Текст книги "Остановите печать!"

– Верно. И только испуг Арчи, больная совесть и опасения, что происшествие, случившееся несколько минут – назад, наведет нас на его след, повлекли за собой всю эту чепуху о привычке подглядывать в замочные скважины, но не подслушивать… Кстати, если вернуться к эпизоду с отравлением после кражи Ренуара. Миссис Моул – видела, как он принял наркотик. Однако вы упорно настаиваете, что ее показания не имеют особого значения. Почему?

– Почему? – Эплби повернулся к Буссеншуту с видом человека, который задает задачу и ждет немедленного ответа от способного ребенка.

Буссеншут и в самом деле просиял, словно получив конфету за сообразительность.

– Я не особенно вник в предмет вашей дискуссии, – сказал он. – Но, как мне стало понятно, обстоятельства здесь таковы. Мужчину обнаруживают в состоянии наркотического опьянения. Позже выясняется, что он принял наркотик самостоятельно, но этот факт Эплби не считает таким уж важным. Ответ я вижу только один: мужчина, о котором идет речь, регулярно принимал наркотики.

– В самую точку! – Эплби даже развеселило разочарование на лице Уинтера. – Миссис Моул не хватило элементарной наблюдательности. Арчи постоянно принимал небольшие дозы бог знает какого вещества – быть может, новейшего патентованного эликсира вечной молодости. И именно это обстоятельство позволило кому-то другому отравить его в ту злосчастную ночь. Арчи не стал бы исполнять главную роль в игре, не подкрепившись спиртным. А в напиток непременно добавил бы свое лекарство для продления жизни, или что там еще он мог принимать. Отличный шанс для мало-мальски ловкого человека подменить пузырьки с таблетками.

Уинтер покачал головой.

– Нет никаких доказательств его отравления кем-то другим. Привычка Арчи постоянно принимать некое средство не опровергает возможности, что в том случае он не выпил вполне сознательно совсем другое. А теперь вернемся к всезнайству шутника. Теория замочной скважины вас не убеждает. Не потому ли, что вы имеете собственную, более убедительную версию?

Эплби, на какое-то время взявший инициативу в свои руки, вдруг попытался отойти в тень.

– Да, у меня есть версия, – сказал он, – но настолько невероятная, что я сам пока не доверяю ей. Будь я способен принять вашу, для меня она стала бы гораздо предпочтительнее, как и рассуждения на ту же тему Белинды. Она считает, что ее отец работает в состоянии некоего транса, при котором вполне может бормотать свои идеи, а злоумышленнику остается только подслушивать. Но это было бы слишком просто. Обычно Элиот следит за собой и к тому же достаточно сообразителен. Я хочу лишь сказать, что если бы ваши теории оказались справедливыми, он давно бы сам обо всем догадался. Как, к примеру, он тщательно рассмотрел и отверг ваше предположение о парамнезии. И если он разговаривает сам с собой, то наверняка знает об этом. И, столкнувшись с загадкой, сразу же задумался бы о возможности быть кем-то подслушанным. Нет, я предпочитаю свою гипотезу, какой бы странной и даже в известной степени мучительной она ни была.

– Ну, и в чем же она состоит?

Эплби усмехнулся.

– Я бы только разочаровал вас, – сдержанно сказал он, – если бы все выложил в подобный момент. Моя версия еще слишком сырая. Картина всего этого дела (если его можно назвать делом) далеко не завершена для меня. – Он выдержал паузу, словно поразившись заключенной в собственных словах иронией. – И она рисуется передо мной чрезвычайно фрагментарно и необычно. В основном на основе моих впечатлений от того, что и как говорят люди. – Он начал беспокойно расхаживать по комнате. – Но в то же время для подобного подхода к проблеме нет недостатка в материале. Разглагольствования Шуна о безглазых креветках – в них, знаете ли, заключен важный смысл. Сразу становится очевиден мир разрушительных фантазий, на основе которых он построил свою карьеру. И это же касается других. Люди таковы, каковы они есть. Но стоит им разговориться, и ты начинаешь понимать, какими они себя воображают.

