являлось человеческое существо, во всем превосходящее заурядную личность. Михаил Сивачев, например, открыто вдохновлялся идеями Ницше – в первых же строках своего сочинения «На суд читателя» он цитирует учение Ницше о сверхчеловеке и преодолении себя и осуждает чистое, образованное общество, где царит индивидуализм с фальшивым и упадническим культом личности. В этом духе Сивачев критикует распространенное стремление к удовлетворению «индивидуальных желаний и потребностей», которое привело общество, вместо подлинного самопознания, способного поднять человека до уровня «настоящего человека», только к «атрофии души человека». Для Сивачева суть современной жизни заключается в следующем:

Главная ценность современной культуры в том, что она культивирует инстинкты только низменного порядка – инстинкты только своего «я». Инстинкты повыше – это ей не по плечу Зато и пожинает обильные плоды: свиней в жизни не оберешься. Мало у человечества остается ценностей о вечности [Сивачев 1910: 1-14; Сивачев 1911: 197].

Эта едкая критика была адресована не только и даже не столько образованному классу[153]153
  В первых строках вступления к своему произведению Сивачев цитирует учение Заратустры о сверхчеловеке и преодолении личности.


[Закрыть].

Рабочие писатели подвергали постоянной критике большинство представителей низших классов России за слабость, неразвитость, деградацию личности и вину за это возлагали, по крайней мере частично, на самих представителей низших классов. Поток критики обрушивался на такие пороки, как пьянство, сквернословие, жестокость, примитивные культурные запросы. Очевидно, что подобная критика повторяла «культурническую» позицию образованной элиты, озабоченной угрожающей отсталостью народа (см. [Frank, Steinberg 1994: 74-107; Brooks 1985: chap. 9]). Различие, пусть не абсолютное, но весьма характерное, заключалось в том, что, когда рабочие критики массовой культуры требовали от других рабочих, чтобы те повышали свой культурный уровень и взращивали свою личность и волю, имелась в виду не социальная интеграция трудящихся классов, а повышение их независимости и готовности к протесту. Иными словами, цель заключалась в том, чтобы сделать рабочих людей не менее, а более опасными для общества, построенного на социальном неравенстве.

В очерках, фельетонах, сатирических заметках и других текстах – как в профсоюзной печати марксистского толка, так и в более массовых изданиях «писателей из народа» – их авторы старались отвадить своих собратьев по классу от образа жизни и образа мыслей, которые ведут к деградации личности и ослаблению воли. Список пороков длинен: пьянство, воровство, суеверия, нетерпимость, дебоширство, грубые забавы, сексуальные домогательства, проституция, нечестность, лень. Русский язык богат словами, описывающими моральный облик человека: «пошлость», «нравственное падение», «разнузданность», «разврат», «подлость», «нечестность», «дурные инстинкты», «скандалы», «дебоширство», «пакости».

Пьянство упоминалось особенно часто и обычно бичевалось как проявление слабости воли и как поведение, которое «обезличивает образ человека», ведет к безнравственности и моральному разложению[154]154
  См.: Печатник. 1917. № 2–3. С. 6. Другими типичными примерами могут служить: Думы народные. 1910. № 2. С. 1, 6–8; Балалайка. 1910. № 8. С. 6–7.


[Закрыть]. Но пьянство являлось лишь наиболее очевидным грехом, только одним штрихом в общей картине, описывающей низкий культурный уровень простых людей. Михаил Логинов, редактор «народных» журналов, регулярно писал о «мраке и хаосе», которые он наблюдал в жизни простых людей: падение морали, разрушение семьи, трата времени и денег в кабаках и кафешантанах, бесчеловечные преступления, жестокость, невежество, суеверия, фатализм[155]155
  См.: Думы народные. 1910. № 2. С. 1; Звезда ясная. 1912. № 6. С. 2–4; Звезда утренняя. 1912. № 17. С. 2.


[Закрыть]. Он с отвращением описывал, к примеру, «тружеников», отдыхавших на берегу Волги под Москвой летними вечерами: «грубая ругань, драки и побоища», «пьянство, разбой и разврат»[156]156
  См. его публикацию, подписанную М. Т-ц, в: Думы народные. 1910. № 1. С. 2.


[Закрыть]. Печатник Иван Кубиков аналогичным образом обличал «тракторную цивилизацию», которая затягивает городских рабочих, и сожалел, как и прочие, о том, что рабочие втягиваются в низменные развлечения, которые предлагают кинотеатры, балаганы, граммофоны[157]157
  См. [Кубиков 1909е: 5]; перепечатано в: Единство. 1909. № 7 (10 июля). С. 7–8;
  [Кубиков 1909d: 4–6; Одинокий 1910:11–12], а также: Синеблузник. Граммофон и союз // Наш путь. 1910. № 6. С. 3.


