Текст книги "Потерянные страницы"

Сандро Амиреджиби

Дело шло к вечеру, когда меня привезли в «Кресты». На мне была курсантская шинель без погон и знаков отличия, на плече висел военный вещмешок с личными вещами. Двое надзирателей завели в какую-то комнату и заставили долго ждать, пока решался вопрос, куда меня определить, в карантин или прямо в камеру. Я слышал, как они шептались. Один говорил, что меня нельзя было помещать в карантин, так как это может вызвать скандал. Другой отвечал, что если они не сделают так, то им не избежать наказания. Раз десять они выходили и возвращались в комнату обратно. Потом они привели меня к дверям карантина и обыскали. В карантине стоял такой шум и гам, можно было подумать, что здесь идет война. Конвой с иронией посмотрел на меня, открыл двери, крикнул, «принимай!» и втолкнул меня в общую камеру карантина. На какое-то мгновение стало тихо, все силуэты застыли в движении, я ничего не мог видеть. Как только дверь закрылась, все тут же продолжили крики и драку, а дрались они не жалея друг друга. Я никак не мог понять, кто кого и за что бьет. Дралась вся камера, и как только они различали, кого бить, ума не приложу. Большую камеру еле-еле освещала одна лампочка. Я торчал у дверей на расстоянии всего одного метра от дерущихся, они размахивали кулаками почти перед моим носом. Двое дерущихся столкнулись со мной, я осторожно отодвинул их рукой, потом еще раз повторилось то же самое, сейчас мне уже пришлось более энергично противостоять их натиску. Вдруг несколько человек, стоявших позади, с криком навалились на них и все вместе прижали меня к двери. В это время дверь открылась, и мы все вывалились наружу. Я оказался подо всеми и почувствовал боль в раненой руке. Рядом стояли надзиратель и какой-то начальник, они закричали, и все тут же замерли, и замолкли. Я кое-как выкарабкался из этой свалки людей и встал там же у дверей. Надзиратель или начальник, точно не помню кто, крикнул: «Всем, кто стоит на ногах, выйти и встать у стены! Не сметь садиться на нары, а то все ребра переломаю и отправлю в карцер!»

Около двадцати человек вышли из камеры и встали лицом к стене, вдвое больше их осталось в камере. «Ты что стоишь? Почему не идешь к стене?» – обратился ко мне начальник. Я растерялся и ответил: – «Меня только что привели, и я не смог попасть в камеру.» Офицер, который находился в камере, вывел оттуда десяток окровавленных типов и сказал мне: «Заходи». Я вошелв камеру, но никак не мог разглядеть лица людей. Как только заперли дверь, все вокруг опять зашумели. Уже никто не дрался, лишь гул и отдельные возгласы доносились отовсюду.

– Ты военный? – крикнул мне кто-то. Все одновременно замолчали, и я почувствовал, что все они смотрят на меня.

– Нет, я курсант.

– А почему тебя привели сюда? – Я не видел того, кто спрашивал, я мог лишь определить направление, откуда доносился голос.

– Не знаю, – ответил я.

– Нам только курсантов не хватало, – сказал кто-то, и все опятьзашумели.

– За что тебя взяли? – вновь был задан вопрос.

– За дуэль.

– Что-о-о? – И опять наступила тишина.

– За дуэль. – Ответил я отчетливее.

Кто-то спросил писклявым голосом:

– Ты убил или тебя убили? – Эта шутка развеселила всех.

– Во с жиру бесятся-то. – Сказал кто-то вслух, – Небось, изкнязей?

Кто-то позвал меня: «Курсант, не слушай их, а ну-ка пробирайся к нам.» – Голос доносился откуда-то из глубины камеры.

«Пропустите его, он не тряпка, как вы, и кур тоже не ворует. – Тыне трогай нас – зарычал кто-то, и тут же последовал ответ: – Ой, ой, может, подрастешь на одну ступень и начнешь поросят воровать?» И вновь все расхохотались.

По голосу я определил, откудаменя звали. Я с трудом пробрался сквозь людскую массу и оглянулся вокруг, я будто потерял того, к кому шел. Кто-то спрыгнулс верхних нар.

