Текст книги "Потерянные страницы"

Сандро Амиреджиби

«До встречи! – этими словами проводила нас Настя. Я подумал, что это лишь форма прощания. К Днестру мы шли по лесу вдоль болот. В конце леса, как нам было известно, мы должны были обойти деревню, потом, на открытой местности, их огороды, и вновь войти в лес. Днестр протекал за редким лесом. У нас была всего одна лошадь, на которой Настя довезла нас до избы. На лошади мы сидели попеременно и старались не переутомлять ее: кто знает, может быть, нам пришлось бы спасаться бегством. У нас обоих были австрийские винтовки с тремя патронами на каждую, и мой «маузер». Настя дала нам еще и топор на тот случай, если бы пришлось мастерить плот. Чем дальше мы уходили от избы, тем больше невероятным мне казалось ее существование. Я никак не мог понять, в реальном ли мире я находился в течение одного месяца, или это было какое-то сновидение. Такое состояние некоторые приписывают болотным газам, которые вроде бы вызываюту людей галлюцинации. Но зашитая рана на ноге, это тоже галлюцинация? Или это масло и топор, которые Настя дала намв дорогу? Или хотя бы эта лошадь… А может, кто-нибудь скажет, что два солдата с поля боя в бессознательном состоянии сами перелетели в ту избу? А как быть с этими винтовками, откуда они оказались у нас… Все факты подтверждали реальность событий, но все же казались нереальными. И как могут не возникнуть сомнения после того, что я услышал из уст этой красивой женщины. Я был уверен, что у Гапо не было этих переживаний, так как Настя не вела с ним подобных разговоров. Поэтому он считал, что спасли нас жители деревни, расположенной поблизости от линии фронта, и никаких сомнений по этому, или другому поводу у него не было.

Мы вовремя заметили караул у деревни, там у них был расположен лагерь, и нам пришлось обойти ее с северной стороны. Мы оба вскочили на лошадь и быстро пересекли открытое поле. Нам опять пришлось пройти около пяти верст на север. Эти места были нам уже знакомы. До нашего отступления где-то поблизости стоял батальон Гапо, а сейчас там расположился лагерь австрийцев. Мы заметили караул. До того, как стемнело, мы осмотрели окрестность. За лесом вдоль реки в карауле патрулировали по два всадника. Ночью мы не смогли бы срубить деревья, потому, что до австрийцы услышали бы шум. Поэтому для того, чтобы смастерить плот, надо было найти поваленные деревья. Был пасмурный день, и ночь выдалась темная. Мы долго бродили в темноте и, действительно, нашли несколько поваленных деревьев. Без всякого шума мы отделили их от пней и дотащили до опушки леса, поближе к реке. Лошадь мы привязали в глубине леса, чтобы ее фырканье не услышал патруль. Все найденные нами деревья мы очистили от лишних веток и почти связали плот, когда Гапо признался, что не умеет плавать. «Тебе не придется плавать.»

