Текст книги "Потерянные страницы"

Сандро Амиреджиби

Через две недели меня из госпиталя отправили домой. Не прошло и недели, как к нам пришел Тонконогови сказал: «На тебя заведено уголовное дело, поэтому для тебя было бы разумно вернуться в училище и сесть на гауптвахту. Тебе лучше быть под покровительством и защитой твоего начальства. Мы договорились так для того, чтобы не дать основания для твоего переводав тюрьму, пока твоё дело не закрыто. Станислав Захарович Козин наказал тебе сегодня же вернуться в училище».

Я удивился, так как знал, что официально я уже считался отчисленным. Однако то, что сказал мне Тонконогов, пришлось мне по душе, и даже обрадовало меня. У меня и самого не было никакого желания садиться в тюрьму. В любом случае, я предпочитал находиться на гауптвахте училища. Чувствовал я себя неплохо, раны мои почти зажили, боли меня больше не беспокоили. Правда, левая рука все еще не действовала. Мое состояние улучшалось с каждым днем. Я предупредил Лидию, чтобы она не плакала, потом поцеловал ее и ушел с Тонконоговым.

Этот человек всегда удивлял меня своим спокойствием в любой ситуации. С того дня, как мы познакомились, он обращался со мной, как с себе равным, и как с другом. Он со всеми разговаривал изысканным, дружеским тоном, и тем самым положительно располагал к себе окружающих его людей. Только с моим дядей он разговаривал как со своим начальником, подчеркнуто почтительно, и с большим уважением. И даже после его смерти он сохранял ему верность. Среди прочего, это выражалось в его постоянном внимании ко мне и к Лидии. Он был настоящим русским патриотом и интеллигентом. Своей родиной он считал Грузию и любил ее безгранично. Со дня нашего знакомства я постоянно удивлялся тому, как его фамилия соответствовала форме его ног: у него, действительно, были весьма тонкие ноги. Наверное, их фамилия была обязана своим происхождением именно этой, родовойособенности. Это был высокий, худой мужчина, с очень умными глазами и благородным лицом. После смерти моего дяди его, оказывается, перевели в какой-то другой отдел того же министерства. Когда я познакомился с ним, он был капитаном, а всего несколько месяцев назад стал подполковником.

Всю дорогу до училища мы провели в разговорах. Он рассказывал мне о похоронах дяди: о том, кто присутствовал на церемонии, с каким почетом его проводили. Потом неожиданно он сказал мне вот что: «Со стороны семьи Сахновых суд испытывает большое давление, в это дело замешан и Великий князь. Всем хорошо известно, да и ты сам хорошо знаешь, что ты совершенно прав в этой истории, поэтому, как бы ни развивались события, ты должен сохранять спокойствие. Кто бы не вмешался в это дело, мы тебя не оставим без внимания. Когда-нибудь ты продолжишь учебу и обязательно осуществишь замысел и желание своего дяди, но сейчас все будет зависеть от того, как ты выдержишь все это. Мы, насколько сможем, будем рядом с тобой». Вот так он утешал меня. В училище мне выдали новый мундир, без погон и знаков отличия курсанта, и посадили на гауптвахту. В помещении окно было расположено наверху, у самого потолка, и выходило оно во двор. Весть о моем прибытии тут же облетела все училище. Мои однокурсники и другие курсанты подходили к окну и подбадривали меня. Поддерживали меня все – и старшие, и младшие. У окна гауптвахты собиралось столько народу, что пришлось поставить дежурного, чтобы никого не подпускать к окну. Сам дежурный говорил мне, кто приходил и что хотел передать. Поэтому у меня было приподнятое настроение: я не ожидал такой встречи и поддержки. На следующий день меня перевели в медицинскую часть. Там и навестил меня Козин. Он подробно расспросил меня обо всем, внимательно выслушал и ушел, так и не сказав мне ни одного дурного слова, даже не сделав замечания или упрека. Перед своим уходом он лишь покачал головой. Потом пришел Николай Ильич Вялов. Кроме того, что он был инспектором классов, он еще и обучал нас русскому языку. Он тепло побеседовал со мной. Вообще-то, он был очень строгим человеком, но мы уважали его. Он расспросил меня обо всем, а потом завел разговор о Сергее и Гапо. Я сказал, что хочу написать рапорт по поводу Гапо Датиева, так как он подбежал к нам лишь после того, как дуэль закончилась, и поэтому его отчисление из училища было несправедливым. Вялов задумался и сказал потом: Напиши, кажется, все было именно так. Он, конечно, прекрасно знал, что и как было на самом деле, но тут он нашел, за что ухватиться, чтобы смогли восстановить хотя бы Гапо. Из его рассказа я впервые узнал, что его брат-близнец – Михаил Ильич – служил в Батуми. Он тоже был полковником в отставке, и после окончания службы остался там же на посту директора школы. «Раз в году я навещаю его, и он тоже приезжает ко мне один раз в год». – Какой предмет он преподает? – спросил я его. – Русский язык, – ответил он. Он рассказал мне смешные истории, которые произошли во время русско-турецкой войны, когда они с братом служили в одном полку. Ровно тридцать шесть лет назад, ночью девятого ноября 1877 года, оба брата принимали участье во взятии крепости Карс под предводительством генерала Лорис-Меликова. Это был второй классический пример ночного штурма после Суворова, когда 11 декабря 1790 года был взят Измаил. Именно после той войны Михаила Ильича оставили в Батуми, так он и остался там жить. Потом он остановился, будто хотел вспомнить что-то, осмотрелменя с ног до головы, и спросил: – Знаешь ли ты, кто такой Михаил Кайхосроевич Амираджибов, он же Амиреджиби? – и улыбнулся, что было для него крайней редкостью.

