Текст книги "Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925"

Эпилог: одна фантазия

Рассказ, опубликованный в 1922 году Андреем Платоновым в краснодарском коммунистическом журнале «Путь коммунизма», может служить архетипическим текстом для того комплекса амбивалентных представлений об индивиде и условиях его существования, который отражался в произведениях рабочих писателей. Рассказ, озаглавленный «Сатана мысли. Фантазия», представляет странную смесь из научно-фантастической утопии, мистицизма и гипербол космизма, характерную для поэзии Гражданской войны. В нем говорится о гении, который в одиночку преобразует мир, о героизме, о мечте создать новый мир, в котором люди смогут реализовать все свои человеческие способности, жить со всей полнотой. Вместе с тем это не только вдохновенная, но и мрачная аллегория о любви и гениальности, о блистательной и исковерканной личности, о вдохновенной ненависти к ограниченности человеческих возможностей, о мощи человека и о разрушительной силе человеческой воли. Главный герой этого рассказа является в то же время и антигероем, злым гением, нравственным и интеллектуальным сверхчеловеком (в ницшеанском смысле), который вызывает у автора и восхищение, и отвращение.

Подобно другому платоновскому персонажу – Маркуну, инженер Вогулов из «Сатаны мысли» – новый Прометей, одержимый поиском способа обуздать энергию и поставить ее на службу человечеству, чтобы освободить его. Мировое совещание рабочих масс поручило ему «перестройку земного шара». Но за прометеевскими амбициями скрыты личные эмоциональные мотивы. Платонов сообщает, что источник гениальности Вогулова – неосуществленная и, следовательно, сублимированная любовь: «Он двадцати двух лет полюбил девушку, которая умерла через неделю после их знакомства». Вогулов так страдал, что в результате «в нем произошла энергетическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, невероятной мощи». Любовь стала мыслью, а «мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, – душа другого человека». Вогулов одержим страстью разрушить этот мир, который Ницше называл «слишком человеческим».

План Вогулова заключается в том, чтобы взорвать горы, проложить гигантские каналы и равномерно смягчить климат на земле. Для этой переделки он изобретает взрывчатый состав неимоверной мощи, который называет «ультрасвет», – судя по всему, подобие ядерной энергии. После того как переделка земного шара успешно завершена, Вогулов уже по собственной инициативе ставит следующую задачу – берется за переделку Вселенной. Доказав, что Вселенная строго ограничена – «он нашел тот эллипсис, ту строгую форму, в которую заключена наша Вселенная», – Вогулов решает ее взорвать с помощью того же ультрасвета и создать «какое-то новое сверхэнергетическое образование, иную Вселенную». Увидев, что для выработки нужного количества ультрасвета потребуется слишком много времени, он «привил рабочим массам микробов энергии… и рассеял их в атмосфере», что дало фантастический эффект:

И человек умирал на работе, писал книги безумной красоты, любил, как Данте, и жил не года, а дни, но не жалел об этом. <…> Человечество жило, как в урагане. День шел за тысячелетие по производству ценностей. Быстрая, вихревая смена поколений выработала новый, совершенный тип человека – свирепой энергии и озаренной гениальности. Микроб энергии делал ненужной вечность – довольно короткого мига, чтобы напиться жизнью досыта [Платонов 1922с: 32–37].

Рассказ завершается тем, что Вогулов готовится уничтожить существующую Вселенную.

Мне не удалось обнаружить каких-либо свидетельств того, как рабочие писатели откликнулись на этот рассказ. Но весьма вероятно, что они разделяли энтузиазм Платонова, а также его неоднозначное отношение к персонажу, его ощущение экзистенциального трагизма. В этом тексте нашла весьма яркое воплощение, причем в самом современном варианте, их мечта о возвышении и самореализации человека. Читатель становится свидетелем победы пролетарской индивидуальности над буржуазным индивидуализмом, а также зрелища космического апокалипсиса, из которого должен родиться новый мир. Но у этого проекта имелась трагическая и парадоксальная сторона, которую уловил Платонов в картине, нарисованной его воображением, а именно трагизм победы одинокого человеческого гения, которая может привести к уничтожению человечества во имя сверхчеловеческого идеала.

