Текст книги "Остановите печать!"

Он запихнул в рот пончик.

– Прав, – ответил Эплби, – и у тебя все топ-тип.

Кермод поперхнулся и проглотил пончик, не прожевав. Его глаза – глаза совершенно трезвого или быстро отрезвевшего человека – прищурились на Эплби, но потом распахнулись снова, полные любопытства.

– Замочная скважина – наилучший источник секретной информации, – сказал он. – Будь здоров, Джек!

Эплби наблюдал, как он пересекает зал театра. Подслушивание сквозь замочную скважину. Какой простой и очевидный упрек… Но при этом он смутно ощутил, что сквозь болтовню Раст-Холла ему впервые довелось расслышать нечто важное.

Что же до беседы с мистером Элиотом, то она у Эплби получилась тяжелой. Им пришлось разговаривать в окружении бесконечно мешавших людей, не имея возможности уединиться, перекрикивая стуки и грохот. А поскольку они вынуждены были то и дело уступать дорогу входившим в зал и выходившим из него, разговор со стороны, должно быть, напоминал примитивный танец африканских народов – два дикаря лицом к лицу изображали нечто вроде охотничьей сценки. Но место избрал сам мистер Элиот. Таков был, видимо, его стиль. Причем подобная ироничная манера часто мешала ему в работе над книгами. Мистер Элиот не был крупным мужчиной, как Шун, или властным, как Буссеншут. Наоборот, он зачастую воспринимался человеком слишком мелким. До того мелким, что могла возникнуть иллюзия, будто перед тобой лишь фрагмент его персоны. Но, разумеется, он был полон жизненной силы, как крепкий и здоровый кот, всегда приземляющийся на четыре лапы. Когда же Эплби напомнил себе о тридцати семи его книгах, об увлечении Поупом, о фермерском стиле жизни простого свиновода из Раста, то собеседник начал видеться ему существом до некоторой степени сверхъестественным и даже опасным. Но сейчас он не представлял никакой угрозы. Для него разговор выглядел случайным, не имевшим особого значения.

– Стало быть, мы все, – сказал мистер Элиот, воспользовавшись секундной остановкой, – отправляемся завтра в аббатство. Вам оно знакомо? С моей точки зрения, если не считать коллекции, как всем известно, действительно уникальной, то его следовало бы взорвать к чертям собачьим!

Эплби кивнул.

– У меня почему-то возникло то же чувство. Аббатству лучше было бы лежать в руинах. В настоящих, а не в тщательно восстановленных.

– Как быстро развиваются события, – без всякой связи с предыдущей фразой сказал Элиот. – Уэдж, мой неоценимый друг… – бросил он, поскольку издатель как раз проскользнул мимо. – Кто-то строит заговор против тебя, но не стоит особенно расстраиваться. А что, как вы считаете, – снова повернулся он к Эплби, – произойдет сегодня вечером? Настоящее, реальное убийство? Есть соображения по этому поводу?

Эплби внимательно всмотрелся в лицо хозяина дома; тот, на первый взгляд, действительно пребывал в отменном настроении.

– Не дай бог, – ответил он. – Но, вероятно, все ограничится очередной злобной выходкой.

– Полностью с вами согласен. – Мистер Элиот отступил в сторону, давая дорогу группе вспотевших мужчин, тащивших пианино. – Это действительно череда злобных и вызывающих раздражение шуток.

– Так вы все-таки отбросили идею, что имеете дело с атакой из другого мира на дело своих рук? – Эплби чувствовал, что все способы хороши, чтобы заставить мистера Элиота разговориться.

Хозяин в ответ кивнул с безыскусной убежденностью.

– Я порой слишком легко отдаюсь во власть фантазий. – Он словно бы извинялся за это перед собеседником. – Боюсь только, что причинил беспокойство детям. Какое-то время я был напуган, и подобное объяснение стало для меня подобием бегства от действительности.

