Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Эмоция, фантазия, мечта

Образы распятия, воскрешения и апокалипсиса в произведениях рабочих авторов не следует понимать ни как чистый литературный прием, ни как (в большинстве случаев) буквальное проявление религиозной веры – они являлись метафорами и символами. Отчасти этот символический язык сакрального помогал интерпретировать тяготы и хаос собственной жизни и эпохи, найти в них моральный и телеологический смысл, даже если эти смыслы переключались в сугубо земной и социальный регистр. В то же время символический язык сакрального неотделимо от этой интерпретативной и моральной функции являлся дискурсом эмоции и аффекта. Рабочие писатели, как и до 1917 года, продолжали считать, что идея должна затрагивать чувство, чтобы порождать действие. И многие продолжали думать, что интеллигенты из высших классов, выражаясь словами Федора Калинина из часто цитируемой статьи 1912 года [Калинин 1912: 95], не могут чувствовать за рабочий класс, что рабочим необходимы «свои собственные» писатели и художники, которые будут пролетариями не только по своей политической идеологии, но и по «жизнеощущению», как выразился Н. Ляшко в 1920 году [Ляшко 1920а: 26][508]508
  Лебедев-Полянский также утверждал, что непролетарий не может выразить чувства пролетария (см. «Кузница», 1920, № 2, с. 28), но ирония заключается в том, что он, сам не будучи пролетарием, постоянно учил пролетариев, как им надлежит чувствовать и какие чувства являются подлинно пролетарскими.


[Закрыть]. Считалось, что важнейшая, «эмоциональная» сторона идеологии [Калинин 1912: 95] лучше всего передается через символы, метафоры и образы. Некоторые рабочие писатели прямо выражали эту точку зрения. С. Обрадович в очень важной статье «Об образном мышлении» и Н. Ляшко в программной статье «О задачах пролетарских писателей», опубликованных в журнале «Кузница» в 1920 году, утверждали, что использование «образов» предпочтительнее буквального описания, так как образы выражают истину, которая лучше понимается чувством [Обрадович 1920g: 24–25; Ляшко 1920а: 26]. Действительно, большинство рабочих писателей постоянно искали образы, которые выразили бы их интуитивные постижения и эмоциональные восприятия и пробудили чувства читателей. Эти писатели хотели тронуть сердца читателей и, может, еще больше – рассказать о своем сердце. Вероятно, они разделяли точку зрения А. А. Богданова, что искусство – это способ «организовать не только представления людей, их знания и мысли, но также их чувства, их настроения»[509]509
  См.: Богданов А. А., «Пролетариат и искусство» (1920) в [Богданов 1990:421].


[Закрыть]. Но самовыражение, похоже, оставалось для них самой главной задачей из всех.

Язык и образы сакрального часто рассматривались как средства, наиболее приспособленные для передачи эмоций[510]510
  А. М. Селищев в своем исследовании языка революционной эпохи делает вывод, что широко распространенное использование языка и образов религии в 1917–1926 годах объясняется именно этой их функцией – повышенной способностью выражать эмоции [Селищев 1928: 126, 133].