Глазом не моргнув, я ему ответил:

– Да, генерал-лейтенант, герой русско-турецкой войны. Онбрат моего дедушки.

Я хорошо помнил рассказ моего дяди о моихновых родственниках, я все выучил наизусть. Вялов довольно засмеялся. Не знаю, почему он так отреагировал, но я заметил, что он был очень рад моему ответу. Потом онсказал:

– Когда мы с моим братом познакомились с ним, мы были поручиками в кавалерийском полку, а Михаил Кайхосроевич былполковником, он командовал Елизаветпольским пехотным полком. В 1877 году наш эскадрон помогал им во взятии Гелявердинских высот, и после этой блестящей победы мы легкосмогли взять Ердоган. За этот успех ему тогда был вручен орден Святого Георгия. В октябре того же года он еще раз показал своиспособности и энергичность, когда у Девебониуса он с молниеносной скоростью прорвал сильно укрепленные позиции противника и занял их. После этого ему дали второго Святого Георгия. Такое случалось крайне редко, в армии о нем ходили легенды. Потом был ночной штурм у Эрзерума, он занял крепость Асизия, но тогда он, кажется, был контужен. По возвращению из госпиталя он получил погоны генерал-майора. Он был умной и сильнойличностью, его очень любили и офицеры, и солдаты. Мне так было приятно слышать все это, будто речь шла действительно о моем дедушке, но за эти три года я почти сроднилсяс образом члена рода Амиреджиби.

– Однажды в его полку произошло вот что, – продолжил Вяловсвой рассказ. – Два офицера поссорились, и один вызвал другогона дуэль. Как только Михаил Кайхосроевич узнал об этом, он вызвал обоих к себе, и когда они явились, сказал им: «Если вы не откажетесь от дуэли, то тогда я вас обоих вызываю на дуэль.» Кто посмел бы в чем-нибудь воспротивиться ему, они оба отказались от своего замысла и помирились. Потом он объявил по своей дивизии, что если кто-нибудь посмеет вызвать на дуэль офицера его дивизии, то он вызывает на дуэль и его самого, и в таком случае, пусть присылает секундантов заодно и к нему. Ни в его полку, ни в его дивизии не состоялась ни одна дуэль. Вот таким он был человеком. До самой своей смерти он руководил Кавказским корпусом. Это редкость в сегодняшней русской армии. Он справил свой семидесятилетний юбилей и вскоре скончался. Царство ему небесное. Ты знал об этом?

– Да, кое о чем мне было известно, мне тоже рассказывали. Вот насчет дуэлей я ничего не знал, – солгал я отчасти, другого пути у меня просто не было.

– Мой брат Михаил Ильич часто встречался с ним. Когда я приезжал к нему, то всегда навещал и его тоже. Я был знаком и с Дариспаном, твоим дедушкой, я даже бывал в его имении близ Сурами. Хорошее у него было вино. Достойная у тебя семья, Сандро. Надеюсь, ты не осрамишь своих предков.

Я опустил голову. Не знаю, кого я стыдился, самого себя или незнакомых дедушек. Потом он сказал мне:

– Когда ты вернешься в Грузию, обязательно навести моего брата, – довольный этим заданием, я сразу же кивнул ему головой.

Перед тем, как уйти он сказал: «Если следователь вызовет тебя, то скажи, что сидишь на гауптвахте». Я улыбнулся. Он строго посмотрел на меня, пригрозил пальцем и ушел.