Глава 4
Моральный ландшафт современного города

 
О город, где плывут кишащих снов потоки,
Где сонмы призраков снуют при свете дня,
Где тайны страшные везде текут, как соки
Каналов городских, пугая и дразня!..
Он грязно-желтой все закутал пеленою;
Я брел, в беседу сам с собою погружен,
Подобный павшему, усталому герою;
И громыхал вдали мой мостовой фургон.
 

Шарль Бодлер. Цветы зла, 1857

Для Бодлера подлинный герой современности – персонаж, который стремится проговорить ее парадоксы и иллюзии… который сочетает в себе насмешливого наблюдателя и соучастника.

Graham Gilloch. Myth and Metropolis

Современный город часто рассматривается как воплощение двойственности модерности. В Европе и за ее пределами в многочисленных художественных и научных текстах, посвященных городу, урбанистическое пространство, особенно если речь о капиталистическом городе, предстает как средоточие противоречий модерности – это неразрывная взаимосвязь рациональности и хаоса, благоприятных возможностей и опасностей, фантазий и перверсий, общения и одиночества, позитивной веры и экзистенциального тупика. Россия разделяла с остальным миром подобный опыт и подобное воззрение на модерность – и переживала ее противоречия даже более глубоко, поскольку запоздала с проведением модернизации в экономической и социальной сферах. На рубеже XIX–XX веков литература и пресса в России явно были зачарованы современной жизнью (воплощенной прежде всего в образах города), ее энергетикой и риском, поддались соблазну модернистского проекта упорядочивания общества, политики, личности на основе прозрачности и не менее модернистскому соблазну изобретения себя, иконоборчеству, декадансу, смятению и отчаянию.

В русском восприятии город сопряжен со сложными смыслами, которые обременены специфической мифологией «двух столиц», укоренившейся в русском культурном воображении: старая столица Москва, которая издавна рассматривалась как религиозный центр России, наследница «подлинного» христианства (Третий Рим, принявший эстафету у Рима и Византии после их падения), и новая столица Санкт-Петербург, задуманная Петром Великим и возникшая по его воле как символ победы рационального начала над природным хаосом, «самый отвлеченный и умышленный город в мире», как его назвал Достоевский в «Записках из подполья». Даже до начала индустриализации в России, которая ускорилась во второй половине XIX века не без влияния государства, Санкт-Петербург мыслился образцом типично городского пространства модерности, динамичного и подчиненного разуму, при этом хаотичного и эфемерного. Ускоренная индустриализация захватывала российские города, урбанизация преображала окраины городов империи, сотни тысяч крестьян потянулись в Санкт-Петербург, Москву, Варшаву, Одессу, Ригу, Киев, Харьков и другие растущие промышленные и торговые центры. В городах происходили динамичные изменения в социальной, культурной и гражданской сферах, там жители Российской империи примеряли и осваивали новые социальные роли и отношения, новые формы труда и досуга, новые идеи, образы и вещи, сталкивались с новыми перспективами, стимулами, проблемами, тревогами и страхами.

Многие из числа самых известных русских писателей размышляли о современном городе, прежде всего о Петербурге, и его значении. Гоголь в «Петербургских повестях», Достоевский в фельетонах и публицистике, а также в ранних повестях и романах, в «Преступлении и наказании», Горький в произведениях о городском «дне», Андрей Белый в знаменитом модернистском романе «Петербург» создали самобытную поэтику города, насыщенную как образами модерности, так и противоречиями городского ландшафта. Эти важные произведения отражали новую, формирующуюся реальность, а также создавали ту оптику, через которую русские читатели смотрели на город и модерность и осмысляли их. В этих произведениях современный город предстает местом, где одновременно концентрируются жизнетворная энергия и гибельное зло, переплетаются добродетель и грех, соседствуют фантастическое и гротескное с упорядоченным и рациональным, яркие огни – с мрачными тенями, творческая активность – с самодовольной пошлостью, работа мысли – с апатией, мимолетная красота, заманчивые перспективы – с фрагментированной, эфемерной, фиктивной жизнью. У Гоголя и Достоевского город превратился в причудливо расщепленное пространство, в котором вместо цельного человека действуют дезинтегрированные и дезориентированные усы, носы, бачки, пуговицы, шинели, шляпы и фантомы, а улицы выглядят как круговерть окон, фонарей, фасадов, лестниц, шумов, дымов и туманов. Город проникнут не только влекущей витальностью – в его состав входят также грязь, холод, одиночество, алчность, жестокость, алкоголизм, проституция, преступления, бесчувствие, нищета, болезни, аморализм, трансгрессия, сумасшествие и смерть[280]280
  Единственное фундаментальное исследование образа города в русской литературе предпринято в [Fanger 1967]. Некоторые трактовки города в русской литературе обсуждаются также в [Pike 1981: 89–99; Berman 1982: 173–286].