[Закрыть]. Именно этот символический язык представители низших классов усваивали еще в детстве, когда развивались их чувства. Кроме того, в самой природе сакрального дискурса заложена способность придавать форму воображаемому, обозначать возвышенное и ужасное, говорить о мифологическом и таинственном – другими словами, служить языком эмоций, передавать то, что Платонов называл «страстью мысли» [Платонов 1920е]. Это издавна понимали в русском революционном движении. Как мы уже отмечали, еще в XIX веке народники часто использовали религиозный язык в попытках достучаться до умов и сердец людей из низших классов. Марксисты-богостроители после революции 1905 года также признавали, что даже «научное социалистическое» революционное движение не вправе игнорировать способность религии отвечать на эмоциональные и сентиментальные потребности человека. Хотя формально большевики обходили молчанием и исключали богостроительство, многие рабочие писатели, включая коммунистов, упорно описывали мир в терминах сакрального. Хотя регулярная критика за приверженность религиозным мотивам отбила у них охоту защищать свой подход, они время от времени задумывались, зачем используют этот язык. В своей статье о мышлении образами С. Обрадович утверждал, что, когда рабочий поэт выбирает такой образ, как распятие, это не «голый лозунг», но «сильное выявление своего чувства», высказывание «страдающего сердца» [Обрадович 1920g: 24–25]. Точно так же Платонов утверждал, что «религия есть способ изучения мира и отношения к нему посредством чувств, страстей». И хотя он предсказывал, что новая революционная культура ознаменует конец религии, ибо приведет к победе «сознания над чувством», сознание он определял как «сумму инстинктов, интуиции и ощущения», как «симфонию чувств» [Платонов 192If: 6, Платонов 1922е: 29]. В 1924 году, во время советской кампании, направленной против религии и церкви, Г. Якубовский и Г. Санников, связанные с группировкой «Кузница», в «проекте положения об организации секции материалистического изучения искусства при Обществе воинствующих материалистов, представленного инициативной группой в правление Общества», утверждали, что социалистическое искусство может и должно заменить религию в удовлетворении внутренних, психологических потребностей человека. Если церковь превратилась, как показали Фрейд и другие буржуазные психиатры, в «большую психиатрическую лечебницу», то искусство должно занять ее место «организатора области подсознательного – мира фантазий и сновидений»[511]511
  См.: Рабочий журнал. 1924. № 3–4 (март – апрель). С. 133.


[Закрыть].

Религиозная образность и язык в произведениях рабочих писателей часто были эмоционально приподнятыми, убежденно моральными и оптимистичными. С помощью известных им – или полезных, по их мнению, – образов, сюжетов и символов рабочие писатели создавали картину мира, во многом совпадавшую с представлениями богостроителей: эмоциональную, обобщающую, этическую, наделенную тайной и судьбой, что было важной частью понимания революции многими россиянами. Описывая пробуждение рабочих к новой жизни, они говорили о «глубоких “подземных” чувствах», которые пробиваются, как родники, из-под земли, или о «неясных чувствах», от которых глаза людей «блистали каким-то необыкновенным светом» [Платонов 1920f: 2], а наступление новой эры мыслили в хорошо знакомых образах преодоления и спасения. Но эти образы, исполненные веры и оптимизма, никогда не заглушали сомнений и тревоги, которые продолжали присутствовать в произведениях многих авторов-рабочих. Как отмечали литературные критики, меланхолия, сомнения, подчас отчаяние сохранялись и даже усиливались. Особенно сильными стали эти чувства к началу 1920-х годов. Эпоха НЭПа казалась некоторым из этих авторов временем, когда «рабочих поэтов распяли на фонарных столбах», а толпа отвернулась от них и «Варавву предпочитают Иисусу» [Герасимов 1922с: 6–8][512]512
  См. также: Санников Г. В. // Рабочий журнал. 1924. № 3–4. С. 236.


[Закрыть].

Убежденные критики-коммунисты были обеспокоены как частым использованием в пролетарской литературе религиозных метафор и символов в первые годы после Октября, так и чуждым и вызывающим замешательство пониманием личности и модерности[513]513
  О распространенности романтического и мифологизированного стиля письма даже в провинции см. [Лебедев-Полянский 1919а: 4].


[Закрыть]. Коммунистические идеологи порицали, критиковали и даже клеймили рабочих писателей за приверженность «туманно-мистическим мотивам», «чувствам романтизма» и «смеси христианского подвижничества с толстовством, с достоевщиной» [Родов 1920: 22–23][514]514
  См. также: Лебедев-Полянский П. И. // Пролетарская культура. 1918. № 4 (сентябрь). С. 38; Лебедев-Полянский П. И. // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 65–66.


