Текст книги "Потерянные страницы"

Сандро Амиреджиби

Оказывается, у судьбы есть своя определенная форма и лицо, и цвет, и даже запах. У судьбы женское лицо, в этом я не раз убеждался: она то улыбается тебе и ласкает, то злится на тебя и, если переборщишь, то может и отстегать хорошенько. Если ты отвергнешь свою судьбу, постараешься убежать от нее куда-нибудь, и думаешь, что сможешь это сделать, то не удивляйся, если получишь дубиной по голове. Если ты утомишь судьбу своей ленью, невежеством, неблагодарностью, тысячами других безобразий, тем, что ты считаешь добром, тогда не удивляйся, что получил этот удар и не жалуйся, что у тебя такая плохая судьба. Она смотрит на тебя и терпеливо ждет, Проходит время, и она видит, что из тебя ничего не получается, ты ни на что не годен, а ведь она могла не тратить столько времени на тебя, но она ждала, давала тебе шанс, потратила на тебя свою жизнь, разум, душу и даже тело ее иссохло рядом с тобой. Ну и что из этого? неблагодарный человек не увидел заботы и добра. Ну а потом, она или тебя выгонит из дома, или сама уйдет. Вот такая она, судьба. Судьбу надо любить и заботиться о ней, а не хулить и сетовать на неё. С чем большим умом и уважением ты относишься к ней, тем больше она тебе возвращает и одаривает. Это и есть судьба. Они не любит ни трусов, ни сумасбродов, которые постоянно ломают себе шеи. Судьба любит умудренного человека, который благодарит Всевышнего за каждое испытание. Без этого человек так и не сможет понять, зачем он явился на этот свет, что принес с собой, и что унесет он отсюда, была ли у него вообще судьба, или заслуживал ли он иметь ее. Если ты не отвергнешь свою судьбу, то и удача побратается с тобой. А удача это то, что облагораживает судьбу. Она поможет тебе отыскать дорогу даже там, где не ступала нога человека. С ней ты сможешь одновременно ускользнуть от тысячи чертей, и с улыбкой помахать рукой даже смерти – мол, мне пока не до тебя. Кто-то рождается счастливчиком, кто-то становится им благодаря своему уму, но в том я убедился точно, что все это зависит от того, суеверно ли отнесется человек к сближениюс ней или откроет ей душу свою и покорит ее святой верой.

Тогда я еще был совсем молодым, и конечно же, не думалоб этом. Но мой разум и подсознание подсказывали мне разныеварианты, чтобы я мог выбрать наиболее подходящий из нихдля принятия какого-либо решения. Шел четвертый день, как мыскрывались в доме близких Мамии и Хана. В голове вертелисьразные мысли о том, как после всего случившегося будут развиваться моя жизнь и жизнь моей семьи. Хозяин дома попросилменя пойти вместе с ним, что бызанести дрова. Когда он укладывал поленья мне на руки, он осторожно заговорил: Какой-тостранный человек приходил недавно к моему соседу. Он позвалменяи сказал: «Передайте гостящему у вас князю, чтобы он пришел ко мне. Князь поймет, кто я, и попросите его не задерживаться.» Эти слова попали мне прямо в сердце. Как только он описалего внешность, я тут же догадался, кто это мог быть: «Высокий, худой мужчина, симпатичный, красиво одетый, должно быть онвысокопоставленный чиновник. Он не назвал своего имени, носказал, что пришел с добром, а не со злым умыслом.» Это мог бытьтолько Тонконогов, но как он нашел меня? Впрочем, как бы то нибыло, вел он себя тактично. Я все отлично понимал. Я не мог заподозрить никого, кто бы мог ему сообщить, о моем местонахождении. У меня не было другого выхода, я должен был покинутьэтот дом. Откуда мне было знать, что вся петербургская охранкаискала меня. И притом по чьему поручению! Для меня это былоневообразимо! Я думал, как мне быть. Наконец решил вернуться домой, лишьбы повидаться с сыном, даже ценой моего ареста. Я был готов пожертвовать своей жизнью ради моего сына, но разумно и сознательно. Особенно я хотел подарить ему столько любви, сколько не смог в течение своей жизни подарить мне мой отец. Мой сын никогда не должен был чувствовать безотцовщину. Он не должен был завидовать другим детям, что у них более заботливые и ласковые родители. Я хотел, чтобы он гордился мною так же, как я гордился в душе своим отцом сейчас, зная теперь, какой оказывается у меня был отец. Но, к сожалению, лишь биологический отец, ведь я ни разу в жизни не испытал ни его ласки, ни наказания, они оба были бы драгоценными для меня, маленького мальчика. Эти мысли и переживания заставили меня отказаться от других намерений. Рядом с теми, кого я вызволил из тюрьмы, я уже не чувствовал себя маленьким мальчиком, которому, подобно конфетке, подбросят сладенькое словечко и этим удовлетворят его… Я чувствовал, что они ждали, какой путь я выберу в жизни. Раньше подсознание подсказало мне взять с собой Габро, чтобы у меня был выбор между ними. А так, если подумать, зачем мне надо было брать его? Что, недостаточно было «Хана»? После слов «Хана» уже никто не агитировал меня, все ждали, за кем я пойду, или чьим предводителем я стану. Правда, у меня было меньше знаний и опыта в их деле, но я не отказался бы и от учебы, если бы взялся за какое-нибудь дело. Ведь многие полководцы стали большими именно на поле боя.