– Все это, – заметил Буссеншут, – чрезвычайно поучительные психологические наблюдения. Но они никак не объясняют, почему вы предпочитаете затаиться со своей версией. Как сторонний наблюдатель крайне странных событий я бы с большим интересом выслушал ваши соображения, что происходит на самом деле и кто за этим стоит.

– Возможно, это некто, с кем вы до сих пор не встречались: мужчина, которого зовут Андре Неизвестный.

– Андре? – резко переспросил Уинтер. – Что ж, это уж точно личность зловредная.

Эплби замер и решительно покачал головой.

– Вот в чем заключалась ваша ошибка с самого начала. Зло, злонамеренность, озлобленность не составляют существа вопроса. Мы имеем дело с мастером розыгрышей.

– Ну, разумеется. Но вы же…

– А что такое розыгрыш? Это шутка, подразумевающая действие.

4

Хорас Бентон расхаживал по спальне.

Как все спальни в аббатстве, эта комната имела определенный исторический декор, и, куда бы Бентон ни повернулся, его взгляд упирался в потускневшие золотые нити старинных гобеленов на покрытых дубовыми панелями стенах. Он смотрел на восток и перед ним вставала история Прокны[78]78
  Персонаж древнегреческой мифологии.


[Закрыть]; разворачивался на каблуках и видел, как бог приходит к Данае в виде золотого дождя. Слева была изображена Европа верхом на быке, а справа представала бурная сцена похищения сабинянок. Но ни одно из этих замечательных произведений искусства не доставляло Бентону радости в его нынешнем настроении. Он ненадолго задержал взгляд на поддерживаемых металлической треногой огромных поленьях, пылавших внутри широкого камина. И завалился на постель – роскошное ложе с резными крылатыми конями и покрывалом из плотной тафты, но снова поднялся и стал ходить из угла в угол. В серебряном подсвечнике горели желтые и белые парафиновые свечи трех разных размеров; серебряный кувшин с водой стоял в серебряной раковине, позолоченной изнутри; рядом с кроватью лежало целое собрание вручную разрисованных молитвенников рядом с серебряными сосудами с пивом и вином, свежайшими лепешками и буханкой ароматного хлеба. Но Бентон не обращал внимания на все эти элементы тщательной реконструкции прошлого облика комнаты. Он подошел к окну и некоторое время оглядывал нелепые сооружения и развалины каменных владений Джаспера Шуна. Судя по выражению лица, он был бы счастлив знать, что эти горделиво взметнувшиеся вверх башни обречены на скорое разрушение.

– Очень жаль… – произнес Бентон, но вынужден был оборвать фразу, услышав стук в дверь.

Это был хозяин аббатства. Седой и благообразный, умиротворенный, но с морщинами от угрюмых мыслей, прочертившими лоб и залегшими в уголках рта, Шун вошел в комнату. И замер в удивлении. Бентон уже облачился в свободного покроя плащ.

– Собрались на прогулку, дорогой друг?

Бентон тревожно покосился на бывшего работодателя.

– Нет, отправлюсь в город. За мной заедет машина.

– Уезжаете? Но это будет для нас большая потеря. Надеюсь, не вздорный взрыв шутихи испугал вас? Весьма странные события произошли в Расте, а теперь нас, кажется, удостоили чести, перенеся действие сюда. Уверяю вас, нет никаких причин опасаться. Но, вероятно, все это слишком живо напомнило о прежних временах?

– Я непременно вернусь, – произнес Бентон без особого энтузиазма. – У меня срочное дело в городе, но я возвращусь к ужину. Очень жаль… – Он сделал паузу, словно сам еще не понимал, о чем сожалеет. – Мне очень жаль, что приходится на время вас покинуть.

– Рад слышать эти добрые слова. И, конечно же, я не должен мешать вам завершить срочные дела в этот серый воскресный день. Хотя, не скрою, надеялся, что вы поможете мне развлечь наших новых гостей. Я уже начал посвящать их в труды и цели Общества друзей.

Бентон издал в ответ нечленораздельный звук.