[Закрыть]. Критики утверждали, что читатель ждет и хочет от подлинной пролетарской литературы описания повседневной жизни и борьбы рабочих. Вместо этого в литературу хлынул поток мифологических и мистических образов рабочих и революционеров – борцов «за великую, святую правду», богочеловеков, «устроителей космоса», титанов, «которые из кристаллов льда создают огонь», пошло слишком много неуместных разговоров о «священном страдании», пути на Голгофу, распятии, воскрешении, конце света [Лебедев-Полянский 1919а: 49; Фриче 1918: б][515]515
  См. также рецензии П. И. Лебедева-Полянского в: Пролетарская культура. 1919. № 6 (февраль). С. 38; Пролетарская культура. 1920. № 17–19 (август – декабрь). С. 93.


[Закрыть]. Согласно авторитетному мнению П. И. Лебедева-Полянского, такой образ мыслей и такой язык просто-напросто «чужие пролетарской революции»[516]516
  Так Лебедев-Полянский выразился в своей рецензии о П. Орешине: Лебедев-Полянский П. И. // Пролетарская культура. 1919. № 6. С. 43–44. Похожие оценки по поводу религиозных образов и настроений он высказывал в своих многочисленных рецензиях на произведения пролетарских писателей; см., например: Пролетарская культура. 1919. № 9-10 (июнь – июль). С. 65; Пролетарская культура. 1920. № 17–19 (август – декабрь). С. 93.


[Закрыть]. А. К. Воронский был в своих оценках снисходительнее и, осуждая «красные акафисты, красные псалмы и славословия» в сочинениях рабочих писателей, называл их всего лишь чересчур «отвлеченными» [Воронский 1924: 135]. Хуже всего, по мнению критиков, было, пожалуй, то, что смешение этих неуместных настроений и мотивов с революционной истовостью и пылом приводило к «раздвоению», которого «рабочий… не может и не должен знать» [Родов 1920: 23]. Однако пролетарская революция отнюдь не уменьшила привлекательность религиозного и мифологизированного мышления, не устранила раздвоенность, не разрешила сомнений. Напротив, катаклизмы, испытания, утопии революционной эпохи только усилили как сакральное видение, так и экзистенциальную неуверенность.

Заключение

Голоса, которые стали предметом исследования в этой книге, родились и прозвучали на принципиально значимых социокультурных границах российской жизни того времени, а именно: граница между физическим трудом и интеллектуальным творчеством, граница между массовой и элитарной культурой, граница между обычной жизнью низших классов и необычной жизнью странников и поэтов. Когда эти мужчины и женщины (хотя последних было немного, что показательно) писали о своей жизни и окружавшем их мире – а писали они много, – в основе их творческих усилий лежало не столько желание высказаться по злободневным политическим и социальным вопросам, сколько стремление обсудить куда более глубокие и сложные вопросы о смысле жизни и выразить собственную личность. Писатели-рабочие размышляли о сущности цивилизации и культуры, о моральных императивах и справедливости, о возможности реализовать в жизни то, что рисовалось им в воображении. Вновь и вновь они возвращались к проблемам экзистенциального смысла и цели жизни, их волновали неопределенность собственной идентичности и собственного места в обществе, новые перспективы и страдания, связанные с модерностью, аспекты священного, представленные в жизни и воображении.

Проявляя особый интерес к природе и значению человеческой личности, рабочие писатели разработали собственную версию широко распространенного в русской (и европейской) культуре дискурса внутреннего человека, с присущим ему убеждением, что все люди от природы обладают равным достоинством. Подобная концепция подогревала накал критики нравственных основ общества, построенного на эксплуатации и подчинении и унижающего достоинство личности, а также рождала мечты об исключительных личностях: эпическом герое, крылатом спасителе, сотворившем себя сверхчеловеке – и о создании нового общества, в котором индивидуальность достигнет полного расцвета. Даже на фоне насаждения идеологии коллективизма в революционное время рабочих писателей более всего занимали героические личности и внутренний эмоционально-нравственный мир человека. Рабочие писатели остро переживали свои тревоги: их беспокоили не только социальная униженность личности и невозможность человека реализовать в полной мере свои способности, но и сомнения в принципиальной возможности человеческого счастья и прогресса. Все это часто приводило к появлению мрачных текстов о судьбе личности в мире, неизбежно проникнутых мотивами отчуждения и страдания. Временами рабочие писатели тяготели к одиночеству и даже смерти, находили удовольствие в позиции чувствующего и мыслящего чужака, который живет в противостоянии миру, погрязшему во зле. Отличие от окружения – социальное, сексуальное, интеллектуальное и прежде всего эмоциональное – становится источником и морального протеста, и самоидентификации.