Человек за минуту, а может быть и за секунду делает свой выбор, на какой путь встать и какое избрать направление. Чем обусловлен первый шаг? Мгновенным эмоциональным порывом, который заставляет сделать этот шаг? Или заложенным в подсознание невидимым кодом, который активизируется в этот момент, и передает тебе свой импульс? Если это так, тогда и четко намеченная цель становится призрачной в эти несколько секунд, или в это мгновенье, когда все, о чем ты думал, становится с ног на голову, а ты уже стоишь на другом пути. И лишь после этого начинается осмысление следующих шагов.

Но и здесь что-то подсознательно подсказывало мне не спешить. Если бы я тут же сделал выбор, то это было бы, скорее всего, принятое под давлением решение, так как я поддался бы чужой воле. Да я и не спешил, пока что у меня были другие заботы.

Появление Тонконогова будто подсказывало мне, что надо было делать, и оно оказалось даже очень своевременным, так как то, на какой путь я встану после того, как покину этот дом, имело большой значение.

Было еще утро. В тот день выглянуло солнце, и белый снег искрился от яркого света. Задумавшись, я стоял у кухонного окна и смотрел на сверкающий во дворе снег. В доме были Андращук, Мамия, «Хан» и Габро. Остальных с раннего утра отправили улаживать какие-то дела. Сашу Макеева Андращук послал к человеку, который должен был изготовить для нас новые документы: надо было узнать, сколько для этого потребуется времени.

– Ты что задумался, Сандро? Решил что-нибудь?

Я повернулся и с улыбкой посмотрел на них, видимо, эта улыбка осталась у меня на лице еще от снега на дворе. В то утро всевстали поздно и теперь готовились пить чай.

– Не знаю… – ответил я спокойно.

Они с ожиданием смотрели на меня.

– У меня пока другие дела, остальное придет само собой. Точнотак же, как я оказался в тюрьме, определится и то, по какому путия пойду дальше. Возможно, ни один из этих путей не являетсямоим, а существует какой-то третий или четвертый. – Я замолчали поочередно посмотрел всем в глаза. – Друзья у меня ужеестьвезде, и в случае выбора моего дальнейшего пути, я не теряю надежду на их помощь.

– Ты прав, Сандро, – «Хан» повернулсяк остальным, – В этом человеке особенно ценны его чистое сердце и откровенность. Его сердце и разум выведут его на тот путь, которому он должен следовать. Видимо, это время ещё не пришло. – Все молча согласились с ним.

– Я должен уйти сегодня и хочу, чтобы мы все ушли отсюда.