– А ну-ка покажите этого героя, – он осмотрел меня с ног до головы. – И впрямь, настоящий мужчина, пока присядь здесь, – сказал он мне и указал на нижние нары. Я немного привык к этойтемноте и только сейчас заметил, что на нарах, куда он мне указалсесть, сидели три человека, свободной оставалась всего одна пядь.

Я не сел.

– Сколько тебе лет? – спросил тот же голос.

– Восемнадцать.

– Как тебя зовут?

– Сандро Амиреджиби.

– Грузин, что ли? «Хан»! Твоего привели! – крикнул он кому-то. – Когда дуэль-то была? – не отставал он от меня, найдя себеразвлечение.

– Оставьте его в покое, не морочьте ему голову своими вопросами! – послышался бравый голос.

– Эй, вы, пропустите его сюда! Чего это вы перекрыли проход? Отойдите в сторону, а то здесь совсем уже нет воздуха! Что это высобрались? Вам что, зрелище нужно? Я покажу вам зрелищетабуреткой!

И, действительно, все отошли назад.

На верхних нарах сидел молодой мужчина, поджав под себяноги.

– Иди сюда, Сандро, тебя ведь Сандро зовут, не так ли? – спросил он меня по-грузински.

– Да!

– А ну-ка поднимись ко мне.

Я снял рюкзак и шинель, мне указали место, куда я долженбыл сложить их. Потом я поднялся наверх и тоже сел, поджавпод себя ноги. Все это было непривычно для меня, ведь столькопосторонних глаз смотрели одновременно в мою сторону. Он назвал себя. Сказал, что зовут его Сулхан, но здесь его кличут «Ханом» (потом я узнал, почему его прозвали «Ханом»). Оказалось, что он был уже на третьей «ходке» и был уркой, сейчасих называют «ворами в законе». Кто-то спросил его, как переводится имя «Сулхан». Ведь русские всегда интересуются, как переводятся нерусские имена. Вот он и ответил: «Сул» означает «вечно», а «хан» есть «Хан», то есть Сулхан означает «Вечный Хан», так и осталось за ним это прозвище «Вечный Хан».

Он расспросил меня, кто я и откуда, и что произошло. Потом к нам подошел еще один человек и встал перед нами, оказалось, что он тоже был грузином.

– «Это господин Мамия, политический, но не советую связываться с ним,» – сказал Хан с иронией.

Когда они выслушали мою историю дуэли, «Хан» сказал мне: – «Ну и повезло же тебе, дружище.»

– Не повезло, а просто он – настоящий мужчина, и смело взглянул смерти в глаза, – похвалил меня Мамия. – Но здесь еще естькое-что интересное.

– Что? – спросил «Хан».

– Почему его привели сюда? Здесь не место военным и бывшимполицейским. Ты много видел таких рядом с нами?

– Да, действительно, почему тебя привели сюда? – сейчасуже «Хан» спросил меня. Потом онзадумался о чем-то, истал присматриваться к своим коленям. – И какова перспектива у твоегодела, что тебе говорят?

– Какая может быть перспектива? Дадут ему срок, вот и все. Я никогда не слышал, чтобы из-за дуэли сажали в тюрьму, кроме Сандро я больше и не припоминаю такого случая, а сколькоя повидал тюрем и ссылок. Если у того, кого убил Сандро, действительно такие влиятельные родственники, то ему ничего непоможет, но больше двух лет не дадут. Я знаю это, – сказал онтоном опытного человека. – У тебя большой враг, иначе бы тыне попал сюда. Но и долго тебя здесь держать не будут, переведут в новый корпус, там условия получше, и отопление хорошее, да и освещение там нормальное. Ничего страшного, посидишь немного, здесь ты выучишься не меньше, чем в твоемучилище. Возможно, полученные здесь знания тебе пригодятсянамного больше. Поэтому не огорчайся и не утруждай себя раздумьями. В конце концов, ты человека убил, а не курицузарезал.»