«Вот это уже прозвучало вполне правдиво», – подумал Эплби. Он дождался, чтобы кто-то перестал стучать по клавишам пианино, и резко переспросил:

– Напуганы?

– Мой дорогой Джон. – Хотя и настроенный достаточно весело, мистер Элиот сохранял способность говорить серьезно. – Я был действительно напуган некими мыслями, некоторое время назад внушенными мне доктором Чоуном. Я не решался рассказать об этом детям, но уверен, что могу доверительно сообщить о подобных вещах брату Патришии. В течение определенного периода я был пациентом доктора Чоуна. К этому привела моя одержимость своими книгами, о которых я не переставал думать ни на секунду. Видимо, сказалось переутомление. Он действительно крупный эксперт и весьма компетентный специалист. Ему удалось все исправить. Вот только… – На мгновение показалось, что страх, о котором только что говорил мистер Элиот, улетучился далеко не полностью. – …Вот только у него, как у почти всех его коллег, есть любимый конек. Универсальное объяснение для всего… Мисс Кейви, мы все с нетерпением ждем рассказа о Хоуорте.

Эплби окинул проходившую мимо мисс Кейви взглядом, исполненным чистейшей злобы. После чего дал себе паузу для принятия важного решения. Здесь требовался тонкий расчет. Потому что его следующий вопрос содержал для мистера Элиота потенциальную опасность.

– Насколько я понимаю, – резко спросил он, – Чоун одержим проблемой раздвоения личности?

Мистер Элиот среагировал совершенно невозмутимо.

– Совершенно верно. Очень приятно, должен вам признаться, обсуждать эту тему с человеком острого ума. Как выяснилось, и для меня это стало чем-то вроде шока, мои книги внимательнейшим образом изучают Чоун и его коллеги. – Мистер Элиот, стоявший среди мельтешащих в театральном зале людей, напустил на себя отсутствующий вид, словно разговор у них шел о пустяках. – Причем интересую их в первую очередь я сам… Осторожно, берегите голову!

Не слишком ловко Эплби удалось уклониться от столкновения с тяжелым металлическим блоком на веревке, вылетевшим откуда-то из глубины сцены, где колдовал с декорациями прославленный инженер Арчи Элиот.

– И у вас сложилось мнение, что вы интересуете психиатров как… Как клинический случай?

– Именно так. Им интересен и я сам, и Паук. Было бы странно, если бы медики с Харли-стрит и Уимпол-стрит зачитывались детективами, которым уже много лет, правда? – Мистер Элиот улыбнулся, и неизвестно, чего в этой улыбке было больше: сарказма или же странного самодовольства. – Что может произойти с человеком, проводящим половину жизни, можно сказать, в компании созданного его воображением персонажа? Вот вопрос, привлекающий их особое внимание. И уже возникло несколько научных школ, исследующих его с разных точек зрения. Некоторые коллеги Чоуна полагают, что я и мой воображаемый Паук можем в результате интегрироваться в единую стабильную личность, а это пойдет на пользу не только мне, но и моим новым книгам. Другие заявляют, что с течением времени мне все труднее будет видеть различия между моей личностью и гораздо более мощным индивидуумом, которого я сам же и создал, а в таком случае я непременно погублю себя. И тогда, надо думать, меня не станет. Я превращусь в Паука.

– Господи! Похоже на еще одну метафизическую проблему.

– Несомненно, это так, мой дорогой Джон. Но не спешите все снова обращать в шутку над моими странными взглядами. Уверяю вас, это крайне неприятно, когда обнаруживаешь, что стал объектом подобного рода научных исследований и дискуссий. Должен отметить – сам Чоун относится ко всем высказываемым прогнозам со здоровой долей скептицизма. Он придерживается взгляда, что для серьезных научных выводов накоплено еще недостаточно материалов. Но ему принадлежит весьма образное выражение (а он – человек, отнюдь не лишенный чувства слова и мог бы писать), что я на самом деле в какой-то степени запутался в паутине собственного изготовления. А насколько прочно в ней увяз, покажет только время. – Последовала новая улыбка, на этот раз действительно сияющая. – А время, по его мнению, сейчас как раз работает на меня.