– Стоило мне только произнести эти слова, как мы услышали фырканьелошадей идущих в нашу сторону патруля. У реки было светлее, и мы хорошо увидели силуэты всадников. Гапо предложил взять их. «Если мы возьмем их, то нам придется плыть сейчас же, а наш плот еще не готов.» – сказал я ему. Какое-то время мы молчали. У нас было мало времени на обдумывание. – «Если ты сможешь поплыть на лошади, тогда имеет смысл взять их, – сказал я в надежде на то, что он откажется, но он ответил: «Смогу, ты только будь рядом,» – я усмехнулся. – «Я и без этого не собирался оставить тебя.» Мы подошли к берегу реки, и заняли позиции. Гапо должен был пропустить их и ударить с тыла. Мы оба хорошо понимали, что стрелять можно было лишь в крайнем случае. Два всадника следовали друг за другом и переговаривались тихим голосом. Их винтовки лежали поперек седел, прикладами в нашу сторону. Это тоже было выгодно для нас, в таком деле каждая секунда важна. Когда они поравнялись с нами, Гапо пропустил их, подкрался сзади и сильно потянул за узел хвоста лошади. Лошадь испугалась, заржала и стала брыкаться. Всадник потерял равновесие, тогда он и крикнул по-немецки: «Стой! Бросай оружие, буду стрелять без предупреждения!» Пока всадник приходилв себя, Гапо выхватил у него оружие. Впереди идущий всадник оглянулся на этот крик, и я сбросил его с лошади, приставил к его голове «маузер» и приказал не шуметь. Я осмотрел его и убедился, что у него нет другого оружия. Я связал ему руки за спиной его же ремнем. Второй, видимо, и без оружия оказал сопротивление Гапо, а он был вынужден ударить его прикладом и так сбросить с лошади. От злости, что тот не сдавался, он и второй раз ударил его. Бедняга выл от боли, скорчившись, на земле. У нас не было времени, нам надо было срочно переплыть реку. Мы сняли с себя шинели, раздели и одного австрийца и завязали ему руки уже спереди. Тот, что пострадал от ударов Гапо, не мог встать, да это и ненужно было, мы все равно не смогли бы взять его с собой. Мы все трое вскочили на лошадей, оставив связанного австрийцав лесу. Я удлинил поводья лошади австрийца, и сам держал их в руках. Никогда я не переплывал такую широкую реку, но я знал, как надо было действовать. Я объяснил Гапо и этому австрийцу, как надо было управлять лошадью в воде, и пошел первым. Гапо попросил пустить его вперед. Я знаю, почему он так хотел. Он был прав, и я согласился. Вода в реке была настолько холодной, что от нее коченело все тело. Мы потихоньку продвигались вперед. Было половодье, русло реки стало значительно шире. Как только мы достигли глубины, скорость течения резко увеличилась и оно стало сносить вниз. Я крикнул Гапо, чтобы он ориентировался на берег и повернул голову лошади в том же направлении, в противном случае она поплыла бы по течению. Хорошо, что я был сзади. Мы с трудом продвигались вперед, скорее насуносило течением. С берега раздались крики и несколько выстрелов. Это как будто удвоило наши силы, лошади тоже почувствовали это и поплыли энергичнее. Видимо, обнаружилась потеря патруля, но я был уверен, что они не будут стрелять. Ведь не могли же они пожертвовать своим солдатом. Если они даже и видели нас на поверхности воды, то уж точно не смогли бы различить в темноте, кто есть кто. Река даже на свет облаков темно блестела. Вдалеке виднелись темные тени, по ним мы определяли, что там, у леса, была береговая линия. Мы почти преодолели середину реки, течение будто усилилось и волны стали выше. Лошади Гапо и австрийца плыли рядом, они уже мешали друг другу. Я крикнул Гапо, чтобы он отпустил поводок лошади австрийца. «Он все равно уже никуда не денется.» Меня волновал Гапо. Если бы лошадь его не удержаламне бы пришлось взять его на себя, или сбросить пленника, а такого желания у меня совсем не было, но мне больше ничего не оставалось бы делать. На середине реки, течение снесло меня немного правее. Три винтовки и две шинели, в том числе и шинель Гапо были прикреплены к моей лошади и поэтому я был тяжелее по сравнению с ними. Мы плыли долго, от холода почти не чувствовали тела, Гапо хорошо продвигался вперед, австриец немного отстал и мне показалось, что он был глубже погружен в воду. Я почти поравнялся с Гапо справой стороны. Черные тени видны были уже недалеко, значит и берег был где-то близко. И вдруг мы услышали голос:

– Кто такие?

Гапо ответил тут же:

– Свои, ребята! – крикнул он сведенными от холода губами.

– Свои дома! – последовал ответ. – Кто ты такой?

– Не дури! Я Гапо, из второго батальона

– Мать честная! Датиев что ли? Живой?

– Если вытащишь, буду живой. – ответил Гапо стуча зубами, – он весь дрожал от холода.