[Закрыть].

Особенно тесно ненависть и восхищение переплелись у Достоевского в его амбивалентной завороженности городом. Частично с позиции фланера (беззаботного гуляющего горожанина, который наблюдает разные стороны городской жизни), частично с позиции городского жителя, ведущего борьбу за существование, которых он описывал в своих произведениях, Достоевский исследует городские улицы и закоулки в поисках образов, впечатлений и смыслов. Созданный им великолепный портрет города содержит в себе неоднозначную, но в целом убедительную критику современности. «Модерный» характер города, особенно Петербурга, совершенно очевиден: «Здесь (в Петербурге) что ни шаг, то видится, слышится и чувствуется современный момент и идея настоящего момента. <…> Всё жизнь и движение» [Достоевский 1978: 26] (Петербургская летопись. 1 июня 1847). Однако для Достоевского, как и для Гоголя и для Белого, эта витальность при всей ее привлекательности оставалась глубоко зловещей. Петербург, по Достоевскому, это мрачный, грязный, зловонный город, скопление «домов высоких, черных, закоптелых» («Бедные люди»), «холодных грязных улиц» («Униженные и оскорбленные»). «Бессмысленная и ненормальная» жизнь человека в «огромном городе» проникнута «духом немым и глухим» («Преступление и наказание»), состоит из «тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата» («Униженные и оскорбленные»). И все-таки Достоевский признавал (устами таких персонажей, как Раскольников или Человек из подполья), что есть какая-то магия в том, «когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица», когда бродишь по городу, «чтоб еще тошней было» («Преступление и наказание»).

В периодике также постоянно появлялись публикации, посвященные двусмысленным радостям и несомненным опасностям города. Ежедневная газета сама, конечно, является типичным феноменом модерности: в своей коммерческой обращенности к рынку (с пониманием новостей как товара); в своем использовании современных технологий коммуникации, но также в своем способе подачи: с их оперативными и отрывочными репортажами о городской жизни и неоднозначностью подходов. Многочисленные литературные и научные журналы, профессиональные издания, журналы-однодневки оказывали на отношение грамотных жителей империи к городу не менее важное влияние, чем литература. Авторы этих газет и журналов в своих текстах подробно исследовали территорию города, приглашая читателя на экскурсию по современному мегаполису, знакомому и вместе с тем незнакомому, внушающему надежды и вместе с тем опасения.