Все посмотрели друг на друга.

– Ты чувствуешь какую-нибудь опасность? – спросил Андращук.

– Так будет лучше, – они правильно восприняли мои словаи согласились со мной.

В тот день один за другим мы все покинули этот дом.

Вечером я вошел в подъезд нашего дома с черного хода, а дотого я проверил всю улицу. Лидия встретила меня со слезами наглазах. Она ждала меня. Ей было известно о моем побеге, и онаожидала прихода полиции, но никто не появлялся. Я хорошо знал, что мне нельзя было появляться домой, но я сознательно пришел. Меня толкнуло на это не только желание повидаться с семьей, я хотел убедиться в своей судьбе, возможно, даже испытывал ее. Если бы меня взяли, то это был бы один путь для меня, если же нет, то другой. Я будто играл с судьбой, зато я повидался бы с сыном. Да и сердце ничего плохого мне не подсказывало. В ту ночь Лидия не показала мне сына, сказала, что так будет лучше. Что мне оставалось делать, я согласился. Я догадался, почему она не хотела, чтобы я увидел его в ту ночь.

Утром на груди я почувствовал какое-то тепло. Оказалась, что это Лидия уложила Дату на мою грудь. Он был совершенно голый, от него исходил удивительный запах. Когда я коснулся его тела, мною овладело какое-то неповторимое ощущение. Этот крошечный человечек был моей плотью и кровью. Что могло быть более дорогим в жизни? Тогда я почувствовал, что не хотел, чтобы это счастье закончилось. Я был ответственным за это. Почему-то я вспомнил письмо Андращука о том, как отец тайком следил за мной и наслаждался этим. И я подумал: испытал ли он хоть раз в жизни такое счастье? Я очень захотел, чтобы у него хоть раз такое бывало. Человек не должен прожить жизнь, так и не испытав этого чувства. Я бы очень хотел, чтоб он познал это чувство, но ведь у мамы был другой муж, сыном которого меня считаливсе. Этого человека я любил, как родного отца, он вырастил меня. Я многому у него научился. Это был трудолюбивый, замкнутый, больной человек. Спустя годы, когда я набрался ума, я с большим пониманием относился к этому. А разве маму не было жалко, всю жизнь она провела рядом с больным человеком? Наверно, это и была ее судьба. И разве удивительно, что молодая, здоровая и красивая женщина пожелала иметь рядом с собой подходящего себе мужчину и полюбить его. Если бы не эта любовь, то и меня не было бы на свете, так как мне не суждено было родиться в законном браке. Поэтому сетовать на судьбу большая неблагодарность.

Меня не оставляли мысли о случившемся в тюрьме. Было интересно, как развивались там события после того, как мы оставили ее стены. Спустя три для к нам в дом пришел Тонконогов.

Наверное, он дал мне время насладиться семейной идиллией, и не стал нам мешать. Мы долго беседовали. Он рассказал мне о том, что произошло в тюрьме за эти дни, так как с первого же дня после нашего побега, он был включен в процесс улаживания этой проблемы. Оказалось, что он был обеспокоен еще и тем, что в тюрьме держали и нескольких иностранцев, которых он опекал(наверное, их обрабатывали для сотрудничества с разведкой), поэтому он был заинтересован в их судьбе – чтобы с ними ненароком что-нибудь не случилось.