[Закрыть]. Автор, работающий официантом и подписывавшийся инициалами И. Щ-в, сетовал, что его приятели тратят свободное время с «дурачествами» и деградируют: «как только собралось несколько товарищей, сейчас же начинаются глупые остроты, порнографические словечки, карты, пьянство и другие пакости»[158]158
  См.: И. Щ-в. Будем работать // Человек. 1911. № 3. С. 12. Вероятно, автор – И. И. Щербаков, председатель союза официантов.


[Закрыть].

В сотнях статей, рассказов и стихов авторы из народа писали о «диких нравах» и грубых вкусах людей из низших сословий России, о «тлетворностях, которые разлагают нравственное и физическое состояние» рабочих, о внушающей тревогу «индифференции» к «самосовершенствованию», о суеверности и шовинизме, особенно антисемитизме[159]159
  См. публикации Савина и Чернышевой в «Балалайке» за 1910–1911 годы; а также: Ближний. Просветимся, люди // Родные вести. 1912. № 4. С. 3; Труд. 1916. № 5. С. 24–25.


[Закрыть]. Шахтер-большевик и поэт Алексей Чижиков писал, что большая часть «рабочего люда» только начинает просыпаться от «продолжительного и тяжелого кошмарного сна»[160]160
  Чижиков А. Письмо // Правда. 1914. № 4. С. 3 // РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 315. Л. 1–3.


[Закрыть]. Другие были не столь уверены в этом и писали с неприкрытым презрением об «отсталых» рабочих, которым, судя по всему, безразлично, что они живут «жизнью животных»[161]161
  См.: Кирилл Бабич, «Отставшему товарищу». Стихотворение прислано автором в мае 1914 года в газету «Правда» (РГАСПИ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 324. Л. 4).


[Закрыть]. Много писалось о низкопробных литературных вкусах народа, особенно об отрицательном влиянии на «нервы» и мораль бульварного чтива наподобие «Газеты-копейки». Опасались, что длительное чтение таких газет может вызывать у читателей привыкание к «запаху скандала и дебоширства», и они утрачивают природный «вкус к всему чистому, ясному»[162]162
  См.: Надежда. 1908. № 2 (26 сентября). С. 6.


[Закрыть]. Алексей Бибик придал этим впечатлениям и опасениям литературную форму: в своем романе он рассказал о детстве в народной среде и изобразил, как пьяный отец философствует о терпении и смирении, пьяная мать не обращает внимания на плач голодного ребенка, а вокруг смешались звуки рыданий, проклятий, ругани и собачьего лая [Бибик 1914: 23–28][163]163
  Впервые роман А. Бибика «К широкой дороге» («Игнат из Новоселовки») был напечатан в 1912 году в левом журнале «Современный мир».


[Закрыть].

Эти авторы усматривали неразвитость и распад в самой глубине личности большей части рабочих. В статье, опубликованной в 1908 году в газете Санкт-Петербургского профсоюза металлистов, мрачно описывалась парадоксальная ситуация: как раз тогда, когда отношение хозяев к рабочими доходит до самых «грубых и бесчеловечных форм», рабочие демонстрируют «измельчание пролетарской мысли и проявление низменных инстинктов»[164]164
  См.: Металлист. К характеристике настроений в рабочей среде // Надежда. 1908. № 2. С. 10.


[Закрыть]. Годом позже Алексей Гастев довольно резко, но точно охарактеризовал рабочую среду как «царство бессознательного… царство беспросветной тоски, непроницаемого безверия, застоявшейся инертности» [Зорин 1909: 11]. В 1910 году председатель профсоюза металлистов, рабочий Федор Булкин, безжалостно обвинил рабочих в «нравственной халатности», «нечестности», увлечении низкопробной литературой – «пинкертоновщиной» – и вообще «расцветании дурных инстинктов»» [Булкин 1910: 7–8]. Печатник Иван Кубиков также сокрушался о том, что среди рабочих сплошь и рядом встречается «бездна самодовольной пошлости и равнодушия», а также «обывательское прозябание» [Квадрат 1910а: 6].

При этом важно правильно оценивать градус риторики подобных обвинений. Эти рабочие авторы, безусловно, знали, а историки подтвердили многочисленными документами[165]165
  См. [Zelnik 1976; Bonnell 1983; McDaniel 1988; Steinberg 1992].