Я всегда думал, что этот человек строгих правил как-то по-особому внимательно обращался со мной, я постоянно чувствовал это, но он впервые за все годы сказал мне, что был знаком с семьей Амиреджиби. Наверное, если бы не эта дуэль, он никогда не сказал бы об этом. Как может забыть человек то родительское тепло или доброту, которые проявляли ко мне Козин и Вялов? В тот же день я написал рапорт на имя начальника училища с полным описанием дуэли, где я ни одним словом не упомянул Гапо. В конце я приписал, что Гапо Датиев не присутствовал на дуэли, так как днем раньше я обманул его, сказав, что отказываюсь от участия в дуэли. Он вместе с другими подбежал к нам после того, как все уже былокончено и т. д. Поэтому он был наказан несправедливо, только лишь из за того, что он оказался более проворным и раньше других прибежал к месту дуэли. К сожалению, я не мог написать то же самое о Сергее, так как это было бы очевидной ложью. Тем более, что у него уже был написан объяснительный рапорт.

Из лазарета меня два раза переводили на гауптвахту. Когда пришел следователь, то он захотел лично удостовериться, действительно ли я нахожусь там, или нет. Было начало декабря, когда утром ко мне зашел взволнованный Вялов и сказал, чтобы я срочно собрал свои вещи и перешел в помещение гауптвахты. Я понял, в чем было дело, и пулей помчался туда, но до полудня никого не было видно. Оказалось, что события разворачивались в главном корпусе. Прокурор сам лично явился в училище и говорил с Козиным. Позже дипломатические переговоры по поводу моей передачи переросли в серьезный спор, и под конец Козин, громогласно, во всеуслышание, заявил, что не отдаст меня. Его крики услышали многие, и тут же принесли мне эту весть. Каждые пять минут до меня доходили все новые и новые фразы, которые я должен был сводить вместе, чтобы уловить суть происходящего.

– Мы не воспитываем здесь трусов! Мы воспитываем героев и личностей! – кричал Козин прокурору.

– Ваши методы воспитания приводят к гибели молодых людей. – был ответ прокурора.

– На все божья воля! Она определяет, кому жить, а кому нет, кому быть героем, а кому червяком ползать. – Парировал Козин.

– Позвольте…

– Не позволю! Если бы вы бывали на фронте, не рассуждали быкак кабинетный червь!

– Позвольте…

– Не позволю моих героев в тюрьме сгноить. У нас найдется достойный человек, и не один, который вызовет вас на дуэль.

– Это невообразимо! Куда я попал?

– Вообразимо, надо только хорошо постараться.

Вот такие горячие речи доходили до меня. Короче говоря, всеучилище встало на мою защиту, даже те, кто не очень-то оправдывал причину моего конфликта со старшекурсником. Сам не знаюпочему. Возможно, подействовало то, что первым выстрелил Сахнов и ранил меня, а мой выстрел последовал за этим. Быть может, расположение курсантов не было бы таким, если бы я стрелял первым. Положа руку на сердце, скажу, что если бы я стрелял первым, то я бы ранил его в руку, чтобы у него не было шанса выстрелить в меня. Я часто думал и о том, почему пуля, нацеленная в грудь, попала мне в живот, ведь Сахнов был хорошим стрелком. Этот вопрос всю жизнь волнует меня, и я хочу им поделитьсяс вами. Первое, это то, что его пистолет был действительно заряжен некачественно, и по этой причине не достиг назначенной цели. Выстрел был нацелен в грудь, прямо в центр, но пуля попала ниже. Это сомнение таковым и осталось и мучает меня всю жизнь. Второе, это то, что когда я положил руку на живот, он невольно взглядом последовал за моим действием и выстрелил. Сахнов был хорошим стрелком, но я не знаю, стрелял ли он когда-нибудь из такого оружия. Но факт остается фактом, у него сдали нервы. Его взгляд следовал за моей рукой, как за двигающейся мишенью. Так или иначе, раз я тоже оказался пострадавшим, то и отношение ко мне в училище сложилось несколько иное. В мое оправдание появились аргументы, в том числе, и у начальства. Но кому-то очень было нужно наказать меня, и чем больше меня защищали, тем с большим азартом и агрессивностью он пытался достичь желаемого. Наверное, он не был моим ровесником, в противном случае вызвал бы меня на дуэль. И раз я не был ему равным, он со своей высоты хотел уничтожить меня. Прокурору всё же удалось добиться своего: «Чтобы не случился скандал, и мне не пришлось вызвать полицейский отряд, отдайте мне его на две недели, поберегите и честь моего мундира,» – заявил он. Все закончилось тем, что начальник училища заставил его написать расписку, о том, что в случае нарушения уговора, или если что-нибудь случится с Амиреджиби, вся ответственность за произошедшее возлагалась на прокурора.

В тот день чуть было не сорвался учебный процесс, курсантов с трудом удерживали в классах. Те, кому удалось выйти во двор, с бранью провожали прокурора. Меня усадили в полицейскую карету, товарищи ободряющими возгласами проводили меня.