– Я пытался донести до них свою скромную надежду, что результаты нашей работы увенчаются однажды крупным успехом и получат большой резонанс. По-настоящему громкий резонанс.

Эти двусмысленные фразы, почему-то напомнившие падших ангелов Мильтона, доставили Бентону краткое, но утонченное удовольствие.

– Понимаю, – сказал он, – но я теперь настолько далек от всего. Мне бы хотелось…

– Но все же, – прервал Шун, задумчиво глядя на собеседника, – для человека часто бывает полезным пожать руку своей умершей сущности.

Бентон заметно вздрогнул.

– Помилуйте, Шун. Я вас не понимаю.

– Я всей душой предан прошлому. – Шун жестом обвел комнату. – Но только не недавнему прошлому. Не тому, которое, как иногда бывает, способно восстать против нас самих. А с людьми, подобными нам с вами, такой поворот событий весьма вероятен. – Он небрежным толчком ботинка вернул на место одно из поленьев в камине. – Кажется, все у тебя под контролем, но никто не гарантирован от неприятных сюрпризов. Вы согласны?

– Да, конечно, согласен. Однако…

– Однако вам хотелось бы того, сего, пятого, десятого. – Теперь Шун улыбался далеко недружелюбно. – А мне хотелось бы чуть более полного понимания происходящего. Я терпеть не могу взрывов, даже если они шутливо устраиваются милейшими Элиотами. И мне не нравится, что вы в страхе бежите из аббатства. Хотя, разумеется, мне не известны причины.

– Спешу вас заверить, – сказал Бентон, – что мой отъезд не связан с какими-то тревожными для вас обстоятельствами.

– То есть прошлое, восставшее против вас, не является нашим общим прошлым?

– Нет. Вернее, я хотел сказать, что никакое прошлое не восставало даже против меня одного. Сама подобная мысль абсурдна.

– И брат мисс Эплби, полицейский, здесь ни при чем?

Бентон изумленно на него уставился.

– Я что-то совсем перестал вас понимать. Мне ничего не известно ни о каком полицейском.

– Хорошо. Прошу меня простить. Я уже не так молод, как прежде, и мне порой начинают мерещиться заговоры. У вас никогда не возникает ощущения, что кто-то строит против вас козни? Впрочем, вам лучше отправиться выполнять свое неотложное задание.

– Задание? Какое задание?

– Доверьтесь мне, Бентон. Кто так срочно посылает вас в город и зачем?

Попытки Бентона опровергнуть слова Шуна прервал громкий стук в дверь. Она открылась, и на пороге возник Буссеншут.

– Бентон! Я слышал, за вами прислали машину. Надеюсь, вы не покидаете нашего благородного хозяина?

С восклицанием, в котором при желании можно было расслышать раздражение, Бентон схватил шляпу.

– Как я только что сообщил мистеру Шуну, мне нужно наведаться в город.

– В город? Поистине, вы меня удивляете. Но вы ведь вернетесь?

– Да, вернусь.

Буссеншут удовлетворенно кивнул.

– Это самое главное, – сказал он. – Но только, пожалуйста, не передумайте.

Осмотр коллекции Шуна, носил отчасти характер интерлюдии – эпизода, поучительного в своей сущности, но не имевшего вроде бы прямого отношения к смутной драме, назревавшей в аббатстве. Именно так отнесся к экскурсии Эплби и лишь позже отчетливо понял, что это была логическая часть подготовки к двум отдельным катастрофическим событиям. В отличие от Тимми Элиота Эплби никогда не коллекционировал ни бабочек, ни чего-либо другого и даже несколько презирал собирательство любых материальных объектов, витая мыслями далеко от демонстрируемых им экспонатов.