Пианино упорно не желали оставлять в покое, а на сцене кто-то принялся энергично отбивать чечетку. Дали полный свет, и театр, имевший до того вид слегка загадочного и таинственного помещения, показался во всем своем облезлом блеске. И хотя Эплби услышал пока очень мало из того, о чем хотя бы кратко не задумывался прежде, он почувствовал тревогу. Частично его беспокойство было связано с нынешним местом действия. Как он предполагал, в сознании мистера Элиота вопрос, который они обсуждали сейчас, прежде прочно ассоциировался с малоприятными часами, проведенными наедине с доктором Чоуном в тиши его кабинета, а потому он с таким удовольствием рассуждал о нем в совершенно иной обстановке и атмосфере… Большую люстру снова отключили, чтобы проверить софиты. Зеленый луч направили вниз, и на несколько мгновений мистер Элиот словно в полном одиночестве оказался среди изумрудного сияния. Тревога Эплби тут же заметно возросла.

– Как я уже упомянул, раздвоение личности – главное направление научной деятельности Чоуна. Однажды он дал мне почитать весьма любопытную книгу по этой проблеме. Только не подумайте, что он когда-либо напрямую ассоциировал меня с ее темой, но мне все же порой удавалось проникнуть в его мысли. Надеюсь, теперь вам понятнее, почему я так взволновался поначалу, когда стали происходить все эти странные вещи? Считается, что человек может приобрести второе «я», но не осознавать его существования и не видеть связи между собой и поступками, совершаемыми этой другой своей личностью. Жила когда-то девушка (причем очень аккуратная девушка) и каждое утро, просыпаясь, обнаруживала в спальне страшный беспорядок, а свое вчерашнее вязание полностью распущенным. И делала все это совершенно бессознательно она сама. Жившая в ней вторая личность, о которой она ничего не знала, могла на время взять ее поведение под контроль и от ее имени наговорить, например, жутких вещей пассажирам трамвая, в котором она ехала.

Эплби рассмеялся как можно более искренно.

– Вы говорите о всем известном случае «мисс А», описанном Мортоном Принсом?[65]65
  Мортон Генри Принс – выдающийся американский психолог (1854–1929).


[Закрыть] Если не ошибаюсь, там одна личность морочила голову другой, ведя дневник на языке, которого «мисс А» не знала. Вы сами никогда бы не осмелились вставить нечто подобное в свой роман. Ведь, по определению Аристотеля, это «очевидное невероятное», что неприемлемо для художественного произведения.

Мистер Элиот явно оценил по достоинству литературную эрудицию сыщика.

– Да, что-то похожее. Но вы же теперь видите, насколько реальной оказалась причина для моей тревоги, когда я связал все это с рассуждениями экспертов обо мне и Пауке? А тем более с тех пор, как начались безумные трюки шутника. И мои метафизические гипотезы стали простейшей попыткой уйти от столь неприятной вероятности, найти хоть какое-то успокаивающее объяснение. И только после того, как пропавшая картина обнаружилась столь нелепым образом, я понял, что могу смело исключить обе томившие меня мысли. Ни одна из возможных моих личностей, если даже допустить случай раздвоения, не повела бы себя подобным образом… Хольм, дружище, не позволяйте им чрезмерно себя эксплуатировать.