[Закрыть], что количество грамотных, культурных, социально сознательных рабочих в России в рассматриваемый период увеличилось по сравнению с прошлым: в профсоюзах, рабочих клубах, религиозных кружках и других объединениях, где имелись культурнообразовательные программы для рабочих, их насчитывались сотни. Поэтому ни обличительные выступления интеллигентов-культуртрегеров, религиозных проповедников, активистов обществ трезвости, ни свидетельства рабочей интеллигенции не следует принимать за констатацию подлинного состояния рабочего класса. И те и другие следовали определенным риторическим образцам, хотя эти образцы у них отличались, как и логика обличения.

Булкин, как положено марксисту, обвинял общество, особенно самодержавное государство, в «обезличении» рабочих [Булкин 1910: 7–8]. Другие авторы сетовали, что рабочих специально отлучают от настоящей «культуры» – не подпускают к серьезным театрам, пристойным развлечениям, умным книгам[166]166
  См. [Одинокий 1910:11–12], а также статью «Русские рабочие» М. Логинова, подписанную К. Т-ц, в: Звезда утренняя. 1910. № 10. С. 2.


[Закрыть]. Но большинство из этих авторов вместе с тем утверждали, что рабочие, и особенно рабочие лидеры, должны взять на себя ответственность за подобные явления. Такова была позиция Булкина. Аналогичным образом печатник Август Тене, хорошо известный своими публикациями в профсоюзных газетах и многолетним руководством в Санкт-Петербургском профсоюзе печатников, полагал, что пьянство нельзя считать продуктом одних только социальных условий: «Пьянство – болезнь воли, воля зависит от разума. Нужно просвещать разум. Раз дело в культуре»[167]167
  См.: Печатное дело. 1909. № 13. С. 10–11.


[Закрыть]. И можно добавить – ибо это подразумевается, – что это дело в личности.

Пьянство, недисциплинированность, грубость манер, невежество, отсутствие общей культуры осуждались, помимо прочего, как препятствия для коллективной борьбы, которые превращают рабочих в пассивную, апатичную, неорганизованную массу, не способную постоять за свои интересы[168]168
  См.: Печатник. 1906. № 1. С. 11–12; Печатное дело. 1907. № 15. С. 7; Протоколы Первой всероссийской конференции союзов рабочих печатного дела. СПб., 1907. С. 80, 82, 109.


[Закрыть]. Определенное внимание уделялось некоторым «моральным» дефектам, которые подрывают классовую солидарность и боевитость: заискивание и пресмыкательство перед хозяевами, воровство у других рабочих, продажа рабочих мест безработным, драки и побои, переработка и штрейкбрехерство [Булкин 1910: 7–8; Кубиков 1910а: 3–4; Клейнборт 1913а: 35–38]. Глядя в более долгосрочной перспективе, но также с практической точки зрения, некоторые рабочие авторы, как, например, Иван Кубиков в 1909 году, когда он был председателем Санкт-Петербургского профсоюза печатников, настаивали на том, что рабочие должны культурно и морально готовить себя к будущей исторической роли. Цитируя слова Фердинанда Лассаля о том, что рабочие являются «тем камнем, на котором созидается церковь будущего», Кубиков заявлял, что этот фундамент должен быть прочным и отшлифованным. Точнее, Кубиков утверждал вслед за многими активистами, что «классовое сознание» рабочих тесно связано с их «культурным сознанием»: каждая лекция на научную тему и каждая прочитанная книга классической литературы помогают рабочим в «понимании существующего положения вещей» [Кубиков 1909][169]169
  Статья была перепечатана в: Печатное дело. 1909. № 13 (24 ноября). С. 4–5.


[Закрыть].

Важно отметить, что в этих рассуждениях коллективный аспект ставится в зависимость от индивидуального. Индивидуальное развитие – необходимое условие успешной классовой борьбы. Иногда аргументация приобретала по преимуществу индивидуалистический характер. Как заметил один из авторов, рабочим нужно самим «заботиться и о своем нравственном и интеллектуальном состоянии»: ведь для того, чтобы решить свои проблемы, мы можем рассчитывать только «на свои индивидуальные способности» [Ближний 1912: 3]. Даже если упор делался на классовую борьбу, логическим центром рассуждений оставался индивидуальный аспект. Подобно тому как личная культура рассматривалась как средство классовой борьбы, так и классовая борьба рассматривалась как средство развития личности, освобождения внутреннего «я» рабочего человека и построения общества, где, как часто повторялось, люди смогут «жить по-человечески». Нравственная и культурная отсталость осуждалась не только как проявление социального угнетения или практическая помеха для классовой борьбы, но и как самостоятельное зло, ибо она наносит ущерб личности индивида.