Коллекция размещалась в так называемой Длинной галерее, приятном образце домашней архитектуры эпохи Тюдоров, которую Шун умудрился устроить в своем эклектичном особняке. Расположенная там, где при необходимости можно было более экономично распорядиться площадями, создав множество других полезных помещений, галерея протянулась практически через весь дом, и суровость ее архитектурного облика заметно смягчалась кое-где встречавшимися нишами и коридорами, уходившими в боковые пристройки. Арочный потолок держали устремленные вверх каменные перекрытия и балки с грубоватой резьбой, аскетизмом напоминавшие о Средневековье, зато нижняя часть (как и полагалось для обширной библиотеки) целиком относилась к эпохе Высокого Возрождения. Укороченные коринфские пилястры из монолитного белого мрамора были наполовину погружены в стену, отделанную мрамором зеленоватого оттенка, а вверху опять переходили в чисто готические капители. Шесть каминов с системой электрического обогрева, надежно замаскированной за коваными решетками работы самого Никколо Гроссо, являли собой лучшие образцы резьбы по камню пятнадцатого столетия, причем, как и изобилие религиозных деталей, ясно указывало, что не так давно они являлись принадлежностью храмовых сооружений. Канделябры, как поспешил объявить Шун, были созданы по эскизам самого Челлини. Практически всем экспонатам из серебра приписывалось авторство Франческо ди Сер Джорджио да Граведона. Распятие над главным камином изготовил Калуцио да Тоди. Книжные стеллажи закупили у фирмы «Бэггинс энд Рэгг», но их стальная несгораемая основа была отделана сверху под мягкую древесину итальянского грецкого ореха с резными и позолоченными опорами между полками. И даже на крупные стальные решетки, прикрывавшие полки снаружи, нанесли состаренную тусклую позолоту. В ковер тоже вплетались большие золоченые шнуры, а редкие предметы прочей мебели покрывал лак бледного кремового оттенка. Книги имели одинаковые переплеты из дорогой кожи, известной как пергамент. Все сошлись во мнении, что коллекция Шуна размещена со вкусом и изяществом.

Затем в тесном лифте гостей мелкими группами подняли на верхний этаж, где им пришлось ждать на продуваемой сквозняком лестничной площадке, пока с последней кучкой не прибудет сам Шун, чтобы открыть бронированные двери своей главной сокровищницы, формально считавшейся частью библиотеки. Причем, как заметил – Эплби, мистер Элиот держался во время этой церемонии с почтительностью и трепетом придворного, ожидавшего аудиенции самого великого из всех земных монархов прошлого.

– Знаете, Джон, – прошептал он, – поистине удивительно и восхитительно, что такой человек, как Шун, сколотивший состояние путем не всегда достойных интриг и до сих пор, по слухам, участвующий в сделках с оружием, которые многие назвали бы бесчестными и непатриотичными, умеет все же ценить величайшие достижения цивилизации.

– Что касается меня, то я больше уважаю в людях последовательность во взглядах и поступках.

Чело мистера Элиота несколько омрачилось.

– Несомненно, фигура он загадочная и противоречивая. Признаюсь, порой мне тревожно за Белинду. В устройстве жизни этого дома присутствуют некоторые аспекты, которые далеко не всем пришлись бы по душе… О, мой бог!

Двери распахнулись, и внутреннее помещение предстало во всем своем великолепии.

– Боюсь, обстановка скорее предполагает деньги, чем книжные познания.

Обстановка предполагала огромные деньги. Что только подчеркнуло поведение мисс Кейви, первой проникшей в святая святых собрания культурных ценностей Шуна.

– Какой богатый ковер! – воскликнула она и хлопнула в ладоши. Звук эхом отразился от мраморных стен и пошел гулять среди потолочных балок.

Вслед за ней вошли остальные гости, которые небрежно ступали по драгоценному ковру, бросая осторожные взгляды на раритеты, размещенные вдоль стен. Музеи чем-то напоминают железнодорожные вокзалы: только обилие публики придает им подлинную жизнь. А вот в помещениях частных собраний зачастую царит атмосфера, совершенно враждебная всему, что еще не окончательно мертво. Гости Шуна вскоре почувствовали свою неуместную живость, сбились в кучку и примолкли.

– А теперь, – сказал Шун, шагнув в центр зала и принимая вид гида и ученого-лектора одновременно, – я покажу вам то, что представляет для всех нас сегодня главный интерес.