В России, как и повсюду, массовая печать превратила фланерство в «спектакль современного города, который отличается подвижностью и текучей субъективностью», в «культурную практику обобщенной публики». Фактически массовая пресса стала «печатным отчетом блуждающего глаза фланера, способствуя появлению новой, специфически модерной публики» [Schwartz 1999: 10]. Взгляд этих авторов на город часто отличался оптимизмом и верой в будущее – они показывали то, что вызывало у них одобрение: распространение научных знаний и технологий; рост предпринимательской активности; появление новых социальных лифтов; повышение роли культурных институций (музеев, школ, библиотек, выставок, театров); возникновение новых общественных организаций (научных, технических, благотворительных); цивилизующий эффект упорядоченной красоты строящихся городских кварталов. В то же время эти авторы осуждали многие городские тенденции: обычай ставить материальные (особенно «вульгарные») ценности выше духовных; эгоизм и хищническое поведение «капиталистов»; рост социальной напряженности (хотя эту тему нельзя было открыто обсуждать в подцензурной прессе); устрашающие нападения «хулиганов» на почтенных граждан и нарушение общественного порядка; криминальный мир воров, грабителей, мошенников и карманников; блуд и распутство; проституцию, изнасилования, убийства, самоубийства; широкое распространение пьянства (даже среди женщин); рост числа брошенных детей, многие из которых сбивались с пути; распространение заболеваний, особенно сифилиса, обусловленных аморальным поведением и городскими условиями, а также холеры, обусловленной скученностью и плохими санитарными условиями; растущий приток в город опасных чужеродных элементов (иностранцев, цыган, евреев, опустившихся бедняков из пригородов); угрозы, исходящие от лиц обоего пола, которые выдают себя за респектабельных членов общества, но имеют корыстные и грабительские цели; популярность «пошлых» и «некультурных» развлечений, таких как кафешантаны, ночные клубы, мюзик-холлы, парки аттракционов, кинематограф, автогонки, матчи по реслингу[281]281
  Много ценных сведений об отношении к городу в России можно почерпнуть в исследованиях об обществе и культуре позднеимперской России, в которых рассматриваются проблемы городской жизни и модерности. См. [Zelnik 1971; Bradley 1985; Hamm 1986; Brower 1990; McReynolds 1991; Engelstein 1992; Neuberger 1993; Frank, Steinberg 1994; Bernstein 1995; Clark 1995; Paperno 1997; Sylvester 1998]. Кроме того, характеризуя отношение к современному городу, я опирался на собственный анализ публикаций в массовых петербургских и московских газетах – «Газета-копейка» и «Петербургская газета» в 1909–1910 годы; «Речь», «Новое время» и «Русское слово» в 1913 году.


[Закрыть].

Идеологи марксизма в России, как и в других странах, пытались разрешить эти противоречия с помощью диалектики, рассматривая прогресс как часть исторического процесса и оправдывая высокую цену, которую приходится платить за него, тем, что в результате исторического развития все ужасы современной жизни логично приведут к счастливому будущему. Часто при этом современный промышленный город как место динамичного развития, научного просвещения и социальной борьбы противопоставлялся темной, скованной традициями, пассивной деревне. Для нашего исследования наиболее существенно то, что подобный взгляд на современный город мыслился как «пролетарский». Пролетариат, как уникальный продукт современной индустриальной цивилизации и эмбрион социалистического будущего, считался классом, наиболее подготовленным для того, чтобы понять современную городскую жизнь во всем ее многообразии. «Сознательные пролетарии» по определению, как ни одна другая общность до них, были приспособлены к тому, чтобы постичь позитивное значение города, почувствовать себя как дома в современном ландшафте улиц, фабрик, машин, городских потоков и социальных конфликтов. Писателям-рабочим как творческим выразителям подобного, социально и идеологически обусловленного, классового мировоззрения полагалось питать особенно сильное и искреннее пристрастие к энергичной индустриальной среде города, испытывать симпатию к мегаполису, так как он источник власти и знаний, пространство борьбы и надежды, а также понимать диалектико-исторический смысл противоречий современной жизни. Как уверенно заявил в 1914 году один из критиков-марксистов в рецензии на «Первый сборник пролетарских писателей», «пролетарские поэты ясно видят и сознают, что современный город – арена борьбы, кипучий центр скоплений освободительных армий, борющихся за новый мир»[282]282
  См.: Калинин М. (А. Каринян) в: Рабочий (Правда). 1914. 23 июня; перепечатано в [Брейтбурт 1937: 39]. См. также [Фриче 1919: 68–69, 78; Бессалько 1919с: 15].


