Текст книги "Потерянные страницы"

Лидия Новгородцева

Мне было двадцать лет, когда наша группа провалилась. По роду своей деятельности я заранее свыклась с мыслью о том, что, если меня поймают, то мне не избежать серьезного наказания, что меня посадят в тюрьму на несколько лет, а потом отправят в ссылку. Женщин на каторгу не ссылали, такое случалось крайне редко, поэтому такого опасения у меня не было.

Первая революция уже входила в активную фазу, поэтому жандармерия безжалостно боролась с нами. Вот уже два года я активно была включена в организационную группу регионального комитета партии социалистов-революционеров – эсеров. Выполняла я много рискованных поручений: перевозила деньги и запрещенную литературу, распространяла революционный агитационный материал, а если было нужно, то расклеивала листовки в местах скопления людей и на улицах. Пришлось мне несколько раз перевозить и динамит. Я пользовалась большим доверием и среди друзей, и в региональном комитете.

В одесский порт вошел французский корабль. На нем прибыл курьер которыйпривез нам целый чемодан с деньгами и запрещенной литературой. Мне было поручено встретить его. В зале ожидания мужчина передал мне красивую сумку, в которой лежали деньгами триста тысяч рублей и запрещенная литература. В тот же день через несколько часов я отправилась на пароходев Батуми, Так как этот рейс считался местным, проходить через таможню было не обязательно. Я впервые ехала в Батуми, но совсем не волновалась. В течение этих двух лет я побывала в стольких городах, что уже привыкла к перевозу запрещенной литературы. В Батуми я должна была передать сумку другому курьеру и вернуться обратно. Я уже научилась различать среди людей подозрительных лиц, и это мне помогало быстро почуять возможную опасность. В порту я заметила женщину, ее провожал полковник, Я старалась держаться, зная, что таких дам меньше всего тревожат проверками. Все шло благополучно, никто не обращал на меня внимания, да и я не заметила ничего подозрительного. В Батуми мы прибыли без всяких приключений. Здесь же в порту я передала сумку по назначениюи направилась в город в гостиницу. Мне было очень интересно осмотреть город. Пароход возвращался обратно в Одессу на второй день, так что времени у меня было более, чем достаточно. Я уже давно мечтала побывать в Грузии, именно поэтому я и вызвалась доставить багажв Батуми.

Из города я вернулась уставшей. Я отдыхала в своем номере, когда за мной пришли и арестовали меня. Я поняла, что провалилась, но держалась хорошо и виду не подавала. После первого допроса, увидев, что от меня ничего не добьешься, они заперли меняв одиночную камеру, мол подумай до завтра. Ни крики, ни угрозы о том, что я буду жаловатьсяне дали никаких результатов. Лишь наутро вывели из камеры и повели к следователю. Я оказалась в просторной комнате, где стояли два стола, а перед ними по два стула. После того, как меня усадили, в комнату вошел следователь и стал меня снова допрашивать, будто вчера он не задавал мне этих вопросов, и я не отвечала на них. Сердце мое сжалось, когда в комнату ввели мужчину, которому я передала сумку. Они посадили его передо мной и уже в его присутствии стали задавать мне те же вопросы. Потом они спросили меня, знаю ли я этого человека, я, конечно же, все отрицала. После моего ответа они обратились с вопросами уже к нему: знает ли он меня, и кто передал ему сумку. Он долго сидел, опустив голову, у меня уже появилось плохое предчувствие. Я догадалась, что он выдаст меня, но сохраняла спокойствие. И когда следователь зарычал на него: мол, чего ты молчишь. Тот ответил, что он знаком со мной, и что именно я передала ему сумку.

Сейчас-то я знаю, кто из комитета выдал нас, но я и представить себе не могла, что этот рьяный революционер мог быть агентом жандармерии. Но честно говоря, мы тоже совершали много ошибок. Мы так были одержимы азартом революционной деятельности и своей значимостью в этом деле, что часто оценивали своих соратников лишь по тому, кто из них предлагал комитету более рискованное дело или подготовленную операцию, или кто из них был более пламенным оратором и мог лучше других хвастаться. Тех же, кто призывал нас к бдительности и рассудительности, из-за излишней, как нам казалось, их осторожности, мы считали если не трусами, то Фомой неверующим а уж тормозом революции – это уж точно. Сегодня я абсолютно уверена, что те террористические акты, которые провалились или были осуществлены, но безуспешно, были подброшены нам именно внедренными агентами. Но что поделаешь, если опыт революционера проходит через тюрьмы и Сибирь, а не через университетские и гимназические парты.