«Интеллигент», который сидел в нашей камере, был мужчиной лет за тридцать. Всего один шаг, и он стал бы признанным уркой. А назвали его так потому, что, в отличие от людей этого круга, он окончил гимназию и происходил из зажиточной и образованной семьи. Он говорил изысканно, да и много говорить он не любил. Он уже несколько раз сидел в тюрьме, был очень начитан, да и сидя в «Крестах», он много читал. Если он не видел особой надобности, то не любил вмешиваться в чужие дела и разговоры. Семья готовила ему совершенно другую жизнь, но юношеский романтизм повлек его по иному пути. В свои восемнадцать лет он сделал первый шаг и впервые попал в тюрьму, а потом пошло-поехало. В тот вечер вместе с Костлявым он первым выбежал из камеры. Лишь потом они вспомнили, что прежде, чем убежать, они должны были получить согласие Габро, или спросить у него, как будет лучше. Потом Костлявый затерялся среди людской массы и, лишь благодаря этому случаю выбрался, вместе с нами. Интеллигент же не смог добраться до ограды, но и вернуться обратно он тоже не мог. Он догадался, что дела были плохи. Интеллигента в тюрьме знали все, знали и то, что он был подельником Габро, поэтому и уважали его. Когда справились о Габро, и ничего не смогли узнать о его местонахождении, то обратились к нему и сказали: «Сейчас ты возьмешься за это дело, иначе случится большое несчастье. Если мы не сможем бежать, надо будет придумать что-нибудь.» Тогда он под утро созвалшоблу и всех политических вместе, истал рассуждать с ними, что делать.

«Интеллигент» уже слышал о мятеже в Тифлисской тюрьме. Как умный человек, он и этот опыт переварил в голове и, оказывается, так обратился к остальным: «Если мы не сможем выбраться сейчас, тогда нам придется как-то укрепиться на месте. Вокруг тюрьмы собрано большое количество солдат, она окружена, поэтому, чтобы с нами не разделались поодиночке, нам надо держаться вместе с революционерами, и действовать сообща. Потом мы успокоим этих бедолаг, чтобы они выполняли наши распоряжения.» В это время в тюрьме находилось более трехсот политзаключенных, что само собой представляло определенную силу. Несколько человек были из камеры «Хана», – это те, которые захватили корпуса. Они лишь потом догадались, что освобождение такого количества людей было лишь маневром, а те, кто должны были покинуть тюрьму, давно уже были на свободе. Именно сокамерники Хана сказали ему, где были заперты надзиратели. Интеллигент приказал, чтобыбез его воли ни один волос не упалс их головы, так как они являлись гарантами их безопасности. Несколько человек, которые сумели перелезть через стену, все, кроме четырех, были пойманы. Только четверым удалось ускользнуть. К счастью жертв не было: всего несколько разбитых голов и поломанных ребер, что было неминуемо в такой обстановке. Лишь два двора из четырех были в распоряжении восставших, ключи от всех корпусов и этажей у них были, но они могли попасть лишь в эти два двора, Хан ведь забрал ключи с собой. Главным было заблокировать входы в соединяющий корпуса круг, чтобы солдаты не могли ворваться туда. И действительно, они приступили к делу, распределили людей, заблокировали двери и выход из тоннеля. Из найденных досок смастерили лестницы, чтобы можно было перебраться через стену, если, конечно, возникла бы такая надобность. Организацию всего и руководство этим Интеллигент взял на себя, и политические, и уголовники подчинялись ему, и выполняли его указания, не говоря уже о другом. В такой экстремальной ситуации сам собой родился предводитель, то есть ситуация создала и выявила его руководящие способности.

Правительство приказало начальнику тюрьмы избежать жертв и кровопролития, поэтому он сам же предложил бунтарям переговоры. Первое же их требование – передать им, и вернуть в камеры всех задержанных во время бегства – было удовлетворено. Кроме того, вследствие этих событий никто не должен былбыть наказан или подвергнут преследованию. Все эти требования были удовлетворены. Через три дня все вернулись в свои камеры. Никто не был наказан. Недоставало всего двенадцати человек, восемь из них были мы, которые смогли вместе вырваться через церковный двор, и четверо – те, что первыми успели перелезть через стену, прежде чем солдаты окружили тюрьму. У одного было огнестрельное ранение. Это был тот беглец, который через больничную крышу выбрался на стену и спускался оттуда, – именно тот, кого я видел. Из тех четырех бежавших двоих поймали: они не знали, каким путем выбираться из города, и спрятались в сарае у завода боеприпасов, там их и нашли, и задержали охранники.