Он действительно провел гостей в одну из глубоких ниш и распахнул книжный шкаф. Причем с первого взгляда никто ни на секунду не усомнился, что там хранилось. На тридцати семи безупречно гладких пергаментных корешках сверкали тридцать семь позолоченных пауков, чьи лапки прихотливо изгибались поверх тридцати семи ярких, напечатанных затейливым шрифтом названий. Здесь, освещенные Челлини, согретые Никколо Гроссо, отраженные в чистейших поверхностях серебра Франческо ди Сер Джорджио да Граведона выстроились в ряд популярные, но недолговечные сочинения, которые мистер Элиот написал для столь же непритязательных людей, каким был он сам.

– Мне с большим трудом, – сказал Шун, бережно снимая с полки одну из книг, – удалось достать сигнальный экземпляр «Первого поклона Паука»[79]79
  Автор шутливо обыгрывает название известного рассказа о Шерлоке Холмсе «Его прощальный поклон».


[Закрыть]. Никак не мог найти суперобложки. А когда наконец разыскал ее, для меня наступил поистине великий день.

«Первый поклон Паука» пошел по рукам посреди общего смущения. Все заметили, что мистер Элиот не знал, как реагировать на неожиданное появление своего детища в столь, казалось бы, неуместной обстановке. Впрочем, инциденты такого рода быстро исчерпываются при наличии хотя бы у кого-то из присутствующих самого обычного такта. Но лишь сэр Руперт, да и то после продолжительной паузы, решился вмешаться:

– Как сейчас помню, – и его грубоватый с хрипотцой голос тут же привлек всеобщее внимание, – Белинда рассказывала, что вы иногда даже читаете это.

Он пренебрежительно ткнул длинным и тощим пальцем в сторону полки с книгами кузена.

– Я их читаю постоянно и с жадным нетерпением дожидаюсь появления каждой последующей. – Шун, так ценивший утонченность манер, посмотрел на Руперта с удивлением и даже с упреком. – Мой любимый роман, – ему явно представлялось необходимым доказать, что его заявление не было всего лишь данью вежливости, – бесспорно, «Наемный убийца»: не знаю ни одного другого произведения в этом жанре, где тема мести раскрывалась бы так полно и детально.

И он коротко передал содержание упомянутого им сочинения.

– А теперь, леди и джентльмены, – продолжил Шун, закончив пересказ сюжета и следуя своим представлениям о светскости, – поскольку осмотреть всю коллекцию за несколько часов и даже за целый день совершенно невозможно, предлагаю сосредоточить наше внимание на том, что можно назвать краеугольными камнями английской литературы.

Раздался общий возглас одобрения, кто-то даже зааплодировал. Миссис Моул достала записную книжку; мисс Кейви тут же завела речь о сестрах Бронте; Гиб Оверолл, выпытывавший у Уэджа стоимость пергаментного переплета, пристыженно замолчал.

– С этого начинал я свое собрание. Преисполнился решимости приобрести краеугольные камни английской литературы! В тысяча девятьсот двадцать восьмом году продал восемнадцать тысяч лент из серии «Лучшие фильмы студии “Дримуорлд”» за сто шесть и девять десятых и принялся охотиться на Шекспира. Благодаря распродаже коллекции Ливицки в тысяча девятьсот двадцать девятом году и частному распределению вещей из собрания Смита вслед за скандалом тысяча девятьсот тридцать первого года, я заимел его. А полностью он стал моим к тысяча девятьсот тридцать второму году.

Шун пересек зал и остановился перед гладкой мраморной стеной. Привел в действие потайную пружину, и стена отъехала в сторону, обнажив огромную стальную дверь.

– Вот где теперь можно найти всего великого Шекспира, – заявил он.

Когда дверь сейфа тихо открылась, потянуло тленом – запахом разложения в смеси с ароматами предохраняющих и консервирующих химикатов; Эплби при этом вспомнился воздух в образцовых моргах. Гости осмотрели фолианты собраний сочинений – 1623, 1632, 1663, 1664, 1685 – все они были здесь наряду с полным набором изданий ин-кварто[80]80
      Размером в четверть листа.