Потом и другие разговорились со мной, и мне пришлось ещераз пересказать историю дуэли уже на русском языке. Кто-то подхватил эту тему и стал рассказывать, какие дуэли проводились раньше, и чем отличалась европейская дуэль от русской, которая не оставляла человеку никаких шансов на выживание, а иногда для обеих сторон заканчивалась смертью. Все это я уже читал, поэтому этот вопрос не очень-то интересовал меня.

– У нас все доходит до крайностей, – вмешался кто-то, за этим последовали и мнения других. В это время Хан и Мамия говорили между собой по-грузински, я сидел к ним вполоборота, но хорошо слышал о, чем они говорили. Мамия говорил: «Не ваш это парень, скорее, он наш.» – «А ты откуда знаешь?» – возразил ему «Хан.» – Знаю, из него хороший революционер получится. По нему видно, что он порядочный парень. – Ты что хочешь этим сказать, – заспорилс ним «Хан», – мы что, непорядочные, что ли… – Нет, вы тоже порядочные, но по-своему, по своим законам, я же говорю о другой порядочности.

– Брось ты такие разговоры!

– Чего ты хочешь? Записать этого человека в ряды паразитов, чтобы всю жизнь в чужой карман смотрел? Он рожден героем… – Мамия не успел закончить фразу, как его остановила поднятая рука «Хана».

– Хватит митинговать! Если нет склонности, то насильно никтоничего не добьется… Ты зря ораторствуешь.

Я ясно слышал этот разговор. Позже я узнал, что они оба былигурийцами и к тому же односельчанами, из села Леса.

На второй день, когда было время обедать, отворилась дверь, и вошел надзиратель, прочитал фамилии двенадцати человек навыход. Мою фамилию назвали последней, и я вышел. Когда я прощался с «Ханом», кто-то крикнул: «Я же сказал, что он из князей» – Меньше болтай! – сказал ему «Хан» и обратился ко мне: – «Сообщи, где будешь.» Я кивнул головой и вышел.

Мамия тоже попрощался со всеми и вышел последним. По камерам нас распределял дежурный помощник начальника караула (ДПНК – так его называли), Мамия стоял рядом со мной. Когданас осталось трое, он подошел к дежурному помощнику и сказал:

«Этого парня отправишь со мной, да в такую камеру, чтобы понормальней была.» Я увидел, как он положил ему что-тов карман.

– Может еще в Крым, на курорт?

– Столько нет с собой, а то, пожалуйста, – с улыбкой сказал Мамия. И действительно, нас всех троих вместе подняли на третийэтаж нового корпуса. Мамия сказал, что, по сравнению с другимикорпусами, это лучший, здесь все устроено: и вода, и отопление, и вентиляция. Сейчас самое главное в какую камеру нас поместят. Нас с Мамия привели в большую камеру, где стояло восемьдвухэтажных нар. Как только мы вошли, кто-то крикнул: «Мамия, это ты?» Он вскочил с койки и обнял Мамия. Он оказался революционером Петром Андращуком. Потом к нам подошли и другие. Меня они разглядывали с некоторым подозрением. Я был в шинели, и они никак не могли понять, кто я на самом деле. Мамияпредставил меня и сказал, что привел с собой курсанта-дуэлянта, после чего отношение ко мне несколько изменилось, они воспринимали меня уже по-другому. Их сомнения рассеялись. Мамия не отпускал меня ни на шаг. Он даже устроил так, чтобы моя койка оказалась над его и, к тому же, рядом с окном, и я мог смотреть как во двор, так и на улицу. Нары были расположены так, что политические жили вместе и, хотел я того или нет, мне все же приходилось выслушивать их разговоры. Честно говоря, я много чего не понимал из того, чего они хотели. Например, чем им не угодил царь, и почему они хотели свергнуть его? Им ненравилось ничего из того, что он делал ни во внешней, ни во внутренней политике. Благодаря своей памяти я сопоставил все сказанное ими ранее и теперь, и постепенно стал понимать, почемуони были недовольны царем и его политикой.