В понедельник, начальник тюрьмы получил приказ о моем освобождении. Как они могли представить себе, что меня там уже не было? В течение трех дней у них не было возможности разобраться в этом. Весь Петербург был охвачен волнениями, так как новость о бунте распространилась уже во второй половине понедельника, после того, как адвокатов и пришедших на свидание посетителей не пустили в тюрьму. Был прекращен и прием передач, поэтому дальше скрывать бунт было невозможно.

Как я узнал от Тонконогова, когда пропали ключи, администрация сначала заподозрила меня. Тогда никто прямо не говорил, и даже не спрашивал об этом. Но когда беспорядки начались с первого этажа и организатором и исполнителем всего этого оказался «Хан», подозрения в мой адрес рассеялись. Все сочли, что я был принужден к побегу, так как они знали о моих близких отношениях с «Ханом» и Мамия, знали и то, что мы познакомились в карантине. На этом основании и было сделано заключение, что они принудили меня бежать вместе с ними. В том, что я не собирался бежать, их убедило и то, что мои личные вещи остались в камере, тогда как все бежавшие забрали свои вещи с собой. Так что в глазах всех я оказался своего рода жертвой.

Я никак не мог понять одного: как Тонконогов, узнав о нашем побеге на третий день, то есть в среду, смог найти меня уже в четверг. Он никак не хотел признаваться в этом: сказал, что это служебная тайна, и все. Он не рассказал мне об этом и спустя годы, когда мы вместе сидели в тюрьме, во времена Временного правительства. Хотя не существовало уже Империи, которой он служил, да и он сам уже оставил службу.

Когда мы закончили говорить о произошедшем в тюрьме, он сказал вот что: «У тебя есть два пути, Либо ты вернешься в тюрьму, либо продолжишь учиться.» Он сказал мне точно то же самое, что и Лидия до его прихода. Я ответил, что не могу вернутьсяв училище, что подготовлюсь и сдам выпускные экзамены экстерном. Мы долго рассуждали, он привел много основательных аргументов в пользу того, почему я должен был согласиться с ним, но мне казалось несправедливым, что меня восстановят в училище, а Сергей Шихарев нет. Он пообещал, что позаботится о том, чтобы того восстановили тоже, если он этого захочет. Я не мог отказать ни ему, ни Лидии с ребенком, и я согласился. Все вернулось в прежнее русло.

Каждую субботу меня отпускали домой, но в понедельник утром я уже должен был быть в казарме. Летом началась война, поэтому все лето мы находились на казарменном положении, лишь два раза мне дали отпуск на неделю, так как мы проводили учения в полевых условиях. Все спешили окончить училище, чтобы пойти на войну. У меня же, честно говоря, не было такого желания. Я не боялся войны, но после того, как я побывал в тюрьме, и выслушал на этот счёт абсолютно другие соображения людей, то так же, как и они, я стал считать и самодержавие, и эту войну злом и бессмысленностью, амбициозными играми больших дядей ценой чужой крови. Офицерская карьера меня тоже не привлекала, но сказать, что я знал, чего хочу, также было бы неверно. И раньше мне не очень-то нравилась служба, но, тем не менее, мною двигала определенная цель – быть лучшим, оправдать доверие своего дяди. Сейчас этот настрой куда-то пропал, но, все равно, я хорошо учился.

Оказывается, от семьи Великого князя скрывали, что я вновь учусь в училище. Семья же Сахновых думала, что я по-прежнему сидел в тюрьме. Об этом я узнал лишь после того, как после выпускных экзаменов мне присвоили чин корнета лейб-гвардии, и выдали диплом на имя князя Амиреджибова-Грузинского. Также звали меня и по журналу. Козин сказал, что так нужно, но я и представить себе не мог, что и диплом мне выдадут на эту фамилию. Практически без моей воли мне поменяли фамилию, хотя это было не очень-то большой новостью для меня.

Козин вызвал меня в свой кабинет. Я явился, и тут же узнал Густава Маннергейма, который находился в его кабинете. Оказалось, что вот уже два дня, как он гостил в Петербурге.