[Закрыть]. Не подлежало сомнению, что, вооружившись выручкой от продажи фильмов «Дримуорлд», Шун отправился на охоту за Шекспиром и «добыл его». Эплби передали сборник «Сонеты Шекспира. Из неопубликованного». В 1609 году кто-то купил эту книжку у Джона Райта у моста Крайст-Черч, заплатив пять пенсов и начав читать, вероятно, на пароме, направляясь в театр «Глобус», чтобы посмотреть постановку «Кориолона» или «Перикла». И теперь он держал это издание в дорогом переплете с гербом Шекспира на лицевой стороне и гербом Шуна (гиена на задних лапах) – на задней, навсегда избежавшее опасности потрепаться и вообще быть хоть кем-то прочитанным. С величайшим почтением Эпплбли открыл книгу: на титульном листе один из предыдущих владельцев еще в восемнадцатом веке оставил свой автограф – Джоханнес Мильтон. Перевернув несколько страниц, Эплби прочитал:

 
Ни мрамору, ни злату саркофага
Могущих сих не пережить стихов.
Не в грозном камне, выщербленном влагой.
Блистать ты будешь, но в рассказе строф.
Война низвергнет статуи, и зданий
Твердыни рухнут меж народных смут,
Но об тебе живых воспоминаний
Смерть презирая и вражду забвенья,
Ты будешь жить, прославленный всегда…[81]81
  Перевод В. Я. Брюсова.


[Закрыть]
 

Шун вежливо, но нетерпеливо протянул руку. И Шекспир перекочевал обратно в сейф. А минуту спустя гости, словно зрители представления фокусника, уже снова смотрели на ровную мраморную стену.

– В тысяча девятьсот тридцать третьем году, – сказал Шун, – я получил конфиденциальную информацию о приближающемся крахе Седьюнери и в течение двух месяцев без шума избавился от двух очень выгодных консессий, связанных с ним, одна из которых состояла в поставках африканской рабочей силы крупным предпринимателям в Аравии. И в важнейший с психологической точки зрения момент, я возник на пороге дома лорда Седьюнери. – Шун улыбнулся с видом ученого, сделавшего крупное открытие. – Скупив на корню его Мильтона, Купера, Байрона и Шелли, я сумел заложить основу особо ценной части коллекции: «Английская литература. Свободный голос!».

Гости выразили подобающее случаю восхищение, и хозяин провел их в другой конец зала, где свободный голос английской литературы был подвергнут осмотру. Здесь возникли некоторые сложности с ключами, поскольку этот наиболее дорогостоящий раздел укрылся за несколькими решетками. К обложке каждой книги прикрепили табличку с изображением процедуры подписания Великой хартии вольностей[82]82
  Документ 1215 г., согласно которому король даровал английской знати ряд важных юридических прав.


[Закрыть], причем, как было указано мистеру Элиоту, один из баронов, сыгравший в этом историческом событии важную роль, носил фамилию Шуне.

Затем Шун продемонстрировал собрание первоизданий Кольриджа, приобретенное после удачной сделки с акциями компании, торговавшей китайским медицинским опиумом, и коллекцию Вордсворта – плод удачных вложений в трастовый фонд компании в Уэльсе, планировавшей построить в районе между Хелвеллином и Скиддоу нечто вроде города-сада. Этот полезный для природы аспект деятельности особенно волновал Шуна, и он с грустью рассказал о работе фонда, увы, обанкротившегося в результате неразумных и безответственных финансовых операций некоторых своих чересчур корыстолюбивых руководителей и акционеров. Гости, поначалу чувствовавшие себя неуютно, теперь откровенно скучали. Только у некоторых из них оставались собственные цели, которые они продолжали преследовать.