Оказывается, про всех нас, кто осуществлял самые рискованные операции, жандармерия знала все до мелочей. Мы же, чем легче справлялись с заданиями, тем больше наглели. В комитете меня все знали как Валентину Костину, но я вам еще не сказала, что на самом деле я не была ни Валентиной Костиной, ни Лидией Новгородцевой, этот псевдоним по моему же предложению мне подарил «Муза Сатаны», именно так называли моего шефа его коллеги, но и об этом я узнала намного позже.

Мой отец – Григорий Наумович Танеев был доктором, маму звали Ксенией Николаевной Кутаисской. Ее мать была по фамилии Джавахишвили. От своих предков она унаследовала грузинские корни, но была уже обрусевшей, а потом в их роду появилась примесь украинской и польской кровей.

От мамы я очень много знала о ее предках, особенно она любила рассказывать о них, когда мы приезжали из Полтавы в Миргород.

Оказывается, в первой половине XVIII века, императрица Анна Иоанновна поселила в Малороссии тех грузинских князей, которые получили подданство Российской Империи. За их заслуги на военной службе, она пожаловала им земли вместе с крепостными. Кому-то досталось тридцать, а кому-то и сорок дворов. В Полтаве и Миргороде находились имения Гурамишвили, Гуриели, Андроникашвили, Бараташвили, Ратишвили, Джавахишвили, Джапаридзе, Орбелиани, Церетели, Шаликашвили, и многих других, Всех их, я конечно, не помню. Эти фамилии мне были знакомы с детства, а их портреты украшали стены гостиной в доме моего деда.

Прадедом отца моей мамы был грузинский поэт Давид Гурамишвили. На одной из его дочерей женился грузинский генерал Каихосро Ратишвили, имения которого также находились в Миргороде. Нашему предку – Давиду Гурамишвили достались имения в Миргороде и деревне Зубовке, всего сорок три двора, но земли здесь были скудными и неплодородными. Как иногда говорила моя мама, «Он был поэтом и весьма нерасторопным человеком, поэтому и достались ему такие земли, да и эти землив Зубовке он раздал тем, кто состоял в его свите. По причине своей неловкости и нерасторопности он всю жизнь провел в нужде». И все же поэт прожил дольше всех, он пережил даже своих детей и сам похоронил их.

Со временем, все эти дворяне настолько породнились между собой, что уже трудно было разобрать кто кому приходился родственником. Я только помню, что нам родственниками приходились Ратишвили, Джавахишвили и Шаликашвили. У нас дома были даже их портреты. Вот откуда идут наши корни. Может быть именно оттуда и берет начало моя любовь к искусству и театру, любовь ко всему эстетическому, включая предметы, и человеческие отношения. Я с детства писала стихи и мечтала стать поэтом. Во мне всегда кипела грузинская кровь, она всегда звала меня на юг. К сожалению, в отличие от мамы, я плохо знала грузинский язык. Почему-то с самого детства я была уверена, что моим мужем должен был быть грузинский князь. Но это была лишь детская мечта, когда я еще играла в куклы. Как показала жизнь, порой даже такое невинное детское воображение оказывает свое воздействие на судьбу человека. Мы жили в Полтаве, а в Миргороде у нас был старый дом, да еще и земли в Зубовке, но туда мы приезжали крайне редко. Присматривать за всем этим хозяйством было некому, так все и было брошено на произвол судьбы. Позднее, когда мне пришлось скрываться от жандармов в течение нескольких месяцев, именно в этом доме я и провела все это время. Я была Тамарой Танеевой, но с годами я так привыкла к своему псевдониму, что Тамара Танеева мне напоминала лишь какую-то знакомую девочку.