– Вы не передумали служить у меня? – спросил генерал у меня. Я ответил с удовольствием:

– Никак нет, господин генерал! Давно ждал этого дня.

Козин довольно улыбнулся мне.

– Тогда попрощайтесь с вашей семьей. Будете служить в моей дивизии на юго-западном фронте.

Всего месяц назад Густав Маннергейм был назначен командиром двенадцатой дивизии, которая входила в состав второго корпуса девятой армии под командованием Хана-Нахичеваньского. Я знал, что Гапо Датиева распределили в состав Кавказского полка. Объединение этих полков называли «Дикой дивизией», и руководил им сам Великий князь, брат Императора, Михаил Александрович Романов. Я даже обрадовался, что мы с Гапо – будем служить по близости друг от друга.

Маннергейм зачислил меня в штаб дивизии своим порученцем. Из своей конюшни он выдал мне ахалтекинского породистого жеребца, который отличался от других лошадей и цветом, и высокой голенью. Я сразу полюбил его. Осенью и зимой ничего особенного не происходило, мы совершали лишь позиционные маневры.

Но вскоре я почувствовал запах и биение сердцавойны. Первые же месяцы стали для меня большой школой, и я почувствовал, какое большое значение имеет на фронте каждый человек, точное выполнение запланированного и отданного распоряжения. Даже малейшее отклонение заканчивалось крайне тяжелыми последствиями. Некоторые офицеры считали это неизбежными военными потерями. Здесь будто уже привыкли к бессмысленным жертвам, я же на все это смотрел совсем другими глазами, и поэтому страшно переживал любую такую бессмыслицу. Вскоре я почувствовал, в чем было дело. Будучи еще корнетом, я понял и свое значение в этой войне: у меня в высшей степени было развито чувство ответственности. Видимо, Маннергейм почувствовал этои однажды, не помню почему, но похвалил меня. Потом он сказал: «Если в Вашем возрасте у офицера нет именно такого чувства, то у него нет и будущего, а у его солдат – шансов на выживание.»

Я смог дважды повидаться с Гапо. Я встретился и с несколькими другими выпускниками нашего училища. Той же осенью я познакомился с еще одним нашим выпускником, Владимиром Каппелем, он служил в штабе Четырнадцатой дивизии. Он был старше меня лет на двенадцать. В ходе нашего первого же разговора, он мне очень понравился. Я был удивлен, что он знал о моей дуэли. Выходит, что об этом знали и другие выпускники, так как каждый из них старался сохранить тесную связь с училищем и между собой тоже. В марте его перевели в штаб юго-западного фронта офицером по особым поручениям.