Таким образом, новая уверенность, обретенная мистером Элиотом, выглядела не только хрупкой, но и основанной на глубоко ошибочном суждении. Та же «мисс А», просыпаясь в перевернутой вверх дном спальне, наверняка приходила к тому же вполне рациональному выводу, что ни одна ее побочная ипостась не способна на такое. Но едва ли сейчас стоило объяснять подобные вещи мистеру Элиоту – Эплби уже собрался перейти к другой теме, когда его собеседник снова перехватил инициативу:

– Не уверен, поймете ли вы меня, если скажу, что мнение Чоуна было основательно поколеблено, потому что крайне заинтересовало меня самого. Оно захватило мое воображение. А мое воображение, чтобы вы знали, легко уподобить мускулатуре профессионального спортсмена-борца – оно чрезмерно развито и натренировано до такой же опасной степени. Я предположил, что теория Чоуна верна, и стал раздумывать над различными непредсказуемыми последствиями, вытекающими из нее, как если бы работал над новой книгой. Крайне увлекательно, но в результате угнетающе, особенно после того, как Чоун выступил с еще одной гипотезой: теперь он считает, что, сам того не замечая, я играю напускную роль, то есть актерствую.

Эплби улыбнулся.

– Не знаю, нужно ли упоминать об этом, но, насколько мне известно, он даже консультировался по этому поводу с Питером Хольмом.

– Консультировался с Хольмом? – Мистер Элиот был откровенно поражен.

– Кажется, Чоун теперь склоняется к мысли, – Эплби внезапно решил подвергнуть еще одной проверке вновь обретенную мистером Элиотом уверенность в себе, – что вы не полностью осознаете наличие своей второй личности. Понимание неадекватности собственного поведения маячит лишь где-то на пороге вашего ума. Вы объединяете свое осознание происходящего в одное целое. А потому, выражая недоумение по поводу выходок шутника, до известной степени вынуждены прибегать к актерству. Вот почему Чоуну понадобилось профессиональное мнение Хольма.

– Он весьма дотошен, – бодро отозвался мистер Элиот, – и я могу быть только благодарен ему за проявленную тщательность. Вам известно, как реагировал на его расспросы Хольм?

– Мне кажется, он не видит в вашем поведении никаких признаков актерской игры.

– А что же Чоун?

– Чоуна это только убедило в сложности вашего случая.

Мистер Элиот внезапно громко и искренне рассмеялся.

– Руперт, мой милейший кузен, – тот как раз катил мимо свою тележку с грудой стульев, – ты выглядишь персонажем карикатуры из «Панча» на тему «Что будут делать представители имущих классов во время всеобщей забастовки трудящихся».

Потом он повернулся к Эплби с внезапно помрачневшим лицом.

– Видите, я снова выразился совершенно неверно. По поводу имущих классов. Потому что Руперт не владеет никаким имуществом. И боюсь, у него есть полное основание обижаться на подобные реплики. Он хороший малый, наш Руперт. Но к нему надо относиться с пониманием… Какая красивая декорация! – Молодая женщина из Челси проносила мимо гротескное изображение раковины из папье-маше, под прикрытием которой Гиб Оверолл собирался декламировать стихи Уэджа. – Хотя кому-то она может показаться грубоватым намеком. Надеюсь, номер не ранит чьих-то чувств. Все эти глупые шутки сделали наших гостей излишне нервными и уязвимыми.

Эплби с трудом сдержал желание ухватить мистера Элиота за плечи и слегка встряхнуть. Тот снова старался отстраниться от проблемы, скрыться от нее, как автор надежно прячется за крепко скроенным сюжетом своей книги. В нем просматривалось и ощущение одержанной над кем-то победы, крупного достижения, которое опять-таки может испытывать писатель, завершивший последнюю главу своего полного загадок нового произведения. И Эплби решил пустить в ход самую мощную артиллерию, какая только была в его распоряжении.

– Дурость-Холл, – сказал он. – Многие считают, а моя сестра, кажется, первой догадалась об этом, что так вы назвали усадьбу, где происходит действие «Полуночного убийства».

– И Патришия совершенно права.

– Кто еще знал об этом?

– Могли знать практически все. Мои рукописи свободно хранятся в буфете, куда каждый имеет доступ. Но я, разумеется, предпочел бы, чтобы туда никто не влезал, если уж быть до конца честным. – Честность явно далась мистеру Элиоту с изрядной долей неловкости. – И, насколько мне известно, только Арчи имеет дурную привычку заглядывать в них. Из чисто дружеского любопытства, как я полагаю. Хочет знать, как продвигается моя работа.