[Закрыть]. Внутри же урбанистического пространства сознательным пролетариям, и прежде всего рабочим писателям, полагалось понимать и любить самые современные элементы городского ландшафта: фабрики и машины. Считалось, что рабочие писатели, проникшись историческим оптимизмом пролетарского мировоззрения, не могут не питать великой любви к фабрикам и машинам. А любой гнев рабочих писателей по поводу современной промышленности имеет мишенью отнюдь не фабрики и машины: «Этот гнев направлен не против фабрики, машин, а против всего старого общественного уклада. Сама фабрика порой пролетарию кажется даже близкой и родной», как говорил литературный критик – большевик в сборнике произведений пролетарских писателей [Фриче 1919: 88; Львов-Рогачевский 1914: iii-iv; Клейнборт 1913е: 175–176; Клейнборт 1913f: 167][283]283
  См. также: Калинин М. (А. Каринян) в: Рабочий (Правда). 1914. 23 июня; перепечатано в [Брейтбурт 1937: 44]. Подобный взгляд на пролетарскую литературу утвердился в качестве канонического в советской истории литературы; см., например, [Шишкина 1983: 398].


[Закрыть]. Утверждалось, что «сознательные» пролетарии понимают, «что в вихре и шуме вертящихся колес зарождается новая жизнь, новые думы, рать сильных борцов за светлую долю» [Полянский 1918а: 5].

Современный город действительно завораживал рабочих писателей, но немногим из них удавалось твердо придерживаться столь ясного и однозначного отношения, как предписывали ученые марксисты. Мало кому удавались – если вообще удавались – успешные попытки почувствовать себя в городе. Рабочие писатели соглашались с доводами об историческом и эстетическом значении современной городской жизни, но все равно даже самые сознательные из них воспринимали город и завод как чуждые и подчас зловещие. Частично проблема заключалась в противоречивости марксистских взглядов на модерность. Марксисты, с одной стороны, признавали жестокость урбанизированной индустриальной реальности, с ее эксплуатацией, разочарованием, декадансом, мучительной дисгармонией, а с другой стороны, воспевали ее динамизм, энергию, производительную мощь, эмансипацию. Весьма важно, что свою радикальную критику современного индустриального общества они облекали в диалектическую форму, обещая в теории качественный переход: жестокость капиталистической реальности неизбежно приведет в силу заключенных в ней противоречий к появлению общества, в котором все человеческие существа будут жить, достигая максимального развития своих способностей и максимального удовольствия. Этот парадокс сформулировал Маршалл Берман, сказав, что Маркс надеялся «излечить раны, нанесенные современностью, именно с помощью более глубокой и сильной современности» [Берман 2020: XX]. Марксизм пронизан этим парадоксом, который не всем удавалось благополучно разрешить, и менее всего городским рабочим, для которых тяготы современной жизни были ежедневным опытом, данным в непосредственных ощущениях.

Повседневный опыт влиял на отношение рабочих к городской жизни и машинной индустрии: с одной стороны, город и фабрика давали средства к существованию и открывали новые возможности; с другой стороны, условия жизни и труда были тяжелыми, порой опасными. Субъективный опыт накладывал отпечаток и на восприятие рабочими городского ландшафта, и здесь важную роль играли традиции крестьянского антиурбанизма; дискурс популярной прессы о современной жизни в городе; литературные образы города, фабрики, машин, с которыми рабочие встречались по мере освоения грамоты и приобщения к чтению; идеологические установки, которые они приобретали по мере политизации. Но рабочие не только воспринимали различные влияния, формировавшие их взгляды на город. Рабочие сами сознательно использовали образы города, фабрики, машины, чтобы описать свои идеи, ценности и чувства. Индустриальный город являлся одновременно и физическим пространством, в котором рабочие жили и трудились, и важным образом, символическим ландшафтом, благодаря которому они могли выразить чувства и мысли, вызванные общественным устройством, человеческими отношениями, жизнью в целом. Современный индустриальный город представал и как реальный ландшафт, требующий внимания, формирующий способ восприятия, и как средство интеллектуального выражения. И в восприятии, и в выражении центральное место отводилось эстетике и этике. Если современный город описывался и воспринимался одновременно как угнетающий и освобождающий, как зловещий и витальный, то это вопрос красоты и морального чувства, а также классового чувства и исторического развития.