Те люди, которые встретили нас в камере, уже несколько месяцев сидели вместе в ожидании суда, и все хорошо знали друг друга. За все это время, в камере поменяли всего несколько заключенных. Такой состав камеры положительно оценивался всеми, так как по своему опыту все они хорошо знали, как трудно житьрядом с человеком с невыносимым характером. Они каким-то образом смогли добиться того, что те несколько человек, которыевызывали у них подозрение, были переведены из их камерыв другие места. Были и такие случаи, когда они сумели обеспечить перевод в другие камеры лиц, в отношении которых у нихвозникли подозрения по поводу того, что они были подсажены администрацией или полицией. Ни для кого не является секретом, что к политическим заключенным часто подсаживали таких людей. Их сразу можно было распознать: кто они, и на что способны в экстремальных ситуациях. Именно в тихих, спокойных условиях умные люди умеют выбирать и приближатьк себе такого человека, который в экстремальной ситуации поведет себя если не как герой, то хотя бы как мужчина. А человека, который мог бы стать их соратником, они вообще считают божьим даром. Как правило, заключенные избегали бывших военных и полицейских, так как они все же считались людьми, живущими по закону, и по уставу. Даже попав в тюрьму, они не меняют своих убеждений. Бывшие сотрудники или полицейские часто отбывали свой штраф пребыванием в тюрьме и искупали свою служебную вину или раскрытием какого либо важного преступления, или устройством какой-нибудь «красивой» провокации. После этого штраф с них снимался, и они уже с чистого листа продолжали свою служебную деятельность. Поэтому заключенные всегда сторонились «бывших». Как правило, их держали в отдельной камере, и никаких отношений с остальными у них не было.