И мистер Элиот, явно благостно настроенный, снова просветлел лицом, высказав это предположение.

– Убийство должно быть совершено в полночь в Дурость-Холле. Каким образом?

Мистер Элиот беззаботно покачал головой.

– Об этом, мой дорогой Джон, я не имею понятия. Я порвал и выбросил рукопись, как только обнаружил происходящие с ней странности. А это случилось еще до того, как я продумал детали убийства. И вообще, не могу не отметить, что в последнее время у меня сложилась манера откладывать описания убийств, насколько это возможно. Они, видите ли, не доставляют мне прежнего заманчивого наслаждения – эти смертоносные выдумки.

– Понимаю. А теперь, если не возражаете, давайте перейдем к самому существенному вопросу во всем этом деле – к ясновидению шутника, если вы не предпочитаете другого термина. Он мог узнать название усадьбы из вашей рукописи. Но действительно ли он продемонстрировал какое-либо знакомство с вашими замыслами для «Полуночного убийства», которые вы так и не успели доверить бумаге? Я имею в виду такие же знания деталей ненаписанного до конца произведения, какие, как нам показалось, он имел о «Дне Рождения»?

– О, бог ты мой, да, конечно. – Безмятежное спокойствие мистера Элиота стало раздражающе напоминать обычное состояние сэра Арчи. – Несколько обнаруженных мной изменений, внесенных в рукопись, предполагали знакомство с определенными идеями, которые я вынашивал для более ранних книг о Пауке, но потом полностью отверг.

– Идеями, которые вы совершенно определенно не записывали, – пусть даже в виде самых примитивных черновых набросков? Идеями, которыми вы совершенно определенно ни с кем не делились в случайном разговоре и не упоминали о них?

Эплби чувствовал, что мистер Элиот готов в любой момент завершить разговор и ускользнуть, а потому проявлял поспешность, хотя и сожалел об этом.

– Именно так. Я никогда ни с кем не обсуждаю своих будущих книг, поскольку есть множество гораздо более интересных тем для разговоров. – Теперь мистер Элиот улыбнулся, как померещилось Эплби, со снисходительностью профессионала. – Я ни разу не обсуждал их даже с собственным секретарем. И у меня нет привычки делать предварительные наброски, потому что любая черновая запись, найденная через неделю, может не только расстроить меня, но и привести в самое дурное расположение духа, чуть ли не в ярость. Исключение составляют, конечно, – лицо мистера Элиота приобрело неожиданно мечтательное выражение, – мои черновые записи к труду о Поупе. Мне уже начинает казаться, что из них вырисовывается что-то настоящее и большое.

Мистер Элиот вздохнул.

– Вы говорите об идеях, – осторожно продолжил Эплби, – достаточно цельно оформленных, а не о простых проблесках мысли?

– Определенно о четко оформленных идеях. По непостижимым причинам в отношении Поупа меня посещают действительно оригинальные мысли – в противном случае сочинение выходило бы невыносимо скучным. Объясню, в чем разница. Мысли, к которым, как представляется, имеет доступ наш злоумышленник, просто приходят мне в голову и сохраняются там. Если они становятся мне нужны, я нахожу для них применение… Нам просто необходимо к будущему году сделать этот театральный зал хотя бы чуть более привлекательным. Раз в нем собирается такая аудитория, как сегодня, мы обязаны принимать этих милых людей в более комфортабельных условиях.

Эплби пустил в ход услышанное от Уинтера:

– Вам знаком, – спросил он, – такой психологический феномен, как парамнезия?

– А, вот вы о чем заговорили. Я обдумывал некоторое время назад этот вариант и счел его совершенно неприменимым к моему случаю.

Эплби становилось все труднее сдерживать импульсивное желание основательно встряхнуть Элиота.