«Прекрасный город-зверь»

Некоторые из наиболее политизированных рабочих писателей, вооруженные эстетикой модернизма и диалектикой марксизма, прикладывали большие усилия, чтобы описать позитивные стороны урбанизма. При этом они рассматривали современный город не только с интеллектуальных позиций: как место, где займется заря лучшего будущего, – но также с эмоциональных и эстетических позиций: как место, которое выступает объектом любви, восхищения и одобрения, согласно новым критериям и стандартам красоты. Во многих стихах и рассказах, отобранных издателями-марксистами (по преимуществу большевиками) для «Первого сборника пролетарских писателей» (1914), говорилось о сильном впечатлении, которое производит город[284]284
  Из 94 авторов, которые подали свои произведения, издатели отобрали 13. Сборник предварялся предисловием М. Горького и был напечатан в издательстве «Прибой», созданном в Петербурге в 1912 году, в период ослабления цензуры, как легальное марксистское издательство, которым руководили большевики или лица, близкие к большевикам. Ленин признавал «Прибой» официальным издательством большевиков; см. [Книговедение 1982: 426].


[Закрыть]. В опубликованных текстах миграция крестьян в Петербург и другие промышленные центры оценивалась как процесс печальный: в города уехало так много молодежи, что «в селе-то и песни теперь не услышишь», сетует старый лесоруб, – но необходимый, поскольку за городом будущее: «недаром зря все наши ребята и девки уехали», признает тот же рабочий [Торский 1914: 24]. Оказавшись в городе, молодые рабочие из крестьян сталкивались с его большей полнотой жизни: крик и ругань толпы на рынке, шум на улицах, пение молодого рабочего, мерцание фонарей, звук фабричных гудков, азарт труда и борьбы[285]285
  См., например, П. Стрелков «На заработке»; М. Герасимов «В городе»; А. Поморский «Фонарщик» в [Первый сборник 1914: 32, 51, 52, 91, 93].


[Закрыть]. Во второй антологии пролетарских писателей, отредактированной и опубликованной М. Горьким в своем издательстве «Парус» в 1917 году, Иван Логинов, большевик-металлист, изложил почти канонический взгляд на город. Автор призывал читателей смотреть выше и «дальше… / от убогих деревушек, / пошатнувшихся избушек» и «равнины безнадежного» прошлого и признать, что есть только один путь в будущее: «от кручин / путь один: / только в город-исполин», ибо только там открываются новые перспективы, там «движенье и борьба». Только в городе, «шумном и суровом», в «царстве фабрик и машин», можно покинуть «равнины судьбы» и отыскать «зачатки жизни новой»[286]286
  См. М. Логинов «В городе» в [Сборник 1917: 174].


[Закрыть].

Эти писатели, казалось бы, обрели в урбанистическом индустриальном ландшафте новую модерную идентичность: представление о личности и ее самореализации, связанной с производством, активностью, бурлением городской жизни. Кроме того, многие авторы находили, что современный город эмоционально возбуждает, будоражит: там «безумная жизнь, яркая и пьянящая» [Артамонов 1914b: 5–6]. Конечно, им не удавалось избежать колебаний – они раздваивались, пытались уклониться от выбора, сомневались в своей вере. Типичный пример такого рода – стихотворение «В городе» Михаила Герасимова, возможно самого известного и состоявшегося рабочего поэта-марксиста той поры. Стихотворение начинается со строк, в которых переворачивается традиционная пасторальная образность поэзии XIX века (эти строки чаще всего цитировались советскими литературоведами):

 
В сады железа и гранита,
В аллеи каменных домов
Пришел я, веснами обвитый,
На зов торжественных гудков.
 

Но, развивая тему, Герасимов делится сомнениями и колебаниями, говорит о чувствах сожаления, потери, отчуждения:

 
Я раздружился с ветром воли,
Забыл безудержный размах
И ширину родных раздолий,
И землю мягкую в цветах.
Я променял на камень жесткий
Шелка баюкающих трав
Я полюбил цветные блестки
И шумы уличных забав.
Захвачен в быстрые потоки
Я стал душе своей чужей
И стали мне как сон далекий
Былые дни среди полей.
 

[Герасимов 1914а: 51]

В этой пролетарской песне о городе ведут диалог два голоса. Герасимов полон решимости смотреть на город, как подобает марксисту и рабочему, он намерен силой воли и разума подавить сантименты. Однако он признается, что эти усилия причиняют ему экзистенциальную травму: он становится чужим самому себе.