Вдоль берега, пошли за нами наши солдаты. Течение снеслонас достаточно далеко, пока лошади не нащупали дно. И толькосейчас я оглянулся назад: лошади австрийца не было видно. Я струдом закричал, – зажгите факелы, мы потеряли человека. Моялошадь уже шагала к берегу. Я еще раз осмотрелся и увидел наповерхности воды связанные руки. Я соскочил с лошади и кинулся за ним. Окоченевший, я еле двигал руками и ногами, но я все же смог догнать его. Я схватил его за ворот кителя и потащил к берегу. Течение было уже не таким быстрым, но мои силы иссякли окончательно. Я с трудом крикнул: «Мы здесь, помогите!» Я вдоволь наглотался днестровской воды. Кто-то вошел в реку и потянул меня к себе. Мы были спасены. Вночьсветлой Пасхи мы заново родились.

Нас троих уложили в лазарет. Сообщение о нас тут же было передано в штаб. На второй день нас расспросили обо всем, интересовались где мы были целый месяц. Австрийца забрали на допрос. Через два дня дядя Гапо, Джамболат Датиев, взволнованный примчался в лазарет. Оказывается, когда он узнал о том, что его племянник вернулся живым, он забросил все и помчался к нему. Он хвалил нас и, еле дыша от радости, не знал, что делать.

Мне и Гапо досрочно присвоили чин поручика, и наградили золотыми крестами Святого Георгия. На третий день нас перевели во фронтовой госпиталь, на двухнедельную реабилитацию, после чего нам дали отпуск на месяц. К весне активность на фронте как будто ослабла. Наша армия готовилась к большому летнему наступлению, подготовка к которому уже началась. В госпитале меня навестил Владимир Каппель. В марте, пока мы были у Насти, он был переведен в Брусиловский штаб офицером по особым поручениям. Из-за телосложения, его уже тогда называли «Наполеоном». В госпитале мы также встретились с несколькими выпускниками нашего училища. Я отправил телеграмму Тамаре, и, чтобы выиграть время, мы попросили выписать нас из госпиталя на пять дней раньше. Сначала я приехал в Полтаву и познакомился с родителями Тамары. Она приехала туда вместе с ребенком. Когда все собрались вместе, я почувствовал семейное тепло. Тамара мне часто рассказывала о своих грузинских предках, но то, что я увидел здесь, действительно поразило меня. В этой русской семье чувствовался грузинский дух, в этом доме я ощутил запах Родины, и моё чувство тепла и любви к ним усилилось еще больше. Все это было заслугой моей тещи. Гапо был со мной, он тоже был рад и доволен. Он также хотел попасть на родину как можно быстрее. «Пока буду в отпуске, я должен жениться. Это наказ моего дяди, который я должен выполнить.» – сказал Гапо. Спустя две недели, мы с Гапо на поезде уехали во Владикавказ. Владикавказ оказался наполовину грузинским городом, что меня очень удивило. Там мы остановились ненадолго и поехали в деревню Гапо – Горная Карца. Это была маленькая деревня, в которой проживало около ста человек. Нас приняли как героев, стар и млад собрались повидаться с нами. На помолвку, вместе с его матерью и родственником, отправили и меня. Согласно осетинской традиции, невеста и жених не должны были видеть друг друга до свадьбы. Спустя пять дней мы справили большую и красивую свадьбу. Мне, как шаферу Гапо, его дядя Сослан Басиев где-то достал и подарил грузинскую чоху. Я впервые был одет в национальную грузинскую одежду, и мне это очень нравилось. Несколько свах тут же пришли к матери Гапо, предлагая невест для новоприобретенного сына. Короче говоря, не будь я женатым, не отпустили бы меня оттуда без жены.