Эплби, например, скорее по привычке, нежели в стремлении извлечь практическую пользу, внимательно наблюдал за поведением участников осмотра коллекции. Руперт Элиот уединился в одной из глубоких ниш в дальнем конце зала, где мог без помех пролистать некоторые образцы из той части собрания, именовавшейся Curiousa, которая содержала несметное количество самых непристойных книг, изданных по всему миру. Арчи Элиот тоже обогащался, но не духовно, а материально. Путем едва заметных манипуляций, вызвавших у Эплби в некотором роде восхищение, он успел украдкой сунуть в карман ценный экземпляр стихов Китса 1817 года и первоиздание в супер-обложке «Рубайята» Омара Хайяма. Для полицейского на каникулах это представляло всего лишь любопытную этическую проблему, и Эплби как раз предавался раздумьям над ней, когда его внимание привлекло нечто иное. А именно – манера держать себя Гиба Оверолла, пытавшегося – пока безуспешно – спровоцировать скандал. Эплби и раньше доводилось наблюдать у некоторых людей подобные симптомы готовности к политическому или идеологическому демаршу. Становилось очевидным, что компания мистера Ричарда Элиота не имеет шансов покинуть аббатство без новых неловких ситуаций. К тому имелись все предпосылки. Вероятно, мистер Элиот и сам предчувствовал это. Осматривая великую коллекцию Шуна, он на глазах впадал во все более глубокую депрессию.

Шун между тем перевел гостей от печатных книжных раритетов к рукописным. Некоторое время они рассматривали их, трепетно ощущая, что перед ними лежат очередные краеугольные камни чего-то другого. Затем они осмотрели то, что Шун описал им как «рукописную всякую всячину»: черновики, приписываемые известным авторам, начатые и брошенные произведения, описания неприличных сцен, проходившие под французским названием jeux d’esprit[83]83
  Остроумная шутка.


[Закрыть], неопознанные фрагменты и отрывки. Все это Уэдж, быстро уставший от созерцания такого количества «краеугольных камней», не способных принести никакой пользы современному издательскому бизнесу, весьма неуважительно окрестил мусорной корзиной английской литературы. Затем настала очередь писем.

Именно письма, как отмечал потом Эплби, оказались, с его точки зрения, самым интересным и ценным из всей громадной коллекции.

Как выяснилось, Шун разделил их на три собрания, и почти все мало-мальски выдающиеся деятели английской литературы были представлены в каждом из разделов: «Любовные письма», «Последние письма» и «Письма по денежным вопросам».

Оставалось только поражаться, сколь многим из самых знаменитых английских поэтов, философов, драматургов и прозаиков приходилось хронически искать друзей или любых других людей, способных одолжить им денег. Причем Шун с такой тщательной аккуратностью упаковал каждое письмо в целлофан, что они становились удобным объектом для изучения и сравнительного анализа приемов, к которым прибегали отдельные личности. «На этих материалах, – подумал Эплби, можно было написать отличную диссертацию («Тема нужды в английском эпистолярном жанре: 1579–1834 гг.»), или сатирическую повесть («Ненасытная муза»), или труд в стиле Герберта Чоуна с тонким интеллектуальным анализом психологии при выборе выражений с просьбой о ссуде («Нищета и стиль жизни литератора»)». Гости Шуна некоторое время внимательно изучали эти письма: отчаянные просьбы о помощи погасить долг за квартиру, полные боли послания о голодных детях и нехватке средств на чьи-то похороны, горькие жалобы на бесчестных родственников и плутоватых издателей. Здесь были письма, небрежно набросанные на оборотной стороне страниц отвергнутых рукописей, выведенные печатными буквами дрожавшей от гнева и перевозбуждения рукой, письма, где отчетливо просматривалось вплотную подступившее к авторам безумие, письма, несколько подпорченные с точки зрения коммерческой ценности, поскольку то там, то здесь слова смазали упавшие на лист бумаги слезы. Эплби обнаружил записку, в которой один из великих поэтов, получив вспомоществование от аристократа и в надежде на новые щедроты, писал, что в совершенном потрясении от моральной красоты поступка его светлости даже не сразу вспомнил, кому предназначалась присланная сумма – то есть ему самому.

А потом гости перешли к витринам с «Последними письмами».