Подобная раздвоенность обнаруживается в произведениях многих писателей-рабочих. Автор, связанный с Суриковским кружком «писателей из народа», описывал свой переезд из деревни в город как паломничество, как восхождение на гору – «в горы, пошел к их снежным вершинам» (слова «город» и «гора» фонетически созвучны), – чтобы отыскать там среди людей мудрость, «чтобы… найти там истину». Его постигло разочарование: городские люди оказались холодными, поверхностными, пошлыми [Кашкарев 1915: 9]. Руководитель Суриковского кружка Г. Д. Деев-Хомяковский опубликовал похожий рассказ о неоднозначном столкновении крестьянина-мигранта с жизнью городского рабочего класса. Рассказ называется «Прозрел» и начинается с того, что родители отдают крестьянского юношу купцу, который забирает его в город и делает помощником в лавке. В своем восприятии города юноша проходит через разные стадии понимания. Его первое впечатление, связанное с городом, это «зависть». Она возникает еще до переезда и вызвана зрелищем богатых горожан, которые приезжают в свои загородные имения: их одежда, часы, сигареты, «белые лица» наводят юношу на мысль, что в городе все люди «красивые» и живут «чисто и хорошо». Это мнение разделяет с ним вся деревенская молодежь – теперь все «мечтали уехать в город». Не устояв перед соблазном города, крестьянский парень покидает деревню, он полон радостных предчувствий. По приезде в город его переживания усложняются. Он «ошеломлен» шумом городских улиц, плохо понимает, где он и кто он, пугается высоких зданий: ему кажется, что они вот-вот рухнут на него. К этому добавляются все новые и новые страхи и опасности: вдруг его задавит трамвай, экипаж или стремительный автомобиль? Вскоре, однако, наступает следующая стадия восприятия города: восхищение новизной и красотой. Парень «готов был теперь целый день смотреть на движущийся народ, на мчавшиеся автомобили, на разодетых дам». Поработав и пожив среди городских людей, он открывает новые стороны города, обнаруживает, что горожане, и особенно бедняки, жестокие, злобные, вульгарные, агрессивные. Он начинает ненавидеть город, испытывать «отвращение к окружающему». Сначала он находит убежище в книгах. Но его выгоняют с работы за то, что дал сдачи начальнику, который ударил его, и он возвращается в деревню. «Я не хочу жить в этом аду, в этом омуте разврата и честолюбия», – заключает он [Деев-Хомяковский 1915а: 4–9].

Писателям народнической ориентации, какими были суриковцы, подобный вывод показался бы вполне разумным и приемлемым. Но большинство рабочих писателей, находившихся под влиянием марксизма и демократического либерализма, считали отрицание города проявлением крайней отсталости и неразумия. Они признавали город как явление необходимое, прогрессивное и в любом случае неизбежное. Но это признание лишь осложняло их положение, затрудняя преодоление противоречивых чувств, связанных с городом. Подобные трудности отражены в стихотворении Герасимова «В городе» и во многих других произведениях писателей-рабочих. Например, металлист-меньшевик Алексей Бибик в своем романе «К широкой дороге» выводит политически и классово сознательного рабочего Артема, который упрекает своего сомневающегося товарища Игната (более автобиографический персонаж) за то, что тот недостаточно любит город – его по-прежнему манят леса, ему снятся сельские весны, полные соловьиных трелей [Бибик 1914: 59–60]. Этот разговор между двумя приятелями, как и многие другие их разговоры, следует понимать не как поучение, когда более сознательный рабочий наставляет на путь истинный заблуждающегося товарища, а как диалог двух внутренних голосов, как спор с самим собой, который многие рабочие вели в душе. Победа в этом споре, по крайней мере в теории, на «сознательной» стороне. Этот спор может быть прекращен победой. Рабочие способны научиться любить город, если пройдут достаточную идеологическую подготовку и поймут историческую диалектику жизни города. Персонаж очерка А. Бибика, опубликованного в 1913 году в меньшевистской газете «Новая рабочая газета», говорил:

Ведь знаю, что насквозь отравлен я жизнью этого вампира, вечно разрушающего жизнь и вновь создающего ее в новых и все более величественных формах. Это печь, в которой сгораем мы, люди труда. Но, сгорая, создаем паровозы, мосты, телеграфы… творим новые формы человеческой жизни – те формы, что дадут, наконец, нам свободу! [Бибик 1913].