– Стало быть, вы отбросили метафизику и отказались от не слишком приятной для вас психологической версии, – сказал он. – Но осталось ли у вас после этого хоть какое-то объяснение происходящих с вами экстраординарных вещей?

Мистер Элиот в преувеличенном удивлении распахнул глаза. «Вот у кого прошел хорошую школу Тимми, – подумал Эплби. – И как же это должно раздражать беднягу Уинтера!»

– Бог ты мой, ну, конечно же, такое объяснение у меня есть! Мне следовало сразу же им с вами поделиться. Это очень простое объяснение, основывающееся на доказанных наукой фактах. Уэдж недавно выпустил на эту тему книгу, написанную членом Королевской академии наук. Секрет шутника состоит в том, что он наделен способностью к телепатии. К чтению чужих мыслей. Это было подтверждено… Но простите, мне необходимо оставить вас и поприветствовать добрым словом некоторых из своих гостей, этих восхитительных великодушных людей.

И неторопливо, но неудержимо, как подхваченную ветром огромную льдину, мистера Элиота увлекло от Эплби. Однако, сделав несколько шагов, он обернулся, чтобы добавить:

– Мне кажется, что автор – член Академии наук. Но выводы неопровержимо доказаны экспериментальным путем.

6

На самом деле ни в какую телепатию мистер Элиот, конечно же, не верил, но показал, что может вызывать раздражение с такой же легкостью, как и его сын. И все же после этой странной беседы посреди театрального зала Эплби ощущал не столько досаду, сколько сильное впечатление от личности хозяина. Казалось, мистер Элиот, прежде безвольно плывший по течению, постепенно обрел энергию, чтобы двигаться к собственной цели. Быть может, это стало очередным подтверждением природной мощи его характера или он черпал энтузиазм в необходимости достойно завершить праздник, как раз приближавшийся к своему финальному и самому занимательному моменту. В любом случае Эплби уловил, что уверенность, так неожиданно обретенная мистером Элиотом после глупейшего эпизода с Ренуаром у кровати Джозефа, основывалась все-таки далеко не на одном только этом простейшем и нелепом случае. Здесь присутствовало и нечто другое. По неясным пока причинам создатель Паука ощутил себя важной фигурой в игре. И проблемы, возникшие в Расте, оказались отчасти и под его собственным контролем. Эплби задумался, что именно, помимо вздорной истории с картиной Белинды, могло привести к подобным переменам. Часы, визит делегации из аббатства, свиньи – таковы основные события дня, но ни одно из них не делало ответ на вопрос окончательно ясным. Мистер Элиот вполне логично и уверенно развенчал все тревожные предположения, высказанные доктором Чоуном на его счет. Не потому ли он и почувствовал легкость и уверенность, что сбросил с себя бремя тревожных мыслей об этих потенциально опасных для него психологических феноменах? Или же он попросту решил отбросить на время все заботы и не думать о том, что на самом деле являло собой печальную истину?

Так что теперь у Эплби появился дополнительный повод побеседовать по душам с доктором Чоуном. Понимание ситуации Чоуном, даже кратко обрисованное мистером Элиотом, по-прежнему представлялось наиболее правдоподобным и убедительным, нежели что-либо другое. Выглядело все еще вполне вероятным, что на самом деле никакой мнимый шутник не преследовал мистера Элиота с помощью злобных выходок. По-прежнему нельзя было исключать, что все они являлись делом его собственных рук. На первый взгляд, подобная форма умопомешательства казалась маловероятной, но Эплби знал наверняка, что для столь опытного эксперта, как доктор Чоун, самые странные проделки вышедшего из-под контроля человеческого сознания не являлись чем-то из ряда вон выходящим. Психиатрические больницы полнились пациентами, чья правая рука не знала, что делает левая. Да что там, самые здравомыслящие из нас не ловили ли порой себя на том, что их сознание затевает с ними странную игру в прятки, особенно если речь заходит о памяти. Оставалось разобраться в главном. Сам ли мистер Элиот, обреченный на палату в лечебнице, преследовал себя? Или – что вполне возможно – умственно уравновешенный мистер Элиот создавал подходящую почву, чтобы нанести удар по кому-то другому?