После нескольких месяцев пребывания в камере, человеческиекачества каждого заключённого становились очевидными, таккак за такой срок невозможно хоть чем-то не выдать себя. Дажесамый порядочный человек, который попал в тюрьму чьими-либо стараниями или случайно, может проявить такие качества, о которых и сам никогда не подозревал. Здесь я имею в виду и положительные, и отрицательные качества. Сколько человек находится в камере – столько характеров. Особенно в большой камере, можно встретить людей всех типов, которые только существуютна свете. Часто случается, что, казалось бы, вполне нормальныйчеловек, с которым нетрудно было бы общаться за пределамитюрьмы, или даже дружить с ним, за долгое время совместногопребывания в камере настолько меняется, что жить вместе с нимстановится просто невозможно. Такая несовместимость можетпроявиться лишь в камере. Если человек не обладает большимтерпением, то ему будет трудно сохранить ровные отношенияс людьми разного характера, да еще и на долгое время. Некоторыеиз них, вместе со своим характером, могут проявить и такие личные качества, что общение с ними становится невыносимым. Кто-то неряшлив, и от него постоянно исходит дурной запах. Другой настолько жаден, что не оставит и одной крупицы ни своего, ни чужого хлеба. Он думает только о себе, и если ему придется поделиться с другим, то он возненавидит этого другого, и сотворенное им «добро» встанет поперек горла последнему. Третьи ленивы и готовы всю жизнь прожить за чужой счет. Всю тюремную жизнь они проводят в болтовне и хвастовстве. Иногда у них это проходит, конечно, но как правило, это трусливые люди и они совершенно непригодны в экстремальной ситуации. Эти люди, как правило, считают себя очень умными. Остальных, конечно же, они считают дураками, так как они сами могут приспособиться к любой ситуации, и ради этого пойти на всё. Поэтому в камере все стараются избавиться от таких. Одни любят говорить много, да к тому же так не к месту, что вызывают одновременно всеобщее удивление и раздражение. Как правило, они не обладают способностью выслушивать других. Некоторые такие лгуны, что своими выдуманными историями всем надоедают. Даже Мюнхгаузен не выдержал бы конкуренцию с ними, и бедняга второй раз умер бы от зависти, если бы их послушал. Вот ты попробуй и скажи такому, что он врет, тогда он пойдет на все, чтобы настоять на своем. Личное «Я» и эгоизм некоторых настолько велики, что их не интересует чужое мнение и, кроме своего личного интереса, они никого ни во что не ставят. Иные придирчивыс рождения, они часто играют роль похуже провокатора, когда на пустом месте могут создать такую проблему, которая навредит всем. Больше всех познают вкус тюрьмы и часто страдают от этого те люди, которые не умеют размеренно говорить. Рано или поздно их все же настигнет чей-либо гнев. К числу таких относятся «бакланы», они же «быки», которые пытаются установить свои силовые законы в камере, в которой живут. Минуя криминальный закон или трансформируя его, они пытаются с помощью физической силы приобрести такое положение, чтобы жить «на халяву». Обидев, напугав, унизив или избив кого-то у всех на глазах, они пытаются достичь особого положения. Какое-то время их терпят, и терпят их до тех пор, пока они не перейдут грань, и не коснуться порядочного человека, к которому большинство относится хорошо. В одно пасмурное утро такого «баклана» можно обнаружитьс выколотыми глазами, или с перерезанными сухожилиями наконечностях, или, что еще интереснее, – задушенным. Мне рассказывали, что бывали случаи, когда урка не пресекал такие действия «баклана» и закрывал глаза на происходящее. Это означало, что он не соблюдал воровского закона и тем самым потакал насилию. Такой урка был обречен, и, как правило, его портили, таккак если кто и должен требовать и поставить разнузданного человека в рамки тюремных законов, и добиться исполнения этого закона, так это урка, или пахан. В противном случае, они тоже переходят в категорию «бакланов», и их считают суками. В такомразнообразии нравов, обычаев и характеров всегда происходятмаленькие конфликты. Но некоторые из них сеют такое семя раздора, которое потом обязательно прорастает и взрывается своейнакопившейся отрицательной энергией. Администрация тюрьмывсегда старалась собрать вместе именно таких несовместимыхлюдей, чтобы в камере постоянно была напряженная обстановка. Особенно это хорошо получалось в больших камерах, чтобы заключенные создавали своего рода группировки, тогда управлятьими было намного легче. От заключенных, находящихся постоянном в противостоянии, да еще и с истрепанными нервами, можно не опасаться. Если в камере уголовников было большеостальных то они жили по своим законам, и других тоже заставляли жить так же. В этом случае в камере царил порядок и некоторое взаимопонимание, потому что все должны были катитьсяпо уже проложенным рельсам. Если же публика была очень пестрой и изначально поделенной на категории и не подчиняласьиерархии, то именно в такой ситуации и появлялся кто-нибудь изподсадных уток, который начинал мутить воду, чтобы пойматьрыбку в мутной воде. В камере, куда я попал, уже был пройден этот процесс брожения, и отношения там были более или менее улаженными. «Лишних» людей они либо заставили убраться оттуда, либо теубрались сами, и их переводили куда-то. Интересным было то, что политические, а их было пятеро, и урка со своим окружениемиз четырех человек жили в совершенном согласии. Их общимврагом был царский режим, который упрятал их за решетку. А остальные – это были заключенные, которых называют порядочными «мужиками», и которые попали сюда из-за своих бытовых или другого рода проблем, а некоторые по своей неосторожности. Такие люди, побывав в тюрьме, становятся даже еще лучше, чем были до заключения. В этом нет никакой заслуги их карателей, скорее это было обусловлено обстановкой, и их сокамерниками, рядом с которыми им пришлось пожить.

Как я понял из разговора, Петр Андращук вот уже почти год, как сидел в «Крестах» в ожидании суда. Вообще-то, он уже четвертый или пятый раз сидел в тюрьме. К тому времени, видимо, ему уже надоело сидеть без дела, поэтому он искал выхода из такого положения. Своими беседами он будто хотел что-то подготовить, он постоянно подбрасывал такие слова, да к тому же так ловко, чтобы его все слышали, и чтобы сказанное прочно засело в голове каждого сокамерника, и уже независимо от источника, проросло в его сознании.

– Разве можно было бы так долго сидеть здесь, если бы мы были нормальными людьми? – ходил он по камере и повторял эти слова, будто рассуждал сам с собой вслух. – Умныйчеловек, уже давно придумал бы что-нибудь, чтобы как-то выбраться из этой камеры, ониспарился бы спокойно, тихо и без всякого лишнего шума. Скажет он и продолжает ходить по камере, а сам то переглядывается со своими, то на меня посмотрит и подмигнет.