Да, так вот о чем я говорила: у моего отца был один пациент. Это был мужчина в возрасте, дворянин, генерал Николай Николаевич Новгородцев. Он даже подписывался тремя «Н». Впоследствии я тоже подписывалась также. У этого генерала от второго брака была дочь Лидия Новгородцева, которая была моего возраста, может быть года на два старше, Я с детства хорошо была знакома с ней и часто бывала у них в доме. В один прекрасный день Лидия сбежала за границу с каким-то торговцем, кажется, он был греком и после этого не появлялась. Поэтому, когда у меня возникла необходимость взять себе новый псевдоним, я сказала о своем соображении Музе. Он долго смеялся, но согласился. Он даже принес откуда-то документы Лидии и передал их мне. Да, я забыла сказать, что произошло до того. Когда в присутствии следователятот человек указал на меня и сказал, что я передала ему сумку, а потом он передал ее тому-то и тому-то, я посмотрела ему прямо в глаза. Он не выдержал моего взгляда и опустил голову. Я воспользовалась этим моментом, схватила со стола тяжелый бронзовый бювар и изо всех сил ударила его по голове. Он без сознания упал со стула. С разбитой головой он лежал на полу. Когда я увидела кровь, мне стало дурно, но сознания я не потеряла. Все бросились ко мне и тут же связали. От того, что руки мои были связаны, мне стало еще хуже. Когда его вынесли из комнаты, следователь сказал: «Что ты наделала, ты убила человека!» «К сожалению ваши агенты так легко не умирают, а клеветать не позволю никому» – был мой ответ. И лишь после этого я увидела человека, который с большим вниманием спокойно смотрел на меня. У него было приятное лицо, голубые глаза, и я тут же догадалась, что он должен был быть грузином. Он попросил всех выйти из комнаты, сам развязал мне руки, налил воды и протянул белоснежный платок. Какое-то время он ходил по комнате взад-вперед, не издавая ни единого звука. Я, было, уже растерялась, так как в течение пятнадцати минут назло ему я тоже молчала, но иногда я исподтишка поглядывала на него, и нравился он мне все больше и больше. «Какой хороший тип, как бы было хорошо, если бы он не оказался полицейским» – думала я про себя. Я вам еще не сказала, что с детства я ненавидела полицейских. Это была заслуга моего отца. «Дармоеды, – слышала я от него с детства, – постоянно роются в чужих карманах. Своего ничего создать не могут, и никогда не создадут, так как они рождены только для того, чтобы смотреть в чужие руки. Они всегда находятся в ожидании, что им кто-то подбросит что-нибудь, а если не так, то вымогают любыми вероломными путями. Если они что и делают для страны, то в десять раз больше – для своего кармана. Они ненавидят всех умных и деловых людей, так как завидуют им, и только и думают как бы навредить им. Если бы не врачебная клятва, я бы даже лечить их отказался». И мой отец был прав. За что их любить-то. Они чаще других совершают преступления, да и первыми взяточниками являются именно они. Нет, когда я смотрела на этого мужчину, он оставлял совсем другое впечатление и по-особому располагал к себе. Наконец я не выдержала долгого молчания, он уже двадцать минут ходил взад-вперед и не говорил ничего.

– Спросите, если вас что-нибудь интересует, – обратилась я к нему дружеским тоном.

Он улыбнулся. Нет, не то чтобы улыбнулся, сначала он бросил на меня взгляд своих голубых очей, и лишь потом его лицо озарилось улыбкой. Такая улыбка – особенная и отличается от обычной. Он рукой показал мне, чтобы я следовала за ним. Потом он открыл двери и вышел, я последовала за ним. Как только мы вошли в другую комнату, все кто там находился, увидев его, вскочили со своих мест. Я осмелела. «Если его все так боятся, а он ко мне так благосклонен, то какое дело этим пигмеям до меня? Что они сделают со мной? Сажать или отпускать не их ума дело.» – так думала я и еще смелее последовала за ним. У дверей я повернулась и бросила на них такой взгляд, будто они были измазаны чем-то.

Мы поднялись на второй этаж, из приемной мы вошли в кабинет, где за большим столом сидел мужчина, кажется, начальник полиции. Он попросил этого начальника уступить ему кабинет на некоторое время и тот тут же встал и вышел. Он указал мне на диван, куда я должна была сесть. Потом спросил: Вы наверно сегодня не завтракали, не так ли? – в знак согласия, немного стесняясь, я кивнула ему головой. Он вышел в приемную, поговорилс кем-то и снова вошел. Он сел в глубокое кресло, вновь улыбнулся своей очаровательной мужественной улыбкой и спросил: Ну, что будем делать? Я беспомощно приподняла плечи, ну что я могла сказать? Мы долго беседовали, потом позавтракали, хотя уже было время обедать, потом продолжили беседу. Оказалось, что про меня он все знал, да и не только про меня, а обо всем нашем комитете. Что я могу вам сказать? С таким мужчиной я раньше не беседовала и не то, что не разговаривала, даже не встречалась никогда. Я влюбилась. «К черту всю эту революцию, ради чего я всем жертвую?! Как можно достичь чего-нибудь, когда вокруг столько замаскированных предателей и агентов?» – думала я.