Размышляя над ландшафтом модерности, состоящим из городов, фабрик и машин, рабочие писатели говорили и о некоем символическом пространстве, и о непосредственно переживаемом опыте. Прочная и прямая связь между модерностью материальной и модерностью эмблематической, между социальным опытом и его культурной интерпретацией через призму значений и ценностей придавала специфическую форму и пафос нарративам рабочих писателей. Они приобретали ярко выраженную двойственность. Город, фабрика, машина выступали как носители прогресса, жизненной энергии и даже красоты. Но в то же время они казались чуждыми, враждебными, уродливо мрачными, опасными и чреватыми нравственным ущербом. Модерность, казалось бы, сулила рабочим освобождение от законов природы и патриархальных норм, даже доставляла удовольствие, но в то же время порождала чувство утраты, сожаления, глубокой надломленности. Как правило, столь разные перцепции не чередовались, а переплетались между собой. Из этой эстетической, эмоциональной и моральной дисгармонии выхода не было, как и из самой модерности.

Чувство сакрального играет важную роль в том, как рабочие писатели понимали современную жизнь и самих себя. Они широко использовали религиозный язык, заимствуя выражения, образы, концепции из христианства и мифологии, хотя их произведения не являлись религиозными в буквальном смысле слова, то есть не были связаны с вероисповедными практиками. Страдание, спасение, бессмертие, искупление – эти идеи часто передавались через такие всем понятные образы, которыми изобилуют тексты рабочих авторов, как распятие и явление богоподобного спасителя. Их тексты выполняли ту же функцию, что и официальная религия: упорядочить хаос существования, придать ему хотя бы метафорический смысл, а также дать чувству и воображению язык, выразить глубинное переживание тайны и благоговения перед миром, а также глубокую меланхолию, даже ужас, и мечты о спасении.

Литературных критиков – марксистов часто беспокоили те настроения, которые они слышали в голосах рабочих писателей. Придерживаясь убеждения, что язык всегда несет на себе отпечаток класса и идеологии, и полагая, что пролетариату исторически предопределена роль прогрессивной силы, устремленной в будущее и охваченной секулярной модерностью и коллективной идентичностью, литературные критики старались во что бы то ни стало научить рабочих писателей говорить предписанным пролетариату, правильным языком и очистить их произведения от «чуждых пролетариату мотивов» [Лебедев-Полянский 1919b: 65]. Однако, несмотря ни на что, такие мотивы встречались часто. Идеологам приходилось постоянно сетовать на то, что рабочие писатели чересчур увлекаются жалостью к себе, не умеют оценить новую эстетику ревущих машин и заряженных энергией городов, повторяют «туманно-мистический мотив», предаются совершенно непролетарским настроениям: «грусти», «тоске», «мечтательности». После 1917 года противоречивые и сомнительные воззрения на личность и современность, частые обращения к религиозным метафорам и символам отнюдь не приветствовались, особенно если этим грешили авторы из рабочего класса, принявшие революцию и даже вступившие в партию большевиков. Некоторые рабочие писатели сами иногда осуждали своих товарищей за то, что в их произведениях наблюдается избыток «иронии», «противоречивой философии», «отвлеченности», «самоистязания», а также пагубный «уклон в сторону пессимизма» [Обрадович 1925: 156–158; Бессалько 1919с: 13]. П. Лебедев-Полянский, глава Пролеткульта и заведующий литературно-издательским отделом Наркомпроса, чей голос имел политический вес, считал, что многочисленные отклонения от правильного пролетарского мировоззрения «не наш язык» [Лебедев-Полянский 1918b: 42]. При этом и ему, и другим критикам приходилось признать, что этот «не наш» язык сохранял свое влияние и после революции. Многие, как и один из лидеров Пролеткульта А. Богданов, считали, что имеется принципиальное различие между простым социальным фактом принадлежности к рабочему классу и наличием соответствующего мировоззрения, которое определяет сознательного пролетария, и тогда очевидно, что «поэзия рабочих слишком часто, вероятно, в большинстве случаев – не рабочая поэзия» [Богданов 1918а: 20].