У второго окна передо мной стояла шконка Габро, он был уркой. На нижней койке, подложив под голову руки, Габролежал на спине. Даже не смотря в сторону Петра Андращука, он слушал его мысли вслух, и чуть заметно улыбался.

– Что ты имеешь в виду, господин Андращук? – такой вопрос назывался «поднять подачу».

– А вот что, мой Габро: плохо, когда человек поддается обстоятельствам и плывет по течению. Он думает, что переждет, и все само собой уладится. Такой человек никакого добра принести не сможет.

Сказал – и вновь переглянулся со своими. Посмотрел он и на меня, подмигнул и продолжил ходить взад-вперед.

– Я все время слышу о том, что революционеры устраивают побеги, и что они ни в ссылке, ни на каторге не задерживаются больше двух-трех лет, пока подлечат раны. Но я пока не видел, чтобы отсюда кто-нибудь сбежал. Либо это не те революционеры, какими они должны быть, либо дело в чем-то другом, – сказал Габро и посмотрел на своих, чтобы они поддержали его.

– Да, некоторые именно так и предпочитают, – продолжил «Костлявый». – Пока другие играют с огнем, некоторые даже набирают вес на царской «пайке», а потом будто хотят сбросить его.

– Не разбрасывайся резкими словами, «Костлявый»! Если где-тонаши люди умудряются организовать что-то, то там же рядомс ними находятся и достойные люди, которые, если не разделяютих политику, то по крайней мере не мешают, а иногда даже помогают им.

– На что ты намекаешь, говоря о достойных людях? – опять ответил «Костлявый».

– Зачем намекать, если и так все понятно. Если у тебя нет поддержки и каких-нибудь гарантий, то совершенно неоправданнопланировать в массе что-либо серьезное, так как никто не знает, где можешь оказаться. Когда человек один, то он отвечает толькоза себя. Все происходит очень просто, найдет где-нибудь дырку, шапку в руки, и айда!

– Я понял тебя, ты хочешь сказать, что если в этом деле рядомс тобой нет надежного человека, то, считай, пропал.

– «Костлявый», я тебе и раньше говорил, что язык у тебя злой, но человек ты умный.

– Если вручить тебе и ключи от камеры, то тогда вообще станугением. – Рассмеялся он.

– Нет, этого недостаточно. Вот если бы ты вручил нам ключиот всех корпусов, то тогда ты будешь гением.

– Такое невозможно…

– Я ведь тоже говорю об этом. На такое способны толькогении.

– Ну и где же найти такого гения?

– Таких уже нет. Был один такой, да и тот погиб четыре годаназад, сын его убил.

Я навострил уши, а сердце бешено заколотилось.

– И кто это был?

– Был один грузинский разбойник, абрек по-ихнему, которыйвручил нам все ключи от Тифлисской тюрьмы, и всего-то за несколько минут. После чего, мы всех, начиная с начальника тюрьмы и заканчивая последним надзирателем, взяли под арест и несколько месяцев держали тюрьму в своих руках.

– Да, я слышал об этой истории, – приподнялся Габро на койке, – ты там был тогда?

– Конечно же, был, и даже был членом организационногокомитета.

От волнения у меня пересохло в горле, ведь я тоже знал об этойистории. Все бросили свои дела и с вниманием смотрели на Петра Андращука.

– Очень интересно, расскажите, Петр Иваныч, как всеэто было, – сказал Габро.

– В первую очередь хочу сказать вам, чтодо того, как я впервые встретился с этим человеком, я знал о немтолько по легендам. Вся Грузия, и стар и млад, знала его таким жеобразом. Один из наших политических заключенных, находящихся в тюрьме, был лично знаком с ним. Поэтому он сблизилсяс нами, когда мы находились еще в карантине. Что там произошло, это длинная история и на это понадобиться достаточно много времени, а пока я вам расскажу о нем лично, чтобы вы имелипредставление, каких масштабов был этот человек.

– У нас времени много, Петр Иваныч! – подметил «Костлявый».