Мы, наверное, говорили бы еще долго, если бы в комнату не заглянул хозяин кабинета и не сообщил, что моего собеседника кто-то ожидает. Он попрощался со мной: «Иди в гостиницу, – сказал он, – а завтра в одиннадцать мы снова встретимся.» Я даже не удивилась его предложению и была очень рада, что завтра вновь встречусь с ним. В гостиницу он меня отправил своим экипажем. Представьте себе мое состояние. Я не спала всю ночь, вспоминала наш разговор и прокручивала в голове те фразы из нашей беседы, которые касались моего будущего. О побеге я и не думала. Если бы меня даже насильно заставил кто-нибудь покинуть город я бы ни в коем случае не сделала этого, не повидавшись с ним еще раз. Кое-как я уснула. Наутро я так волновалась, будто опаздывала на свидание к любимому. Я вам еще не сказала, что до этого я никогда никого не любила. В гимназии я любила одного мальчика еврея, но это было совсем не то. Мне было уже двадцать лет, а из-за этой революции у меня не оставалось времени на любовь и мужчин. Да и, честно говоря, из тех, кто меня окружали, мне никто и не нравился. Правда, были и такие, которые вроде бы, и привлекали меня характером и смелостью, но, раз я стала революционеркой, то я идумать перестала о любви и замужестве. У всех наших девушек был такой настрой, будто все они готовились к тюрьмам и ссылкам, а если и встретили бы свою судьбу, то это должно было случиться именно в ссылке. Короче говоря, революционный романтизм был спутником нашей жизни. А как иначе можно назвать это.

На следующий день, в половине одиннадцатого, когда я вышла из гостиницы, меня ждал все тот же экипаж. Про себя я подумала: оказывается, уменя действительно свидание. Но вы и представить себе не сможете, да, действительно, не сможете, что в экипаже сидел он сам. Представляете, он столько времени сидел и ждал меня. Его лучезарная улыбка вновь поразила меня. Он подал мне руку и помог подняться в экипаж Если бы в эту минуту он сказал, что отправляет меня в каторгу в Сибирь или на Сахалин, я бы ни за что не воспротивилась, и была бы даже благодарна ему. Какая же женщина, если она в своем уме, смогла бы отказать такому мужчине! Через два дня мы поехали в Тифлис Я не знаю как он уладил мои дела и какими аргументами он воспользовался при этом. Но когда он сообщил мне о предстоящей поездке в Тифлис, я была на седьмом небе от радости. Ведь я и до того всегда мечтала попасть в Тифлис, и надеялась, что благодаря моей революционной деятельности, эта мечта когда-нибудь осуществиться, и вот она сбылась. Я не знала, что он собирается делать со мной или какие у него были намерения в отношении меня, но по правде говоря, я и не утруждала себя мыслями об этом. Я полностью доверилась ему и судьбе. Было бесспорно, что это было намного лучше Сибири или ссылки, да и стоило ли сравнивать их.

В Тифлисе я жила на конспиративной квартире. Он выделил мне фаэтон, чтобы я могла хорошо осмотреть и изучить город. Он приходил почти каждый день, много говорил со мной, давал наставления и выслушивал мои соображения. Но я все время ждала, когда же наконец он прикоснется ко мне. Я томилась от ожидания, но мне приходилось довольствоваться его прекрасной улыбкой или каким-нибудь комплиментом, все остальное время мы проводили в беседах. Он так красиво говорил, что от него невозможно было оторвать слух, его речь была аргументированной и убедительной что словами, что интонацией. Он серьезно готовил меня к новой жизни. Как-то он сказал: «Если ты будешь пригодна к работе со мной, то я оставлю тебя у себя, и ты будешь работать на меня, в противном случае я отправлю тебя домой.» Как я могла упустить такой шанс – быть рядом с ним и стать нужным ему человеком! Тогда и было решено взять псевдоним Новгородцевой.

Однажды он отправил меня, вместе с одной знакомой женщиной, во французский салон подобрать и купить там все, что мне было необходимо, Перед этим он сказал мне: «Постарайся поближе познакомиться с хозяйкой салона и войти к ней в доверие.» Он дал мне несколько нужных советов о том, в каком направлении мне вести разговор, если мне вдруг представится такая возможность. Хозяйкой французского салона женского белья была некая мадмуазель Жанет де Ламье. Она была женщиной красивой, намного старше меня, по меньшей мере лет на пятнадцать, и, к тому же, мудрая, как змея. Разговаривала она завораживающе, даже нежелающий что-нибудь купить у нее клиент не мог уйти от нее с пустыми руками. Когда она узнала, что я из дворянской семьи, дочь генерала, и что наша семья имела большие знакомства в военных кругах, а мой отец имел большие заслуги перед Императорской семьей, то после всего этого она сама стала всячески стараться наладить близкие отношения со мной. Мне даже не пришлось проявлять активность: главное было не мешать ей в ее попытках. Я купила один комплект женского белья, а она мне подарила ещё три, да таких дорогих, что я была крайне удивлена. Конечно же, мы подружились. Она была умна, но и я не была дурочкой. В салоне у нее было много гостей, а она долго не отпускала меня. Создавалось такое впечатление, будто все женщины знатных семей собирались у нее в салоне. За лавкой у нее была расположена большая и красиво обставленная гостиная. Сюда приходили не столько за покупками, сколько поговорить, посплетничать и убить время. Прислуга не успевала приносить и уносить кофейные чашки. За полдня я услышала столько всякой информации, то ли правды, то ли вымысла, что, если бы я могла воспользоваться всем этим, то могла бы завладеть всем городом. Она попросила меня зайти к ней и на второй день, даи мне делать было нечего, поэтому я приняла ее приглашение и сказала, что завтра я должна навестить родственников, а во второй половине дня я обязательно зайду к ней.