И снова Эплби оставалось только изумляться, насколько по-разному встречали люди свой смертный час. Кто-то, еще недавно полный сил, энергии и жажды жизни, опускался до жалкого нытья. А кто-то, занесенный в разряд литературных рутенеров, занудных бытописателей вдруг поднимался до впечатляющего по своему мужеству прощания с читателями. Все это зависело, безусловно, от характера болезни и предсмертных мыслей. Поэт, воспевший моральную красоту поступка лорда-аристократа, посвятил последние минуты жизни написанию письма с трогательной просьбой позаботиться о судьбе своего престарелого слуги. Другой гений литературы умер, не доведя до конца длинного и путаного послания к любовнице, которую бросил тридцать лет назад: перед Эплби лежала в том числе и последняя из недописанных страниц с небольшой чернильной кляксой, оставшейся там, где перо выпало из мертвой уже руки автора.

«Последние письма», как обнаружил Эплби, вызывали у него повышенное любопытство, имели особую, невыразимую притягательность, какую, по всей вероятности, вызывали у сэра Арчибальда Элиота замочные скважины. Казалось странным, что если привычку Арчи любой осудил бы как занятие постыдное, то подобное подглядывание в письма умиравших людей к своим бывшим возлюбленным или близким друзьям считалось вполне достойным интересом культурного человека к деталям биографий знаменитых людей… Эплби прервал свои раздумья над этим парадоксом, заметив, что остальные гости переместились к разделу «Любовных писем».

– Мое собрание «Любовных писем», – заявил Шун, – столь полно представляет тему английской эротической корреспонденции, что я бы отважился предсказать: если однажды они будут опубликованы, то внесут огромный вклад…

Но внимание Эплби уже снова блуждало в стороне. На этот раз его привлек Джеральд Уинтер. Не отводя взгляда от писем, рекламируемых Шуном, он незаметно переместился к Тимми и Патришии.

– Вот они – подлинные Генри и Элеоноры, – заговорил он с ними вполголоса. – И заметьте, Тимми, они мало чем отличаются от своих призрачных братьев и сестер, созданных фантазией вашего отца в его книгах.

– Вне всякого сомнения, – ответил Тимми. Он говорил нарочито громко в явной попытке заставить своего куратора замолчать, привлекая к разговору повышенное внимание посторонних.

Но Уинтера не так просто было смутить и остановить начатую им беседу.

– Сексуальное вожделение. До чего же это знакомо и понятно каждому. Мимолетное и спорадическое, как почти все, чем мы окружены в своей жизни! Но вот то, что вы так нервно переименовали в «лубо́в», – иное, гораздо более сложное чувство, способное порой удивлять нас своей продолжительностью и постоянством. Фактор избирательности… – Он жестом привлек к разговору сначала Патришию, а затем и Эплби. – Фактор избирательности на глубоко подсознательном уровне дает о себе знать с необычайной силой, заставляя нас вроде бы вполне осознанно делать самый невероятный выбор, отвергая очевидные кандидатуры, толкает на непростительные измены, равно как и на необъяснимую верность избраннику. Вы согласны со мной, Оверолл?

Как и в случае с насмешками над мисс Кейви за завтраком, Уинтер намеренно переводил невинный разговор в целенаправленно лукавое русло. Он хотел завладеть вниманием Оверолла и пустил в ход все свое красноречие.

– И странности, сопровождающие подобные процессы, формируют основу для двух третей мировой беллетристики. Потому что странно ведущая себя женщина задевает тайные струны в умах читателей, заставляет обратиться к собственному опыту чуть ли не со времен школы, жадно следить за превратностями и похождениями ее смятенной души. А все потому, – он кивнул в сторону Шуна, поглощенного комментариями к своим письмам, – что мы и в реальной жизни знаем примеры прекрасной любви или унижений, осад непреступных крепостей и их сдачи, смертельной скуки, до крайности запутанных отношений, даже истинных трагедий. Причем наш хозяин стал обладателем самых ярких тому документальных свидетельств, какие только можно было купить за деньги от торговли фильмами «Дримуорлд» и медицинским опиумом.