– В камере нас было несколько опытных революционеров. Мысразу же создали организационный комитет подготовки бунта, и стали думать о том, как эту разношерстную людскую массу, которая тогда находилась в тюрьме, привести в движение, и чтобыэти люди тоже приняли участие в этом деле. Мы все хорошо понимали, что нужен был такой повод, который мог бы взорвать всюмассу. В то время в тюрьме находилось, по меньшей мере, четыретысячи пятьсот человек. Мы долго рассуждали, как организоватьэто дело, но ничего не могли придумать.

Когда Петр Иванович рассказывал нам эту историю, раздалсяголос надзирателя: «Амиреджиби! На выход к адвокату!». Я настолько увлеченно слушал этот рассказ, что даже не обрадовалсяприходу моего адвоката. Андращук заметил, что я медлил с выходом и сказал: «Не волнуйся, сейчас нас все равно позовут напрогулку. Когда вернемся, тогда и продолжим рассказ». Я надеялся, что скоро вернусь и не пропущу многого из этой истории.

Адвокат сообщил мне, что пять дней назад Лидия родила мальчика. Извинился, что не смог прийти раньше и объяснил это своей занятостью. В камеру я вернулся взволнованный и все сразузаметили это. Первым спросил Мамия: «Что, случилосьчто-нибудь хорошее?»

– Да! – ответил я, – у меня родился сын!

– Что-о-о? – воскликнули одновременно несколько человек, – У тебя?

– С кем, когда? – послышались голоса.

– Моя жена родила пять дней назад, – ответил я, сияяотрадости.

Все в камере встали и окружили меня со всех сторон. Габроударил меня по плечу: «Ну ты даешь! Все успеваешь! Еще одногодуэлянта произвел на свет.»

Я знал, что он имел в виду. Он тепло, от всего сердца поздравил меня. Петр Иванович спросил:

– Уже дали имя? Адвокат не сказал тебе, как его назвали?

– Давид… – с гордостью ответил я.

– Я так и знал! – сказал он с улыбкой, но я уловил его странныйвзгляд, вот уже во второй раз взглянул он на меня так. Нет, не сразу, но позже я ощутил и какую-то подозрительную улыбку.

– Раз Сандро вернулся, да еще и с такой хорошей вестью, тосейчас я с большей радостью продолжу Тифлисскую историю.

Как я позже узнал, после возвращения с прогулки, он не продолжил начатый рассказ, то ли сознательно, то ли случайно. Онотговаривался то одной причиной, то другой. А сейчас он самобъявил всем, что продолжит рассказ. Я затрудняюсь сказать, но, мне кажется, что он ждал, когда я вернусь. Я ничего не могу сказать о той части рассказа, которую он рассказал раньше, но то, о чем он говорил в моем присутствии, серьезно подействовало наменя, эмоционально это была нагрузка не меньшей силы, нежелироды Лидии, а возможно и большей.

– Как я вам уже сказал, мы создали комитет по организациибунта, – продолжил прерванный рассказ Андращук. – Если быбунт удался, мы бы предъявили несколько требований, главнымиз которых было – выполнение обещания манифеста от 17 октября. Все свое время мы проводили в спорах, почти по всем вопросам был составлен план, распределили мы и обязанности, написали призывы и листовки с изложенными на них целями бунта и т. д. Но, как я уже сказал раньше, того главного повода, который мог бы довести массу до кипения, у нас не было. – По его лицу было видно, что он полностью погрузился в воспоминания. – Однажды я с сожалением подумал вслух, что вот если бы все ключи от корпуса и камер попали в мои руки, я бы знал, что делать. – «Ну и что бы ты сделал? – спросили они меня, – раньше вообще все камеры были открыты, ну и чего мы смогли добиться?» Один из членов нашего комитета, царство ему небесное, высказал такое предположение, которое могло стать поводом, но оно нам всем показалось невообразимой подлостью. Мы все отказались от этого предложения и даже пристыдили его автора. Это было настолько мерзко, что мы даже сказали ему, что такая подлость даже администрации не могла прийти в голову. И не дай Бог, чтобы об этом стало ей известно, а то и впрямь сотворит нечто подобное. Он обиделся и отошел в сторону. Короче говоря, не знаю как, но наш разбойник подготовил нам и повод, который полностью оправдывал и возмущение заключенных, и бунт, и обещал, что у нас будут и ключи от всех корпусов. – Только не спрашивайте меня, как я это сделаю, – сказал он. – Знаю я вас, начнете давать ваши советы, а я, возможно, разделю ваше мнение и тем самым провалю дело. Для этого дела нужны мозги одного человека.» – Что нам ещё оставалось делать,? Вот мы и согласились с ним. На следующее утро мы получили сообщение, что начальник тюрьмы по фамилии Коц собирался сделать большую подлость нескольким заключенным. Наших двух соратников держали в отдельных карцерах и собирались запустить к ним мужеложцев. Как нам стало известно позже, в этом признались и сами гомосексуалисты. Такая практика существовала в отношении заключенных, которые писали жалобы: таким способом их вынуждали замолчать. Именно наш разбойник получил это сообщение из тюремной больницы. Большего повода для начала бунта в тюрьме быть и не могло.» В камере раздались брань и ругань в адрес Коца.