Когда я рассказала моему шефу о тех новостях, которые я там услышала, он долго смеялся. Смеялся он от всего сердца, и смех его был по-настоящему мужским и красивым. Нет, я очень любила его, поэтому мне все нравилось в нем. Он остался так доволен моим первым днем на новом поприще, что впервые поцеловал меня в щеку. Да, всего лишь в щеку, но главным было начало. Я знала и была уверена, что это был не последний его поцелуй.

Я пробыла в Тифлисе больше месяца и почти каждый день встречалась с Жанет де Ламье, а потом подробно записывала все, о чем мы с ней говорили. Часто это выходило немного путано, как сейчас, но что поделаешь, так уж у меня получается. Зато в деле я последовательна, и к тому же исполняла все в точности так, как учил меня мой наставник. За несколько дней я познакомилась со многими людьми, с некоторыми настолько близко, что побывала у них в гостях и то, что я слышала там, также подробно записывала, да еще и с большим удовольствием. И, когда мой наставник на несколько дней пропадал неизвестно куда, я не теряла времени даром.

Из того, что я рассказала Жанет де Ламье, ее заинтересовали два факта. Первое – это то, что сын заместителя военного министра был в меня влюблен и хотел жениться на мне. Узнав об этом, мадмуазель Жанет де Ламье чуть не сошла с ума: «Не упускай из рук эту партию» – советовала она. И чем больше я притворялась, что не люблю его, тем больше она теряла терпение: «Нив коем случае! Тот, кого ты по-настоящему полюбишь, будет твоим любовником, а замуж выходи только за него.» – говорила онас азартом. Мы подружились настолько, что могли говорить обовсем и на любую тему. Во второй раз она выразила свою особуюзаинтересованность, когда я, как бымежду прочим, сказала, чтобыло бы неплохо открыть такой же салон в Петербурге и собратьтам своих друзей. Она настолько увлеклась этой идеей, что пообещала мне помочь с этим делом. Она уже составляла планы о том, как она отвезет меня в Париж, как познакомит меня со своей фирмой, и как они помогут мне со всем справиться. Мы даже договорились, когда поедем вместе в Париж. Ей надо было обновить товар к новому сезону и заодно мы смогли бы прояснить вопросс моим салоном.

Однажды вечером комне пришел мой шеф, его не было ужецелую неделю, и я ему рассказала обо всех новостях за все времяего отсутствия. Он перечитал все, что у меня было записано, сложил листы, положил в карман и спросил:

– Как, по-твоему, кто такая мадмуазель Жанет де Ламье, когоона из себя представляет?

У меня к тому времени уже создалосьсвое мнение о ней, и я прямо ответила:

– Она должна быть шпионкой Франции.

Он засмеялся.

– На каком основании ты делаешь такое заключение?

– Исходя из того, какие она задает вопросы и что ее интересуетбольше всего. Какую тему или какие сплетни, переделанные еюже самой она подбрасываетво время всеобщих бесед или беседс каждой из нас, или что еще хуже, она сама распространяетсредиженщин ею же выдуманные и красиво упакованные новые сплетни, чтобы потом они были подхвачены и распространены повсюду. Она может несколько раз завести разговор на одну и ту жетему с совершенно разными людьми. Если бы это не входило в ееинтересы, что заставило бы ее говорить об одном и том же целыйдень? И все это лишь потому, чтобы кто-то невзначай сказал что-нибудь новое. Ведь никто не знает, что она о том же самом говорила и с другими, а возможно и несколько иначе. Я несколько разбыла свидетелем такого разговора. И еще… – я немного помедлила, думала, стоило ли приводить эти аргументы. – Темы, которыея ей подбрасывала во время наших разговоров, она заглатывалацеликом, так сильно это ее интересовало.