Там, в Осетии, я почувствовал, как интересна и прекрасна эта страна, её традиции и народ, где все скреплено любовью, где забывают обиды, боль и трудности. Ведь тогда я только начинал жить, в свои двадцать один я ничего не видел кроме училища, тюрьмы и войны. Мне нравилось все, что происходило в деревне Гапо. Свадьба произвела на меня неизгладимое впечатление. Гапо и красивая, как фея, Мариам, очень подходили друг другу. Я жалел, что не взял с собой Тамару, ведь у нас с ней не было ни венчания, ни свадьбы. В нашей жизни всегда были какие-то препятствия, мы всегда зависели от обстоятельств. Именно тамя почувствовал, что Родина зовет меня, такая же прекрасная Родина. Внутренний голос говорил мне, чтобы я бросил все, перемахнул через эти заснеженные горы, последовал за ревущим, бурлящим Тереком, – и вот я уже дома. Но больше всего меня поражало то, что и здесь я чувствовал себя как дома, и к тому же более защищенным и уважаемым. Наверное, не только природа давала мне возможность почувствовать это, но и доброжелательность окружающего меня народа. Что-то удерживало меня от того, чтобы последовать моему внутреннему голосу, и вернуться на Родину. Однажды утром мне явился отец и сказал лишь одно:

«Ты не забыл, что я сказал тебе?» – Я понял, что он имел в виду, ноодно дело – помнить, а другое – суметь сделать это. Отец не раз говорил мне: «Никогда не избегай разговора с самим собой. Всегда говори себе правду. Безнравственность человека начинается там, где он не осмеливается сказать себе правду.» Эти слова вели меня всю жизнь, как мой нравственный компас. Но лишь в то утро я признался себе, что меня удерживало последовать зову сердца: это был страх вернуться на Родину, потому что я уже был совсем не тем, кем был раньше. Ведь там, у себя на родине, я был «ублюдком Даты» и «убийцей собственного отца». Именно это чувство я должен был пересилить, тогда и страх исчез бы сам по себе. Наступит время, и я обязательно вернусь. Тогда ноги, даже не спрашивая меня, сами понесут домой. Я выкроил время и сумел на несколько дней съездить к маме в Пластунку. Конечно же, никто не ожидал моего появления, и мои родственники даже не узнали меня. Прошло шесть лет с тех пор, как я покинул деревню. Мама приболела. Из моего письма она знала о моей жене и ребенке, не знала она лишь о том, что я был на фронте. Она попросила меня не дать ей умереть не увидев внука. И я конечно обещал, что, как только закончится война, я обязательно приеду к ней вместе со своей семьей. Возвращаясь обратно на фронт, на сочинском вокзале я случайно встретился с «Ханом». Мы оба были очень рады, и удивлены этой встречей. Я должен был сойти в Ростове, для пересадки, что бы продолжить путь на Полтаву, он же ехалв Петербург. Мы вместе доехали до Ростова. Он поинтересовался, как сложилась моя жизнь после тюрьмы. Я рассказал все, как было. Он потрогал крест святого Георгия на моем мундире, и с улыбкой сказал: «За какое бы дело ты не взялся, ты везде сможешь заслужить крест, и может быть не только георгиевский…» Он многозначительно произнес эти слова, но не договорил. Потом дал мне адрес в Петербурге и сказал: – Если буду нужен, то обратись по этому адресу, и оставь для меня весточку. В Полтаве я задержался всего на день. Еще раз повидался с ребенком, Тамара уже уехала в Петербург. На третий день я уже был в штабе нашей дивизии. Этот месяц для меня был неповторимым и незабываемым, такого в жизни у меня больше и не было. В августе того же года Владимир Каппель перевел меня в штаб фронта, куда он сам был назначен начальником оперативного отдела в службе генерал-квартирмейстера. После февральской революции 1917 года ситуация в армии изменилась к худшему. Армия будто разделилась надвое, непреодолимые разногласия возникли не только между солдатами, но и начались конфликты между офицерами, монархистами и реакционерами. Эти разногласия углублялись с каждым днем, ипроявлялось во всем. В начале августа, Владимир Каппель был назначен начальником разведки штаба командующего армией Юго-западного фронта, и в тот же день он забрал меня к себе. Готовилось наступление Корнилова, и мы активно включились в эту работу. Совет солдат, который был назначенв штабе армии Временным правительством, практически выполнял роль контролера. Вместо помощи, в действительности он только мешал нам. Совершенно некомпетентные люди вмешивались в дела штаба. Члены этого Совета не доверяли царским офицерам, перед Временным правительством они поставили вопрос об отставке командующего фронтом, Деникина, и нескольких генералов и офицеров, в том числе и Каппеля, но не смогли добиться своего. В такой обстановке ни у кого не было желания продолжать службу. К этому времени Россия уже потеряла Польшу, Белоруссию и западную часть Украины. В армии создалась ситуация, не исключавшая и худшие результаты. Деморализация армии происходила у нас на глазах, но командование было бессильно что-либо исправить в такой обстановке. Случаи неповиновения солдат настолько увеличились, что рассматривать их по отдельности не имело смысла, так как Совет солдат обвинял всегда только офицеров.