– Тогда он и сказал нам, что на второй день у нас будут ключи. Пока мы в комитете рассуждали, как организовать бунт, все мы без исключения распалялись своими соображениями и подстрекали друг друга, но когда нам стало известно, что на следующий день у нас будут ключи. Надо признаться, настроение у нас ухудшилось. Когда мы подошли вплотную к делу, у нас у всех начался мандраж. Кроме двух человек настроение испортилось у всех. В глубине души мы все же надеялись, что он не сможет сделать этого. Потом, подумав, мне даже стало стыдно за себя. Думаю, что я был не один, с которым произошло нечто подобное. В отличие от нас, этот разбойник так спокойно провел весь следующий день, что трудно было поверить, что он вообще собирается делать что-либо. Он оставался поразительно спокойным и безмятежным. Это вселяло в нас надежду, что ничего плохого не произойдет. Если этот человек планировал что-либо, то он сам руководил его осуществлением, он никому не позволил бы провалить обдуманное и подготовленное им дело. Так было и в этом случае. А спокойным он был, наверное, оттого, что он сам всё спланировал, сам же, с помощью доверенных людей, до конца претворил в жизнь свой замысел, и сам же держал ответ за исход дела.»

Петр Иванович остановился, отпил воды и обвел взглядом камеру, посмотрел он и на меня, я сидел на нарах, скрестив ноги и всем своим существом выражая ожидание. Все, молча, ждали продолжения.

– Коллеги, друзья! Существуют люди, которые мыслят прямолинейно. Часто они легче достигают назначенной цели, так как для таких людей важнее скорейший результат, и им не грозит опасность стать жертвой духовной борьбы, так как перед ними не стоит проблема переоценки содеянного ими. Но этот человек принадлежал к другой категории людей. Во всех своих делах он должен был видеть нравственное начало. По своей природе это был совершенно другой человек. Я никогда не видел подобного ему человека, ни среди революционеров, и не в обиду скажу нашим братьям, ни среди них, – он указал рукой на Габро, – Я прошел через много тюрем, но нигде не встречал такого. Можно сказать, что ему было чуждо привычное для человека восхищение чем-либо. Любое дело, по-моему, он видел и оценивал одновременно со всех сторон. Если всесторонняя оценка была невозможной, то он и не брался за такое дело. Он был человеком особой глубины, человеком, одаренным самой природой. К врожденным природным данным он и сам добавил немало. Жизнь – это цепь парадоксов, вы знаете об этом, – слушатели кивали головой. – Если человек пытается распознать каждый свой жизненный шаг, то это для него превращается в привычку, и он становится мыслителем. Поэтому ему становится намного легче делать правильные заключения. Часто этот ставший привычкой анализ, может выработать в человеке способность предвидеть. В свои девятнадцать лет он стал разбойником, по-ихнему абреком, и так закалилсяв этой борьбе, что смог избежать всех ловушек, расставленных ему полицией и жандармерией. За двадцать лет его ни разу не смогли поймать, никто не смог сделать этого.