А. Воронский, наиболее чуткий и наименее догматичный из литературоведов-марксистов первых лет советской власти, предположил, что в произведениях рабочих писателей, особенно в диссонирующих темах, так беспокоивших критиков, слышатся отголоски мыслей русской дореволюционной интеллигенции [Воронский 1924:126]. Действительно, авторов из рабочих занимали многие темы, над которыми русские интеллигенты, включая самых известных писателей и поэтов, бились в течение столетия: значение и роль человеческой личности, взаимодействие природы и культуры, сила чувства, воображения и трансцендентного в повседневной жизни. Рабочие интеллигенты разделяли с писателями из образованных классов и с образованными людьми, следившими за популярными идеями и тенденциями, глубокий интерес к моральным вопросам, искали смысл жизни, размышляя о возможностях человеческой личности, о страданиях человека и трагичности его существования. Рабочих писателей, как и большую часть интеллигенции, более всего привлекал такой преобразовательный проект, который был бы общечеловеческим, а не «классово-пролетарским». Таким был «общедемократический» идеал достоинства, прав, естественной свободы человека, который, как сетовали большевистские критики, являлся идеологическим недостатком большинства дореволюционных произведений рабочих авторов и, похоже, сохранился надолго [Лебедев-Полянский 1918а: 7]. Не менее важно и то, что рабочих писателей, как и многих образованных людей в России, тревожило, что часто высокие идеалы (красота, нравственность, справедливость) разбиваются о грубую реальность и ограниченные возможности обычного, повседневного мира.

Отголоски образа мыслей интеллигенции – в том числе современной, которой так не доверяли многие марксистские лидеры, – можно обнаружить и в нараставшей раздвоенности рабочих писателей, амбивалентности их произведений. Марксистские литературоведы часто отмечали присутствие и даже усиление в их произведениях «мучительной раздвоенности», «невыдержанности настроения», отношения к жизни как к «загадочному сфинксу» [Воронский 1924: 136; Лебедев-Полянский 1919b: 66; Лебедев-Полянский 1918с: 44–45; П. И. М. 1925: 277]. Подобные проявления настораживали критиков. «Раздвоения», категорически утверждали они, настоящий рабочий «не может и не должен знать» [Родов 1920: 23]. В своем вступительном слове на Первом Всероссийском съезде пролетарских писателей в мае 1920 года А. Богданов выразил сожаление, что иногда рабочие поэты пишут столь «туманным» языком, что не только рабочие, но и не всякий интеллигент способен их понять. В качестве иллюстрации А. Богданов приводил последние стихи М. Герасимова. Не сомневаясь, что корень зла кроется в тлетворном внешнем влиянии, Богданов советовал рабочим писателям остерегаться «поэтов-модернистов» и больше внимания уделять таким «корифеям литературы», как Пушкин, Лермонтов, Байрон, Гете и Шекспир, с их «простотой»[517]517
  См.: Протоколы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920 // РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 1. Л. 1об.-2. Кроме того, Богданов критиковал Герасимова в журнале, см.: Пролетарская культура. 1920. № 15–16 (апрель – июль). С. 91–92.