Василий Александровский нашел похожий выход из сплетения противоречивых чувств, вызываемых городом. В поэме «Город», опубликованной в 1917 году, он выражает веру в светлое будущее, в прогрессивную телеологию истории:

 
Он жаден,
Он к слабым всегда беспощаден,
Он юности сны отравил.
<…>
Кровавы,
Он ищет все славы и славы
У робких, бессильных рабов…
Хохочет,
Когда кто-нибудь не захочет
Его смертоносных оков.
<…>
Проснувшись, как зверь, он сурово
Рассеет вражды семена…
Но будет,
То время, когда он забудет
Насилье, и злобу, и кровь,
И жуткий
Поймет он и радость, и шутки,
И новую жизнь, и любовь.
 

[Александровский 1917]

Историческая диалектика марксизма помогала рабочим в теории прославлять город, не романтизируя объективную реальность и не отрицая очевидных ужасов городской жизни. В отличие от описанного Деевым-Хомяковским «прозрения» – постижения города, которое по мере накопления опыта приводит к его отрицанию, у рабочих писателей восприятие города, как и вера в грядущий прогресс и социалистические преобразования, зависели не от приобретения опыта, а от приобретения идеологических познаний и усилий рассудка. Естественно, что во многих произведениях рабочих писателей, где изображается пролетариат, который сражается и движется сквозь «мрак и туман» навстречу «лучезарному Новому городу», слышатся отзвуки библейского противопоставления земного, греховного града небесному Граду Божьему [Кошенный 1911: 9].

Эти сознательно предпринимаемые усилия интеллектуальной воли и веры не могли, однако, вполне примирить между собой конфликтующие идеи и чувства. В действительности, несмотря на идеологическую накачку, бремя городской жизни слишком ощутимо давило на рабочих, чтобы его игнорировать. Порожденные идеологией видения прогресса и модерности оставались слишком эфемерными, чтобы заслонить видение той реальности, которая окружала рабочих. Более того, рабочие писатели иногда усиливали картину страданий городских бедняков, изображая ужасы городской жизни с классовой точки зрения. Как мы видели, Александровский использовал образ голодного «зверя», пожирающего «робких, слабых рабов» (образ в той же степени ницшеанский, как и марксистский) для описания города. Многие авторы подробно описывали страдания крестьян, которые перебрались в город в поисках работы. Михаил Логинов, крестьянин, который стал рабочим и умер от туберкулеза, типично городской болезни, рассказывал о крестьянине, приехавшем в Москву в поисках работы, и сравнивал город с «ловушкой», с «пауком», который затягивает бедного пролетария в свою паутину [М. Т-ц 1912: 2]. Крестьяне, которые, спасаясь от нищеты, перебрались в город, чтобы найти работу, часто находили лишь новые страдания, подобно девушке из рассказа Александровского, которая хотела стать портнихой. Ее городская жизнь – это сырые подвальные комнаты, тараканы, тяжелый запах керосина, бессонные ночи в тревожных мыслях о том, что нечем кормить сына[287]287
  Александровский В. Портниха // Луч. Рабочая газета. 1913. 31 мая.


[Закрыть]. Другой рассказ, напечатанный в журнале, публиковавшем «писателей из народа», представляет трагическую (и мелодраматическую) историю молодого рабочего: он страстно ждет выходного, чтобы съездить в родную деревню, но тут его насмерть сбивает автомобиль, в котором едут богатые театралы, увлеченные разговором об искусстве [Буянов 1912:8–9]. В одном из рассказов, который появился в 1914 году в антологии пролетарских писателей, город доводит голодного крестьянина-мигранта сначала до преступления, а затем до безумия, в припадке которого он, уже бежав из города, бросается в огонь [Стрелков 1914:27–38]. «С веселой жизнью городской / в своем подвале я не знаюсь», – писал Петр Зайцев [Зайцев 1911с: 2].