Задумываясь на этой дилеммой, Эплби обнаружил, до какой степени верит в благородство и честность мистера Элиота. По крайней мере, в эти качества того мистера Элиота, которого он знал, а никаких доказательств существования другой его личности не имелось. Допущение хозяином дома реальности телепатии слишком очевидно отдавало игрой фантазии, но в глазах Эплби и это ироничное утверждение лишь укрепляло его веру в порядочность мистера Элиота. Эплби мог бы усомниться во всех своих выводах, доведись ему заметить хотя бы малейшее проявление существования другой, чисто гипотетической личности мистера Элиота – мрачной и злобной. Но по ходу продолжительного разговора он видел перед собой только одного разумного и рационально мыслящего человека. Короче говоря, и здесь крылась самая суть, мистер Элиот действительно столкнулся с обескураживающими явлениями: и с произвольными переделками в собственной рукописи «Полуночного убийства», и со всеми событиями прошлой ночи, а это, как он полагал, целиком относилось к сфере его мыслей – невысказанных и не изложенных на бумаге.

Среди переполоха, вызванного происшествиями в Расте, и на фоне мрачных неприятностей, как подозревал Эплби, только надвигавшихся, по крайней мере, одну проблему можно было считать окончательно прояснившейся. Но со всей остротой вставала другая. Если мистер Элиот говорил не то, что только казалось ему правдой, а действительно правду, то кто и как творил зловещие трюки? Но над этим вопросом можно было долго и попусту ломать голову. А перед Эплби сейчас вставали задачи чисто практического свойства.

Уверенный и загадочный, мистер Элиот так или иначе пребывал в состоянии заметной экзальтации. А здесь Эплби сумел разглядеть нечто хорошо ему знакомое: ощущение опасности, вызывающее ускоренную работу мысли. Мистер Элиот собирался с духом, чтобы отразить любой возможный удар.

«Полуночное убийство». Убийство в полночь. Неужели Патришия могла оказаться права и ситуация в Расте оставалась не просто таинственной, но и чреватой опасностью? И угрозе в первую очередь подвергался мистер Элиот? Сам Эплби был пока далек от подобных прогнозов. Все могло продолжаться на том же уровне злобных, но в конечном счете безвредных шуток и розыгрышей. Но в то же время он готов был скорее признать реальность опасности, чем поверить в способность мистера Элиота противостоять ей. Автор тридцати семи остросюжетных романов легко мог впасть в заблуждение, что его выручит изобретательность литератора и теоретические познания механизмов зла.

Эплби стал полицейским задолго до того, как Догберри и Вергес[66]66
  Персонажи комедии У. Шекспира «Много шума из ничего».


[Закрыть] дождались наступления в Англии эпохи торжества правопорядка. Но даже став экспертом в куда более серьезных расследованиях, он все еще с удовольствием думал, что владеет и самыми элементарными азами профессии. Он верил, например, что если его переоденут в штатское, вынудят нацепить галстук цвета лаванды и поставят охранником при чьих-то свадебных подарках, все вещи будут в полной безопасности, как запертые в сейф. Что если его приставят телохранителем к нечистому на руку политику, тому придется отказаться от своих сомнительных делишек. А сейчас он тешил себя мыслью: в моем присутствии мистеру Элиоту никакая опасность не страшна. Вот только опасность представлялась пока совершенно абстрактной, и было непонятно, откуда ее ждать.

И еще. Эплби никак не мог решить, стоило ли удивляться, что, столкнувшись с новой для себя проблемой, он так часто вспоминал чуть более ранние высказывания Уинтера об искусстве.