Каппель сказал мне: Наверное, я оставлю службу, и подожду, пока они сами образумятся. Я тоже поделился с ним желанием оставить службу. В начале сентября я получил депешу: скончалась мама. Каппель ходатайствовал перед начальником штаба, чтобы мне дали отпуск. Перед отъездом он сказал: «Когда ты вернешься, меня здесь уже может не быть. Если и ты решил оставить службу, тогда напиши рапорт об отставке, и оставь его мне. Если ты не вернешься через две недели, я удовлетворю твою просьбу, а потом уйду и сам.» Мы обменялись адресами, договорились, как найти друг друга, и на второй день я уехал с фронта. После этогоя не возвращался туда. В начале октября он и сам ушел в отставку.

Из Пластунки я вернулся в Петроград. Дома все было хорошо. Тамара работала, но ситуация в городе была настолько напряженной, что оставаться здесь было невозможно. Она сказала мне, что собирается продать салон, и что может быть, будет лучше для нас на некоторое времяпереехатьв Полтаву, или в какое-нибудь другое место. Большая часть высокопоставленных царских чиновников были арестованы, почему-то среди них оказался и Юрий Тонконогов. Вот уже три месяца, как он сидел в Крестах. Я решил навестить его. Гражданских документов и одежды у меня не было, не было у меня и документа об отставке с военной службы, при мне был лишь просроченное свидетельство об отпуске. Я пошелв «Кресты», но, так как Тонконогов еще не был осужден, мне не позволили встретиться с ним, я смог лишь передать ему гостинцы. Я возвращался домой и был уже на Фурштатской улице, когда меня остановил патруль солдатских советов. Я предъявил им только просроченное отпускное свидетельство. Патруль хотел арестовать меня, как дезертира. Я оказал сопротивление, но я был без оружия. Меня отвели в здание штаба корпуса бывшей жандармерии, на Фурштатской № 40, поблизости моего дома. Патруль доложил о попытке сопротивления. Меня допросили. Я не указал места жительства, но доложил, что официальное прошение об отставке я уже написал. «Пока разберемся, вы арестованы», – сказали мне и посадили там же в камеру. В ней было столько высокопоставленных чиновников, что для поручика не оставалось места, и на второй день меня отправили в «Кресты».

Я мог представить себе все, что угодно, но то, что я окажусь в камере вместе с Юрием Юрьевичем, представить было не возможно. Как удивительна эта жизнь, она так полна неожиданностей! Я никогда не забуду выражения всегда спокойного Тонконогова, когда меня привели в его камеру в новом корпусе «А». На его лице я увидел, одновременно, и удивление, и катастрофу. А потом он смеялся от всей души по поводу того, что, желая навестить его, я тоже оказался арестован. Вот уже два года мы не видели друг друга, а тут наговорились вдоволь. Много интересного рассказал он мне о том, что происходило в Петрограде.

Тонконогов был оскорблен арестом и отказался сотрудничать с Временным правительством, поэтому его положение было неопределенным. Тамара нашла меня на третий день. Бедная моя жена, у нее всегда были неприятности из-за моих приключений. Потом меня навестил мой старый адвокат, и уладил вопрос о нашем свидании с Тамарой. До того, как состоялось наше свидание, я подумал о том, как бы нам выбраться из тюрьмы. Главным было вызволить оттуда Тонконогова, а в том, что я скоро покину тюрьму, у меня никаких сомнений не было. Когда мы встретились с женой, я попросил ее при помощи адвоката передать мне старые ключи от калитки церковного двора, и указал ей место, где они должны были быть. Я хранил их дома, как реликвию. Она с сомнением посмотрела на меня и лишь сказала: «Опять?»