Той же осенью я познакомился и с дядей Гапо Джамболатом Датиевым, полковником. В конце 1916 года он стал генералом. Именно благодаря ему Гапо и был зачислен в Николаевское училище. Он пользовался большим авторитетом, и его все очень уважали. В начале марта мы сменили первую дивизию донских казаков у Залецкого поселка, приблизительно в пятидесяти километрах от Черновцов, недалеко от Карпатских гор. Там мы должны были держать линию обороны. Как только мы заняли позиции, то узнали, что австрийцы нас обнаружили и из артиллерийского орудия обстреляли машину командующего Девятой армией генерала Лечинского и командующего Вторым корпусом генерала Хана Нихичеваньского, которые направлялись к нам. В результате артобстрела машина разбилась, и генерал Хан-Нахичеваньский был контужен. После этого случая командовавший нашей дивизией Маннергейм стал временно и командующим Вторым корпусом. Именно после этого активные военные действия возобновилисьс новой силой. 15 марта нашу дивизию сменила пехотная дивизия, а мы получили срочное задание – форсировать Днестр у деревни Устье и присоединиться к корпусу генерала Келлера. Уже 22 марта мы преодолели Днестр и заняли деревни Шлос и Фольварк, но были вынуждены отступить из-за сильной контратаки, которой предшествовал массированный артиллерийский обстрел. Мы были вынуждены на какой-то период остановиться. Силы противника на этом участке фронта вдвое превышали наши, поэтомумы ждали поддержки от корпуса Келлера, но не смогли ее получить. Меня и старшего офицера срочно послали к Келлеру. Мы передали пакет, старший офицер лично доложил о создавшейся обстановке, и передал просьбу о срочной поддержке. Ответ был более чем странным: «Я хорошо помню, какое у нас поручение от главнокомандующего». Когда офицер попытался еще раз объяснить обстановку, он ответил: «Весьма сожалею, но сильное бездорожье создает препятствия для помощи вам». Что нам оставалось делать! Подобных казусов на этой войне было много, что тоже послужило причиной краха Империи. Как только мы вышли из штаба, старший офицер сказал мне: «Я срочно вернусь к Густаву Карловичу, а ты скачи к «дикарям» и сообщи, чтобы зря не губили себя. Подмоги не будет, пусть отступают, занимают старые позиции, и попытаются закрепиться на местности». Я помчался к ним сломя голову. Если бы они не смогли вовремя отступить, то возникла бы опасность того, что они попадут в окружение. От тающего снега на дорогах было такая грязь, что лошадь еле двигалась. Отыскав начальника полка, я немедленно объяснил ему обстановку и передал приказ. Повсюду царили смятение и беспорядок. Несколько батальонов глубоко врезались в линию фронта. Гапо служил во втором батальоне. Я узнал, что его батальон занимал левый фланг у болот. Я не стал дожидаться, пока полковник объяснит задание своему офицеру, и помчался к ним. Я пересек проселок и направился прямо к линии фронта. Один корнет следовал за мной по пятам, мы буквально вязли в грязи. Перед нами стоял лес, за которым, до болот, простиралось поле. Артиллерийский обстрел возобновился, было видно, как вдалеке отступали несколько десятков всадников. Я бросился в лес, быстро преодолел его, вышел в маленькую долину между лесом и болотами и тут же увидел, как справа ко мне приближались несколько всадников, а еще около десятка скачут вдоль болота, чтобы как-нибудь добраться до леса. За мной слева большой лесной массив примыкалк болотистой местности и продолжался до Днестра. Впрочем и он подвергался сильному обстрелу. Я остановился. Поодаль я увидел еще два десятка всадников. Сначала я принял их за австрийцев. В это время рядом с тем десятком всадников, которые приближались ко мне, упали несколько снарядов. Одну лошадьвместе с всадником подбросило в воздух, еще двое рухнули рядом.

Я не видел ни их лиц, ни их чинов, я даже ни о чем не думал. Инстинктивно я сорвался с места и бросился к всаднику, которого волна взрыва подбросила в воздух. От канонады гудела голова, и почему-то я повторял про себя: Гапо, Гапо, Гапо, мой Гапо! Это имя звенело у меня в голове. Я соскочил с лошади, перевернул раненого всадника. Это действительно был Гапо. Его шея и голова сплошь были покрыты кровью и грязью, весь его мундир был запачкан грязью. Я никак не мог определить, откуда шла кровь. Его лошадь наполовину завязла в болоте и дергала ногами, а за моей спиной образовалась десятиметровая воронка от взрыва снаряда. Кое-как я взвалил его на моего жеребца, сам тоже вскочил на него и помчался вдоль болот, чтобы как-нибудь успеть попасть в лес. Мы не могли скакать в полную силу. Несколько снарядов взорвались поблизости. Вокруг стоял зловонный болотный запах. Нас настигли несколько всадников и крикнули: «Поспешите укрыться в лесу!» Они тоже мчались к лесу, но снаряды падали и там. Я уже добрался было до леса, как за мной упал снаряд, взрывная волна подбросила нас в воздух, мой жеребец перевернулся, мы оба оказались на земле. На какое-то время я потерял сознание, я ничего не слышал, и помню лишь то, что деревья косило, как траву. Вокруг все так обстреливали, будто хотели стереть насс лица этой грешной земли. Когда я немного пришел в себя, то попытался встать, но мое тело не подчинялось мне. Я провел рукой по лицу: оно было в крови, я почувствовал тепло в ушах и ничего не слышал, из ушей шла кровь. Я увидел, как мой жеребец пытался встать на ноги, он чуть приподнимался, затем опять падал на землю, и лишь дергал ногами, а потом и вовсе перестал пытаться встать. Гапо лежал в нескольких метрах. С большим трудом мне удалось доползти до него. У меня болела левая нога, и я не мог ею пошевелить. Я схватил Гапо за ворот шинели и потащил его вглубь леса. Какая-то напуганная лошадь бегала по лесу. Я попытался доползти до нее, подумал – может, поймаю, тогда у нас появился бы хоть какой-то шанс на спасение. И вот рядом опять взорвался снаряд, огромное дерево упало у наших ног, еще чуть-чуть, и нас раздавило бы. Сколько я полз, не знаю. Я плохо соображал, по-моему, я бредил. Голова сильно болела, из левой ноги текла кровь, и я чувствовал страшное жжение. Что было потом, я уже не помню, так как я потерял сознание. Когда я открыл глаза, то лежал на спине и плыл посреди деревьев. Я долго не мог прийти в себя. Вершины деревьев достигали облачного неба и сменяли друг друга, то ли они плыли, то ли я, этого я никак не мог понять. Под спиной я почувствовал боль и немного пришел в себя. Что-то тащило меня куда-то. Я посмотрел по сторонам, рядом лежал Гапо. Что было потом, не помню, а этот момент я запомнил лишь потому, что он мне часто снился.