– Мы с мисс Кейви, – говорил Уинтер, – решили совместными усилиями дать определение природе плохого искусства. И нам показалось естественным начать с формулировки, что есть искусство вообще. Прусту принадлежит мысль, что художник дарит нам подлинное наслаждение, позволяя познать иную вселенную. Искусство и представляет собой акт создания новой вселенной. И, как я догадываюсь, вам всем покажется крайне примечательным тот факт, что мисс Кейви полностью согласна с Прустом.

Уинтер явно находил приближавшиеся торжества куда более скучными и занудными, чем выходки ожившего Паука. Он собрал вокруг себя небольшую группу слушателей и говорил с той смесью личной скромности и профессиональной смелости, которая побуждала его добродушно настроенную партнершу мисс Кейви одобрительно и энергично кивать в знак полной его поддержки. Она уже совершенно оправилась от утренних потрясений и теперь, оказавшись в центре внимания, как актриса у театральной рампы, была весьма довольна таким оборотом событий.

– Безусловно, – произнесла она свой вердикт, – Пруст был прав.

– Мисс Кейви, – продолжил Уинтер с самым невинным видом, – может считаться признанным авторитетом в данной области, и нам стоило бы ее послушать. Но мы рассматриваем проблему под несколько другим углом зрения, и потому позволю себе заметить: получив первое определение, нам не составит труда сделать вывод о том, что искусством не является. Художник, если следовать такой логике, не дает нам возможность познать нашу собственную вселенную. Вот почему исторические документы не могут считаться искусством; мы не причисляем к нему газетные репортажи, какими бы точными и мастерски написанными они ни оказались. И даже если сама мисс Кейви возвращается из экспедиции по изучению сельских характеров и нравов, а потом просто переносит увиденное и услышанное на бумагу, то этому тоже еще очень далеко до искусства. Чтобы создать истинное произведение, требуется воздействие каких-то иных сил.

– Потому что существует такое понятие, – мисс Кейви с удовольствием похлопала себя по животу, – как духовная составляющая.

– Совершенно верно, – сказал Уинтер и ненавязчиво, без намека на пародию тоже сложил руки пониже груди. – Необходима также способность придавать словам форму. Пластика слов, как не совсем точно определил это Кольридж.

Стоило ему пуститься в глубины теории, как аудитория заметно поредела. Однако Эплби, которого привлекали и забавляли вольные импровизации Уинтера, задержался, чтобы послушать дальше.

– Наш обыденный житейский опыт не относится к сфере искусства. Но приведем еще один афоризм Пруста – «Музы – дочери памяти» и поймем, что искусство невозможно без воспоминаний. Но (и в этом заключается важнейший парадокс) воспоминаний непременно неточных! Мисс Кейви вспоминает об опыте, приобретенном при посещении деревни, но ее воспоминания – и как же благодарны мы должны быть за это! – представляют собой божественно искаженные реминисценции художника. Именно этот фактор делает ее книги столь причудливыми, не похожими ни на что, реально существующее в нашей обыденной вселенной. Вот печать истинного искусства, которое мы определим теперь с помощью приблизительной цитаты из Вордсворта как «умиротворенное восприятие ложных воспоминаний». А дальше, если говорить о плохом искусстве…

Но Эплби пришлось пожертвовать возможностью почерпнуть сведения о плохом искусстве ради возможности перехватить доктора Чоуна, замеченного им в одиночестве по другую сторону зала. Хотя ему все же удалось извлечь полезные наблюдения из лекции Уинтера. Над мисс Кейви сегодня всласть поиздевались все кому не лень, и эти новые насмешки казались уже перегибом. Сказывалось нервное напряжение, и даже Уинтеру начало изменять чувство меры, но лишь потому, что куда важнее становилось ощущение собственной безопасности. Таким образом, сделал вывод Эплби, по крайней мере еще один человек – и человек далеко не глупый, не склонный пугаться собственной тени, – так же как и он сам, напряженно ожидал наступления вечера. Эплби мог безошибочно предсказать, что в девять часов рассуждения Уинтера станут оживленнее, чем в восемь, а в одиннадцать его будет слышно громче, чем в десять.