– Я должен попытаться, не для себя, для Юрия. И вот еще что, в моих вещах найди адрес Хана. Отправишь туда кого-нибудь от моего имени, и пусть он передаст ему, где я нахожусь. Мне нужен будет экипаж или закрытый автомобиль на том же месте у церкви, он сам догадается, где и для чего. Насчет даты я сообщу дополнительно. И еще, мы с Юрием Юрьевичем как-нибудь должны перейти в больницу. Его беспокоит сердце, я же перенес контузию и был ранен, так что причина у нас есть.

Она с улыбкой кивнула мне головой. – Будь я мужчиной, была бы точно такой же, как ты, – сказала она.

Ну, как можно не любить такую женщину! И действительно, я любил ее до самозабвения, это чувство к ней я сохранил на всю жизнь. Я не был уверен в том, что с тех пор не сменили замок, но кто не знает русское «авось» и «беспечность», тот не поймет, на что я надеялся. Адвокату не составило труда пронести ключи: в тюрьме работало много старых сотрудников, которые его хорошо знали. Я спросил у Юрия Юрьевича: «Сколько нам еще сидеть здесь?» Он засмеялся. – Ты скоро выйдешь, в конце концов придет из штаба документ о твоем увольнении, и ты уже дома. А вот что касается меня, то не знаю. – сказал он.

Я предложил ему бежать. Сузив глаза, он посмотрел на меня.

«И как же?» спросил он. Я рассказал ему о своем замысле. «Еслимы перейдем в больницу, то оттуда на прогулку выводят во дворв присутствии одного надзирателя, там нет отдельных камер для прогулок. Надо найти момент, я подумаю и о том, как притупить его внимание. Если удастся, надо попытаться открыть калитку во двор, и к тому же днем.» Положение в стране было тяжелым. Напряжение между Временным правительством и большевиками достигло пика. Все были в ожидании катастрофы. Тонконогов говорил, что все они одна зараза, и следовать их пути мы не будем.

Я с самого начала был настроен оптимистично. Оптимизм – это такое чувство, без которогоне стоит браться ни за одно дело. Оптимизм активизирует подсознание, переключает настроение на веселый лад, а если дело делается с таким настроем, то ему гарантирован успех. В цепи успеха каждое звено выполняет свое назначение, и именно оптимизмом начинается все. Если думать, как пессимист, то не стоит покидать даже материнское чрево, не то, что устраивать побег из тюрьмы.

25 октября 1917 года, во второй половине дня, мы бежали. Все устроилось именно так, как я и задумал. Трудно себе представить, что я пережил, когда без всяких проблем удалось открыть замок в калитке. Как только мы вышли, я закрыл его с обратной стороны, как и прежде. До того, как я сделал это, я просто верил, что это удастся. Может быть, я просто убеждал самого себя и вселялв себя надежду. Но, когда дверь была открыта, и мы оказались во дворе церкви, тогда даже мне было трудно поверить в случившееся. Не зависимо от того, какаявластьбудет в стране, этот «авось» во все временабудет работает безотказно.

Закрытая грузовая машина ждала нас в назначенном месте, именно там, где четыре года назад стоял фургон Хосро. Приблизительно по тому же маршруту что и тогда, машина отвезла нас в тот же дом, где нас встретили хозяин дома и Хан. Он столько смеялся, что ему чуть плохо не стало. Тонконогов сиделв изумлении. Во-первых, оттого, что мы приехали в тот же дом, и его узнал хозяин, во-вторых, наверное, потому, что он никак не мог понять, отчего Хан так много смеялся. А так если хорошо подумать, неужели не смешно? Ведь говорят, что история повторяется, а вот когда дважды убежишь из тюрьмы, через одни и те же двери, разве этоне смешно?