Я открыл глаза, но долго не мог прийти в себя. Надо мной, на потолке, висели нанизанные на нитки пучки высушенных трав, чеснока, лука и грибов. Это была бревенчатая изба. Я почувствовал, что меня раздели до нага, а сверху укрылиовечьей шкурой. Я повернул голову, Гапо был рядом. В голове промелькнула мысль: ведь Гапо был у болот, так как же он оказался здесь, или как я сюда попал? Топилась печь, было тепло, я попытался привстать, но не смог. У дверей избы я заметил силуэты мужчины и женщины и опять погрузился в сон.

Я часто видел во сне, как маленький Дата, голенький, лежит на моей груди и спит спокойным сном: именно так, как тогда, когда Лидия впервые уложила его на меня, после побега из тюрьмы. После этого, если он начинал плакать, то я тут же укладывал его на мою грудь, и он мгновенно успокаивался. Именно тогда, я почувствовал, какую силу имеет любовь к своему ребенку. Мне постоянно снился маленький Дата на груди, а рядом, держа меня за руку, лежала Тамара. Вот так мне представлялось идиллия моей жизни. И сейчас, я видел то же самое, Дата был со мной, но почему-то он был тяжелым, и каждую секунду становился все тяжелее. Я открыл глаза. Надо мной стояла женщина, ее ладонь лежала на моей груди, второй рукой она помогала и надавливала. Когда я открыл глаза и посмотрел на нее, она очень красиво улыбнулась, я увидел свет в ее голубых глазах. Она что-то сказала мне, но я не понял, потому что я ничего не слышал. Она провела рукой по моему лбу, и я опять закрыл глаза, и уснул.

Я не знаю, сколько прошло времени, но когда я открыл глаза, стояло солнечное утро, наверное, это было утро второго или третьего дня. Она вошла в дверь в тот самый момент, когда я открыл глаза, и сразу же спросила: «Ну, как себя чувствуешь, Александр?» Я хорошо услышал, что она мне сказала. Когда она произнесла мое имя, я подумал, что мне это послышалось. Она встала на колени рядом со мной. «Ты слышишь меня?» – спросила она еще раз. Я показал глазами, что слышу.

– Меня зовут Анастасия Серафимовна, можешь называть меня Настей. – Я попытался улыбнуться и пробормотал что-то невнятно. Я думал, что говорил вслух, на самом же деле я чуть шептал. Она улыбалась мне, и в этой улыбке я увидел удивительную красоту и надежду.