[Закрыть]. Несколько лет спустя П. Лебедев-Полянский, возглавлявший в то время основной цензурный орган Главлит, еще более прямолинейно заявил, что советская литература требует «ясности и четкости», а не «бесконечной неопределенности»[518]518
  См.: Рабочий журнал. 1925. № 1–2. С. 262. Схожие соображения он высказывает в своей рецензии на «Горн» [Лебедев-Полянский 1918b: 42–43].


[Закрыть]. Хор подобных предупреждений означает, что в реальности слишком часто происходило обратное. Большевистский остросовременный идеал ясности, дисциплинированности и рациональности столкнулся с не менее современным и революционным сознанием, а также современной и революционной реальностью, пронизанной неопределенностью и раздвоенностью.

Ни опыт современной жизни, ни даже приход к власти коммунистов в 1917 году не привели к победе безусловной веры в коллективизм, полной любви к ландшафтам модерности и научного мировоззрения, очищенного от примесей тайности и раздвоенности. Катаклизмы, испытания, утопии, связанные с революцией, вызывали сильные, но противоречивые эмоции. М. Герасимов намекнул на это, когда в ответ на критику А. Богданова язвительно заметил, что даже Пушкин не всегда был ясен[519]519
  См.: Протоколы Первого Всероссийского совещания пролетарских писателей, 10–12 мая 1920 // РГАЛИ. Ф. 1638. Оп. 3. Д. 1. Л. 1об.-2. Невольно задаешься вопросом, вменялась ли в вину Герасимову эта отповедь, как и его «туманная» поэзия, вызвавшая дискуссию, когда в 1937 году он был арестован в качестве врага народа. Мне не удалось получить материалов следствия. Сотрудники архива сообщили, что протоколы допросов и другие следственные документы были уничтожены после смерти Герасимова в 1939 году.


[Закрыть]. Другой рабочий писатель Н. Ляшко более подробно охарактеризовал противоречивость, присущую современной жизни: «Неожиданные боли и радости, пустоты и глубины, приспособнические увертки, душевные крахи, трагедии разнотонного характера бросаются в глаза на каждом шагу». В такую эпоху, как эта, писал он, «люди заболевают, сходят с ума от переутомления, но живут, живут…» Рабочие писатели имели свой особый жизненный опыт и хотели быть восприимчивыми к «противоречиям, сложностям» эпохи, потому переживали их более интенсивно: «Писатели рабочие более чем кто-бы то ни было раздираемы противоречиями переходного времени» [Ляшко 1921: 29–30, 34].

Однако в сознании рабочих писателей при всей его противоречивости нельзя усматривать зародыш мировоззрения постмодерна. Постмодернизм, как отметил 3. Бауман, не стремится «заменить одну истину на другую, один эталон красоты на другой, один жизненный идеал на другой. <…> Он готов к жизни без истин, эталонов, идеалов» [Bauman 1992: ix]. Постмодернизм принимает жизнь в условиях неопределенности, даже любит неопределенность. Что касается представителей пролетарской интеллигенции, то они не могли вынести жизнь без истин и идеалов, тем более найти удовольствие в неопределённости, парадоксе, иронии. Они также не могли принять старую, романтическую эстетику, включавшую удовольствие от созерцания печали и страданий. В основном они были социалистами и марксистами и разделяли с русским революционным движением идеал преобразования мира. Тем не менее многим не удалось избежать сомнений, терзаний, раздвоенности. Их раздвоенность причиняла им лишь угрызения и страдания, не трансформируясь в гармонию и удовольствие. Так верить в достоинство и значение человеческой личности, в необходимость правды и красоты, в освободительную силу современного прогресса, в наступление новой счастливой эры и в то же время обнаруживать и в себе, и в мире столько неизбежных страданий и уродств – это было крайне мучительно. Неспособность освободиться даже в искреннем революционном порыве от экзистенциальных сомнений причиняла глубокие мучения. В то же время мечты будоражили воображение.